Текст книги "Смутные годы"

Глава 16
Конец самозванца

После Юрьева дня прошло две недели. Наступил День Спиридона-солнцеворота, как сказал бы Пахомка и ещё добавил бы: «Солнце на лето – зима на мороз!»

Из постели Марина поднялась поздно, когда Димитрий уже уехал со своими ближними на охоту. Она побродила по горнице, всё ещё полусонная, затем опустилась в мягкое кресло и прикрыла глаза. По телу разлилась приятная истома, ей стало тепло и уютно.

– Государыня, что я вижу-то! – строгим голосом сказала Казановская. – Ходить надо, ходить, голубушка! Роды – не шутка! И наш любезный лекарь говорит, что тебе будет тяжелее других… Крепиться надо. Вот родишь наследника – дух-то и переведёшь.

Хотя Марина много отдыхала и хорошо спала, но всё равно сил не хватало. И она ограничивалась только выходом на гульбище[74]74
  Гульбище – галерея.


[Закрыть]. Непреклонная же Казановская не давала ей подолгу нежиться в постели, нудно твердила, что это вредно и ей, и младенцу.

– Пани Барбара, милая, я ещё отдохну и тогда пойду, – вскинула Марина умоляющий взгляд на неё. – Ну, немножечко, самую чуточку подремлю, а?

– Государыня, ты же только что из постели! – развела руками Казановская. – Вон Федосеевна даже не успела прибрать! – укоризненно указала она постельнице на то, чтобы та поворачивалась живее, не оставляла соблазна царице.

– Софья, кликни-ка ещё постельниц! И чтобы мигом были тут! Что это такое?! До сих пор у государыни не убрано! – стала возмущаться она.

Камеристка Соня, маленькая белокурая немка, опрометью кинулась исполнять приказание строгой пани Казановской.

– Да позови девиц! Скажи, государыня встала, одеваться пора! Где они там?! – крикнула вдогонку ей Казановская, повысив голос, чтобы было слышно и в других горницах.

– Все уже тут! – пискнула та из-за двери, и её каблучки застучали по лестнице, что вела вниз, на первый этаж.

В спальню церемонно, одна за другой, вплыли придворные немки, из местных, из калужских; их набрали уже здесь взамен её придворных полячек.

– И попомни мое слово, государыня, у тебя будет мальчик, – заворковала Казановская, помогая подняться Марине из кресла. – Уж я-то знаю. Сколько родов видела на своём веку… Тяжело ходишь. Это он набирает силу – от тебя отнимает. Димитрию наследник будет…

Поддерживая Марину, она подвела и усадила её на бархатный стульчик перед зеркалом.

Марина посмотрела в зеркало и увидела прямо перед собой молодую женщину с бледным лицом, большими серыми глазами, а под ними – круги, одни лишь круги, тёмные, ужасные… Усталое, осунувшееся, ничего не выражающее лицо, безразличное и равнодушное ко всему…

Недовольная своим видом, она вздохнула, позволила причесать и одеть себя.

Казановская стала придирчиво следить за девушками, как те достают из больших сундуков одежду, которую привезли из Сандомирской экономии с месяц назад по просьбе Марины.

Широкое польское платье прикрыло большой живот. Поверх на Марину надели просторную телогрею, а на голову – убрус с волосником и накинули тёплую пуховую шаль.

Соня достала из сундука бархатные крошечные туфельки на низком каблучке. В восхищении от них, она опустилась перед Мариной на колени и надела на её маленькие, как у девочки, ножки.

Затем Казановская с дамами проводили Марину в соседнюю горницу. Там уже был накрыт стол с одним прибором, рядом стоял дворецкий, и тут же был придворный лекарь, немец Фридрих.

Марина прошла к столу и позавтракала в полном молчании.

– Государыня, тебе надо погулять, – первой заговорила Казановская. – Подышать воздухом. В саду. Там же сейчас прелесть, снежок…

– Государыня, прошу вас, – смиренно приложил лекарь к груди руку и просительно зашептал Казановской: – Пани Барбара, уговорите государыню погулять. Я же отвечаю головой перед царём: за неё и наследника… Прошу вас!

– Мы все отвечаем, – язвительно зашипела Казановская. – А не только вы, герр лекарь.

– О-о! Простите, пани! Я не хотел вас оскорбить, – зашептал немец. – Ваша преданность царице известна всем. Извините, если я невольно затронул ваши чувства! Прошу вас, пани!..

– Хорошо, герр Фридрих! Здоровье царицы меня волнует тоже. И не меньше вашего. Вот вы, как учёный, скажите, что с ней? Она бледна, всё время молчит, сонная какая-то. Жалуется на усталость.

– Пани Барбара, в её положении это нормально. У неё будет мальчик. Я говорил вам уже это…

– Что вы там шушукаетесь? – недовольно спросила Марина, почувствовав, что про неё как будто забыли.

– Хорошо, герр лекарь! – сердито оборвала Казановская немца. – Я выведу государыню погулять.

* * *

В этот же день, до того как встала Марина, от царского терема к городским воротам двинулась вереница всадников во главе с Димитрием, направляясь на охоту.

За ними потянулся обоз саней. На передних санях, нахохлившись, сидел Петька Кошелев. Вид у него был неважный. Последние дни ему нездоровилось: мучили припадки падучей; они сменялись приступами животного страха, какого-то непонятного. Но Димитрий всё же забрал его с собой. Петьку закутали в шубу и насильно усадили в сани.

За его санями шли сани, гружённые вином и закусками. Ещё на двух санях везли клетки с зайцами.

Димитрий поехал впереди всех. От него не отставал, как всегда, Михалка Бутурлин. Затем ехали Третьяков и Гришка Плещеев с боярскими детьми. Позади всех держался Урусов, а следом ехал Бурба и ещё донские казаки.

За городскими воротами они увидели два десятка ногайцев.

– Твои? – спросил Димитрий Урусова.

– Да, государь!

– Пусть идут сзади.

Урусов подал команду, и Кадырбек пристроил своих ногайцев за обозом.

Отряд перешёл на лёгкую рысь, они пересекли Оку и выехали в поле.

Здесь Димитрий перебрался в сани к шуту, укрылся с ним одной шубой, и кавалькада всадников пошла дальше.

Вскоре город исчез из виду.

– Атаман! – позвал Димитрий Бурбу.

– Слушаю, государь! – откликнулся тот и подскакал к его саням.

– Поворачивай назад. Дальше я пойду с татарами.

– Негоже так, государь…

– Тебе что велят! – прикрикнул на него Димитрий и остановил обоз: – Стой!

– Добро, государь! – смутившись от его резких слов, торопливо отозвался Бурба.

Он собрал донских казаков и ускакал с ними в сторону Калуги. А охотники с шумом покатили дальше.

Морозное декабрьское утро сменилось холодным пасмурным днём. За Окой было белым-белом. От заснеженных полей и сплошь осыпанного изморозью леса на путников дохнуло первозданной чистотой после грязного и тесного города.

Но Димитрий ничего этого не видел. Ему было не до того. Он прикрыл глаза и дремал, изредка всхрапывал, задавленный усталостью от вчерашней попойки.

Вокруг его саней кучно скакали его ближние, боярские дети и дворовые холопы.

Мимолётный сон вернул ему силы. На морозе он окончательно протрезвел. Очнувшись от дремоты, он почувствовал себя бодрее, сбросил шубу и подозвал к себе Урусова.

– Князь, пахоликов гонял! А зайцев-то – не разучился ли?

– Как прикажешь! – отозвался тот. – Зайцев так зайцев!

– Стой! – закричал Димитрий. – Стой!..

Обоз остановился посреди поля, за которым виднелся сосновый бор, и туда, петляя, тянулась укатанная зимняя дорога. С другой стороны дороги раскинулась большая заснеженная равнина, а за ней шли редкие берёзовые околки.

Димитрий вылез из саней и подошёл к клеткам с зайцами. Его обступили его ближние. Подъехал и Урусов.

– Давай, князь, потешься, – сказал Димитрий ему. – Первому даю потрав. Ивашка, тащи романею! – двинул он кулаком в бок дворового холопа и пихнул его к обозу. – Живо!

Ивашка метнулся к саням с вином и мигом вернулся с полной чашей.

Димитрий взял у него чашу, крикнул Урусову:

– Мурзин ты, сукин ты сын! На, пей за мое здоровье! – и сунул её обратно оробевшему холопу: – Подай ему!

Тот подхватил чашу и подскочил к Урусову.

И Урусов на мгновение встретился взглядом с круглыми от страха глазами замордованного холопа. Приняв у него чашу, он поклонился Димитрию.

– Много здоровья тебе и много лет, государь!

Он выпил вино и швырнул чашу назад в руки холопу.

– А теперь гони! – велел Димитрий. – Да не упусти до леса!

Кадырбек подал Урусову заряженное ружье.

– Пускай! – приказал Димитрий холопу.

Тот распахнул дверцу клетки и, выгоняя зайцев, зашуровал внутри палкой. Из саней выкатились два белых русака и испуганно замерли посреди людей. У обоза грянул дружный гогот охотников, прижавший зайцев к дороге.

– Давай! Дава-ай! – взвизгнул Димитрий и стал как-то странно, по-бабьи, приседать и прихлопывать ладонями по коленкам. – Гони! Гони-и!

Крики и громкий хохот разбудили Петьку. Он тоже подбежал к саням, к развесёлой, шумной ораве.

Тут по ушам резанул чей-то пронзительный свист, пружинисто подбросил вверх зайцев. Они сорвались с места, стремительно покатились по дороге, выметнулись на поле и, как повязанные невидимой нитью, понеслись рядышком в сторону леса.

Урусов полоснул нагайкой аргамака, поднял его в карьер и пустил вдогон за ними.

У саней все замерли, с азартом наблюдая за погоней.

Зайцев Урусов настиг быстро. Он круто осадил аргамака, вскинул ружье, и тишину над заснеженным полем расколол грохот выстрела. Какая-то мощная сила мгновенно сдула один из комочков. Он перевернулся и замер едва заметным белым бугорком на снегу. Другой комочек резко прянул в сторону и с ещё большей прытью покатился к лесу. Через минуту Урусов нагнал его и уложил из лука.

У обоза все возбуждённо загалдели, по кругу пошла чаша. Пили за государя, за меткие выстрелы Урусова. И никто из них не знал, что в это самое время из татарской слободы рассредоточенно, чтобы не привлекать внимания, вышли небольшими группами две сотни ногайцев и направились по дороге на Пчельню. Вслед за воинами из слободы и посада двинулись кибитки с женщинами и детьми.

Подобрав зайцев, Урусов вернулся к обозу и бросил их у ног Димитрия.

– Хвалю! Вот такой ты нужен мне! Чашу князю! – крикнул Димитрий холопам. – На, пей! – протянул он снова кубок Урусову.

И тот ещё раз выпил за здоровье великого князя.

– А теперь иди к своим. Вон как зорко глядят. Боятся, должно, за тебя. Иди, иди!

Запал веселья у него прошёл. Он вяло крикнул: «Всё, давай – поехали!» – опять завалился в сани и неопределённо показал куда-то вперёд: «Там потешимся»…

Не проехали они и версты, как он приказал снова остановиться.

Холопы вытащили из саней ковёр и раскинули его на снегу рядом с дорогой. На него полетели кубки, осетрина и окорока.

Димитрий, его ближние и боярские дети столпились подле ковра. По кругу вновь пошла чаша.

– Лей, Ивашка, лей полней! Знаешь ведь – что надо русскому человеку!..

– Федька, стервец, где моя братинка?! Тащи сюда, рожа поганая! У-у, страдник, б… сын! – замахнулся Плещеев на своего дворового…

Над обозом клубился парок от разгорячённого дыхания людей и лошадей. Пощипывал мороз, ещё сильнее раззадоривая гуляк.

– Боярин, попробуй рыбку! В городе такую не едят! А у государя знатно! Из Астрахани воевода милость шлёт!..

Михалка Бутурлин, выпив водки, подошёл к молодому боярскому сыну, у которого ещё в городе приметил отменный клинок.

– Хочешь орчаг под чалдаром: с тебеньками[75]75
  Орчаг (орчак) – деревянный остов седла, седло; чалдар – конские латы; тебенеки – кожаные лопасти по бокам русского и казачьего седла, подвешенные на пряжках.


[Закрыть], с попоной? – предложил он ему. – Лучше не сыщешь!

– За так?!

– Не-е! Сабелька у тебя хороша. Чёрным газом крыта. И серебром. Что у моего деда была. Я сбруйку – ты сабельку. Идёт?

– На бою брал. Мила она мне.

– Оставь его, – сказал Димитрий Михалке. – Дам я тебе саблю. Лучше этой. Вернёмся – и дам. Иди сюда, на – пей!..

Михалка косо глянул на несговорчивого боярского сына, прошипев, припугнул его, отошёл к Димитрию.

Видя, что никому до него нет дела, Урусов отъехал к своим ногайцам и тихо окликнул ясаулов: «Кадырбек, Саты, Тутай, начнёте, как подам знак…»

Ногайцы подобрались. Их напряжённое состояние передалось Урусову, и он невольно вздрогнул и быстро обернулся, когда у саней раздались выстрелы…

Там же, у саней, забавлялись. От кучно столпившихся вокруг Димитрия охотников в разные стороны разбегалась зайцы, а по ним вразнобой палили подвыпившие гуляки. Над обозом повис грохот выстрелов и пьяный хохот.

Урусов тронул коня и медленно двинулся к царским саням, мысленно отсчитывая про себя выстрелы. Сухой от волнения рукой он сжимал заряженный самопал, пряча его за крупом аргамака. Внутри у него всё запело от возбуждения. Взвинчивая себя, он вспомнил все оскорбления и жестокость, что претерпел от мерзкого человека, который сейчас, в эту минуту, пьяно веселился у саней… На него волной нахлынула злоба за унижения и побои в тюрьме, и она ослепила его. Он сорвался раньше времени, перегорел от ожидания этого часа.

Дико взвизгнув, он гортанно выкрикнул: «Ы-ых-х!» – и бросил жеребца к царским саням. На всём скаку он вскинул самопал и выстрелил. Заметив, что царь только пошатнулся, он отшвырнул в сторону самопал, выхватил саблю, с ходу рубанул его и отсёк ему по плечо руку.

Димитрий молча повалился в сани, остекленевшими глазами уставившись на него, на вольного и ловкого ногайского князя, которому поверил… Единственный раз в жизни поверил кому-то…

«Он! Это же монах!.. Чёрный!» Вот он вошёл в Стародуб… Всё, всё смешалось у него в голове, обрывки из его прошлого… «Там пятница, а здесь среда, день постный! А я напился!.. Ровно, день в день! Прошло три года и семь месяцев! – непроизвольно мелькнуло у него в голове уже забытое им увлечение, его каббала, проклятые всё те же числа. – Тройка – знак мудрости, семёрку любит Бог!.. И пусто, пусто!..» – последнее вот это было в мыслях у него… И он стал быстро, быстро сжиматься, снова превращаясь в того самого Матюшку, слабого и жалкого… И видел, видел он, уже всё тот же маленький и беспомощный Матюшка, как на него летит опять клинок, блестит под солнцем поразительно знакомо, он видел этот блеск уже когда-то, блестит и летит, летит, а он уже не может двинуться… А вот и печка, и с ним его братишка!.. «И кажется, я встречусь с ним!..»

В следующее мгновение Урусов снёс ему голову и крутанулся в седле, готовый дать отпор его дворовым и боярам.

Но его опасения оказались напрасными. От саней во все стороны разбегались, вслед за зайцами, люди Димитрия. А за ними, наседая, летели ногайцы. Низкорослые, скуластые, с жёлтыми лицами, подвижные, как ртуть, они, казалось, были всюду: лезли и копошились в санях, догоняли и рубились с русскими…

К Урусову подбежали Саты и Тутай. Бросив на него настороженные взгляды, они проворно нырнули в царские сани, сдёрнули с трупа лисью шубу, вытряхнули его из кафтана, стащили с него порты и красные юфтевые сапоги. Саты отпихнул ногой отрубленную голову царя, подобрал его соболью шапку и сунул к себе за пазуху.

Урусов равнодушно посмотрел на обезображенное тело самозванца, тронул коня и шагом поехал по дороге – прочь от обоза.

Сзади же обоза, у леса, всё ещё дрались с ногайцами ближние люди и холопы Димитрия. Рядом с молодым боярским сыном, с которым только что повздорил, отбивался от татар Михалка Бутурлин. Он пьяно размахивал саблей, матерился и приговаривал: «Эх-х! Пропала сабелька!..» А за ними жался в испуге Петька Кошелев. Он плакал и выкрикивал одно и то же, навязчивое: «Я же говорил тебе, государь, не верь татарам! Обманны они, б… выродки и воры!»

* * *

После прогулки в саду, на заднем дворе царского терема, девицы увели Марину назад в горницу.

Короткий декабрьский день мелькнул и сменился долгими зимними сумерками.

Марина пообедала и, устав от ходьбы на свежем воздухе, вскоре задремала: широко и вольно раскинулась на постели.

Казановская вышла на цыпочках из горницы. Девицы, оставшиеся при Марине, взялись за рукоделие, чутко прислушиваясь к её лёгкому дыханию.

Разбудили Марину громкие крики во дворе царского терема и выстрелы, которые доносились из татарской слободы. На церкви Святой Троицы набатно ударили колокола, и так, как будто ударили по ней, под самое сердце, и она непроизвольно сжалась…

После той страшной ночи в Москве, в кремлёвских палатах, она пугалась этого звона. Тогда вот так же сначала ударили в колокол, а потом началось всё то…

– Что случилось?! – с тревогой спросила она вошедшую в светёлку пани Барбару.

– Успокойся, моя ласточка, успокойся! – защебетала та. – Сейчас всё выяснят! Что-то у татар! Повздорили, видимо, с казаками либо промеж себя! Уж какие они – все знают! В городе говорят, много их ушло сегодня из слободы. Вот и они чем-то недовольны. Димитрий вернётся – образумит! Ты же знаешь, рука-то у него тяжёлая…

Внизу завизжали дворовые девки. Сквозь этот визг пробился знакомый голос…

Марина ойкнула с чего-то и, неуклюже ворочая большим животом, метнулась на этот зов, к окну, распахнула его.

– Государыня, да что же ты делаешь-то! – бросилась к ней Казановская.

Не слушая её, Марина впилась глазами во двор.

А там, в свете факелов, носился Петька Кошелев. Размахивая руками, как ворон крыльями, он вопил, как припадочный: «Татары, татары! Изменны, выблядки! Сгубили, Димитрия сгубили!»

И там же, как-то кстати, уже суетился Заруцкий…

Марина побледнела, подхватилась, кинулась из горницы по лестнице вниз. Она выскочила во двор, как была полураздетая, увидела лежавшее в санях порубленное тело мужа и с воплем: «Иван, за что?!» – упала на руки Заруцкому.

Тот подхватил её, горячую, тяжёлую, беспомощную…

За Мариной из хором выбежала с комнатными девицами Казановская, по-бабьи заголосила: «А-а!.. Ох ты господи! А-а!.. Да разве можно так в твоём-то положении!.. А-а!.. Что же со мной-то будет, коли с тобой что случится!.. А-а!..»

Во дворе ещё громче завыли бабы и девки. Казановская с Соней приняли Марину из рук Заруцкого. Со всех сторон их окружили девицы, плача…

Но Марина оттолкнула всех от себя, сорвала с головы кокошник: копна волос рассыпалась, упала ей на лицо, жалкое и страдающее, с размазанными слезами. И она запричитала и потянула руки к Заруцкому: «Иван, умоляю, убей!.. Положи рядом с ним! Сделай милость – пронзи саблей! Умоляю, прошу!..»

Двор быстро наполнился боярскими детьми и казаками. Прискакал Трубецкой, а за ним и Шаховской. Появился и Дмитрий Черкасский. Они соскочили с коней подле Заруцкого с Мариной.

– Что делать-то?! – растерянно вырвалось у Трубецкого.

– Отлавливай татар! – закричал ему Заруцкий. – Урусова достать! Живого или мёртвого! Слышишь, князь!

– Ушёл он, ушёл! – запальчиво крикнул Черкасский. – Дозоры донесли! Ногайцев увёл! В Крым пошёл – татарский выродок!

– Догнать! – гаркнул Заруцкий. – Закрыть ворота! Из города никого не выпускать!

За всем этим, за растерянностью князей, стояло что-то странное. И он уловил это, насторожился, пока не понимая, что происходит. Интуитивно же он почувствовал перемену по тому, как легко Шаховской и Трубецкой подчинились ему. Упускать же такое было не в его характере…

– А где была охрана?! – крикнул Трубецкой, озирая двор, битком набитый казаками и челядинцами. – Бурба где?!

– Здесь я! – выступил вперёд атаман.

Заруцкий, закрывая его от Трубецкого, схватил его за грудки:

– Хотя бы одного татарина увижу в Калуге – повешу тебя на колокольне! Ты ответишь мне за царя! Почто бросил?!

Он ударил наотмашь кулаком его по лицу и грубо оттолкнул: «Пошёл вон!»

Да, он бил его, своего побратима, спасая этим от расправы тех же князей.

Бурба сплюнул сгусток крови, вскочил на коня и озлобленный выметнулся со двора. За ним последовали его казаки.

С крепостных стен пальнули пушки, подняли в сёдла всех казаков, собрали их к Заруцкому. И тот оцепил с двумя тысячами донцов татарскую слободу и отдал её им на разграбление.

В городе же, за стенами, весь вечер носились с факелами казаки Бурбы и отлавливали, как зайцев, татар. К ночи в Калуге казаки вырезали две сотни татар, обшарпали их и шарпанину растащили по таборам.

Всю ночь крепко пили воровские советники самозванца в его большой палате и думали думу: как им быть дальше, что делать с Мариной и двором государя…

А утром у покоев Марины и Казановской охраной уже стояли казаки Заруцкого. Расставил он всюду своих людей и по двору царского терема.

Так началась в Калуге жизнь без государя.

* * *

Через несколько дней к Калуге пришёл из Мещовска Сапега. Он стал лагерем в устье Угры, в Спасовом монастыре, где разбивал лагерь и раньше, и послал к стенам города Осипа Будило.

Оська вручил его послание к боярам и всему миру, в котором предлагалось вступить в переговоры о сдаче города на имя государя Владислава. Сам же он стал напрашиваться на встречу с Трубецким и Заруцким, повёл речь о том, что гетман озабочен судьбой царицы. Но его не подпустили даже близко к стенам города. Затем из-за стен города ему ответили, что Владислава признают московским царём, но Сапегу не пустят в город. Не хотят, мол, разорения от своевольства его гусар. О царице же позаботятся сами.

Когда это дошло до Марины, она ударилась в истерику.

– Барбара, сделай же что-нибудь, сделай! Опять ссылка! Я не вынесу больше этого!..

– Да не плачь ты, моя ласточка, не убивайся! Что, кто-то косо смотрит? Так казаки за тебя по-прежнему! За Димитрия стояли и за его сына будут стоять!

– Какие казаки?! – рассердилась Марина на неё. – Сапега, только Сапега! Он славный, великодушный, он поможет, выручит! – восклицала она, забыв, что не так давно сама же честила его. – Написать, немедля написать! Садись, пиши! – приказала она ей, стала нервно пощипывать свои руки…

Письмо получилось паническое, полное стенаний о смертельной опасности, которая, мол, угрожает ей.

– Найди того атамана! Ну, того, который привёл нас сюда! Найди! – буквально вытолкала она Казановскую из комнаты, чтобы та действовала.

И Казановская справилась с этим.

Стоял поздний вечер. Придворные немки Марины разошлись по домам. Забилась в свою каморку на ночь глядя и Федосеевна. В покоях царицы, полутёмных и пустых, лишь неясными тенями бродили Дениска и Мокейка. Они бодрствовали, подтапливали в хоромах печи, чтобы не застудить царицу, которую и так от волнения трясло каждый день. Да ещё Казановская, напуганная всем происходящим, пожалуй, больше чем Марина, не покидала её ни на минуту.

Казаки, стоявшие на страже у хором, узнав Бурбу, пропустили его во двор. На крыльце его встретил Мокейка и проводил до комнаты Марины. Бурба вошёл к царице, снял шапку и низко поклонился.

С большим животом, тяжело переваливаясь с боку на бок, Марина подкатилась маленькой уточкой к нему.

– Бурба, последняя надежда на тебя! Помоги! – истеричным криком вырвалось у неё, и она опёрлась на него рукой, чтобы устоять и не разрыдаться.

Атаман поддержал её, растерянно залепетал:

– Государыня! Я не раз говорил: служу тебе и Димитрию, как московским государям!»

– Дело есть, опасное, – сухо сказала Казановская.

– Молви слово, царица, что надо?! – хриплым голосом произнёс Бурба. – Исполню тотчас же – голову положу!

Казановская подошла к нему и протянула свечку с упрятанным в ней письмом.

– Атаман, вот письмо пану Сапеге. Его нужно доставить – тайно!..

Но как-то нерешительно протянула она её: она опасалась доверять и ему тоже.

– Самому-то мне не с руки: приметный я! А вот есть у меня человек – сделает, не сомневайся!

– Хорошо, атаман, – тихо вздохнула Марина. – Передай тому человеку: царица будет молиться за него… А сейчас иди. Нельзя тебе здесь долго оставаться. Дознаются, совсем некому будет помочь мне. Иди, атаман. С Богом! – перекрестила она его.

Бурба снова поклонился ей и покинул царские хоромы, не зная о том, что здесь есть зоркий глаз Заруцкого.

Мокейка донёс Заруцкому, что Бурба заходил поздно вечером в покои царицы, правда, был там недолго. И Заруцкий догадался, что Марина что-то задумала, стал узнавать, с кем Бурба встречался после того, но опоздал: посланец уже покинул стены города. Заруцкий обозлился и вызвал к себе Бурбу.

– Ты что, атаман, затеял свою игру? – строго спросил он его.

– Да, боярин, – спокойным голосом ответил тот так, как обычно когда-то говорил с Кузей, своим любимцем, убогим…

И Заруцкого задело это: как будто он был всё тот же атаман, а не боярин московского государя.

– Как был лапотным, так им и остался! – с усмешкой сказал он, стараясь больнее ударить Бурбу. – Не пошёл впрок тебе Дон! О Московии радеть надумал?.. За неё есть кому порадеть!

– Таким, как ты? Хм! – вызывающе хмыкнул Бурба.

– Да хотя бы! – самоуверенно заявил Заруцкий. – Не уймётся она, пока не взнуздаешь крепкой рукой!.. Выпустили из загона, одичала!..

– Добром надо, добром! – сказал Бурба. – И она отзовётся добром!

– Добром короли подтираются да государи! – съязвил Заруцкий.

– Иван, я за царицу стою не ради неё! Ради Расеи! Успокоения земли, а ты взнуздать удумал её!.. Хм!

– Царица – баба, слабая! Не её это ума и рук дело!

– О том, как радеешь, известно!.. Корела посадил Димитрия на Москве! А ты не Корела! – врезал Бурба правду-матку в глаза Заруцкому, зная его уязвимое место.

Заруцкий побледнел, привстал с лавки, готовый вот-вот метнуться на него… Стал страшен…

Бурба напрягся, ожидая его молниеносного броска, почувствовал, что он на грани срыва, и понял, что переборщил. Он знал его мстительный характер, знал, что не простит обиды, не стерпит. А уж силу-то набрал. Вон и Трубецкого подмял под себя… Он старался задеть Ивашку из Заруд за самое живое. И достал – здорово достал!..

Но Заруцкий с бледным лицом осел назад, на лавку… Слишком много было между ними такого, из-за чего он не мог вот так просто прикончить своего последнего оставшегося в живых куренника. Да и слишком уж самостоятельного. И у него перед глазами почему-то мелькнуло лицо Кузи, худое, не от мира сего. Того самого Кузи, над которым постоянно дрожал Бурба… Давно уже нет в живых убогого. А вот почему-то из головы он так и не уходит, как многие, обычные.

– Иди, атаман, иди от греха подальше! – прохрипел Заруцкий. – Уходи! – взметнул он на него бешеные глаза, подёрнутые тёмной зеленью, ну совсем как у Петьки Кошелева, когда того корчит припадок.

И Бурба быстро вышел из комнаты, чувствуя спиной ненавидящий взгляд своего старого куренного атамана.

А Заруцкий встал с лавки и заходил по комнате, от слабости волоча ноги, со страхом осознавая, что чуть было не убил своего побратима… Он походил, немного успокоился, выпил чарку водки, отдохнул, а вечером пошёл к царице.

В горницу к Марине он вошёл без стука и тут же наткнулся на сердитый окрик Казановской:

– Как смеешь входить в покои царские! При государе вёл ты себя тихо!

Но он, всё ещё не отойдя от стычки с Бурбой, не остановился, а лишь пренебрежительно отмахнулся от неё:

– Пани Барбара, оставь нас с царицей!

– Но, пан Иван, верх неприличия царице быть с мужчиной наедине! – всполошилась Казановская.

– Вот и сделай это неприличие! – с сарказмом бросил он ей, опять начал злиться оттого, что теперь ему встала поперёк дороги ещё и какая-то баба.

А Казановская, не желая уступать, не двигалась, загораживала от него Марину. В роскошном польском платье, с пышной причёской, она стояла в позе обычной базарной торговки, комично, вызывающе вздёрнув нос.

И ему стало с чего-то смешно. Он рассмеялся, подхватил её под бока и чуть даже не крякнул от натуги, почувствовав всю тяжесть откормленного бабьего тела. Она же стала отбиваться от него, закричала. Но он силком вытолкнул её из комнаты, крикнул казакам: «Не пускать!» – обернулся к Марине и увидел, что та стоит бледная, напуганная, едва жива…

Он подошёл к ней и смиренно опустил перед ней голову, спрятав развеселившиеся глаза.

– Государыня, всей душой разделяю твоё горе. Неутешно оно. Потеря это для всех нас… Но, государыня, жить надо! Под твоей милостью многие людишки ходят! Подумай о них!.. Я же буду холопом твоим до конца дней своих!

Марина вздрогнула и растерялась. Слабость, всё та же предательская слабость разлилась по всему телу, оно не подчинялось ей… Такого она не ожидала от него: что именно он подаст ей сейчас руку, этот красивый и лютый сердцем боярин. К тому же её давно тянуло к нему помимо её воли, хотя она и противилась этому. Такое с ней было впервые в жизни, и от этого было сладостно и в то же время горько и чего-то страшно…

И она подошла к нему и прижалась, доверчиво и стыдливо, как девица.

Заруцкий обнял её и почувствовал, что упёрся в большой живот маленькой беременной женщины. И у него появилось ощущение, будто он держит в руках что-то такое, к чему бессознательно стремился всю свою жизнь: у него в руках была власть, вся Московия. Вот она, и она принадлежит ему, Ивашке из Заруд!..

– Верь мне! Слушайся меня и ничего не бойся! – твёрдым, зазвеневшим голосом заговорил он, но внутри у него всё было холодно и спокойно. – Мы посадим твоего сына на Москве!

– А если будет дочь?

– У тебя будет сын! – жёстко заглянул он ей в глаза и прищурился с усмешкой. – Об этом позабочусь я, если что-то не то выйдет!.. Ты будешь править от его имени. Но ты должна верить мне, только мне! Слышишь?! – сильно встряхнул он её обеими руками за нежные плечи так, что она поморщилась.

– Не надо! Мне больно!..

– Мы отказали Сапеге, – сказал он, чтобы показать, что знает всё.

– Ну и ладно, – покорно вздохнула она, прижалась к нему, и от нервного потрясения, только что пережитого, её потянуло в сон, и она непроизвольно зевнула.

– Меня ждут Трубецкой и Шаховской. А тут ещё от Ляпунова пришёл гонец. Прокопий зовёт выступить против Владислава… Вот и он нам в помощь, – со скрытой радостью в голосе произнёс Заруцкий; он понял, что сама судьба идёт к нему в руки вместе с Мариной и Ляпуновым.

Он обнял её ещё раз: маленькую, слабую, хрупкую, которую сломал бы одним лёгким усилием. И впервые в жизни у него появилось чувство похожее на жалость, для него новое, странное.

Он весело хмыкнул от этого и открыл дверь, увидел Казановскую, бросил ей: «Иди – царица зовёт!» – и вышел из горницы.

* * *

За два дня до Рождества Марина родила сына. Заруцкий тут же распорядился палить из пушек. Ударили было и в колокола, но Марина обмерла от страха, и их сразу же приглушили. На девятый день младенца крестили православным обычаем, нарекли Иваном. Появление в Калуге на свет своего царевича примирило горожан с Димитрием за его злодейства. И город всем миром целовал крест новому великому князю.

На День Василия тёплого к Калуге подошёл Ляпунов с тремя сотнями конных боярских детей. Под стенами города сразу же запели рожки, извещая о визите знатного гостя. И за ворота к нему выехал Бурба с донскими казаками.

– От царицы Марины и царевича великого князя Иоанна Димитриевича приветствует вольный город Калуга тебя, воеводу и думного дворянина Прокопия Ляпунова! – зычным голосом заговорил Бурба, распугивая стаи ворон, которые облепили высокие деревянные крепостные стены города. – И боярином Иваном Мартыновичем Заруцким велено проводить тебя до царских хором!

Стояла ясная солнечная погода. Уже чувствовалось, что природа повернула к весне. Правда, всё ещё было холодно, зато уже понемногу пригревало солнце.