Текст книги "Смутные годы"

– Параша, глянь, что там, – попросил он жену, чувствуя, как сильно саднит правый бок.

Прасковья с комнатным холопом Киркой сняла с него рубашку и осмотрела его. Да, там, на правом боку, куда как раз приходился стык доспехов, багровел огромный кровоподтёк: след от пики жолнера. Ту князь Дмитрий отбил рукавицей, но в пылу сражения не почувствовал, что наконечник пики всё-таки достал его.

Рану промыли и смазали раковым маслом.

– Как раз для порезу, – сказала Прасковья, перевязывая его, участливо спросила: – Может, послать за лекарем?

– Не надо, – устало отмахнулся он, стыдясь, что из-за такой малости поднимется большой шум.

– Ладно, ладно! – торопливо согласилась она и опять натянула на него рубашку.

Затем она прошла с ним в столовую, беспокоясь за него, что ему может станет дурно от этого ранения.

Князь Дмитрий отужинал, вернулся к себе в горницу и упал на постель. Буркнув Кирке, чтобы разбудил до первых петухов, он тотчас же уснул.

И во сне у него, подавленного видом горящего его родного города, в одно мгновение мелькнула вся его предыдущая жизнь.

* * *

Службу он, княжич Дмитрий, пятнадцати лет от роду, начал на Красном крыльце дворца. Он исправно являлся туда и часами простаивал с другими княжатами, такими же как он сам, на приёмах послов, выходах государя и иных службах.

Однажды, на приёме шведского посла, его поставили по правую сторону от дверей в сенях, подле проходной палаты. По левую сторону дверей, в таком же кафтане и шапке, стоял Ивашка Безобразов. Ивашка был толстым, прыщавым юнцом с сальной физиономией и вывернутыми наружу ступнями. Ходил он как-то нелепо, подпрыгивая, отвалив при этом вниз слюнявую губу. Ивашка стоял, сопел, и от него несло отвратительным запахом тухлой рыбы.

В первую минуту княжич Дмитрий никак не мог сообразить, почему его поставили вместе с Ивашкой. Ведь тот приходился троюродным племянником постельничему Истоме Безобразову, а тот был в каких-то дальних родственных отношениях с князем Саввой Щербатым… Ну и что?! Да, Щербатовы на службе бывали выше Палецких. Но Щербатовы младшая ветвь князей Оболенских!.. Выше их и Курлятевы, да и Лыковы и Кашины!.. А Палецкие, в своём роду, среди князей Стародубских, ниже Ряполовских, а тем более Пожарских, старшей ветви!..

У него всё перемешалось в голове. Но от этого действительность не изменилась: Ивашка всё равно стоял слева от него. И он, выстояв до конца приёма, тут же накинулся с кулаками на Ивашку, ни в чём не повинного. Того по-родственному подталкивал вперёд по службе постельничий.

Получился скандал. Его схватили, оттащили в дворецкую – ужасную дворецкую, где княжатам устраивали порку, – и поставили перед шурином царя, Борисом Годуновым. Туда же вызвали князя Никиту Хованского.

– Ты что же, княжич, затеял неугожее дело? – тихо спросил его Годунов, и в его голосе послышались нотки раздражения. – При послах вздумал срамить государя!

– Невместно стоять мне с Ивашкой, – пробормотал княжич Дмитрий. – Тем паче по праву…

– Это решать не тебе! – повысил голос Годунов.

И до княжича Дмитрия дошло, что конюший боярин еле сдерживается. Ноги у него ослабели, он испугался, но и храбрился, боялся насмешки, на которую вот-вот готов был сорваться Годунов…

Годунов уловил состояние молодого княжича и посчитал этот урок для него достаточным. Ни к кому не обращаясь, он задумчиво проговорил, как будто пробовал сказанное на язык: «Ты лествицу шатать задумал? Хм!.. Порядок в царстве держится на ней. Она до нас была и после будет».

– На службу я поехал бы, – промямлил княжич Дмитрий; он совсем запутался в своих мыслях, пустых каких-то.

– А ты упрям! – бросил Годунов, похоже, одобрительно. – Подрастёшь – поедешь. Никита, – обратился он к Хованскому, – проследи за свояком. Как войдёт в возраст, пусть подыщут в Разряде воеводство в какую-нибудь глухую крепостишку… Хм, однако!..

За это безрассудство в царском дворце ему влетело дома от матери. Потом масла в огонь подлила Дарья, когда заявилась к ним на двор вечером с Никитой. Она накричала на него, что он, мол, думает только о себе, что из-за него Никита попадёт к царю в немилость, а это его вроде бы и не касается.

Страхи Пожарских и Хованских оказались напрасными. Для Годунова эта история была мелким незначительным эпизодом. Она лишь немного позабавила его. Молодого княжича, однако, он запомнил. Не прошло и года, как княжич Дмитрий получил звание стряпчего с платьем, а ещё через год Годунов сел на царство.

И тут для княжича Дмитрия началась полоса странных событий. Много позже он догадался, что виновником их был Никита. Тот испугался за себя, за своё семейство, и спровадил из Москвы своего задиристого родственника: напомнил Годунову о его старом обещании. Как бы то ни было, а уже через полгода он, князь Дмитрий, оказался на службе далеко от Москвы.

Домой он вернулся только через три года. За это время стараниями Дарьи, которая давила на Никиту, княгиню Марию Фёдоровну обласкали при дворе: её приставили комнатной боярыней к царевне Ксении. Мария Фёдоровна обрадовалась было этому, но когда узнала, что старая княгиня Лыкова ходит в боярынях у самой царицы, опечалилась.

И то было как раз перед возвращением князя Дмитрия домой. Он приехал и, буквально у ворот, узнал об этом. Раздосадованный он объяснился с Никитой. Но тот лишь развёл руками и посоветовал бить челом государю невместной грамотой[78]78
  Бить челом – подать прошение верховной власти, чтобы она рассмотрела дело челобитчика и выдала невместную грамоту. Невместная грамота – грамота верховной власти, подтверждающая, что челобитчику не должно («невместно») служить (состоять, находиться, быть ниже) под началом известного лица.


[Закрыть].

– Негоже тебе быть меньше Лыковой, – твёрдо сказал князь Дмитрий матери, когда вернулся от Хованских.

– То делать тебе, сынок, – согласилась Мария Фёдоровна.

– Никита советует искать отечество [79]79
  «Искать отечество» – замыкать счёт по местнической лествице на известном лице.


[Закрыть]на отце князя Бориса.

^– Да, Никита не присоветует худого…

– А ты, разлюбезная, скажи царице. Всё скажи: что есть, чего нет и не было… И как Бориски Лыкова мать съезжается с Алёной Петровной [80]80
  Здесь Алёна Петровна – Елена Петровна Скопина-Шуйская, мать князя Михаила Скопина-Шуйского.


[Закрыть]и речи ведут неугожие про неё, царицу Марию Григорьевну всея Русии, да про Ксению…

^– Что Ксения молода, а уже телом обильна? – подсказала известное Мария Фёдоровна. – И волос-де у неё растёт там, где не можно?

– Мама, вот этого не надо! – испугался князь Дмитрий. – Государь упрячет и Лыковых, и нас с тобой: за Камень, в обитель, сгноит!..

– Да разве я не понимаю, что можно, а чего нельзя! – всплеснула руками Мария Фёдоровна. – Ты считаешь меня совсем за дуру?

– Ну что ты! – ласково обнял её князь Дмитрий.

Он знал, что мать сделает всё как надо, не проговорится вот об этой тайне царевны.

– Митя, я живу долго, людей вижу – кто на что горазд. Это твой отец, покойный, что ни говорят, всё мимо ушей. Не зря Глухим кликали… Вот и Василий весь в него. Тебя-то Бог сподобил в Беклемишевых уродиться.

– Не то говоришь. Пожарский я, из Стародубских!

– Ну да бог с тобой, раз надо, так и считай.

– Ты не забудь сказать царице, как я учил тебя, – тепло улыбнулся князь Дмитрий, глядя на неё.

Раньше он как-то не замечал, что она у него старенькая. А вот не был дома всего каких-то года три, и это сразу бросилось в глаза. Мать стала беспомощной, от этого раздражительной, плаксивой. Ему не нравилось это в ней. Да и вообще, он чувствовал, что она уходит от него куда-то в прошлое. Изменился и он сам за это время: стал жёстче, но и осмотрительнее. Отца он почти не помнит, хотя, когда тот умер, ему было уже девять лет. Тот на самом деле был глухим: его контузило. Рядом с ним упало и разорвалось ядро. И его долбануло так, что у него лопнули перепонки, из ушей хлынула кровь. С тех пор он так и не оправился. Скудно они жили при отце. После его смерти и того хуже. Пришлось заводить на дворе промысел, чтобы как-то сводить концы с концами. Тут и молва пошла по Москве, что дети Михаила Глухого совсем захудали.

Вот когда Дарья вышла замуж, стало легче. Не оттого, что князь Никита бросился помогать тёще. Не-ет! Он скуп, как и все в их роду, Хованские. Просто с Дашей отлегли расходы на приданое, да на всё такое прочее. Потом он пошёл на службу. Рано, очень рано, как и отец. И вот теперь Никита говорит, что за верность Годунову обещает вывести его в стольники. А это же деньгами только пятьдесят рублей оклада. Да хлебного. А сколько четей земли в прибавку…

– Митя, Никита сказывал, что напомнил он государю о тебе. Так ты будь там посмышлёней. Знай, что говорить, а о чём умолчать.

– Матушка, твой сын стал большим. Пообтёрся в дальних краях. Там ведь жизнь учит не государю кланяться.

– Во-во, тебе не грех бы тому поучиться! У Никиты хотя бы, – нарочито сердито проворчала Мария Фёдоровна, сдерживая себя, чтобы не улыбнуться в неподходящую минуту, наставляя и в то же время любуясь сыном. – Всё упрямишься, лишний раз поклоном на ударишь. А надо бы – кому надо!..

Он был единственным утешением в её нелёгкой жизни. И она гордилась, что вырастила его крепким, сильным. Да и умён, грамоте хорошо обучен, не в пример иным. Вот только скуп на слова, на похвалу стал после того, как вернулся с государевых окраин.

– Правду говорить надо, тогда и не заблудишься!

– А где она, правда-то, сынок? – промолвила Мария Фёдоровна и скорбно сложила губы так, что во все стороны по лицу разбежались мелкие морщинки, сильно старя её. – Твой отец по правде жил!.. А что нажил?..

– Ладно, мама, мне пора. Никита ждёт у царского крыльца.

– С Богом, сынок! – встала с лавки и перекрестила его Мария Фёдоровна. – А если у Никиты в гостях будешь, проведай Дашу. Какая-то хворь объявилась у неё. Не опаслива, но изводит.

– Проведаю, проведаю. Всё – я пошёл.

Князь Дмитрий вышел из горницы матери и спустился в подклеть. Там уже наготове стоял Фёдор. Тот неизменно сопровождал его в присутственные места, куда явиться без холопа было дурным обычаем.

А в это время Хованский, поджидая его, нетерпеливо прохаживался у Постельного крыльца царского терема Годунова. Князь Никита был среднего роста, в меру упитанный, с седеющей шевелюрой волос на круглой голове. Тёртый, опытный царедворец, он оказывал немалые услуги Борису Годунову. И за это тот держал его при себе. Поэтому к молодому, ещё зелёному в жизни свояку Никита относился с некоторой долей покровительства и высокомерия.

– Идём! – сказал он князю Дмитрию, бесцеремонно растолкал приказных дьяков, которые терпеливо дожидались подле крыльца приёма у государя, и поднялся по лестнице в сени.

Стрельцы, узнав князя Никиту, пропустили их на верх царского дворца.

В передней палате, однако, Хованского задержал комнатный дьяк царя:

– Постой, Никита!.. Позову! – небрежно бросил он и скрылся за дверью государевой комнаты.

Передняя палата была пуста. Подле стен стояли лавки. У дверей же государевой комнаты дежурили иноземные копейщики в стальных латах. Рядом с ними взад-вперёд прохаживался капитан со щегольскими усами и маленькой чёрной бородкой. На его смуглом лице блестели живые умные глаза, с насмешкой взирая на всё происходящее. Это был Яков Маржерет, капитан роты наёмников, охраны царского дворца. Он был подтянутым, выглядел моложаво, хотя ему было уже немало лет.

Капитан окинул оценивающим взглядом увалистого русского служилого и подмигнул ему: простецки, как старому знакомому, с лукаво-добродушной улыбкой, мол, привет, служба!..

В ответ князь Дмитрий сдержанно кивнул головой ему.

Никита удивлённо вскинул на него глаза, не поняв, кому он раскланивается.

Но в этот момент открылась дверь комнаты Годунова, и дьяк пригласил их войти.

Князь Никита торопливо одёрнул на ходу кафтан и прошёл к государю. За ним, волнуясь, порог комнаты переступил Пожарский.

В комнате за длинным столом сидел Борис. Рядом с ним сидел его дядька, Дмитрий Иванович Годунов, конюший боярин. Напротив, по другую сторону стола, откинулся в кресле Семён Никитич Годунов, глава Пыточного двора, а теперь и Аптекарского приказа, который перешёл под его руку после недавней опалы Богдана Бельского. Четвёртым за столом был дворецкий Степан Васильевич Годунов, троюродный брат Бориса. А за отдельным столиком в углу комнаты горбился над бумагами какой-то подьячий с большим гусиным пером, среднего роста, сухонький, с ещё не развитой, зачаточной плешью на макушке.

Борис сразу узнал Пожарского и расплылся широкой улыбкой: «А-а, мой крестник!»

Он встал из-за стола, подошёл к нему, запросто подхватил его под руку и пригласил к столу: «Садись!»

Князь Дмитрий нерешительно затоптался было на месте, но он подтолкнул его в спину.

– Садись, садись! Разговор будет долгим!

Он бросил косой взгляд на Хованского: «Не так ли, Никита?»

– Да, государь! – поспешно ответил тот и поклонился ему.

Князь Дмитрий сел напротив Бориса, как советовал Никита. Сам же Никита уселся рядом с ним, и он оказался зажатый между ним и Семёном Годуновым. И от этого соседства с главой Пыточного двора он почувствовал себя скованно.

Семён подал знак подьячему, и тот скоренько выбежал из комнаты, прихватив с собой какие-то бумаги.

Стало ясно: разговор будет откровенным, начистоту, без посторонних ушей, поэтому лучше ничего не скрывать и не мудрить.

– Ну что, князь, обкатала служба? Или всё так же задирист, раз местничать надумал? – спросил его Борис, разметав в добродушной улыбке густые чёрные брови.

Князь Дмитрий не видел его вот так близко, как сейчас, уже лет девять: с тех пор, с того самого скандала. И ему в глаза сразу же бросилась резкая перемена, происшедшая с ним за эти годы. Борис располнел, здорово, болезненно, особенно на лицо, припудренное землистостью. Дыхание сбивалось у него, было прерывистым, даже сейчас, когда он спокойно сидел в кресле.

И у него невольно мелькнула мысль, что царь болен, серьёзно, и, возможно, доживает последние деньки. И не напрасны слухи о его необычной старческой скаредности. От этих мыслей и взгляда тёмных глаз Годунова, который, казалось, прочёл всё на его лице, у него снова появилось прежнее чувство беззащитности и своей малости перед ним.

– Государь, о том в грамоте бил челом, – тихо ответил он с пересохшим от волнения горлом. – Матери моей нельзя быть ниже Марьи Лыковой…

– То суду решать, – сказал Борис. – И если по разрядам сыщется, дело по чести выйдет.

– Ты, князь, говорил, вот Никите, – показал Семён Годунов на Хованского, – что Бориска Лыков съезжается с Васькой Голицыным. И речи-де неугожие про государя ведут… Почище жён своих! Да к ним же Бориска Татев пристал. Так ли оно?

– Да, Семён Никитич, – подтвердил князь Дмитрий.

– И что они, Голицын с Татевым, зло умышляют против государя?

– То сказывала моя мать; Бориски-де Лыкова мать, княгиня Мария, речи разные ведёт с Еленой Петровной, вдовой Василия Скопина. О тебе, государь, – мельком посмотрел князь Дмитрий на Бориса и тут же отвёл глаза от его беспокоящего взгляда. – И о государыне, царице Марии Григорьевне…

– И что же неугожее? – снова спросил Семён, поведя на него водянистыми глазами.

– Что есть на Москве и достойнее в государи московские. – Хрипло выдавив, князь Дмитрий невольно повернул голову в его сторону, под его взглядом.

С Семёном Годуновым, с его Пыточным двором, он никогда раньше не имел дела – Бог миловал. И сейчас он обратил внимание, что у него дряблые щёки и крупные, кольцами, морщины на шее, как будто его только что вынули из удавки. Поэтому-то, молодясь, глава Пыточного носил броский приталенный кафтан с высоким козырем, и тот полностью закрывал его затылок.

– Так-так… – протянул Семён, переглянулся с Борисом.

– Только эти злые рассуждения от малости ума Лыкова, – ввернул князь Дмитрий, чтобы ярче оттенить своего обидчика…

– А не говорил ли Лыков, кто достойнее? – подал голос Степан Годунов, старший из троюродных братьев Бориса, рябой и скромно одетый.

– Нет, – подумав, признался князь Дмитрий и опять зажался; он сообразил, что дальше было опасно откровенничать.

Довольный его ответом, Борис шумно вздохнул и от души рассмеялся.

Князь Дмитрий тоже заулыбался и понял, что его слова не прошли мимо ушей царя. Да, здесь его принимают всерьёз. И от этого ему стало свободнее, у него исчезла натянутость. Заметил он также, что и другие за столом тоже расслабились. Поначалу же они встретили его настороженно.

Борис перестал смеяться и стал расспрашивать его о службе в дальних городках, интересовался настроением казаков и боярских детей: слышал-де он о великом ропоте служилой мелкоты, о худости её жизни…

– А скажи-ка, князь, каких людишек имел в виду Лыков? – всё ещё не отставал Семён от Пожарского, надеясь вытянуть из него ещё что-нибудь стоящее. – Не упоминал ли он Федьку Романова?

– Семён Никитич, то моя матушка поведала о женских наговорах! А сам-то прознаю и донесу тотчас! Если меня на сборки Лыков позовёт!

– Как он тебя!.. Ха-ха-ха! – захохотал Борис над своим аптечным боярином. – Вижу, вижу, ты всё такой же задиристый! – сказал он, с симпатией оглядывая гладкое лицо князя Дмитрия с большими залысинами, в восторге даже и от его медлительности в речах.

Молодой князь определённо нравился ему за прямолинейность. К тому же, как оказалось, был неглуп. Да, он не ошибся, когда говорил, что суровая служба обкатает его: выбьет из головы дурь, сделает из него доброго воеводу. Не ошибся он и теперь, когда отозвал, по совету Никиты, князя Дмитрия со службы в Москву и назначил его мать комнатной боярыней Ксении.

Князь Никита хорошо знал свою тёщу и предвидел, что та сразу заместничает с княгиней Лыковой. Пойдут сплетни, пересуды. В запале этого столкновения всплывёт много такого, что обнажит скрытых недоброжелателей Годунова.

По молодости лет, неопытности, князь Дмитрий не задавался вопросом: почему обычная местническая тяжба между ним и Лыковым заинтересовала самого царя. Не задумывался он также и о том, почему его спешно, в середине года, вернули в Москву. Как не знал он, что до Годунова дошли от тайных осведомителей первые вести о появлении в Польше молодого человека, сказавшего за собой имя царевича Димитрия…

У Годунова же не было сомнения, что его следы тянутся на московские дворы, что это проснулся старый призрак боярской крамолы, которую, как ни старался, так и не смог удушить Грозный. И он почувствовал новую опасность для семьи, для династии, умноженную бедами голодной страны, и, со скрытой ненавистью к княжатам, принялся перетряхивать их всех. Он искал зачинщиков, бросил на это весь Сыскной приказ. Одновременно он начал возвращать в Москву с воеводства дворян, на которых мог положиться. Прощупывал он и Голицыных, как когда-то Шуйских и Романовых, на головы которых затем обрушил ужасную опалу.

Не догадывался князь Дмитрий и о том, что и стольничество он получил вот за эту самую услугу Годунову. Потом, позже, через пять лет, попав в немилость к Шуйскому и спившись, Никита перед смертью повинился ему в том деле. И только тогда для князя Дмитрия открылось то, как тонко переиграл его Годунов…

– Ты знаешь, что наделал? – спросил Никита его, выйдя вслед за ним из государевой комнаты после этого приёма.

– Да! – резко бросил князь Дмитрий, повернулся и вышел из палаты.

Ему было всё равно, что будет с Лыковым, а также с Борисом Татевым, своим дальним родственником. Нет, теперь он не кинется в открытую с кулаками на соперника, как было когда-то: для этого есть иные, более действенные способы.

* * *

Прошло чуть больше года. Скоропостижно скончался Годунов. На Москве воцарился великий князь Димитрий, Расстрига, Отрепьев Юшка…

По-настоящему, с холодами и сыростью, наступила осень. В лесу стало просторно, светло и далеко видно. А эхо задорно и звонко откликалось теперь на зов каждого.

Подле больших шатров на охотничьем царском дворе, под Тайнинским селом, скопилась масса повозок и лошадей. На поляне пылали огромные костры, суетились повара и холопы, шло приготовление к большой царской пирушке.

Пожарский стоял в толпе придворных у царского шатра и от скуки разглядывал гусар, которые наехали в Москву с самозванцем. Те, изрядно подвыпив, разбрелись и куролесили с запорожскими атаманами по всему двору. А вон и донцы!.. Среди них сразу бросался в глаза статный, красивый молодой атаман… Заруцкий!.. Он поддерживал под руку пьяного Корелу. Того же, по указу нового царя, отыскали в одном из московских кабаков и притащили сюда, ещё хмельного и сонного.

Из шатра вышел самозванец, государь и царь Димитрий. За ним вышел Ванька Хворостинин. Смеясь, самозванец обнял его за плечи. Тот же склонил к нему голову и что-то зашептал ему на ухо. Самозванец выслушал его и громко расхохотался: «Ха-ха-ха!»

Окольничий Юрий Хворостинин бросил осуждающий взгляд на племянника и красноречиво покачал головой, встретившись глазами с Пожарским.

В Боярской думе князю Юрию не раз уже указывали на поведение племянника: тот-де водит с царём затейливые разговоры, держит себя не по месту. А царь потакает ему: панибратствует, обнимает, как своего приятеля…

Ванька Хворостинин был ещё юн. Ему только-только стукнуло шестнадцать лет. Худощавого сложения, с большими умными глазами, языкастый, он задевал даже патриарха. Его речи ходили по Москве, веселили, будоражили чёрных людишек. Тонко злословил он и бояр, да так, что в думе не выдержали, привели наглеца с приставом к Воротынскому, поставили перед ним. И тот указал юнцу на его злоречивость.

Ванька же, не дослушав его, хмыкнул и ушёл.

Боярин взбесился от этого, слёг в постель и неделю не появлялся в думе.

А Ванька всё так же продолжал вертеться подле царя. И между ними установились странные для московского люда отношения…

На окольничего нажали в самой думе, пригрозили, посулили всякие беды. Теперь князь Юрий взялся за племянника.

Но всё осталось по-прежнему. Юнец всё так же изощрялся слогом, да так, что восстановил против себя всех думных. И ему, бедняге, не простили его насмешек до конца его дней. При Шуйском его, за слишком явную пристрастность к Расстриге, сослали в Иосифов монастырь, куда затем угодил и сам Василий Шуйский… И ему, Ивану Хворостинину, как всем незаурядным личностям в России, суждено было закончить свои дни обычным на Руси делом: спиться и умереть раньше срока… В России личность, редкая гостья на её земле, была обречена в ту пору… Но он оставил всё же по себе память в стихах, в тогдашнем слоге, и пил, как все поэты на Руси… К тому же он прослыл безбожником и прожил всего каких-то тридцать пять неполных лет, тосковал и жаловался, что на Москве все люди скучные, не с кем даже поговорить…

– Господа, по коням! – зычно крикнул Димитрий собравшимся подле шатра охотникам.

И сразу же все вскинули головы, засуетились. Стремянные подвели к царю серого в яблоках жеребца, с леопардовой шкурой под седлом.

Юрий Хворостинин и Никита Хованский подхватили скамеечку и сунулись было под ноги к царю.

Но тот бесцеремонно отпихнул их, лихо взлетел на коня и крикнул атаману донских казаков, Кореле: «Андрюшка, за мной!»

Затем он обернулся к Ваньке Хворостинину, рассмеялся: «И ты, шельмец, тоже!» – поддел шпорами бока жеребцу и пошёл рысью, увлекая за собой всю ораву.

Пожарский пристроился в самом хвосте охотников. Он оберегал своего аргамака, двухлетку, тот ещё не вбегался под седлом.

С боку к нему тут же прибился князь Никита. Теперь он, не отставая от других, выслуживался у нового царя.

А впереди всех, привстав на стременах, как на крыльях полетел Димитрий. Под ярко-синей венгеркой, туго обтягивающей его фигуру, у него бугрились мышцы, на шапке ритмично покачивалось перо, а из-под копыт коня летела сырая земля. И хотя с утра он был уже пьян, тянуться за ним было сложно: под ним был превосходный скакун. И он сразу же оставил всех далеко позади.

Оглянувшись и заметив это, он придержал жеребца. И его тут же догнали Корела с Заруцким. Присоединились и все остальные.

На просторном поле, окружённом перелесками, всадники остановились. Димитрий приставил к губам рожок: и запел, полетел сигнал начала охоты. В ответ заголосили рожки загонщиков, вразнобой залаяли собаки, заводимые псарями, раздались крики, улюлюканье и смех.

Всадники снова пришпорили коней, широкой лавиной устремились к перелеску, проскочили его и выметнулись на большое поле. Здесь псари спустили с поводков собак, и те рванулись к лесу – на звуки трещоток и крики загонщиков.

– Ату, ату-у! – пронзительно взвизгнул Димитрий и бросил за собаками своего жеребца. Порывом ветра у него сорвало с головы мурмонку[81]81
  Мурмонка – шапка с плоской, расширяющейся к голове тульёй, с меховой опушкой.


[Закрыть], но он даже не заметил это, лишь сильнее вонзил шпоры в бока скакуну…

А вдали, у подлеска, гончие накрыли первого оленя: они остановили его, повисли на нём гирляндой.

Первым к ним подлетел самозванец и спрыгнул с коня.

Обречённое животное не сопротивлялось. Широко расставив ноги, олень стоял неподвижно, едва дышал под тяжестью тел. Большие тёмные глаза его тупо уставились в землю, куда его гнул здоровенный пёс, мёртвой хваткой вцепившийся ему в горло.

И Пожарский увидел, как на солнце сверкнула сталь: клинок царя пронзил насквозь оленя.

На траву и собак фонтанчиком брызнула кровь.

Царь же в каком-то экстазе самозабвенно нанёс ещё удар, за ним другой и третий, по уже замертво упавшему животному… От возбуждения у него раздувались ноздри большого утиного носа, слегка дрожали руки и бегали глазки, круглые, маленькие…

Со всех сторон царя окружила его свита.

Рядом, из подлеска, выскочили ещё два оленя и сразу угодили под ружейные выстрелы.

А вон, далеко в стороне, на опушку выбежал огромный лось с развесистыми рогами. Изящной танцующей иноходью он сунулся было на поле, но учуял собак, повернул назад и скрылся в чаще. То тут, то там из кустов шариками выкатывались зайцы. За ними с визгом бросались собаки, веселясь, гонялись и охотники…

Наконец азарт у всех начал спадать.

И Димитрий снова затрубил в рог, подавая сигнал отбоя загону. И над полем, по рядам охотников пронеслась команда: «Назад, к шатра-ам!»

Кавалькада всадников шагом двинулась обратно к царскому двору. На опушке леса остались только псари и холопы. Они отлавливали собак и собирали добычу.

Тем временем егеря подвезли и освежевали оленей. Вскоре над шатрами поплыл ароматный дух жаркого. К столу стали подавать водку и вино, фляги с которым едва успевали открывать холопы.

В разгар шумного застолья Димитрий поднялся с места и крикнул:

– Господа, прошу на потеху!..

Пошатываясь, он вылез из-за стола и двинулся к высокой деревянной загородке на лужайке царского двора. Все возбуждённо загалдели и последовали за ним. А он забрался на помост и уселся в кресло. Туда же, на помост, полезли его ближние. Рядом с ним встали его бояре Михайло Нагой и Пётр Басманов, сбоку пристроились Бучинский и Ванька Хворостинин. Вокруг помоста столпились все остальные придворные, атаманы и гусары.

По другую же сторону загородки в клетках сидели два огромных бурых медведя. Там же прохаживались и поглядывали на ловчего здоровенные мужики. И когда тот махнул им рукой, они стали гонять одного медведя, подкалывая его сквозь решётку остро отточенными палками. Зверь заметался по тесной клетке, пытаясь ускользнуть от ударов. Не находя нигде укрытия, он взревел, сел на задницу и стал отмахиваться от мужиков лапами. Мужики распалились, забегали, норовя уколоть его в уязвимое место. И медведь с рёвом завертелся волчком, окрашивая кровью пол клетки.

– Готово, боярин! – доложил ловчий Михаилу Нагому.

Тот подал знак, и ловчий протрубил в рожок.

Тотчас открылась дверь загородки, и в неё вступил боец в стёганом армяке из плотного сукна и в такой же стёганой шапке; она полностью закрывала ему затылок. В одной руке он сжимал рогатину, на другую была натянута рукавица из толстой лосиной кожи в виде громадной шишки. Тёмное загорелое лицо, большой, с горбинкой нос и короткая курчавая бородка выдавали в нём решительного и смелого бойца. Он потряс в воздухе рогатиной и что-то нечленораздельно прокричал. В ответ завопили казаки и гусары, подбадривая его.

Ловчий протрубил второй раз. И мужики по его сигналу вышибли у клетки задвижку, открыли дверцу, стали шуровать палками в клетке, выгонять зверя на площадку, где находился боец. Медведь взревел, отбиваясь от них, не желая выходить. Мужики закричали, неистово забарабанили палками по решётке. Зверь не выдержал такого натиска, выкатился огромным бурым комком из клетки и настороженно замер, чуя кругом враждебные запахи.

– Убей его, убей! – закричал Димитрий бойцу…

Тот кивком головы поклонился ему, выставил вперёд рогатину и двинулся на медведя, мягко ступая на землю, готовый в любое мгновение отскочить в сторону.

Медведь уставился на него маленькими глазками и, предупреждая, сдержанно рыкнул. Но боец не остановился. Медведь рыкнул второй раз, сорвался с места и кинулся на него. Боец ловко увернулся от него и ударил рогатиной в его толстый жирный зад, исколотый мужиками. Зверь как-то странно хрюкнул, словно его пощекотали, быстро развернулся и снова ринулся в атаку…

На этот раз боец нанёс ему удар по голове, отпрыгнул в сторону, почувствовав, что рогатина отскочила от черепа зверя, как от железного щита.

Медведь взревел, замотал башкой и рванулся вслед за бойцом. Тот же был увёртлив, как угорь, опять подколол его рогатиной, заводя, чтобы он открылся и подставил уязвимое место. Но зверь не поддавался на ложные выпады… Вскоре он устал гоняться за противником и просто начал уходить от него, вовремя ускользая, когда тот пытался загнать его в угол.

Схватка перешла в игру, в смекалку, кто кого перехитрит, разжигая зрителей.

– Кончай его, сукин сын! Конча-ай! – завопил Димитрий, но его голос потонул в рёве опьянённых азартом охотников.

Боец забегал по загону, возбуждённый борьбой с хитрым зверем, не давая ему ни секунды покоя.

Затравленно отбиваясь от человека, зверь всё-таки достал его. Острые когти прошлись по стёганому армяку и располосовали живую плоть. Запах крови одурманил его, он потерял осторожность, взревел и ринулся на ненавистного врага.

Но боец тут же ловко сунул ему в пасть рогатину.

От боли медведь ещё сильнее взревел, ударом лапы вышиб из рук бойца рогатину и вскинулся на дыбы. Широко открыв окровавленную пасть, он пошёл на бойца, неуклюже загребая передними лапами пустоту…

Вот этого-то момента боец и ждал, подталкивал на это зверя. Он выхватил из-за пояса нож, метнулся под грудь медведю, сунул ему в пасть рукавицу и ударил его под рёбра ножом. От точного удара в сердце зверь слабо рыкнул, конвульсивно дёрнулся и повалился на бок, подминая собой бойца. Придавленный тяжестью его огромной туши и, видимо, покалеченный, боец с трудом выбрался из-под него и отполз в сторону.

Над поляной пронёсся дружный вопль зрителей. Тут же распахнулись ворота загородки, мужики подхватили под руки бойца и вытащили его наружу. В загон вкатилась телега. Холопы затянули на неё убитого медведя и вывезли за ворота.

В этот момент вокруг царя поднялась какая-то суматоха.

Пожарский, не понимая, в чём дело, тоже протолкался туда, ближе к царю.