Текст книги "Смутные годы"

Глава 18
Пленение московских послов

Вести о событиях, что разыгрались в Москве, дошли до Смоленска быстро.

И Сапега тут же вызвал к себе послов и озадачил их:

– Господа, что случилось на Москве, знаете! Как делу помочь – кровь унять?

Он взял зачем-то у писаря какую-то бумажку и нервно закрутил её в руках.

– В смущении мы большом, – ответил Голицын. – Послали нас от бояр и всей земли. Теперь же они стоят порознь, – поднял он в недоумении брови, обнажив усталые глаза. Полгода жизни в палатке, да к тому же зимой, вымотали его, он чувствовал, что заболевает, и серьёзно.

– Шли сюда с благословения святейшего Ермогена, – заговорил Филарет. – А ныне, прослышали, что он у Гонсевского под стражей… И кто мы, если духовный пастырь наш в крепях и земли нет? Кого представляем тут? – растерянно развёл он в стороны руки.

Сенаторы и посольские настороженно поглядывали друг на друга. Пропасть недоверия между ними расширялась от события к событию, запахло враждой.

– Раньше следовало хорошенько думать! – бросил послам упрёк Потоцкий. – Подписали бы призвание короля, и его величество выступил бы как примиритель между гусарской вольницей и московскими людьми! – сказал он и усмехнулся, как бы намекая на какие-то дворцовые тайны, известные лишь ему.

– Об этом много раз толковали! Устали толковать! – снисходительно посмотрел на него Голицын и зачем-то глубокомысленно промолвил: – Вот так-то оно!

– Господа, идите и подумайте, на чьей вы стороне! – суровым голосом заявил послам Сапега. – Это в ваших руках: привести государство к успокоению!

– Ну да – Ляпунова уймёшь! – с сарказмом произнёс Голицын и с трудом поднялся из-за стола, под звонкие сухие щелчки в коленках; у него ныли все суставы, он был разбит, заболевал и злился.

Канцлер отпустил их. И они поехали к себе в стан.

Уже вовсю проказила весна: кругом стояла вода, а под копытами коней противно чавкала грязь на разбитых просёлочных дорогах.

У своей палатки князь Василий осторожно сполз с седла и увяз в густой тёмной жиже. Он выругался сквозь зубы, почувствовав, как под кафтаном прошиб болезненный пот. Бросив поводья в руки стремянному, он прикрыл ладошкой глаза от яркого слепящего солнца и увидел перед собой огромную толпу из посольских, которые собрались у его палатки. Дворяне, стрельцы и боярские дети взирали на него. Тут же стояли конюхи, повара и кузнецы. И все что-то ждали от него.

– Василий Васильевич, что же это такое-то, а?! – послышались глухие голоса служилых, и в толпе замелькали руки, показывая на их же, посольский стан: он был окружён королевской ротой копейщиков.

Копейщики же, окружив стан, никого не выпускали из него.

А слухи, умноженные безудержным воображением, о том, что поляки выжгли Москву, уже сделали своё дело с посольскими, у которых там были семьи, дворы, трудом нажитое добро.

И князь Василий видел у них в глазах ненависть. Она проснулась, её не спрячешь. Ненависть к полякам, к вот этому их посольскому делу, и к королю, к его сыну…

К нему подошёл Филарет и встал рядом: он понял, что ему нужна поддержка.

И князь Василий, под нажимом всех посольских, вызвал в лагерь Скумина.

– Мы требуем новой встречи с Сапегой! – заявил Филарет писарю и потянул узкий ворот подризника: тот жал, казалось, не давал дышать…

– Почто стеснил?! – потребовали посольские разъяснений от Скумина, обступили его со всех сторон.

– Господа, господа, тише! – закричал Скумин, почувствовав, как жарко стало, неуютно в толпе. – Тем ведаю не я! То спрашивайте вон с того ротмистра! – махнул он рукой в сторону копейщиков, среди которых прохаживался молодцеватого вида гусар с нашивками ротмистра.

Ротмистра позвали. Тот выслушал их и коротко отрезал: «Это приказ короля!»

Князь Василий понял, что с ним бессмысленно о чём-либо говорить, и опять насел на Скумина.

– Сапегу, Сапегу ко мне!.. Кха-кха! – закашлялся он, захрипел. – Хы-ы!.. Хы-ы! – сорвал голос и уже не в силах был ничего сказать…

Ротмистр сочувственно посмотрел на него и ушёл всё туда же, к своим копейщикам.

Филарет попросил всех посольских разойтись.

Те стали неохотно расползаться от палатки Голицына, всё так же возмущаясь.

А он буркнул князю Василию: «Пока!» – и потащился в свою палатку. Он и сам зверски устал, хотел отдохнуть и побыть один.

Князя же Василия его холопы завели в его палатку, и он там слёг в недомогании.

Через три дня к послам заявился Скумин, всё с тем же ротмистром копейщиков, и огорошил их, не меньше чем с оцеплением их стана:

– Его величество указал вам, господа, немедля отбыть в Краков!

– Нас послали не для таких визитов! – возмутился Голицын. – Кха-кха!.. Чёрт-те что!..

– Нечем подняться в дорогу, – возразил на это Фёдор Никитич, со слабой надеждой ещё как-то открутиться от этого. – Поиздержались за полгода в этом месте! Где это видано, так обращаться с послами-то!

Вокруг Голицына и Филарета столпились посольские. Борис Пушкин с юношеским пылом выскочил вперёд и стал наступать на ротмистра. Но его тут же оттеснил с дороги Барятинский. Он выпятил свой большой живот и пошёл на ротмистра.

– Господа, это приказ короля! И я исполню его! – взвизгнул ротмистр, весь красный, и, отступая под натиском Барятинского, ткнул пару раз кулаком ему под бок.

От этого князь Яков хохотнул, как от щекотки, и потянулся к нему своей лапищей, чтобы сграбастать его. Но ротмистр уже отскочил от него подальше и стал ругаться издали.

– Владыка, вам бы подчиниться, – мягко заговорил Скумин, обращаясь к Филарету и опасаясь, что вот-вот всё сорвётся в неприличную драку. – Король не отступится от задуманного. Худо сделаете сами же себе!

– Да уж куда хуже-то! – вырвалось у Фёдора Никитича.

А на следующий день из их стана выкатились телеги, гружённые скарбом послов, и двинулись к реке по раскисшей, грязной, весенней дороге.

Пристань, как и стан, была окружена жолнерами. Полно было вооружённой охраны из королевских рот и на судах.

Дворовые холопы засновали было от телег к берегу, начали перетаскивать вещи посольских, как тут по знаку всё того же ротмистра, не забывшего вчерашнего унижения, на них набросились жолнеры и стали избивать. Холопы, защищаясь, сгрудились подле телег: во все стороны в грязь полетели сундуки, одежда и посуда под злобные крики людей и лай собак. Срубленный палашом упал на землю и Егорка, до последней минуты отстаивая добро митрополита.

– Ироды, что делаете! Креста на вас нет! – возопил Филарет и схватился за сердце.

Рядом с ним что-то по-петушиному закричал Голицын немощным, простуженным голосом.

Но на них навалились жолнеры, оттеснили от холопов и погнали к воде: грубо, как скот…

Фёдор Никитич и Борис Пушкин помогли Голицыну подняться по сходням на струг. Тот, всё ещё слабый, задохнувшийся к тому же от крика, ступил на палубу и сразу сник, перестал ерошиться. За ними, ругаясь, на палубу струга посыпались Барятинский, Луговской, Глебов и боярские дети, последние оставшиеся верными присяге, делу земли…

Струг отчалил. Гребцы налегли на вёсла, повели судёнышко на стремнину. Щербатые, изуродованные огнём и срубами стены крепости сдвинулись вдали с места, поплыли вбок и куда-то назад.

Фёдор Никитич встал рядом с Голицыным, поддерживая его под руку. По щекам у него покатились слёзы. Сквозь их пелену он смотрел на исчезающий вдали Смоленск и воровато копошащихся на берегу жолнеров, растаскивающих посольские пожитки.

В тот же день произошло волнение в стане смоленских боярских детей, которые присягнули королю. Ропот поднялся из-за погрома в Москве и избиения посольских людей. Их стан сразу окружили жолнеры и по приказу короля Сигизмунда всех вырубили. В числе других погиб и Васька Бестужев.

Глава 19
Яков Тухачевский

Из-под Смоленска Яков Тухачевский вернулся обратно в полк к Валуеву. Полк стоял в Москве, в Китай-городе, всё так же по дворам, указанным ещё Жолкевским.

Для Якова тоже началась долгая скучная пора. Он целыми днями таскался по городу, по базарам и лавкам, только чтобы не оставаться наедине с самим собой, со своими думами о погибшей в Смоленске семье. Обычно он бродил по улицам до тех пор, пока зверски не замерзал, и не оставалось ни мыслей, ни чувств, и боль внутри вымораживало.

А на Страстной неделе [83]83
  Пасха в 1611 г. приходилась на 24 марта. Страстная неделя 18–23 марта.


[Закрыть]1611 года от Рождества Христова в Москве начались драки. Она заполыхала. Не горело только в Кремле и Китай-городе.

Никто толком не знал, кто поджёг её. Им же, простым служилым, как отложилось в голове у Якова, сказали, что какой-то стольник, князь Пожарский, возмутил на Сретенке горожан против государя Владислава. Вон он-де и поджёг Москву, за всё ответчик… И вот против него-то, государева изменника, мол, Боярская дума и посылает их в помощь польскому гарнизону.

Валуев подчинился Боярской думе и вывел свои сотни за Никольские ворота Китай-города. Тут, так и не вступив в дело, они проторчали подле Китайгородской стены, наблюдая издали, как жолнеры и мушкетёры Маржерета ходят приступом на Сретенку, на мятежных посадских во главе с Пожарским, и откатываются назад.

«Зачем Валуев вывел нас сюда? – подумал Яков. – Ах да – Мстиславский приказал!.. Хм!»

Вечерело. Стало холодать. Небо затянуло дымом. От долгого и неподвижного стояния на одном месте стрельцы и боярские дети из сотен Валуева замёрзли. Стараясь согреться, они начали ругаться. Ругались и на Валуева, и на бояр, пославших их сюда. Никому не хотелось драться со своими.

На город опустились сумерки. И Валуев завёл полк обратно в Китай-город.

Больше они не выходили за стены. Гонсевский не доверял им, русским. В Белом же городе теперь вовсю орудовали только мушкетёры Маржерета и гусары с пахоликами.

На третий день, когда в Москве немного стихло, им, смоленским служилым, сообщили от Гонсевского, что из Москвы бежал князь Пожарский: тот, который поджёг её…

И какая-то сила погнала Якова в город. Нет, не уже ставшее привычным шатание без цели по улицам и базарам, а что-то иное. Ему казалось, он не должен упустить что-то. Оно сидело внутри его, толкало. И он, выйдя со двора, пошёл своим обычным маршрутом: от Тверской, по Вознесенскому переулку, свернул в Елисеевский, затем по каким-то ещё переулкам, где бабы могли и окатить помоями, когда выхлёстывали их прямо на улицу из дверей кучно стоявших избёнок. Так он вышел на Никитскую… Он шёл и не узнавал город. Кругом было одно пепелище, выгоревшие улицы, зловонный запах обгоревших собак, кошек и скотины. Тут же валялись трупы людей, ещё не убранные, искорёженные пожаром, вздувшиеся, как та же скотина.

Он зажал рукой нос, пробежал с десяток саженей, остановился, глотнул свежего воздуха. И тут он увидел прямо перед собой маленькую деревянную церковку посреди пепелища, чудом уцелевшую. Видимо, сам Господь Бог укрыл её от огня и разбоя… Поразило это его, и он зашёл в неё… Глухо звякнула его полушка [84]84
  Полушка – ¹/₄ копейки.


[Закрыть]о пустое дно кружки… Он взял у просвирницы [85]85
  Просвирница – женщина, занимающаяся выпечкой просвир.


[Закрыть]свечку, прошёл к алтарю и поставил её под образом Спасителя, в этой странной церковке, в этом мирке чего-то забытого и чистого, как праздник Светлого Воскресения весной. Поставил он свечку и у иконы Параскевы, за мать. Та почему-то любила именно этот образ. Затем он поставил по свечке за Матрёну и детей. Под Николой-угодником он приткнул свечку за Матвейку, и тут же за отца. Его он уже давным-давно похоронил, забываться он стал, вспоминал лишь вот так, по случаю…

К себе на двор, в полк, он вернулся успокоенным впервые за последние месяцы, вновь почувствовал себя ожившим. Это заметил даже Михалка Бестужев.

– Ну, раз у тебя дело на такое повернуло, тогда я сосватаю тебя, – усмехнулся он. – Тут одна бабёнка есть. Заглядывается на тебя из окошка! Ха-ха!.. Сотник, не робей: тебе жить да жить! Молод ещё в землю глядеть! Вот завтра к ней на двор и сходим, на смотрины! А?

– Куда ещё сходите? – спросил его Битяговский, вваливаясь в избу и услышав последние слова Бестужева.

– Афоня, ты тут как тут!

Битяговский скинул у порога на пол шубу, стянул сапоги, прошлёпал в одних шерстяных носках до лавки и сел.

– Никто никуда не пойдёт завтра! – сказал он. – Я сейчас от Валуева! Завтра выступаем. Мстиславский отправляет нас под Великие Луки. Пойдём вместе с ротами Зборовского. Оттуда, говорят, сюда идут полки Ляпунова да воровские казаки Заруцкого…

Но выйти на следующий день в поход Валуеву не удалось. И Михалка с Яковом всё-таки выбрали время, сбегали к вдове.

– Кушайте, дорогие гости, кушайте! – стала та угощать их, сделав вид, что они вроде бы заглянули к ней по-соседски.

Она засуетилась, поминутно стреляя на Якова жаркими глазами ещё не отпылавшей страсти.

Вдова оказалась хороша собой, с белозубой улыбкой, была приветлива и добра.

И вот это-то странным образом подействовало на Якова. У него, выпившего медовухи, вдруг всплыло милое, слегка овальное лицо Матрёны. Как будто только вчера встретил он её, заметив как-то на базаре в Смоленске. Потом он долго искал её, узнавал, кто такая да откуда, и уже совсем было потерял надежду найти её. Но, видно, сама судьба была благосклонна к нему с малых лет и в тот раз пошла к нему на поклон…

«Эх! Матрёна, Матрёна!» – слезливо пронеслось у него в голове. И он, глянув затуманенными глазами на вдову, не увидел её. Не отболело у него ещё прошлое, цеплялось, висело коростой воспоминаний.

Похоже, угадала женским чутьём это и вдова. По его печальным глазам она поняла всё и сразу сникла, посерела.

Не задержались они у неё. Провожала она их скучно, с дежурной улыбкой: «Заходите…»

Но Яков больше не заходил к ней. Он только слышал, что она нашла себе какого-то боярского сына, из городовых, откуда-то из провинции, и успокоилась.

А полк Валуева выступил из Москвы и пошёл на Великие Луки. И там, на дороге, они столкнулись с казаками Просовецкого и в первый момент устояли. Но стояли они недолго: стали отходить с удобной позиции, высмотренной перед этим Валуевым… Да и что скрывать-то: воевали они плохо. Ещё до выхода из Москвы Валуев заметил, с какой неохотой идут его дворянские сотни в поход. А тут даже стали отходить самовольно с позиций, плюнули на его приказ… Положение спасли роты Зборовского. Гусары ударили конным строем по казакам Просовецкого. И Валуев облегчённо вздохнул было, что теперь-то он выправит свой полк. Но его сотни всё равно не пошли в атаку. А тут ещё сбоку, с фланга, появились донские казаки.

– Заруцкий подошёл! – пронеслось по рядам боярских детей. – Со своими головорезами!.. Отпетые!..

Донцы опрокинули передние ряды дворянской конницы. И она смешалась, подалась назад, затем ударилась в бегство.

– Куда!.. Мать вашу…! – завопил Валуев, пытаясь остановить свои сотни, заметался на коне, угрожающе размахивая клинком.

Но его никто не слушал. Те, что ещё стояли и сопротивлялись казакам, стояли и без его угроз. Другие же чуть не сбили его на землю, оттеснили с дороги и поскакали в сторону Москвы, нахлёстывая коней.

Полк Валуева и роты Зборовского бежали, отбиваясь от преследовавших их казаков Заруцкого и Просовецкого.

Глава 20
Казачьи таборы под Москвой

На Марью зажги снега [86]86
  Марья зажги снега – День Марии Египетской, приходился в XVII в., до реформ Петра I, на 2 апреля.


[Закрыть]полки ополчения Ляпунова стали подходить к Москве и затягивать её кольцом окружения, отрезая все пути, по которым в город подвозили продовольствие.

Ляпунов подошёл к Москве и встал сначала лагерем у Симонова монастыря. Затем он подвинулся к Яузе, встал там, окружил лагерь санями. Почти одновременно с ним пришли Заруцкий, Трубецкой, Артемий Измайлов и Мосальский. В их руки перешли Яузские ворота, Петровские, Сретенские и Тверские, с прилегавшими укреплениями.

На первый совет все предводители полков собрались у Ляпунова. Вопрос встал о том, как объединить все силы.

После совета к себе в шатёр Заруцкий вернулся поздно вечером. Бурба ждал его.

Пришёл их кашевар, молча поставил на стол братину с вином и миску с мясом. Вытащив из-за пазухи краюху хлеба, он положил её рядом с миской и так же молча удалился из шатра.

– Ишь, серчает! – ухмыльнулся Заруцкий вслед кашевару и, сжав кулак, подмигнул Бурбе: мол, вот так надо держать казачью вольницу.

Съев мясо, он налил себе медовухи в большую братину и выпил. Подтерев усы кулаком, он сел на лежак в своём углу, затем пересел к столу, положил на стол руки, поднял голову. И на Бурбу уставились его большие глаза с поволокой, что у иной бабы, а сейчас налитые кровью от здоровенной порции вина, залитого в подтянутое голодом брюхо. Он не ел с самого утра и был сейчас сильно на взводе. Весь день он собачился в злых спорах с другими военачальниками их разрозненного войска.

Это Бурба понял сразу же по его виду. Он догадался также, что там, на совете, что-то стряслось. Отчего Заруцкий и натянулся.

– Пришли, встали… – начал Заруцкий и прикрыл ресницами глаза, чтобы притушить в них огонь. – Ну и что?.. Всякий тянет в свою сторону! Будь у него хоть с десяток казачишек! Тот же Андрюшка Просовецкой!.. А нам с тобой, – ткнул он пальцем в сторону Бурбы, – под него идти, что ли!.. Это когда у меня десять тысяч казаков только! А вон сколько иных!

– Не десять, – заметил Бурба.

– Ну да ладно! – отмахнулся Заруцкий на мелочную въедливость своего куренного. – Не десять – так будет! Вон – со всех сторон идут ко мне!

– А кто идёт-то! Хм! – ехидно хмыкнул Бурба. – Зернщики да гулящие! Им бы только воровать и в зернь играть! Раньше на весь табор был один Тимошка! А сейчас в каждой палатке сидит по Тимошке!

– Будет, будет, – миролюбиво сказал Заруцкий. – Всё, завтра так и скажу Ляпунову и Трубецкому: если не получу место в начальстве, то уведу своих казаков отсюда!..

– А как же дело всей земли?

– Вся земля – да не моя! – отрезал Заруцкий, зло усмехнулся. – А у Прошки людей совсем ни крошки! – съязвил он насчёт Ляпунова. – А кричит больше всех!.. Земские сволочи! – процедил он сквозь зубы.

Бурба громко кашлянул.

– Ты что перхаешься-то! – косо глянул на него Заруцкий, зная, что тот всегда начинает вот так, когда его заносит, чтобы не услышали другие чего не надо.

– А здесь ты не прав, Иван, – начал Бурба. – С ним пришло семь тысяч земских, служилых. Тех же боярских детей. А они научены воевать…

– Да это ещё надо посмотреть! – вскинулся на защиту своих казаков Заруцкий.

– Ну, не хуже казаков-то, – сказал Бурба, стараясь держаться правды.

Он понимал, что здесь дело не в земских ратных, над которыми встал Ляпунов, подмяв под себя многих полковых воевод. А в самом Ляпунове. Того сильно недолюбливал Заруцкий, даже ненавидел. Но почему такая ненависть у него была именно к Ляпунову, в этом он, сколько ни размышлял, терялся… Ну не из-за того же, что было ещё под Кромами или измены Ляпунова делу Болотникова. Неплохо зная Заруцкого, он отметал это сразу же. Заруцкий сам был таким же: он мог легко изменить своему же слову и забыть об этом… Дело с ненавистью к Ляпунову было в чём-то ином… О том, что у Заруцкого, бессознательно, Ляпунов был крепко связан с той усатой татаркой, когда-то насильничавшей его, пленного мальчонку в Крыму, об этом Бурба не мог бы никогда догадаться, даже зная всю жизнь Заруцкого…

– Ладно, – сказал Заруцкий. – Пока он тоже в помощь нам, с царицей.

Он встал с лавки, прошёлся по шатру, нахмурив брови, что означало у него напряжённую работу мыслей. Это было необычно.

– Позови кашевара, – попросил он Бурбу. – Пусть притащит ещё что-нибудь поесть. Да ещё медовухи принесёт. Что насухо-то говорить! – потряс он пустой братиной.

Бурба выглянул из шатра и крикнул, чтобы кашевар принёс что-нибудь поесть Заруцкому.

А Заруцкий с чего-то повеселел. Присев рядом с ним на топчан, он обнял его за плечи, заглянул опять ставшими влажными своими красивыми глазами в его глаза, серьёзные и строгие, и, словно уловив там что-то потаённое, личное, затянул тихим голосом одну из песен Кузи, их убогого, их славного и глупого куренника.

– Ка-ак пойдём на Во-олгу-у! Во-олгу-у-матушку-у ре-еку-у! – наполнилась палатка тихими голосами двух атаманов, обнявшихся и покачивающихся из стороны в сторону.

В этот день у них с Бурбой получился вечер, каких уже давно не было: с воспоминаниями и намерениями поскорее бы закончить дело, в которое они ввязались вот уже без малого как пять лет будет тому.

– Махнуть бы на Дон, затем на Волгу! Пройтись на байдаках!

– Да, да! Грабануть купчишек. Просто так, для потехи!..

Захотелось им и посидеть вечером где-нибудь на берегу тихой протоки у костра на горячем песке, отдающем жар солнечного дня.

Вспомнили они почему-то и Шпыня…

– А как ты его тогда-то, а! – воскликнул Бурба, когда они осушили уже не одну братину вина.

Он вытер на глазах слёзы, появившиеся от умиления, оттого, что Заруцкий опять рядом с ним, изливает ему свои тайные думы, советуется, хотя уже стал первым боярином и начальным здесь, под Москвой. И это его войско, его власть признало всё Московское государство. А он хочет ещё что-то, раз таскает за собой Марину с её сыном. Вон сколько отрядил казаков на охрану её в Коломне-то.

– Да-а! – мечтательно протянул Заруцкий и с чего-то сразу же посерел, стал опять серьёзным и собранным.

Его так и не отпустили думы о схватке за всё войско здесь, под Москвой, за власть, за то, чтобы карать и миловать.

* * *

На следующий день после заутрени снова собрались все начальные люди, пришедшие со своими полками под Москву. Собрались они в усадьбе купца на посаде у Тверских ворот. У этих ворот стоял Ляпунов с земским ополчением. На дворе купца громоздилась хоромная изба со многими теремами и пристройками. Купец жил богато. Не всякий князь имел такое: огромные палаты, повсюду были комнаты; вон там клетушки, как видно, были для холопов…

Во дворе стояли охраной стрельцы и держали бердыши на плечах, сурово хмурясь, как было положено на посту.

Заруцкий вошёл в палату за Ляпуновым. Тот же, Ляпунов, никогда и никого не пропускал вперёд себя.

С чего-то, когда они поднимались вот только что по теремному крыльцу на второй ярус, Ляпунов, шедший чуть впереди него, остановился и обернулся к нему. Покровительственно, как это всегда делал, он обнял его за плечи, метнул взгляд назад, нет ли кого-нибудь поблизости, затем заговорил, тихо, но со страстью.

– Ты, Иван, заметь вот такое, – торопливо глотая слова, не заканчивая какой-то мысли, перескакивал он на очередную. – Ведь они были не лучше меня!.. Что Бориска Годунов! Или тот же Васька Шуйский!.. А на государстве-то сидели!.. Я уж не говорю о Гришке-то!..

Как видно, эти мысли уже давно не давали ему покоя.

Он вздохнул, снял руку с плеча Заруцкого.

– Вот ты и смекай, – промолвил он, неизвестно к кому обращаясь, но уж точно по голосу было ясно, что это не к нему, не к Заруцкому.

Вот так и поднялись они вместе на второй ярус. И он снова заспешил вперёд, торопливо суя руки кому-то в тёмном коридоре, куда они вступили, оставив позади себя Заруцкого, о котором тут же и забыл.

А Заруцкий, идя следом, глядел на него, сутуловатого и неопрятно одетого, на его затылок, прикрытый козырем кафтана. И у него, как всегда при виде Ляпунова, появлялась одна и та же мысль: то ли злиться на него, то ли удивляться на его необузданную энергию, с какой-то дикой страстью рвущуюся подняться над всеми…

Так они и вошли в палату: Ляпунов впереди, он за ним.

Там уже собрались все, кто привёл за собой сюда ополченцев.

Заруцкий быстро метнул взглядом по лицам тех, кого уже хорошо знал в лицо, не задерживаясь на Трубецком и Просовецком.

Андрюшка Просовецкий, атаман над казаками, был добродушным мужиком. Великий ростом, хорошо сложённый, в чём-то похожий на самого Заруцкого, он обычно улыбался во весь рот, как человек с открытой натурой.

Заруцкий прошёл следом за Ляпуновым, поближе к центру. Прошка-то никогда не сядет где-нибудь на лавочке у двери, а всё туда, где густо было воевод…

Проходя мимо Просовецкого, он хлопнул его по плечу: «Привет, Андрей!»

– Здорово! Садись! – улыбнулся тот в ответ и чуть подвинулся на лавке, хотя и знал, что Заруцкий не сядет здесь, а протиснется, как и Ляпунов, вперёд.

И в этот день снова сразу же заговорили об объединении войска.

– Надо выбрать одного: кого будут слушаться! – стал опять настаивать на этом Ляпунов, яростно пробиваясь к власти над всем войском.

Заруцкий хорошо знал Прошку. И под него он не пошёл бы никогда. А сейчас, когда за ним стояла сила донских казаков, он не потерпел бы никого над собой.

И так в спорах прошло полдня, но всё осталось по-прежнему: одни предлагали, другие тут же отвергали предложенное.

– Так мы ни до чего не договоримся, – заключил Измайлов. – А ты, Прохор, хочешь много власти! – прямо заявил он Ляпунову.

Трубецкой заёрзал на лавке: дело с объединением войска не продвинулось ни на шаг. Он, как и Заруцкий, был против того, чтобы давать Ляпунову власть, большую власть. Сам Ляпунов, его дикая энергия, умение выйти из любого положения, его способность сильнейше влиять на людей – всего этого опасался он, князь Дмитрий, осторожный, расчётливый и медлительный. Он опасался всего, что шло за Ляпуновым, да и с Заруцким тоже… «Упаси бог!» – мелькало у него от таких мыслей… И он не знал, что делать…

– Полагаю, – начал он, – будет справедливо, если выберем всё же не одного, а нескольких. У кого больше всего ратных!.. А таких трое! У меня, у Заруцкого и у тебя, Прохор!..

Ляпунов побагровел, стал изворотливо доказывать вред этого для всего войска: «Одна, одна голова нужна!..»

– Ну да – одна! Но не твоя! – подал реплику Просовецкий.

Ляпунов вспылил, накричал на него. И они поругались…

Сейчас нужно было что-то сделать, чтобы не дать Ляпунову подмять всех остальных. И Заруцкий встал на сторону Трубецкого.

В тот день было ещё много споров, криков и столкновений.

К себе Заруцкий вернулся поздно вечером.

– Приговорили, выбрали всей землёй троих! – ответил он на вопрошающий взгляд Бурбы.

Бурба уже знал это и что Заруцкий попал в эту тройку.

– Ох, уж это дьяково дело! – в сердцах вырвалось у Заруцкого.

Впереди ему предстояло заслушать приговор войскового совета о выборе начальных. Его должны были оформить дьяки в письменном виде.

И на другой день он мучился, слушая этот приговор, который зачитывал ему дьяк Петька Евдокимов. Под этим приговором за него руку приложил Ляпунов: тот Прошка, которого он ненавидел. Ни читать, ни писать Заруцкий не умел. Да и когда ему было этим заниматься-то? Жизнь так распорядилась с ним, что он не мог выкроить время на это дело, если бы даже захотел. В детстве, в его родной деревеньке Заруды, грамотеев не было. Кроме разве что церковного дьячка, вечно пьяного. Тому же не было никакого дела до просвещения вверенной ему паствы. У крымских татар его обучали совсем иному. Та наука оказалась важнее при той жизни на Руси, в какую он, волей свыше, угодил, родившись в это смутное время.

– Петька, давай читай и объясняй, – приказывал он обычно Евдокимову, когда тот являлся к нему по вызову.

За ним он гонял обычно своего гонца, казачонку Фомку, взяв его от Бурбы. Того самого Фомку, чем-то похожего на Марину, под которого Бурба переодел её, когда тайком вывозил из Тушинского лагеря в Дмитров. Фомка был лёгок на ногу, тоненький, щуплый, с весёлыми, всегда смеющимися глазами. Такие поручения он исполнял прытко и с видимым удовольствием.

– Бегу, боярин! – обычно вскрикивал он восторженно, словно чирикал, как воробей.

От этого Заруцкий ухмылялся. А если рядом был Бурба, тот расплывался добродушной улыбкой, глядя вслед казачку, почему-то не взрослеющему.

* * *

В середине апреля у Заруцкого нашлось время выбраться в Коломну, к Марине. Он поехал туда в разгар весны. Та сразу бурно взялась за своё. Было полно луж. Всюду журчали ручьи. Снег исчезал прямо на глазах. Кругом расползлась грязища. Земля, набухающая, влажная и чёрная, проступая из-под белого снега рваными пятнами, вызывала у него во всём теле странное состояние дрожи от предстоящей встречи с Мариной…

До Коломны он добирался долго, с небольшим отрядом казаков, всегда следовавших за ним. На это ушло два дня.

Ока всё ещё стояла подо льдом. Перед самым городом они перешли её, под хруст ледка, сковавшего тонким слоем кашицу из снежницы.

Марина жила со своими придворными дамами в больших каменных княжеских хоромах, что стояли в крепости. Она занимала женскую половину хором с высоким, ведущим на второй ярус крыльцом, украшенным изящными балясами [87]87
  Балясы – точёные столбики в перилах или ограде.


[Закрыть]нежно-синего цвета.

Оставив казакам своего коня, он взбежал по лестнице на второй ярус, едва касаясь рукой гладких перил, чувствуя приятный холодок полированного влажного дерева. Он быстро вошёл в дверь, уже предусмотрительно раскрытую перед ним истопником Мокейкой, его глазами и ушами здесь, при царице. Пройдя по узкому и тёмному коридорчику, он вошёл в переднюю комнату.

Казановская встретила его радушно, как могла, хотя всё ещё переживала за свою «детку», угодившую снова в любовницы к другому, с неведомым прошлым человеку. Она проводила его в горницу к Марине, где та была со своими придворными дамами.

Заруцкий, почтительно наклонив голову, поздоровался с Мариной.

– Государыня, у меня важные вести для тебя! – заговорил он, когда она справилась, с чем он пожаловал. – Обсудить бы надо…

Он замолчал, выжидая, когда будут удалены из комнаты дамы.

Казановская попросила дам выйти. Когда те вышли из палаты, то и она сама, кивнув головой Марине, тоже вышла за дверь, тихонько прикрыв её за собой.

– От Сапеги пришёл гонец с письмом, – начал он, глядя на неё, стараясь уловить на её лице хоть какое-нибудь смущение. – С тайным! Хм!.. И знаешь, что он предлагает? – спросил он её, полагая, что сейчас об этом можно рассказать.

Не дожидаясь ответа, он стал говорить дальше:

– Свои услуги, услуги своего войска! И знаешь почему? Хм!.. Король надул его! Наобещал его войску бог знает что, но никаких окладов так и не дал! Так что пан Сапега вернулся ни с чем из-под Смоленска!

– Не верь ему, – тихо сказала она, не отводя глаз в сторону. – Он своё задумал… Ещё в Дмитрове говорил, что хотел бы добывать вместе царство…

Она иронически усмехнулась. Сейчас она полностью полагалась на него, на Заруцкого, доверяла ему. К тому же у неё просто не было сил противиться ему, его ужасно красивым глазам, хотя они взирали на неё не с почтением, как на царицу, а снисходительно. В другое время, если бы перед ней был кто-то иной, она бы возмутилась от этого.

– И что же он теперь-то пишет? – спросила она его, наклоняясь в его сторону и легонько касаясь его руки, чтобы почувствовать его силу, истому во всём теле от прикосновения к нему…

– Не только мне. И Трубецкому тоже. Мы-де должны действовать заодно с ним!.. Защищать-де православную веру и святые церкви!

Он снова ухмыльнулся.

– И как вы решили? – поинтересовалась она.

– Отправили к нему своих, на переговоры, в Перемышль… Бурба водил их туда. Твой человек!