Текст книги "Смутные годы"

Он опять посмотрел туда, на два трупа, валяющиеся посреди майдана, и, вяло переставляя ноги, тоже ушёл оттуда.

Трупы Ляпунова и Ржевского вывезли за пределы таборов и там бросили посреди полыни. Никто не осмелился ничего делать с ними дальше.

Ночью прошёл дождь.

Утром Бурба пошёл туда. Он решил хотя бы похоронить их по-христиански. Он пришёл туда, подошёл к трупам.

Ляпунов лежал на боку, выбросив вперёд руку так, как обычно делал, когда выступал перед собранием или войском, призывая к действию. И эта поза запечатлелась с ним навсегда. По лицу, уже воскового цвета, ползали мухи… В волосы непокрытой головы набилась земля. Летняя шапка, которую он обычно носил в жару, защищаясь от солнца, валялась тут же, неподалёку, кем-то затоптанная в грязь. На ней не то плясал кто-то, не то специально вдавливал каблуками в землю. А ночной дождь доделал лишь начатое людьми…

Его защитник, Ржевский, случайный спутник по кончине, валялся тоже здесь. Но взор его лица, с закрытыми глазами, смотрел в другую сторону. Всей своей позой он как будто говорил: «Я здесь ни при чём!.. Почему же со мной так поступили?»

Жалости у Бурбы не было. Ничто не дрогнуло у него в груди. На Ляпунова он смотрел равнодушно. Как на давно уже отболевшее. Кузя, убогий, уже не беспокоил его. Но не беспокоил и вот этот человек, лежавший сейчас перед ним, затоптанный в грязь толпой.

– Я был там, – сказал он вечером Заруцкому.

– Ну и как? – спросил Заруцкий.

– Лежит… Ты бы сходил туда.

– Зачем?

– Да так.

– Ну раз так – тогда не надо.

Его, Ляпунова, ненавидели не только казаки и атаманы, но и многие дети боярские, дворяне и княжата. Он, Прошка, так осточертел всем, так унижал всех и всякого вокруг себя, что сейчас Заруцкий даже затруднился бы сказать: с кем Прошка-то был мил и дружен… На что Трубецкой терпимым был и выдерживал всякое от того же Ляпунова. Но и он чуть не на стенку лез в последнее время от одного только имени его.

– Надо их похоронить, – сказал Бурба.

– Сделай это, – согласился с ним Заруцкий.

Бурба взял с собой казаков. Они выехали за стены табора, погрузили трупы на телегу и отвезли в церковь на Воронцово поле. Там их отпели. После этого он велел казакам отвезти их в Троице-Сергиев монастырь. Так, похоронив по-христиански Ляпунова, Бурба похоронил вместе с ним свою старую неприязнь к нему.

Глава 24
Битва под Москвой с гетманом Ходкевичем

В это же время под Москвой произошли важные события.

От ранения в одной из стычек с донскими казаками Ян-Пётр Сапега так и не оправился. Стал прямо на глазах чахнуть, худеть. И в начале сентября его, больного, гусары его роты перевезли из лагеря под Девичьим монастырём в Москву.

Гонсевский, встретив в Кремле повозку с гетманом, справился о его самочувствии.

– Какое здоровье, пан Александр, – прошелестели едва слышно губы гетмана.

За несколько дней в приличных условиях, в теремных палатах роскошного царского дворца, Сапега немного оправился. Он стал даже вставать с постели, что ему запрещал делать лекарь. Но он не мог всё время лежать, так как чувствовал, что от этого слабеет и слабеет, и понимал, что это конец. С трудом передвигаясь, он ходил и ходил каждый день по палате царского терема, борясь с недугом, каким-то непонятным, который отнимал у него силы. А он старался собрать их, бросив на это всю свою волю… Как-то остановившись у окна, задёрнутого мелкими слюдяными вставками, он стал рассматривать колокольню Ивана Великого, хорошо видимую из терема.

Задумался… И он вспомнил того старца Иринарха, из Борисо-Глебского монастыря. Вспомнил и то, что тот говорил ему.

«Неужели он оказался прав! – уже равнодушно подумал он. – Вот ты и в царском дворце!.. И говорил ведь он мне!.. Не царь… Ну что же: хотя бы умереть по-царски!»

И с такой участью он согласился.

Через десять дней его не стало. Он так и умер во дворце царя, но не царём…

А на День Сергия, по русскому календарю, казаки Трубецкого и Заруцкого сделали сильный приступ к столице. В войске Сапеги после его кончины хотя и началось шатание дисциплины, но, узнав об этом, несколько рот всё же ушли в Кремль на помощь гарнизону Гонсевского. Одновременно с этим остальные роты ударили по казацким таборам. Но казаки без труда отбили приступ, погнали гусар, подошли к стенам Китай-города. Брать же стены было нечем.

– А ну, давай сюда наши пушки! – приказал Заруцкий Бурбе.

Бурба убежал с казаками выполнять поручение атамана. Вскоре они подтащили конной тягой пушки. С трудом передвигая тяжёлые стволы на неуклюжих деревянных салазках, пушкари стали разворачивать их.

В сторонке же, наблюдая за ними, стояли и посмеивались казаки.

Заруцкий обозлился на них.

– Помогать! – крикнул он им.

– Не-е, атаман! – прогундосил казак с плоским носом, похоже, сломанным в драке. – То их дело, пушкарское! А мы казаки-и!..

Казаки засмеялись теперь и над ним, над Заруцким.

– Ты у меня поговори, поговори ещё! – крикнул Заруцкий гундосому.

Он соскочил с коня, подошёл к казаку и несильно, но резко ударил его кулаком в челюсть. Что-то противно хрустнуло, и гундосый без звука свалился мешком у его ног. Он же брезгливо отпихнул его ногой в сторону и подошёл к его дружкам.

– Кто ещё не хочет быть пушкарём?!

Казаки, не ожидая такой жёсткой расправы со своим заводилой, трусливо пялились на него.

– Что – языки проглотили!.. А ну, живо туда! Бегом! – скомандовал он и повелительным жестом махнул рукой в сторону пушек и возившихся там пушкарей.

И казаки побежали, втянув голову в плечи, боясь оглянуться на верховного атамана.

Пушки установили. Около них засновали пушкари. И за стены крепости полетели зажигательные снаряды. И заухало, заухало раз за разом эхо выстрелов, отскакивая от каменных стен Китай-города. Пушкари упарились, скинули кафтаны, засучили рукава. Огонь им был привычен, а к жару была страсть…

Но вот в награду за их труды наконец-то из-за стен повалил дым. Сначала робко высунулся он, попробовал свою он густоту. Затем он чёрным стал. А вот прикинулся белёсым, вот-вот он изнеможет, совсем исчезнет…

А пушкари кричат ему: «Давай, давай!»

И он как будто слушается их, пошёл вовсю клубами. И с треском что-то заметалось за стенами китайгородскими… Ещё гуще, темнее. Он силу набирает. Завыло что-то там, как на пожаре мировом. Там занялось сено, запасённое на зиму для лошадей и коров. А от него пошли трещать домишки деревянные.

– Горит, горит! – завопили пушкари.

Вверх полетели малахаи…

– Вот теперь ладушки! – удовлетворённо заключил Заруцкий. – Пускай поголодают!

В этот же день лазутчики донесли, что за стенами сгорели большие запасы продовольствия.

* * *

Но эта радость вскоре омрачилась известием, что к Москве идёт гетман Ходкевич.

Действительно, на День Ерофея[97]97
  День Ерофея – 4 октября (ст. стиль).


[Закрыть], в начале октября, Ходкевич подошёл с полками к Москве. Укреплённый лагерь он устроил около Девичьего монастыря, на другой стороне Москвы-реки.

Затем он стал прощупывать силы таборов Заруцкого и Трубецкого. В тот же день дошло и до серьёзного столкновения. Ходкевич хотел было поставить дело круто: вывел всех своих конников в поле. К нему присоединились гусары из войска покойного усвятского старосты Яна Сапеги.

И на Хорошёвских лугах они столкнулись с казаками Трубецкого. Те не выдержали удара закованных в броню гусар, дали тыл. Затем побежали и полки Заруцкого… И быстро, быстро побежали они к таборам. И скрылись там, за укреплениями. И сразу же оттуда пошла пальба из мушкетов и пищалей. И пушечки там тоже начали кидаться картечью из-за нагромождения телег.

Больше казаки не выходили в поле.

Прошёл день, два, три. Всё было тихо. Никаких драк, угроз и столкновений. Одна угроза, однако, подступая медленно, но неминуемо, подошла к польским полкам: голод…

Первыми не выдержали полки Сапеги. Прошёл всего месяц, после того как их гетман, Ян Пётр Сапега, скончался. И дисциплина в войске упала. Гусары уже не воевали, думали только о себе, о конфедерации[98]98
  Конфедерация – участие в сговоре, союзе, организации (конфедерации).


[Закрыть]. Эта зараза перекинулась и за стены Кремля. Там жолнеры и гусары отказались служить дальше. Полки же Сапеги, стоявшие лагерем под Москвой, покинули свою позицию и двинулись на север, к Волге, и там разбрелись по хлебным деревням.

В войске Ходкевича тоже стала ощущаться нехватка продовольствия. В Кремле же, во многих ротах, уже съели половину коней. Оставшихся лошадей кормить было нечем. И роты, деморализованные, перестали подчиняться.

Гонсевский, сначала строго каравший мародеров и бесчинствующих солдат, в конце концов махнул на них рукой.

Вот тут-то и появился Ходкевич. Они встретились в Кремле. Ходкевич явился туда с Альбрехтом Радзивиллом.

– Пан Карол, у тебя полная свобода действий по наведению порядка в войске, – начал Гонсевский излагать положение в Кремле, после того как они поздоровались. – Но смотри! Их не так-то просто теперь заставить что-либо делать!.. Каждая шваль дерёт вовсю горло, ищет свою наживу! Хватаются за сабли!.. Грабят всех! Ну, добро бы только москалей! А то уже и своих!..

– Ладно, пан Александр, не хнычь! – грубо отозвался о его высказываниях Ходкевич. – Наведём порядок!

– Ну-ну! – саркастически промычал Гонсевский.

– Давай наливай! Выпьем! – бесцеремонно заставил Ходкевич его.

Гонсевский налил всем по чарке русской водки. Они выпили, крякнули от крепости напитка, огнём прошедшего по телу.

– Ну, слава богу, ещё что-то есть! – рассмеялся Ходкевич над Гонсевским, который, скупо отломив маленький кусочек от краюхи хлеба, пододвинул её ему и молодому Радзивиллу.

Они тоже отломили по небольшому кусочку. Этим и закусили.

Гонсевский развёл руками.

– Добывай хлеб, Карол! Добывай теперь сам!

Ходкевич, утомлённый от сражения, расслабился.

– Либо Польша Москву, либо Москва Польшу покорить должна! – стал он размышлять вслух над тем, что давно уже занимало его, не давало покоя оттого, что творилось между Польшей и Московией, их туманного будущего…

– Дело ясное – мы же в Москве!

– Не скажи!..

Не придав особого значения его словам, Гонсевский перешёл к делам насущным. Он, не так давно ходивший писарем у канцлера, у Льва Сапеги, не интересовался отвлечёнными идеями. Да и не в силах был вникнуть в них. Он сообщил Ходкевичу, что гусары отказываются идти на стенную службу: говорят, они нанимались на полевую.

– Надо привлечь их на это! – сказал Ходкевич. – Платить, надо платить! Жолнеры – те пойдут за деньги на что угодно!

На этом они расстались.

Но, несмотря на то что стали хорошо платить, безобразия начались даже в полках лифляндцев. Беспредел, никакого подчинения. Отказались выполнять приказания.

Ходкевич как-то поймал одного гусара за воровством. Другой же отказался идти на стену.

– Пан гетман, то не по старинному порядку! Я нанимался не для стенной службы!.. И гусары уже думают о конфедерации!

– Куда прикажу – туда и пойдёшь! – обозлился Ходкевич. – И не пугай конфедерацией!

Гусар был из молодых. Служил, похоже, всего года три-четыре.

Он приказал лифляндским жолнерам арестовать ослушника.

– Почему не наказали Модержинского?! – в ответ на это раздались крики в гуще гусар и жолнеров.

Гусары из роты Модержинского отказались арестовывать своих же, гусар, товарищей. Это было уже неповиновение, начало развала войсковой дисциплины.

С таким Ходкевич раньше уже сталкивался. Но не в лифляндском войске. Этих же, лифляндцев, он считал своими, верными, послушными…

– И лифляндцы туда же! – высказал он это при встрече Гонсевскому. – Пан Александр, ты распустил здесь всех! – предъявил он ему обвинение. – Ни на стены, ни в полевую службу! Что это такое, чёрт возьми!

Он возмущался, хотя и знал, что тот, кто поступал в полевую службу, имел полное право не идти на стенную, на оборону крепости. В договоре были чётко прописаны все виды служб, жалованье за них и чем оно выдавалось. Сейчас же он положил гусарам-лифляндцам за месяц столько, сколько они не получали даже за четверть.

– По двадцать злотых в месяц! – объяснил он им своё распоряжение. – За стенную службу!

– А как пахоликам?

– Пахоликам по пятнадцать!

Но он ещё поставил одно условие тем, кто уходил в поле, чтобы взяли с собой на откорм всех лошадей. На всё это уходящие в поле, за стены, согласились сразу. Они, изнурённые голодом, старались скорее вырваться из города, за крепостные стены, из этого капкана… Они мечтали сдать Москву прибывшему войску, тому же Ходкевичу. И скорее убраться отсюда… Туда, где есть сено, овёс для лошадей, в избытке хлеб… В ещё не разорённые места… На Волгу, под Ростов…

– Да, мы окажем оттуда помощь! – заверили они Ходкевича. – Не только хлебом! Но и ударим по московитам, если будет надо!..

Ходкевич же не хотел оставаться в Москве. Быстро оценив положение войска, что находилось при Гонсевском, он понял слабость всего этого дела. Без королевича, нового государя и великого князя Владислава, удержать Москву будет невозможно.

Глава 25
Представление Шуйских на сейме в Варшаве

Сентябрь 1611 года. Деревушка Мокотово, неподалёку от Варшавы, маленькая и опрятная. Жители её считались людьми зажиточными. Здесь во все времена селились шляхтичи, настроенные верноподданнически к любому королю, какой бы из них ни стоял у власти. Двухэтажные дома, остеклённые окна, высокие крыши с тёмно-бордовой, а то и вовсе красной черепицей украшали эту крохотную деревушку, в остальном ничем не примечательную.

Преданных всегда ценили. Оценил его и Сигизмунд III. Бурбаху надбавили цену: король даровал ему пожизненно войтовство [99]99
  Войтовство – сельский административный округ в южнорусских и западнорусских землях.


[Закрыть]в этой же деревушке Мокотово. Причина этого крылась в том, что в его доме в это время, в сентябре, поселили тихое семейство Шуйских и с ними их прислугу. Тут же, в этом доме, разместилась стража вместе с королевским приставом – паном Збигневом Бобровниковским.

Прошёл сентябрь месяц. В октябре в замок привезли пошитые для Шуйских одежды. Мерки с них, с братьев, Василия, Дмитрия и Ивана, уже давно снял королевский портной.

Верхнюю одежду Василию, царский кафтан и бармы, сшили из дорогой белой парчи. На нижнюю, рубашку и штаны, пошёл красный бархат. Князю Дмитрию выдали бархатный кафтан фиолетового цвета. А под ним, на нижних уборах, блестел, переливался красный шёлк. Младшему из Шуйских, князю Ивану, как и положено по старшинству, пошили кафтан из пурпурного бархата. Под него, как и у Дмитрия, надевалась рубашка из красного шёлка. Края одежды, как верхней, так и нижней, обвили изящными шнурами… А шапки-то!.. Без шапки – царь не царь!.. Царю – горлатная, из лисицы редкой черноты. А его братьям – поскромнее: собольим мехом оторочены опушки бархатных, по-русски красных шапок.

Всё приготовили к торжеству, для представления братьев на сейме.

Они, Шуйские, знали об этом и долгими вечерами, сидя в комнате у Василия, размышляли о превратностях судьбы.

Иван Шуйский, сидя на лавке у окна, мрачным взглядом скользнул по скудной обстановке в комнате, посмотрел на братьев.

– Ты погляди, Василий, вот на это! – обратился он к Василию. – Здесь лишь один позор, а нас одели знатно и богато!

– Нам скоро ко двору, – напомнил ему Василий то, с чем это было связано.

Иван подхватил его мысль:

– Да, да! И тебе всё пошили, как положено царю!

Василий задумчиво промолвил:

– В сенат на этой нам неделе…

Иван стал рассуждать дальше всё о том же, что озадачило его.

– Дмитрию кафтан весь фиолетовым пошили. А тебе, Василий, белый цвет…

– В нём предков тайна есть, – стал объяснять Василий. – И сила государства…

Иван встал с лавки, заходил быстро, обращаясь к Василию:

– А помнишь, как на Пасху, государь, обычно ты из рук своих дарил стрельцам по шапке, а жёнам их отрезы к сарафану!..

Василий рассеянно слушал его. Но было заметно, что его угнетало что-то и ему сейчас не до забавы.

– Иван, не надо, не дури, ведь ты не пьян!..

Дмитрий, заметив, что Иван, бегая по комнате, увлечённый разговором, вот-вот смахнёт свечку, пламя которой заметалось от его быстрых шагов, остановил его:

– Свечу собьёшь кафтаном на пол!..

Иван успокоился, подошёл к окну, уставился в темноту двора, о чём-то размышляя.

– Уже два месяца прошло, как Сигизмунд сюда нас отослал… До их столицы всего лишь две версты…

– Какой же ты, Иван, зануда! – рассердился Дмитрий. – Не зря тебя прозвали Пуговкой!..[100]100
  Пуговка – прозвище Ивана Шуйского. Действительно, он был самым маленьким из братьев.


[Закрыть]

– Дмитрий и ты, Иван! – останавливая их перепалку, обратился к ним Василий, решив серьёзно поговорить с ними. – Какой ответ дадим мы королю? Откажем, пойдём ему мы поперёк, зажмём себе же глотку! Не можем похвалиться мы сынами. И наша кровь прервётся с нами на Руси… Но страшен мне такой конец земной! На мудрость вашу полагаюсь… На сейме речи горькие услышим мы! Нас станут унижать!..

Дмитрий перевёл взгляд на младшего брата: «Как считаешь ты?»

Иван по-детски обиженно поджал губы, как будто это он был в чём-то виноват.

– Ну что же, если это не обман… Тогда мы низость молча там снесём.

– О, как я хочу в Москву! – воскликнул Дмитрий, успокоенный его ответом. – Как сильно я по ней тоскую! И Катерина чахнет, тает прямо на глазах. Домой вернуться – думать не посмеет…

– Да, погибнуть может, – сочувствуя ему, сказал Василий. – Нельзя винить её в том, что кубок красного вина Михайло взял из рук её. Как будто жил бы он доныне. Слаб головою Скопин оказался, хотя разумным воеводой слыл. И умер-то из-за чего – не снёс крестин у свояка!

Дмитрий продолжил говорить о своей жене. В его голосе мелькнули ласковые нотки.

Иван, расхаживая по тесной комнатке, неосторожным движением всё же смахнул свечку. Подсвечник упал. И пламя, охватив мгновенно лёгкий хлопчатобумажный половик, побежало по полу из комнаты, за дверь, в коридор, и там заговорило громко, рыча под свежим ветерком.

– Пускай горит, – меланхолично промолвил Дмитрий. – Надменной Польши здесь добро…

– Ты жить не хочешь? – спросил Иван его.

– Какая жизнь в плену! – в сердцах вырвалось у Дмитрия.

В дверную щель комнаты Шуйских полез приторный запах гари. И тут же к ним вошёл хозяин усадьбы, пан Бурбах. На его лице высыпали красные пятна от раздражения на них, на пленников.

– Вы что – сдурели?! Усадьбу подожгли! – закричал он на них. – Я доложу об этом королю!..

Ещё что-то он кричал по-польски, от злости топая ногами… Заметив, что это не произвело на Шуйских впечатления, он удалился, шипя по-польски недобрые слова.

Огонь не затронул одежды Шуйских на выход к королю. Сама судьба, казалось, оберегала их, сочувствуя скудости королевской казны.

После этого случая с Шуйских, равнодушно взиравших на всё происходящее, больше не спускали глаз.

* * *

В один из дней середины октября Шуйских подняли утром, накормили, одели в одежды, пошитые им королевскими портными. Во дворе Бурбаха засуетились слуги: Шуйских усадили в королевскую карету, запряжённую в шестерню специально для этого торжества. Василия посадили в карете на почётное высокое место. Впереди, к нему лицом, усадили Дмитрия и Ивана. Туда же, как бы для надзора за ними, за пленными, сел посреди кареты на маленькое сиденьице их пристав пан Збигнев. И карета выкатила за ворота усадьбы.

А там, за воротами, уже наготове стояла рота гусар. И там же в карете сидел гетман Жолкевский. Вереница карет сенаторов при нём свидетельствовала, что они намерены сопровождать пленных в замок, к королю и сенату.

Вот впереди подали команду… И рота гусар тронулась с места, пошла. За ней, выстроившись в ряд, поехали ротмистры. Затем уже двинулась карета Жолкевского, по бокам которой, гарцуя на отменных жеребцах, пристроились два полковника. И вот за ней-то, за каретой коронного гетмана, последовала открытая, для обозрения всем, королевская карета с Шуйскими. За ними длинной вереницей потянулись кареты сенаторов. А после них, далее, повезли в каретах Бориса Шеина, архиепископа Сергия, царскую свиту.

Середина октября, уныло, слякотно кругом, полно луж, а вдоль дороги поля пустые. Такие же пустые сады и огорододы.

Проехали какое-то село.

– Это село Каленчик, – буркнул сидевший тут же в карете пристав пан Збигнев.

С неживым, воскового цвета лицом Василий равнодушно выслушал его, взирая вперёд, только вперёд… Он мысленно торопил всё это представление, чтобы скорее закончилось оно. Оставили бы его в покое…

Процессия вошла в предместье, судя по всему, большого города.

– Краковское, – пробурчал всё так же пан Збигнев.

Предместье грязное, и лужи такие же, как и в деревне… И лица черни, много. Все жадные до зрелищ… Разинутые рты, кричат что-то, смеются. Показывают пальцами на него, царя московского… Вот радость привалила, потеха черни злой…

Пан Збигнев стал что-то бурчать, бросая недобрые взгляды на толпу, и замолчал только тогда, когда они подъехали к замку.

Замок, и башни по углам, четыре… Он обведён стеной кирпичной, и ров глубокий есть. Подъёмные мосты. Видны из их кареты только два… Но тот же пан Збигнев, пробурчав, их просветил: что их четыре, как и башен…

Они въехали на подъёмный мост… Под ним глубокий ров дохнул прохладою воды осенней.

За крепостными стенами, внутри замка, обширный двор перед дворцом.

* * *

Дворец, сенаторская палата. На троне – король. Вблизи него сидит королевич Владислав. Неподалёку от короля его свита. По обеим сторонам трона, длинными рядами, на лавках заняли свои места сенаторы и земские послы.

Жолкевский вводит в палату за руку Василия Шуйского, ставит его перед королём, показывая этим, что привёл ему пленника. Затем вводят Дмитрия и Ивана и ставят по обе стороны от Василия. Жолкевский отошёл от них и сел на своё место.

В палате стало тихо…

Василий обвёл взглядом ряды сенаторов… Равнодушные чужие лица… Он перевёл взгляд на трон, скользнул мельком по лицу юного королевича, задержал глаза на короле… Готовясь к схватке, вызову судьбы, настраиваясь на отпор того, чему противилось всё внутри него, он чувствовал только боль, возмущение оттого, что собирались сделать с ним и его братьями вот эти люди, сейчас глазеющие на их падение…

И он снял шапку и низко поклонился Сигизмунду.

– Но ничего, я всё стерплю, – тихо забормотал он. – Иначе Шуйских смерть догонит!.. Ты здесь холоп, не царь! Зажми просительно шапчонку в руки – и мысли прочь!.. А вон Дмитрий бьёт поклон до самой земли!.. Глаза поднять не смеет на сенат…

Дмитрий кланяется королю дважды.

«А я хочу смотреть в лицо врагам!» – стал молча злиться Василий.

Он пристально посмотрел на короля, затем снова обвёл взглядом сенаторов, заметил среди них Юрия Мнишку, едко усмехнулся…

Он снова перевёл взгляд на сенаторов… «Почёт и славу Польше воздают, когда меня здесь пленным видят!»

Теперь кланяется Иван. Он не выдерживает испытания, слёзы катятся у него по лицу.

– Брат, государь, надежда и опора! – шепчет он Василию. – Не вынесу такого я! Душа болит от срама и обид!

Василий цедит сквозь зубы, стараясь подбодрить его:

– Не плачь, Иван, ведь я терплю. Всевышний помогает… Отбей усердно все их поклоны – как уговор наш с ними был. Крепись, Иван, крепись… Жизнь рода нашего я вижу впереди…

Иван трижды кланяется королю до земли.

В зале снова устанавливается тишина. Все внимательно, с любопытством, разглядывают Шуйских.

Наконец, выдержав паузу, со своего места встал Жолкевский. Он подошёл к трону и остановился между королём и Шуйскими, повернувшись вполоборота к ним, как будто представлял их королю как пленников.

– Всемилостивейший государь! Король всей Польши и Литвы! – обратился он к Сигизмунду. – Мы не забыты Богом в этот час! Теперь правитель ты всех христиан востока! Настал тот день, когда Европе, польским, шведским королям и всем иным государям, не страшны более, разорены князья Москвы! – показывает он на Шуйских. – История сыграла здесь мистерию!.. Не ищет дух шляхтичей малых наград! Поверг он в трепет царьков и варваров любой породы!.. Пресветлейший мой государь! Трудами ты историю предвосхитил: твои полки стоят в Кремле!.. Не пожалеет сейм казны на то, чтоб власть Польши на Руси оставить!.. Смоленск пал под твоим мечом! Правители Москвы перед тобой! Сейчас здесь царь всея Руси – Василий, великий князь московский!

Он взмахнул булавой в сторону Василия Шуйского.

И Василий, низко наклонив голову, коснулся пола правой рукой, поднёс её к губам и поцеловал.

– И Дмитрий, большой их воевода! – продолжил дальше Жолкевский. – Стоит сейчас перед тобой и бьёт челом он до земли, как все холопы на Руси! Командовал войсками в сотни тысяч он, но брат его на троне всё же не усидел! – язвительно закончил он.

Он снова взмахнул булавой, и теперь Дмитрий два раза поклонился королю до самой земли.

– А вот другой их воевода! – показал Жолкевский на Ивана. – Он молод, ещё он без жены и просит будущей весны!..

По знаку его булавы Иван поклонился три раза королю.

– Как мимолётно в мире счастье! – с сочувствием произнёс Жолкевский. – Скупа Фортуны редкая улыбка, а жизнь всегда превратна. Пред вами, господа сенаторы, правители Москвы, пример конца её царей наследных… Не знает дней своих последних ни пахарь и ни царь! Иначе жизнь была бы иной. О милости прошу, король, за них! Тебя, сейм, всю Речь Посполитую! Царь с братьями поклоны бьют, к стопам твоим, мой король, покорно припадают!..

Он снова подаёт знак булавой. Василий и его братья снова кланяются.

Жолкевский садится на своё место.

Встает канцлер Крыйский. Он подходит к королю и от его имени обращается с ответной речью к сейму.

– В какие времена, не помню я, – начал он, – такое торжество к нам приходило! Свершилось то, чего навеки Польше не забыть! Здесь все правители Москвы! Сейчас по-детски робки, совсем недавно были вздорны! Смоленская земля, исконное владение Литвы, трудом всемилостивейшего короля нам возвращена через века! Король и сейм решили так: у Шуйских будет жизнь благая! По просьбе бывшего царя Московии, его мольбе, покорности благодаря, и по обычаю всех добрых королей, и в знак великой милости король к руке просителей московских допускает!..

Братья Шуйские по очереди подходят к Сигизмунду и целуют у него руку.

Церемония представления Шуйских королю и сейму закончилась. Их вывели из палаты.

* * *

Прошёл месяц. Шуйских содержали всё там же, в Мокотове, у Бурбаха. Им оставили одежду, сшитую для торжества на сейме. При них осталась их прислуга. Содержали их всё так же под строгим надзором.

В это время, в ноябре, к королю прибыло посольство из Турции.

Переговоры с послом султана были сложными и долгими. Правитель Поднебесной опять выдвинул ряд тяжёлых для польской стороны условий. И Сигизмунд был вынужден дипломатично слушать посла, его многоречивость, утомительную и пустую.

Так прошли несколько дней в переговорах с участием государственных чинов. Наконец они были завершены. И в последний день приёма посла, на отъезд, Сигизмунд пригласил его в столовую палату. И там, за столом, он предложил тост за дружбу между Турцией и Польшей.

С ответным тостом к нему обратился турецкий посол.

– Ваше величество! Переговоры завершили мы! Теперь прошу я о любезности! Покажите мне пленного русского царя! И о том я донесу султану Поднебесной!..

Помедлив с ответом, Сигизмунд согласился.

– Я уважу дорогого нам посла!

Он сделал знак рукой Потоцкому, приказал:

– Приведите Шуйского Василия сюда!.. Да не монахом жалким, а приоденьте!

Посол поклонился ему: «Благодарю за честь всемилостивейшего короля!»

Через некоторое время в палату вошёл камергер. Сделав шаг от двери, он громко объявил:

– Великий князь Василий Шуйский, царь всея Руси!

Вошёл Василий Шуйский. Вид у него был неважный: лицо осунулось, глаза воспалились, взгляд печальный. Понурой походкой он прошёл на середину палаты и остановился.

– Василий, проходи, не стой! Садись за стол, здесь все свои! – язвительно пригласил его Потоцкий.

Видя, что Шуйский не понимает, что от него хотят, камергер взял его за руку, подвёл к столу и посадил напротив турецкого посла.

– Ты равный среди нас, государей, – со снисходительной улыбкой начал Сигизмунд. – А ну-ка, камергер, из чаши короля налей царю! – велел он к камергеру.

Шуйский же, мельком взглянув на него, перевёл взгляд на посла.

Посол, в свою очередь, уставился на него. Оба они долго смотрят друг на друга, изучая один другого.

В палате стало тихо. Пауза затянулась.

Потоцкий забеспокоился.

– Камергер! – крикнул он.

Камергер быстро подошёл к нему.

– Бокалы всем наполните вином! – приказал он раздражённым голосом.

Камергер быстро наполнил бокалы перед господами.

– За дружбу пейте, господа, до дна! – поднял бокал Сигизмунд.

Посол взял свой бокал.

– Король великой Польши! – обратился он к нему. – Какому богу шлёшь молитвы, что сонм удач вдруг посетил тебя? Недавно был в плену австрийский эрцгерцог Максимилиан, одетый в польский твой жупан! Сейчас пора Московии царя! И я, посол великой Поднебесной, в восторге от твоей звезды! О Аллах! Неужели вижу пленным русского царя?! Ты этим честь султану оказал! Если так, то я хотел бы знать: теперь мы будем жить в мире и любви?

Он поднял кубок в честь короля.

Сигизмунд снисходительно усмехнулся на его витиеватую речь.

– Мир нами в договоре закреплён!..

Василий Шуйский, выслушав переводчика, печальным взглядом окинул посла.

– Ах ты, холоп правителя всей Поднебесной! – с горечью в голосе начал он. – Меня унизил лестью в пользу короля! Но воровством ведь правду не возьмёшь! Так красочно тут Польшу превозносил!..

Потоцкий сердито оборвал его:

– Никто здесь не позволил говорить тебе!

Шуйский, не слушая его, продолжал говорить послу:

– А ты бы спросил короля ещё: что будет делать он с Москвой? Захочет ли теперь делить с твоею Поднебесной все степи, Крым, Валахию, Молдавию? К тому же с тыла ударит шах Аббас! Что ждёт твоих единоверцев, мусульман, когда король поднимет на них всех христиан?..

– Василий, перестань! – сердито оборвал его Сигизмунд.

Но Шуйский, не слушая и его, всё так же смотрел на посла и говорил только ему:

– Об участи моей не сожалей! А лучше Магомету своему ты помолись, чтоб от султана отвёл он перст такой судьбы! Как говорят: не рой другому яму – окажешься в ней сам же ты! Ведь мудрецы смекнули это в древности ещё! Учили праведно житью! Но их советы ложно толкуют подлецы!..

Потоцкий, растерявшись, не зная, как закрыть рот пленному царю, закричал стражникам:

– А ну-ка, стража, возьмите под руки его!

Стражники схватили Шуйского, заломили ему руки.

Шуйский, стараясь освободиться из их сильных рук, закричал послу язвительно:

– Вот так здесь может оказаться и султан!

Сигизмунд не выдержал этого.

– За это кончишь дни свои в тюрьме! – гневно бросил он Шуйскому. – Как, пленник, смеешь ты посла султана безмерно оскорблять?! Событий череду вспять ты не повернёшь, а жизнь всех Шуйских укоротишь!

Он сделал знак Потоцкому, чтобы увели Шуйского.

– Уведите Шуйского! – приказал Потоцкий. – Здесь ему не место возле короля!

– И отправьте в замок, в тот же Гостынин! – велел Сигизмунд. – Ты же, Василий, теперь монах? Для тебя там место в самый раз! Братьев тоже в замке часто будешь видеть…