Текст книги "Смутные годы"

По рядам сенаторов и придворных прокатился говорок.

– Наказан я изменой подлецов, а не тобой, потомок дома Вазов!

Он заметил, как напрягся Сигизмунд, которому толмач быстро переводил его слова, шепча на ухо. И это подстегнуло его, он догадался, что пронял короля.

– Не раз с Москвы вас упрекали, литовских, шведских, польских королей, что незаконно владеете отчиной русских князей!

В кучке сенаторов, что толпились поодаль от трона, зашаркали подошвы, как будто зашипели.

А он не заметил, как снова рядом появился Жолкевский, отстранил в сторону своего секретаря, опять вышел вперёд.

И всё то же: он, гетман, был умён, логичен.

– Василий, ведь ты сражение проиграл! И Владиславу поклонился твой же народ! Ты утомил его, и он тебя ссадил!..

Василия разозлило это хладнокровие и выдержка Жолкевского, его лицемерие в московских делах. Он хотел было резко ответить ему…

Но Сигизмунд оправился от замешательства, засмеялся, затем натянуто и громко объявил:

– Уведите Шуйского Василия! Наберите для него холопов! Величать и холить, как бывшего московского царя!

Заключительная часть зрелища была наскоро свёрнута. Шуйских вывели из палаты так же парадно, как и вводили, и опять посадили по монастырским кельям.

* * *

Следующая встреча сенаторов с послами Боярской думы проходила уже в присутствии Жолкевского. И снова канцлер повторил послам всё те же условия короля.

Филарет и Голицын, резко отвергая их, насели теперь уже и на Жолкевского: вот он, виновник всех недоразумений…

– Ты клялся ещё Валуеву и Елецкому под Царёвым Займищем, как-де Владиславу смольняне поцелуют крест, так и отойдёт, мол, король от крепости!

– Ну и что?

– А то, что это на Москве писано твоей рукой!..

Но Жолкевский спокойно уклонялся от прямого ответа. Затем он стал даже распекать послов:

– Вы сами же Борису крест целовали, и многие изменили! Димитрия признали, в верности клялись! И всё равно убили! Послов короля и пана воеводу с его дочкой, женой государя вашего, ограбили! Затем, изменив, и Шуйских свели!.. А королевич мал! Как отдать его вам?!

– Вон ты, пан Станислав, как тут заговорил-то! – завёлся Филарет. – Не слышали мы от тебя такого на Москве! Такого-то вот!..

– И с Шуйским тоже своровал! – бросил Голицын обвинение в лицо гетману. – В этом договоре ты же писал: людишек из Москвы не вывозить?! – потряс он в руке грамоту перед гетманом, как какую-то тряпку: мол, что стоит теперь твоя подпись…

– Почему Василий здесь?! – с вызовом спросил Филарет гетмана.

– Я Шуйских спас от вас же, от бояр! – повысил голос и Жолкевский. – Вы сами же боялись, что снимет он клобук! Не так ли, господа?!

– Кто говорил тебе, что мы из пострижения хотим его вернуть? Хм! – удивлённо хмыкнул Филарет.

– Господа, господа, прошу, спокойнее! – стал унимать сцепившихся спорщиков Сапега.

Он поднялся с лавки и подошёл к Жолкевскому, чтобы поддержать его.

А Филарет не отставал от гетмана, с едкой усмешкой всё выговаривал ему:

– Шуйского ещё не знаешь ты! Сломать его пытались не такие молодцы!..

– Отче, ближе к делу! – заторопился Голицын, увидев на его лице красные пятна; он испугался, что тот, чего доброго, наговорит ещё что-нибудь гетману. А это сейчас было очень нежелательно. – Лев Иванович, ты сам бывал в послах и знаешь, можно ли сверх наказа делать что-либо? – спросил он канцлера.

Он сообразил, что они с Филаретом слишком круто взяли в оборот гетмана.

– Василий Васильевич, я тебе всё сказал, другого сказать не могу! – ответил Сапега.

– Послать гонца на Москву надо бы, – тихим голосом предложил Сукин.

– Да, да! – ухватился за это Филарет. – До патриарха, до Боярской думы! Пусть на то советом земли дадут нам волю! И если решат присягнуть королю, то куда мы-то денемся? Да и Шеин тоже!..

В тот день послы обвинили в измене слова сенаторов и уехали от Сапеги ни с чем.

А Шуйских через две недели отправили в Могилёв, затем дальше, вглубь Посполитой.

* * *

На День архангела Михаила послы приехали в Борисоглебский монастырь теперь уже на встречу с гетманом. В тёмной и мрачной трапезной, где ровно год назад был осуждён на смерть бедный ротмистр Модзелевский, их встретило собрание рыцарей вместе с Жолкевским, который восседал в том же своём председательском кресле.

Такое сборище они видели только на приёме у короля при объявлении его милостивой воли на царство королевича. Сейчас это ничего хорошего им не сулило. Им никто не предложил даже сесть. Писарь вывел их на середину палаты, и они так и простояли перед гетманом, под взглядами самодовольно взиравших на них со всех сторон рыцарей.

– Господа, добейтесь от Шеина, чтобы он согласился впустить польское войско за стены крепости…

Голос у Жолкевского, сухой и трескучий, был спокойным. Да, гетман окончательно прояснил всё, не оставил никаких сомнений о намерениях Сигизмунда.

– Королю стыдно отступать от Смоленска, не взяв его!.. Ох, господа, господа! – предстал он перед послами как старый добрый друг и даже улыбнулся им своей располагающей улыбкой.

– Шеин не послушает нас до грамоты от Боярской думы и патриарха, – повторил всё то же Голицын и стал рассеянно копаться в своей густой бороде.

Он условился с Филаретом: тянуть время до ответа из Москвы.

Жолкевский резко бросил послам:

– От вас зависит судьба защитников! Король не уйдёт отсюда просто так!

Когда он вернулся под Смоленск, то канцлер сообщил ему о письме королевы. Лев Сапега получил его вскоре после того, как посоветовал Сигизмунду отложить осаду, дескать, бог с ней, а Владислава отпустить на Москву. Письмо было написано в категорическом тоне. Констанция заклинала его как канцлера не давать такого совета королю. Напротив, он должен настаивать на продолжении осады. Здесь речь идёт о чести не только королевской, но и всего войска, писала она.

Она, дочь австрийского эрцгерцога, была вся в отца, высокомерная и властная. Заменив подле Сигизмунда свою рано умершую сестру, она повела себя как настоящая королева. Волевая, она подавляла во всём мужа, вмешивалась в государственные дела и жёстко стояла на своём.

А он, её муж, король Сигизмунд, скучал под польской короной. И в часы досуга он частенько вспоминал своего отца, шведского короля Юхана III. Тот тяготился тоже шведской короной и мечтал, что когда-нибудь поселится где-нибудь в Америке, на ферме. И там он будет добывать трудом свой хлеб, встречать в поле рассвет очередного дня, купаться в жаркий полдень в какой-нибудь заросшей камышом реке… Но он отлично осознавал и то, что ему никогда не дадут сделать это и он умрёт под тяжёлой и холодной королевской короной…

Выслушав канцлера, Жолкевский принял сторону королевы. Да, теперь некуда было деваться: за осадой крепости следили все монархи Европы, доносили в Рим обо всём иезуиты…

– Станислав Станиславич, ты всё сказал? – спросил Голицын его; он всё так же невозмутимо продолжал копаться в своей бороде, показывая этим, что с ним лучше не говорить вот таким тоном. – Отпусти: с митрополитом, с духовными совет держать будем. А?! – посмотрел он на него с простоватым выражением на лице.

– Идите, – угрюмо сказал Жолкевский.

«Нахал, и к тому же неглуп, очень неглуп!» – мелькнуло у него.

С такими у него, у Станислава, не складывался обычно диалог. Он сразу же чувствовал с их стороны глухое сопротивление.

– И помните – секира лежит под корнем! Король возьмёт Смоленск, но медлит из уважения к моему ходатайству!

* * *

Вечером этого же дня в палатке у митрополита собрались все посольские, бывшие при разговоре у гетмана.

– Егорка, сбегай до соседей, кликни игумена и протоиерея, – велел Филарет холопу.

Кряхтя по-стариковски, он сел на лежанке. У него болели все кости и раскалывалась голова. Жар лекарь сбил, и ему сейчас лежать бы да лежать, но государево дело не терпит. Князь Василий не беспокоил бы по малой беде.

Пришли Барятинский и Глебов, игумен Иона и протоиерей Кирилл. В палатке стало душно от тесно набившихся в неё людей, а они всё подходили…

Голицын рассказал собравшимся о последнем разговоре с сенаторами и ультиматуме Жолкевского.

– Василий Васильевич, Христом Богом заклинаю быть твёрдым на слове! – взмолился Филарет. – То ж не только на царство, а и на веру, на церковь наступить удумал король!

От волнения он зашёлся кашлем, прохрипел: «Изуитскими окружил себя… Кха, кха!.. Изуитскими, кха!..»

И тут же в палатку быстро вошёл лекарь с холопами. Филарета напоили смородиновым отваром. Он задышал реже, легче, спокойнее, извиняющимся голосом промолвил: «Как сия хворь-то доняла».

– Ладно, иди, иди! – хмуро выпроводил он лекаря, недовольный сам же своей слабостью. – Давайте дальше.

– Гонца на Москву бы надо, – напомнил всем Головин.

– Король препятствия чинит, – заворчал Барятинский. – Без подорожной отловят на гетманских заставах. Да, да! Как пить дать!..

– Не только гонца, но и по вестям, – начал Авраамий. – Донести патриарху, собору и думным, что тут делается. Раз гетман в обман, то и нам сам Бог велел в обман, – поднял он глаза на Филарета.

– Вот ты, Авраамий, и возьми эту ношу на себя! – попросил Филарет его. – И ты, Иона, тоже! Дойдите до Гермогена: поразмыслите, как неправду гетманскую порушить! Скажите, гетман-де здорово своровал на кресте!.. Кха-кха!..

– То дело дальнее, а завтра ответ держать! – с чего-то забеспокоился Мезецкий, непохожий сам на себя последнее время; он выглядел унылым даже здесь, в палатке митрополита, среди своих.

– Какой ответ, Данило Иванович?! – воскликнул Филарет, чувствуя, что снова пошёл жар и под рясой противно высыпала испарина. – Кха-кха!..

– Служилых собрать, торговых, всех посольских! – предложил Луговской. – Спросить совета: как земля решать будет!

– Добрый совет, Томило! – поддержал его Филарет, чтобы покончить с этим делом, изнемогая под потной рясой.

– На том и решим, – согласился Голицын, тоже усталый и не расположенный в этот день, после стычки у гетмана, к долгим разговорам.

Филарет перекрестил всех: «С богом, сыны мои!»

– Василий Васильевич, ты остался бы, – попросил он Голицына. – Разговор у меня к тебе… И ты, Томило, задержись.

Посольские вышли из палатки митрополита.

– Не ладили мы с тобой на Москве, князь Василий, раздорно жили, – печально начал было Филарет, как снова зашёлся кашлем… Оправившись, он просипел осевшим голосом: – Ты уж прости меня! Кха-кха!.. Если недоброе что между нами было. Стары мы петушиться по-мелкому, стары… Если отстоим землю, веру и царство, всё простится нам от Бога, всё!

– Славно говоришь! – отозвался Голицын. – А про раздор-то – пустое, забудь! – дёрнул он руками, как бы в порыве обнять его, и тут же застеснялся этого.

И Филарет заметил, как у него повлажнели глаза. Он облегчённо вздохнул и в изнеможении откинулся на лежанку. Затем он спохватился: «А где Сукин?.. И Сыдавный Васильев?»

Только теперь вспомнил он, что тех не было в палатке.

– За поместьицами ударились – к королю! И Данило с ними! Знать бы тебе то, – с чувством, сумрачно сказал Голицын. – Ты не очень раскрывайся при них-то. Донесут, Сапеге донесут!

– Ну и ну! – протянул Филарет. – И Авраамий что-то затемнил… А вот мы проверим, сейчас проверим. Егорка! – позвал он холопа, который сидел у очага. – Сбегай за Сукиным!

– Я пойду, Фёдор Никитич. А ты не залёживайся. Негоже в такую пору скорбеть, – поднялся Голицын с лавки, распрямил свою нескладную и плотную фигуру.

– Бог в помощь тебе! – перекрестил его Филарет и подмигнул ему: мол, держись, старина…

Голицын ушёл. Вскоре в палатке объявился Сукин.

– Василий Борисович, я что к тебе-то… За советом. У меня Татьяна с зятем в Тобольске, – сообщил ему Филарет. – Вот Иван-то и отписывает, что очень худо ей там. Ты Кучума бил, Тюмень ставил. Это же рядом. Как там? – заглянул он ему в глаза, слегка прищурившись.

– Ох, и не говори! Мороз лютый! Холода долгие!

– Ой-ой! – горестно покачал головой Филарет. – Она же слаба! Дыханием мучится!

– Да ты не сокрушайся: всё образуется. Не век же им там быть?

– Дай Бог, дай Бог!.. Ты заходи, а то как-то всё в сторонке. Поведаешь о той землице. Уж больно отдалена.

– Да-а! Путь неближний, скверна, волчья дорога… Данило-то Чулков от меня ещё дальше пошёл, за Тюмень. Тобольск ставить на Чингизовом городке! – загорелись у Сукина глаза от воспоминаний о когда-то, в молодые годы, проведённых походах в неведомую землю.

Слушая его, Филарет переглянулся с Луговским, заметил, что тот понял его намерение.

* * *

Общую сходку в посольском стане собрали накануне Филиппова заговенья. Приехали на неё и Яков с Васькой. К служилым вышел Голицын, с ним вышли Мезецкий, Захарий Ляпунов и Борис Пушкин. Последний был ещё совсем молод, чувствовал себя неуверенно рядом с седовласым Голицыным и старался не вылезать вперёд.

– То дальний сродник Гаврилы Григорьевича Пушкина. Глянь, зелен, а уже в послах! – сказал Яков приятелю, с какой-то злобой в голосе.

– Тише ты, – зашипел на него Васька. – Бояре услышат…

Голицын объяснил служилым, зачем он собрал их, чего добиваются от них, послов, король с канцлером. Затем он попросил у них совета: как быть, если король возьмёт приступом Смоленск. Не будут ли они, послы, от патриарха, бояр и всех людей Московского государства в проклятии. А гонца-де они, король с послами, никак не уговорятся определить на Москву: спросить благословение патриарха и бояр на сдачу крепости…

– И то выносим на ваш суд! – зычно бросил в толпу воинов Захарий, услужливо помогая в конце речи князю Василию.

Служилые заволновались, стали препираться, наконец выпихнули вперёд стрелецкого голову Ивана Козлова.

– Господа послы! – поклонился тот всем. – От московских служилых и смольнян говорю я! Нечестью будет помнить нас земля Русская, если отдадим Смоленск! Да и отдать не в силах! – повысил он голос. – Раньше не слушал нас Шеин, а ныне и подавно! Ратуем же за то, чтобы стоял он против воли короля, если тот порушил договор всей земли! И были бы в крепости наши жёны и дети, и тогда бы на том стояли!.. Лучше погибнуть им, чем быть ляхам в Смоленске!..

– Легко говорить – погибнуть, – пробормотал Васька.

– Пускай, – безучастно произнёс Яков, тупо созерцая эту возню на сходке.

– Да тебе-то что?.. У тебя уже все померли… – начал было Васька и осёкся на полуслове от недоброго взгляда сотника… «Тю, совсем шальной!»

За последнее время он подметил эту разительную перемену в приятеле и стал даже побаиваться его: вдруг возьмёт и врежет между глаз. С него станет…

– На Москву надо идти, – сказал Яков. – Нечего тут более сидеть.

– А как?!

– Как пришли – так и уйдём! – гневно заявил Яков, как будто доказывал кому-то, что это в его воле.

Васька же для себя уже решил, что останется под королём, и колебался, когда сказать об этом Якову, мучился, что бросает его.

– Не поеду я никуда, – отвёл он в сторону глаза. – Тут останусь… Ты казак вольный. Куда хочешь – туда скачешь. А я при своих. Мамку с сеструхой в крепости как бросить? Сам посуди, я же в помощь им. Вот соли на днях передал, толокно то же. Не-е, Яков, я тут, тут! – твёрдо сказал он.

* * *

По посольскому стану поползли тревожные слухи. Они разъедали и без того шаткую веру в общее дело всей земли. Сапега-де, судачили, всё-таки добился своего – разбил посольство… И палаточный городок к началу декабря стал пустеть. По десятку, по два его покидали мелкие служилые, недовольные посольством и жизнью в глухом, холодном, безлюдном месте, где по ночам воют волки, подходя к самым палаткам.

На зов Филарета, обеспокоенного развалом посольства, в его палатку явились Мезецкий, Сукин и архимандрит Евфимий.

– А где Авраамий? – скользнул взглядом по ним Голицын.

– Хвор, сказывают!..

– Хм!

– Почему отъезжать собрались? – строго спросил Филарет служилых. – Кто давал клятву на Москве: не отступать от земли?!

– Государь послал! Как! Ослушаться? – заносчиво вскинул вверх бороду Сукин. – Я государю служу, а не земле! – заявил он. – Домой, на Москву, Сапега послал. Кончено-де, сказал, мое послование! Владислав на царстве! Что ещё-то надо?!

– На каком таком царстве?! Подумай хорошенько! – вытаращился на него Голицын.

– Посольство ещё и не начиналось! – занервничал Филарет. – Дело-то наше ещё впереди!

Сукин скептически пожал плечами: мол, кто как считает.

– О каком деле ты говоришь? – возразил Мезецкий Филарету. – Какое так называемое наше дело, когда в Кремле стоит Гонсевский? Тут, тут… И не знаешь, голова идёт кругом! И что делать-то! Вот ты, – обратился он к нему, – и скажи: зачем мы торчим тут? Что – зовём королевича на царство? Когда поляк-то – в Кремле стоит! Ха-ха-ха!.. Король кого захочет – того и посадит! Или сам сядет! И не мы будем тому виной! Не мы!..

– Чистеньким хочешь быть?! – с сарказмом вырвалось у Голицына. – Ишь, как Гермоген заговорил! Хм-хм!.. Чистеньким, блаженненьким, вон – царь Фёдор только был! И что из того вышло? Бориска на нём сидел, Бориска!.. Вот так-то оно всегда! – сжал он кулачки от одного лишь воспоминания о Годунове…

В палатку вошёл Яков Барятинский. За ним вошли Томило Луговской и Борис Пушкин, обеспокоенные громкими криками, доносившимися из палатки.

Филарет молча кивнул им головой на лавку, дескать, садитесь, раз пришли, слушайте.

– Подписались за короля – за поместьица! – с возмущением выкрикнул Голицын. – Сапегина, Сапегина работа! Ух ты! Довёл-таки!.. Данило Иванович, одумайся! И ты, Василий Борисович! – обратился он к Мезецкому и Сукину. – Как людям-то смотреть в глаза будете, когда вернётесь в Москву?!

– Евфимий, ну келарь-то получил, много вотчинных грамоток получил от Сигизмунда! Богомолец он его теперь! – с ядовитой насмешкой произнёс Филарет, вспомнив, что Авраамий поднёс королю самые богатые дары. А теперь вот стало известно, что он бил королю челом о старинных вотчинах Троицы и выпросил грамоту на сбор монахами пятенной пошлины [67]67
  Пятенная пошлина, пятенный – относящийся к наложению клейма на скот при его купле-продаже или обмене.


[Закрыть]на конских торгах в Москве. И почему-то он умолчал об этом от посольских, хотя слух дошёл уже до них – из того же стана короля. – А ты-то! Зачем на него-то глядишь?!

– Не так, Филарет, не так говоришь! Нет у келаря худого умысла! – стал оправдываться архимандрит и в то же время выгораживать Палицына. – Верно Авраамий говорил-то, что мимо дела наше посольство!..

В палатке на несколько секунд повисла тишина.

– Не уезжайте!.. Прошу вас, – глухо выдавил Голицын и стиснул зубы.

Нелегко было князю Василию такое, не кланялся он никому в жизни, а вот приходится.

– Это ваше последнее слово? – спросил Филарет посольских; он ещё надеялся, что те одумаются.

Сукин и архимандрит красноречиво промолчали, не поднимая на него глаз.

Голицын встал, давая понять, что разговор, пустой, нервный, закончен.

Мезецкий, Сукин и Евфимий вышли из палатки митрополита.

В палатке стало так тихо, как будто здесь кто-то умер и покойника только-только вынесли.

Филарет мельком заметил, что Луговской и Пушкин замерли, сидят как в думе. На юношески гладком лице стольника полыхали красные пятна. Ему было стыдно за этот раздор, разруху того важного значительного дела, в котором он участвовал и гордился этим. Луговской же слегка кашлянул простуженным горлом, крякнул по-домашнему, и в палатке все стали снова оживать.

Через три дня после Юрьева укатили из посольского стана Сукин и Сыдавный Васильев. Вслед за ними в тот же день спешно отъехал Авраамий со своим племянником Андрюшкой Палицыным. Дал тягу на Русь и Захарий Ляпунов. Из посольского стана на Москву десятками двинулись подводы: быстрее, быстрее, только бы не передумать. Служилые точно убегали от самих себя.

Ушёл на Москву и гонец с грамотой от послов. В ней Филарет и Голицын испрашивали волю Боярской думы и патриарха на сдачу крепости и приведение всех к присяге на имя короля. С гонцами отправился и королевский камергер Исаковский. Он вёз письмо от Сапеги лично Мстиславскому. Со многими другими боярскими детьми покинул лагерь короля и Яков Тухачевский.

Глава 15
Пётр Урусов

От Жолкевского, из-под Москвы, немного спустя после бегства оттуда Димитрия с Мариной и Заруцкого, ушёл в Калугу и Урусов со своими ногайцами. В конце сентября в Калуге появился и Ураз-Мухаммед. Он хотел повидать свою семью, своего старшего сына Келмаметку. Тот служил у «царика», и верно служил.

Бурба вошёл в палату к царю и толкнул вперёд молодого татарина.

– Государь, до тебя молит! Ну, пристал, как…!

Татарин поклонился Димитрию:

– Холоп твой Келмаметка челом бьёт! Государево дело за мной! – и косо глянул на атамана.

– Выйди, – велел Димитрий тому.

Бурба вышел из палаты.

Келмаметка замялся и теперь посмотрел на Михалку Бутурлина.

– Говори, – сказал Димитрий. – Это свой человек.

– Государь, изменное дело! Келмаметка не изменный! – затараторил Келмаметка.

– Говори яснее! – остановил Димитрий его поток слов; он понял, что малый действительно принёс что-то важное.

Келмаметка был невысокого роста, плотный, с едва заметными тонкими усиками. По бегающему взгляду его глаз Димитрий догадался, что он пришёл неспроста к нему.

«Метит в отцово место!.. Кто-то научил!»

– Ата толкуй: король большой государь, самый сильный! Он взял Москву! Король добрый, пойдём к нему, поклонимся! Он даст волостки! Касимов мал-мала городок! Король даст Арзамас! Тебе – Келмаметка! Моя не хочет король! Келмаметка тебе дал шерть! – поклонился Келмаметка ему, чтобы скрыть выступивший на лице пот.

И Димитрий понял, что тот боится: и его, и отца. И чтобы рассеять у малого страх, он, подбадривая, улыбнулся ему:

– Хорошо, хорошо, Келмаметка! Кто ещё на изменном деле? Бояре? Кто, кто?!

– Ата болтай мал-мала! Кому болтай – моя не знает!..

– Хорошо, Келмаметка, – подойдя к нему, покровительственно похлопал Димитрий его по плечу, почувствовал под рукой крепкое, налитое силой тело малого.

«Славного воина вырастил Урмаметка!» – подумал он.

– Теперь у меня будешь служить, – пообещал он ему. – При дворе. За верность – награжу. На Москве сяду – Касимов получишь. А сейчас иди. Мы решим, как помочь твоему отцу отстать от короля. Да держи язык-то за зубами! Дознаются – плохо будет от его ближних!..

– Келмаметка не трус! – вспыхнули красные пятна на смуглом лице малого.

И Димитрий понял, что в расчёты того не входит помогать отцу. А вот держать Келмаметку в страхе перед касимовцами, за донос на отца, этим можно.

Келмаметка ушёл.

– Государь, дай я слетаю к Урмаметке! – вырвалось у Бутурлина, и в глазах у него появился всё тот же прежний, его тёмный огонёк.

– Ладно, беги! Скажи ему, государь-де велит пожаловать на загонную потеху, – недобро усмехнулся Димитрий, чувствуя, как пьянеет от одной только мысли, что должно произойти на охоте.

Михалка выбежал из палаты вслед за Келмаметкой. На двор к Ураз-Мухаммеду в татарской слободе он явился с донцами и передал ему приглашение царя быть завтра на заре у Водяных ворот.

– Как подобает по случаю! Да прихватил бы ты своих людишек, числом не более двух! Чтобы не мешаться им среди государевых!

Ураз-Мухаммед покорно наклонил голову:

– Воля государя – как воля Аллаха!

И Михалке показалось всё же, что он догадывается о том, что ждёт его на царской охоте.

* * *

Охотники выехали к месту загона и остановились на опушке леса. Вскоре вдалеке послышались крики, надрывные вопли рожков и сухое пощёлкивание трещоток загонщиков, которые шли широким фронтом через лес. И охотники, рассыпавшись цепью на опушке, приготовились, напряжённо поглядывали на чащу. Оттуда вот-вот должны были появиться звери, судя по тому, как яростно рвались с поводков собаки, которых еле удерживали егеря.

Из леса сразу и как-то неожиданно вынырнуло с десяток оленей. А впереди, путаясь у них под ногами, высыпало стадо кабанов во главе с лобастым неповоротливым секачом.

– Пускай! – крикнул Димитрий егерям.

И собаки, спущенные с поводков, бросились с громким лаем к лесу. Олени метнулись было от них назад, затем шарахнулись от криков загонщиков и понеслись вдоль кромки леса.

Трубецкой и Плещеев разделились и устремились за ними. Димитрий и его дворовый холоп Игнашка Михнев поскакали с Ураз-Мухаммедом и его телохранителями. А Михалка пристроился к ватаге Шаховского.

На месте, на опушке, остались лишь донские казаки с Бурбой.

Почти сразу же охотники и загонщики потеряли друг друга из вида.

Шаховской с холопами отбили от стада пару оленей, стали травить их собаками, врезались в гущу леса.

Михалка тут же отстал от них, развернул жеребца в ту сторону, куда только что ушёл Димитрий с касимовским царём. И он понёсся по узкой лесной дороге, ловко увёртываясь от веток, чтобы ненароком не вышибло из седла… На них он выскочил удачно. Те, преследуя оленей, мчались вдоль реки. Михалка пустился вдогон за ними.

Телохранители хана, услышав позади топот копыт, обернулись и метнули на него тревожные взгляды. Но, узнав его, они опять повернули головы в сторону несущихся впереди во весь опор Димитрия и Ураз-Мухаммеда.

И Михалка воспользовался этим моментом: он с ходу располосовал одного телохранителя.

И тут же Игнашка сшиб с коня другого.

Димитрий оглянулся, заметил это, выхватил саблю и рубанул по голове скакавшего рядом Ураз-Мухаммеда.

Тот обмяк в седле. На него сзади мигом налетел Михалка и снёс ему саблей голову.

Они спрыгнули с коней, подхватили за руки и ноги Ураз-Мухаммеда, раскачали и бросили с обрыва в воду. Туда же спихнули и трупы его телохранителей.

– Всё, живо к ним! – приказал Димитрий Михалке. – Как закричу – бей тревогу!

Они вскочили на коней и рванули в разные стороны.

Михалка как ни в чём не бывало присоединился к загонщикам Шаховского. Вскоре послышались крики Димитрия. На охотников он вылетел впереди Игнашки: без шапки, с всклокоченными волосами и красной распаренной рожей.

– Изменил, сбежал! – выпалил он, осадив коня. – Где Бурба?! За ним, догнать! Догнать!..

Охотники и загонщики сбились в кучу, началась суматоха: за беглецом подняли донских казаков.

* * *

В царские хоромы все вернулись взвинченными. Димитрий сразу же набросился на Трубецкого и Шаховского, что те вроде бы знали об этих замыслах касимовского царя, но молчали.

– Вот и домолчались!..

– А что Урмаметка задумал, так то же в его голове! – удивился напраслине Шаховской.

– Государь, уж мы-то донесли бы до тебя! – вскричал Плещеев.

Петька нагло расхохотался ему в лицо: «Ха-ха-ха! Не верь им, государь! Они все смотрят на короля! У того прибавилось поместий! Раздаст, а им-де и не достанется!»

– Кыш, Петрушка, кыш, дурак! – замахнулся на него Плещеев.

– Не трожь! – завопил Петька. – То государю в охотку!..

В разгар перебранки в палату вошёл Бурба и остановился у порога. Не поднимая глаз на Димитрия, он сообщил: «Государь, мы нашли Урмаметку… Не сбежал он. Кто-то снёс ему башку…»

– Сыскать и донести! – раздражённо закричал Димитрий на него. – А сыщешь – приведи ко мне! Иди, атаман, делай!

Бурба покорно пробормотал что-то и вышел из палаты.

После того случая с доносом Келмаметка стал жить в холопских пристройках царского терема. О том, как было дело, он сам же и проболтался. Это быстро дошло до Урусова, и он с ясаулом выследил его, когда Келмаметка возвращался к себе тёмным осенним вечерком. Урак догнал подле самых ворот царского двора знакомую приземистую фигуру и рубанул по ней саблей.

Казаки в воротах заметили его, подняли шум. Его взяли в татарской слободе, привели к Димитрию и поставили перед ним, в палате, битком набитой татарами. В тот день-то Урак и узнал, как много недругов у него среди касимовцев и арзамасцев. Были они и среди ногайцев и едисан, а что уж говорить о черемисах и башкирах. Узнал он также, что срубил мурзу Кутулбая. Келмаметку же спас Аллах.

Возмущённые мурзы потребовали от Димитрия примерно наказать виновников всей этой истории. И тот велел высечь плетью Урусова и посадить в тюрьму вместе с его сообщниками.

Не знал Урак только, что выпустить его из тюрьмы упросила Димитрия Марина. Той же об этом как-то случайно намекнул Заруцкий, который начал плести свою, не ведомую никому паутину, пока ещё смутно чувствуя, что из этого что-то выйдет.

* * *

Урусов нагнулся под низкой притолокой двери и вышел во двор тюрьмы. Здесь он остановился и окинул взглядом городскую стену, приземистую рубленку и сторожку, чтобы не забыть это место, врезать его в сердце и в голове.

Ветер принёс из-за Оки запах зимней хвои и ещё чего-то знакомого, родного, волнующего: потянуло запахом степи, снега, свободой…

И от этих запахов и двухнедельного заточения в вонючей избе у князя закружилась голова. Он пошатнулся и невольно кивнул головой Кадырбеку, который стоял с ногайцами подле двора тюрьмы.

Ясаул тут же подскакал к нему, подвёл в поводу его любимого албанца. Передавая ему коня, он полыхнул на него огнём угольно-чёрных глаз и как будто передал вместе с ним жажду жизни и воли… Воли!..

Урусов выдохнул: «Хо!» – взлетел в седло и оглянулся назад, на тюрьму, откуда только что вышел. Лицо у него исказила злобная судорога, а в ушах снова зазвенел истеричный вопль самозваного царя: «Плетьми его, плетьми, татарского выродка!.. В тюрьму-у!»

Он мотнул головой, как заарканенный жеребец, чтобы прогнать это видение, и, давая выход накопившейся страсти, яростно ожёг нагайкой албанца, вскрикнул: «Ы-ы-х-х!»

Жеребец рванул с места в карьер и вынес его со двора тюрьмы. Вслед за князем устремились его воины.

Они миновали пару улочек и влетели во двор царского терема. Урусов соскочил на снег, бросил повод ясаулу и уверенно направился к высокому разукрашенному крыльцу.

Из-под тёмного навеса навстречу ему шагнули донские казаки и загородили дорогу: «Кто таков?»

– Пропускай, станичники! – послышался голос с гульбищ, и по лестнице быстро сбежал Бурба.

– Велено встретить и проводить, – сказал он Урусову. – Государь ждёт тебя!

Они поднялись по лестнице. Наверху хлопнула дверь, и на дворе опять стало тихо.

Ногайцы устроились у коновязей. А подле крыльца взад-вперёд снова заходили донские казаки, притопывая, чтобы не замёрзнуть.

* * *

В сенях Урусов сбросил с себя полушубок и шагнул через порог в большую, ярко освещённую палату, в которой было полно людей.

– А-а! Наш опальный! – протянул Димитрий, заметив его. – Ну, иди сюда!

Урусов встретился с ним взглядом, усилием воли подавил гнев, подошёл к столу.

Димитрий сунул кубок с вином в руки чашнику: «Подай князю!»

Приняв кубок, Урусов поднял его:

– Твоё здоровье, великий князь!

За столом вразнобой тоже закричали, поднимая кубки: «За здоровье государя Димитрия!»

Все выпили.

– Садись, князь Пётр! – показал Димитрий ему на место рядом с собой на лавке. – Садись и молчи. Я наказал, я и простил. Теперь у меня служить будешь. Если по правде – награжу… А Маметку не жалей – воровство замыслил! На Москве сяду, Касимов получишь! Царём сделаю!..

Он пьяно покачнулся на лавке, оглядел ближних. За столом рядом с Шаховским сидел Трубецкой, далее сидели братья Плещеевы, Заруцкий с атаманом Ванькой Белоголовым и два татарских мурзы. Все пили, ели, поглядывали на них: на него, на царя, и опального князя.