Текст книги "Смутные годы"

– Так ты помирился с подчашим Янушем Радзивиллом? И как говорят, помирил вас Сиротка? – спросил Сигизмунд его и о другом.

В его голосе мелькнуло раздражение.

Ходкевич заметил это.

– Ваше величество, это клевета на меня и на пана Миколая Криштофа! – с чувством заговорил он. – Да, это правда, что и пан Миколай желает примирения со мной! – стал объяснять он подробнее. – Но так, чтобы Януш Радзивилл прежде пошёл с поклоном к вашему величеству, а потом помирился со мной! И я сам, не имея лично ничего против него, после удовлетворения им вашего величества, помирюсь с ним! В этом нуждается родина, я и мои дети! Мы должны жить дружно и верно служить вашему величеству и Речи Посполитой!..

Он умолчал о том, что было девять лет назад, после образования конфедерации по делам лифляндским, в чём принимал участие и король. После этого Сигизмунд вернулся из Лифляндии в Польшу. Там же, в Лифляндии, Карол остался с Сироткой, бывшим в то время великим гетманом княжества Литовского. Администратором же Лифляндии король поставил его, Карола… И зажили они, Карол и Сиротка, деля власть в Лифляндии… «Как два кота на одной крыше!» – с усмешкой подумал он сейчас…

Они не заметили в пылу откровенной и острой беседы, как приехали в Толочин, городок в верховьях реки Друть.

Здесь было имение литовского канцлера Льва Сапеги, стоял его замок. И карета вкатилась в ворота этого замка. За ней вошли гусары, охрана короля. Забегали, засуетились слуги канцлера, принимая у прибывших коней.

Лев Сапега, встречая короля, стоял у подъезда большого дома внутри замковой крепости с вице-канцлером и Андреем Боболой – подкоморием [93]93
  Подкоморий – судья по межевым делам в Польше и на подвластных ей территориях.


[Закрыть]коронным. Тут же были и его дворовые.

Сигизмунд и Ходкевич вышли из кареты.

– Ваше величество, как добрались, как здоровье?! – осведомился Сапега у короля.

После обычных любезностей он пригласил всех в замок.

Король и придворные, а также он, Ходкевич, прошли в сопровождении канцлера и встречавших их чинов Литвы в жилые помещения замка. Там, в просторной гостиной, их уже ожидали слуги, чтобы проводить гостей в отведённые им комнаты.

Ходкевичу досталась комнатка на втором ярусе, выходившая окном во двор замка, в глухую стенку. Освежившись после дороги, он собрался было спуститься вниз, надеясь, что там будет накрыт стол. Но у дверей его комнатки тут же появился пахолик и сообщил ему, что стол пока ещё не накрыли.

Прошло какое-то время. Он снова позвал пахолика, спросил, готов ли обед…

Тот ответил, что ещё нет.

Ходкевич начал недоумевать, затем злиться… И он догадался, что это неспроста. Позже об этом, почему его долго не звали к столу, ему рассказал его каморник Павел Кречевский. Оказывается, литовцы стали сильно подозревать, что он предался королю… Сапега собрал у себя в комнате узкий круг своих, литовцев: вице-канцлера Андрея Боболу, других. Совещались тайком от короля, его придворных, поляков. Решали, что бы с ним, Ходкевичем, сделать… Бобола предложил напоить его допьяна там же, за столом, в надежде, что он проговорится, о чём шёл разговор с королём в карете.

«Плохая затея!» – мелькнуло у Ходкевича, когда ему рассказывал это Павел Кречевский, как там было дело…

Наконец, когда уже совсем стало, видимо, неприлично томить гостей, его позвали к столу. В просторной гостиной был накрыт стол, стояли слуги, готовые услужить по первому же знаку хозяина.

И там Ходкевич увидел короля, его придворных и всю компанию, с которой добирался сюда, самого хозяина – Льва Сапегу… Странно, посадили здесь же за столом даже пахоликов Ходкевича… Их поили, расспрашивали всё о том же, о примирении его, гетмана, с подчашим Янушем Радзивиллом, будто радуясь и желая, чтобы так было. И делали это, чтобы выведать всё о подчашем если не у него, Ходкевича, то хотя бы у его пахоликов…

Напоили и его, Ходкевича. Его здравицу пил и король.

Затем началось веселье. Велели играть на трубах, ударили в барабаны.

Сигизмунд приказал, чтобы все придворные пили за здоровье Ходкевича. И сам он пил здравицу за его солдат и пахоликов… Разгулялись вовсю: пили, стоя возле короля…

Ходкевич, пьяный уже не в меру, стал раздеваться, затем в одной рубашке подошёл к королю… В присутствии короля это было слишком…

– Ваше величество, почему вы меня подозреваете? Разве не испытали вы уже мою честность? Даже если бы я помирился с подчашим!.. Чего я не сделал, откровенно говоря!.. То разве я перешагнул бы тогда пределы моего достоинства?!

– Я никогда не сомневался в тебе, – ответил король. – Но опасался, ибо знал, что тебя сильно возбуждали против меня с тем, чтобы поссорить нас! И тем вернее вредить мне, пользуясь тобою для своих целей!

– Ваше величество! – вскричал Ходкевич. – Не усматривайте злого умысла там, где всё идёт от глупости!

– Хорошо!.. Но сегодня не будем говорить о том. Только завтра скажу тебе нечто. А теперь пей за меня! – подал король ему стакан с вином.

Ходкевич, взяв стакан, полный вина, поднял его.

– Светлейший милостивый государь! – обратился он к королю. – Пивали доверенные из руки твоей! Почему бы и мне, гетману, не выпить!

Сигизмунд подал ему руку.

Ходкевич, поцеловав у него руку, продолжил с жаром: «Я не хотел этого делать, так как ты государь мой, а я слуга! Я нисколько не нарушаю своего достоинства в отношении к тебе, государю моему! А если тот был глупцом, то я не пойду по его следам!»

Сигизмунд, подумав, сказал: «Тебе одно, а ему другое! Я тебе многим обязан!.. На – пей!»

Взяв обратно стакан вина, что дал Ходкевичу, он держал его, пока Ходкевич пил.

Выпив вино, Ходкевич разбил стакан о свою голову.

Сигизмунд засмеялся: «Милый пан гетман! Не бейте этой головы! От неё у нас многое зависит!»

Ходкевич посмотрел на него затуманенными глазами от мальчишеского восторга вот к нему, к своему королю.

– И голова, и руки целы, и сердце верно! Но пусть ваше величество не ослабляет их немилостью!

– Я ничему не буду верить, что будут говорить против тебя! – заверил его Сигизмунд.

Ходкевич, в пылу опьянения, поклялся, что он тоже никому не будет верить, если ему скажут что-либо дурное о короле.

– Ваше величество, обрати внимание на старую шляхту! – стал предостерегать он короля. – Доказательством служит рокош!.. Тебя покинул не один, а многие! И те, у которого благодеяние лилось из уст!..

Он говорил ещё что-то, уже совершенно пьяный. Затем он обнял короля, уже не низко, не в пояс… И вдруг он залился слезами…

Сигизмунд искренно вздохнул, слёзы навернулись на глазах и у него. Он обнял верного ему гетмана.

Ходкевич всего этого уже не помнил. Он был позорно пьян.

Утром его каморник Павел Кречевский рассказал ему, как всё было.

– Иди ты! – вскинул он вверх брови. – Напился – с королём!..

– Ваша милость, вы были как никогда пьяны! – улыбаясь, подтвердил каморник.

Но нет, он всё же кое-что помнил. Помнил, как ещё ездил верхом под окном у короля.

Сигизмунд, заметив его под своим окном, собрался было ещё пить с ним, но, видя его окончательно пьяным, оставил его в покое. В тот день он убедился, что гетман не был лукавым слугой. И этим открытием он был доволен.

Но это, что Ходкевич сблизился с королём, возмутило канцлера Льва Сапегу. Он стал сговариваться со своими сторонниками, литовцами, и чем-нибудь напакостить Ходкевичу…

Сигизмунд, узнав об этом, велел королевским гайдукам [94]94
  Гайдук – легковооружённый пехотинец (в польских и венгерских войсках).


[Закрыть]охранять Ходкевича. И солдаты были постоянно при нём… Напряжение между поляками и литовцами дошло до того, что один из придворных короля чуть было не хватил канцлера саблей по лбу. Они стали уже крепко разговаривать друг с другом… Все придворные стояли за Ходкевича. Если бы канцлер подал малейший повод, было бы очень худо… Сам же Ходкевич не помышлял ни о какой ссоре. Он был пьян и весел… Тогда придворные, уже сами, чтобы защитить его, предупредили пана канцлера, чтобы он вёл себя сдержанно, иначе ему дома не усидеть…

Здесь, в Толочине, Ходкевич простился с королём и уехал под сильным впечатлением от того, что произошло.

Помня обещание королю, он стал собираться в поход к Москве. Первым к нему, как и три года назад в Ливонию, пришёл Альбрехт Радзивилл. И сейчас он, молодой ротмистр двадцати трёх лет, привёл к нему роту гусар и роту пехотинцев.

– Как отец, пан Миколай? – вежливо спросил он Альбрехта.

Альбрехт ответил коротко: что дал Бог, здоров…

Альбрехт был третьим, по старшинству, сыном Сиротки. Того Сиротки, с которым у него, у Ходкевича, всегда были непростые отношения. И это накладывало отпечаток на отношения между ними, гетманом и вот этим ротмистром, которого юношей уже никак не назовёшь, хотя он и был молод. Бритоголовый, чубатый, как запорожский казак, упитанный здоровяк, с закрученными вверх длинными усами… Ну, казак, самый настоящий!..

Таким его впервые увидел Ходкевич три года назад в Ливонии. Конечно же, из-за Сиротки, его отца, у него не было и тёплых чувств вот к этому молодому Радзивиллу, заправскому гусару.

* * *

До Москвы, до смоленских служилых дошли слухи о том, что произошло со Смоленском, что велел сделать король с крепостью.

– Зелейный погреб, говорят, под храмом Пречистой взорвался! – пересказывал Михалка Бестужев то, что ему поведал один мужик на московском базаре, выбравшийся живым из Смоленска. – А храм был полон народу! Никто не уцелел!.. Оставшихся в живых – вырубили пахолики и жолнеры! Затем разорили город дочиста!..

– Всё – нет Смоленска! – вырвалось у Битяговского, он заплакал.

– Афоня, ты же мужик! Перестань! – стал успокаивать его Тухачевский.

Ему было странно видеть плачущим вот именно его, верзилу, самого здоровенного из смоленских служилых.

– Жёнка моя там, дети, матка!.. Как же так-то, а-а! – застонал Битяговский, обхватил голову руками, согнулся пополам, как будто от невыносимой боли. – Один я теперь, как перст!..

Яков сочувственно похлопал его по спине. Ему и самому хотелось выть. Затем он с чего-то со злостью набросился на Бестужева:

– И ты служить будешь королю?!

Бестужев ничего не ответил, смолчал.

«Да-а! Михалка был такой же, как и его брат Васька: тяжело раскачивался… Тот-то и докачался!..»

– Ты как хочешь, а я к Ляпунову! – вскричал Яков. – Король велел твоего брательника посечь! И у меня всех загубил!.. Валуев – хрен с ним! Он целовал крест королевичу, а я московскому государю!.. А раз тот не идёт – значит, и нет его! – сорвались у него с языка слова, о которых ещё минуту назад он и не задумывался.

Он махнул на приятеля рукой и вышел во двор. Собрав свои скудные вещички, он сел на коня и шагом выехал за ворота усадьбы, где стояли они, смоленские служилые.

Но он не успел уехать далеко. Михалка и Афоня нагнали его. Они благополучно выбрались из погоревшего города и вскоре оказались в стане у Ляпунова. Так началась их служба в одной из земских сотен. Стояли они у Яузы, недалеко от Симонова монастыря, за гуляй-городками, окружённые ещё и санями.

Через месяц они, служилые из войска Ляпунова, в том числе и смоленские, окружили Новодевичий монастырь, где засела польская рота Калиновского. На помощь им подошли сотни Заруцкого. И они сообща выбили из монастыря неприятеля. Гусары и жолнеры бежали в Москву.

В суматохе штурма Яков потерял своих смоленских и поехал искать их в стенах монастыря. Не проехал он и десятка шагов по монастырскому двору, как увидел, что казаки тащат каких-то монашек в сторону разбитой келейной… Перед глазами у него мелькнуло бледное миловидное лицо одной из них, затянутое чёрным платком, и ряса, длинная, чёрная, из дорогой ткани… Это была не простая монашка…

«Где-то я уже видел её?.. Да, да! Но где же!»

Некоторое время он колебался: его подмывало кинуться, отбить её у казаков. Но что-то в голове рассудочно и холодно говорило: «Зачем это тебе?.. Ну, одной больше, одной меньше!..»

«Пусть, – вяло подумал он. – Ах да!.. Это же она!» – вспомнил он прошлогодний зимний поход в Троицу и тех двух монашек… Вторая, молодая, смирившаяся с чем-то, поразившая его красотой и печатью скорби на белом лице, под чёрным платком…

– Стой, стой! – закричал он и скатился с седла, даже не задумываясь, что он может сделать один-то, и кинулся к дверям келейной.

В келье же, в темноте, кто-то тяжко сопел, слышались всхлипы, стоны… Что-то нечеловеческое, звериное… Здесь-то – в монастыре, в божьем месте!..

Оттуда, из тёмной кельи, навстречу ему тут же выскочили три казака и навалились на него. Чей-то кулак врезал ему в живот… Ударили по ногам, в голову. И у него всё заскакало перед глазами… Били здорово, мастерски, умело. Ещё секунда-две, и его бы сшибли с ног. И тогда пропадай: изувечат, беспомощного, лежачего-то…

– Геть, геть! – вдруг раздался рядом чей-то голос, грубый, низкий.

И вокруг Якова мгновенно никого не стало. Он почувствовал, что остался один. По разбитому лицу у него текла кровь, заливая глаза. Он ничего не видел…

Кто-то хлопнул его по спине ладошкой: «На, утрись, служилый!» – и сунул ему в руки какую-то тряпку.

Поморщившись от боли, Яков вытер лицо и огляделся: он стоял всё там же, перед тёмной кельей, а рядом с ним стоял, судя по добротному армяку, какой-то атаман и сочувственно глядел на него.

Из кельи, видимо, вспугнутый этими криками, выскочил здоровенный мордатый казак, на ходу подтягивая шаровары… За ним – другой… Они отбежали в сторону и встали вместе с теми, которые били Якова.

– Бурба, она же наша! Забыл, что ли! Это же добыча! На круг потянем! – злобно огрызаясь, закричали они тому атаману, который подал Якову тряпку.

Только теперь Яков рассмотрел этого атамана, узнал его – человека, близкого к Заруцкому, и что тот был не один: за ним стояло с десяток казаков. Они хмуро глядели на тех, отбежавших, боязливо лающих, как щенята, у которых вырвали изо рта кусок.

Яков оправился, хрипло выдавил: «Бурба, там монашка!.. Они её… Помоги ей! Она, она… – запнулся он, не решаясь выдать то, что знал, не представляя, чем это обернётся для той несчастной. – Она дочь Бориса Годунова…» – понизив голос, добавил он всё же, чтобы слышал только атаман.

Бурба остро глянул на него, несколько секунд молчал, затем кивком головы показал своим казакам на келью. И те тут же скрылись в ней… Через минуту они вывели оттуда монашку…

И лучше бы Яков не видел этого… Растрёпанные, коротко постриженные каштановые волосы, выбиваясь из-под чёрного платка, падали, как подрубленные, космами на белое красивое лицо с опущенными ресницами, закрывающими опозоренные глаза. Грязная, растерзанная ряса каждой складкой вопила о насилии, о чём-то зверином…

– Отведите её к храму Пречистой! – велел Бурба своим казакам. – Там их собирают… Сдайте под стражу!

– Атаман, дай я провожу её! – вскинулся Яков, у которого перед глазами в эту минуту почему-то мелькнуло лицо Матвейки, в то последнее мгновение, когда тот обернулся к нему у крепостных ворот Смоленска. И на лице у него, как и у этой монашки, было что-то такое, что останавливало, не забывалось…

Бурба бросил взгляд на его помятую фигуру, проворчал:

– Иди проводи, раз пострадал за неё. Да не попадайся больше таким-то, воровским! – кивнул он головой на тех, всё ещё злобно ругающихся. – Это же шиши[95]95
  Шиш – разбойник; лазутчик.


[Закрыть], а не донцы!

Яков отвёл монашку к храму и сдал её там на руки вооружённым монастырским стражникам. Те стояли подле дверей храма, никого не пускали туда и принимали всё новых и новых инокинь, которых сводили сюда, в одно место.

Монашка пошла к дверям храма, всё так же не поднимая головы, ни на кого не глядя. Она не издала ни единого звука за всё то время, пока её видел Яков. Как большая деревянная кукла взошла она на паперть и скрылась в дверях храма, унося с собой какую-то маленькую тайну.

Тут, подле храма, его и отыскал Михалка Бестужев.

– Ну, слава богу, жив! – радостно выпалил он. – Наши-то уж совсем обеспокоились: нет и нет! Не вышло бы худа! Сотник-то, мол, горяч! Ещё вляпается в какую-нибудь драку!

Яков коротко рассказал ему обо всём.

Михалка осуждающе покачал головой и заметил, что не будь у него такая крепкая башка, не видать бы его: как пить дать, покалечили бы.

– Ах, воровская…! – зло выругался он на казаков, с которыми, чем дальше шло дело под Москвой, всё сильнее нарастало напряжение у боярских детей, стоявших за Ляпуновым.

Больше Яков никогда не видел ту монашку. Но ещё долго после того он ломал голову и сомневался, та ли это монашка, с которой он когда-то столкнулся на узенькой заснеженной тропинке в Троице-Сергиевом монастыре.

Глава 23
Прокопий Ляпунов

После провала земцами штурма Китай-города все военачальники подмосковных полков собрались на совет у Трубецкого. Ещё раньше они договорились об очерёдности встреч в станах Ляпунова, Трубецкого и Заруцкого.

На этом же совете Ляпунов начал с того, что заявил, чтобы они, Трубецкой и Заруцкий, ездили теперь только к нему, поскольку, мол, их разногласия привели вот к такому, к провалу штурма.

– Почему мы должны ездить к тебе? – спросил его Трубецкой.

Измайлов, Просовецкий и другие военачальники поддержали его, высказались против того, что навязывал им Ляпунов.

– Всё должно быть в одних руках! И потом – кто указы-то пишет? Ты, что ли?! – спросил Ляпунов Заруцкого. – Ты не обучен грамоте даже! Хм! Я пишу указы, рассылаю по всей земле! Тут моя власть! – чётко заявил он.

– Какая твоя власть?! – удивился Заруцкий. – Такая же, как и моя!

Он начал злиться на Ляпунова.

– Ты, Прошка, задеваешь моих казаков и атаманов! Очень задеваешь тем твоим приговором! Знаю я: не земские стоят за ним! Ты стоишь! Атаманов моих потеснил этим приговором с поместьями! И казаков тоже! Как это получается у тебя, а?! Вот тут, в моих таборах, многие казакуют! Ушли от своих господ! Крестьянствовали, на земле сидели! А сейчас её же защищают от поляка! А ты им приговором этим: пойдёте, мол, опять под своих господ, за крепость! Как, скажи на милость, после того чтоб они на тебя смотрели? А-а!

Ляпунов резко бросил ему обвинение, что его казаки воруют, грабят по волостям.

– Да, не без того! – согласился Заруцкий. – А чем, скажи, им быть сыту? Ты же припасов-то не дашь! И земля твоя тоже! А твои земцы, те же сыны боярские, бегут со службы! С государевой бежали! А сейчас-то, в безгосударское время, и подавно!.. Сыты они! А сытый-то плох – как работник, так и ратник!..

Ляпунов исподлобья глядел на него, пока он говорил.

– Казацкое атаманьё! – с нескрываемой злобой тихо процедил он сквозь зубы.

– Ну, Прошка, гляди! – стал раздражаться Заруцкий на него от обиды за своих казаков. – Твои вояки-то, дворянские сынки, вон – опять побежали по домам! Под Кромами бежали! И сейчас бегут!

– А твои казаки – что! – не уступал ему Ляпунов. – Только грабят, насилие творят!

– А куда им бежать? У них ведь дома-то нет! А уж тем более поместий! Ты же их, моих атаманов, лишил поместий за их верную службу против поляков вот здесь, под Москвой! Ведь у них только и есть – кибитки да юрты! Как у степняков! В них и зимуют! Вот их жизнь – бродячья!..

В этот раз они разошлись мирно. Но каждый понимал, что схлестнуться ещё придётся здесь, под Москвой, деля власть.

* * *

На Ильин день [96]96
  20 июля / 2 августа – день памяти пророка Илии.


[Закрыть]в таборе казаков Заруцкого всё шло как обычно. Казаки с утра неохотно и долго поднимались со своих лежаков, пригревшись в постелях. Наконец они стали выползать из шатров, палаток и татарских юрт. С похмелья все ругались.

У огромных котлов таборные кашевары ударили в колокол, созывая на раздачу пищи. Каша с салом, а к ней, в придачу, каравай хлеба на десяток человек. Получив каждый своё, казаки расползлись по палаткам. Паёк был скудным.

В середине дня вспыхнуло волнение, давно уже назревающее.

Заруцкий велел Бурбе узнать, что там. Вскоре Бурба вернулся.

– Плещеев поймал у Николы на Угреше наших казаков! И приказал пометать в воду! – сообщил он. – За делом, говорит, словил!

– Ну, малость побаловались казаки! Чей-то дворишко разорили? С кем не бывает, – стал оправдывать Заруцкий своих казаков. – И за это сразу садить в воду!..

Бурба, послушав его, ушёл от него с наказом: присматривать за порядком в таборах.

События же в таборах разворачивались стремительно. Они вышли из-под контроля того же Заруцкого. Их уже не мог остановить даже он.

– Давай круг!.. Круг давай! – носились по таборам неистовые, горластые.

Вскоре собрался круг. Атаманы уселись в центре его. Казаки же, что были помельче рангом, расселись подальше от них кругом.

«Ну вот и большой скоп!» – наблюдая со стороны за этим, подумал с усмешкой Дорога Хвицкой, дьяк Заруцкого. Его Заруцкий тоже отрядил следить за казаками, надеясь, что до безобразий не дойдёт.

Тем временем в центр, на майдан, вывели тех бедолаг, которых земцы пометали в воду. Те же по такому случаю ещё раз залезли, уже сами, в воду, чтобы выглядеть страдальцами, зная, что казацкая масса жалостлива, особенно вот к таким, своим…

– За что, казаки?! – завопил один из них.

Припадая на одну ногу, он прошёлся перед атаманами, протягивая к ним с мольбой грязные заскорузлые руки. Это был юнец с подбитым глазом и укороченной ногой, сросшейся после перелома. Сломал он её не в бою, не в драке даже, а упал как-то по пьянке с коня, который испуганно прянул в сторону и покалечил его копытами, когда он, припав к нему, дохнул на него перегаром.

Толпа казаков росла, ширилась, заполняла майдан между шатрами. В этот оборот, как в воронку, затягивало и казаков из станов Трубецкого и Просовецкого. Те набежали сюда, прослышав об этом случае. Они сидели, стучали саблями, если их что-то возмущало… Запаслись и водкой…

Бурба сидел среди атаманов. Но Заруцкого здесь не было. Тот уже давно не появлялся на кругу.

«Государские заботы», – обычно думал Бурба о нём и о том, что тот уж больно часто бывает у царицы…

– Ты бы не ходил туда, на круг-то, – посоветовал ему Бурба, как бы между прочим, зная, что Заруцкий не терпит, когда ему на что-то указывают, и он может взорваться.

– Без тебя понимаю, что не надо! – грубо оборвал Заруцкий его.

Он знал, из-за чего так быстро собрался круг, и не намеревался останавливать волну, всплеснувшуюся от неправды земцев.

И Бурба замолчал…

И вот сейчас, сидя в кругу с другими атаманами, он думал о своём побратиме, рассеянно наблюдая за происходящим. Он знал эту круговую поруку казаков и знал вперёд, чем всё это закончится. Да, ему не нравилось, что круг оправдает нашаливших казаков только из-за того, что они свои. Но он никогда бы не решился выступить против круга, хотя мысленно был не согласен с его решением и с тем, как вершится всё на кругу. И он бы наказал, и сурово, вот этих казаков, если бы это было в его власти… «Таким не место в казаках», – думал он и знал, что если бы он сказал это открыто, то скорее выгнали бы из таборов его, но не вот тех, баловней…

– Казаки-и! – завопил казак с крупным, как у петуха, кадыком. – На майдане правду скажите!.. По-нашему, по-казацки!..

Когда он кричал, то кадык у него перекатывался вниз-вверх. Этого казака, с кадыком, выбрали себе новым атаманом казаки станицы Беспутки, вместо попа-расстриги, когда тот погиб два месяца назад на приступе одной из башен Белого города.

Бурба, в общем-то терпимый, не переносил вот этого, с кадыком…

Поднялся со своего места Ванька Белоголов, мужик степенный, распрямляя затёкшую спину.

– Казаки, – обратился он к кругу проникновенным голосом, как старший, опытный товарищ. – Это дело нельзя оставлять так… Ведь и потопить могут! Когда рядом не окажется наших!

Круг ответил на это взрывом злых криков. Волной по нему прошлась брань в адрес земцев.

– Ляпунов, Ляпунов затеял это!.. Тащите его сюда!..

– Самого посадим в воду!

– На ворота его! Повесить!..

Несколько нетерпеливых, скорых на расправу, откололись от общей массы казаков и направились к выходу из табора, чтобы седлать коней и ехать к Ляпунову в стан для расправы с ним.

Этот день в таборах завершился спокойно, без крови.

Среди казаков, в таборах, были и сторонники Ляпунова. И они донесли ему обо всём. На следующий день Ляпунов отказался от своего командования над земцами и, сообщив об этом решении Трубецкому и Заруцкому, собрался и уехал со своими дворовыми холопами из стана под Москвой.

– Ляпунов уехал! – разнеслась тотчас же весть по станам.

Стало известно, что он собрался к себе в Рязань, поскольку здесь ему казаки угрожают расправой.

О том, что Прошка побежал от Москвы, Заруцкому сообщил Бурба.

– Это же он, сволочь, приговор сочинил! – зло ухмыльнулся Заруцкий. – Тот самый! Совет всей земли! – язвительно протянул он. – Собрал своих дворян и детей боярских из разных городов. И говорит: вот совет всей земли!.. Каково-о! – возмутился он. – И приговорили… А тот приговор дьяки три дня писали! Столько накатали! Мать их…!

Он собрался, сел на коня и поехал в стан Трубецкого. Там он переговорил с князем Дмитрием. Трубецкой поддержал его, что Ляпунов поступил нечестно, согласился и с тем, чтобы Ляпунов вернулся, объяснил на круге, почему пометал казаков Заруцкого в воду.

– Иван, не кипятись! – стал успокаивать его Трубецкой. – Казаки пошумят и разойдутся! Снова будут службу служить!.. По-старому…

Вслед за Ляпуновым бросились городовые воеводы из ополчения, его сторонники. У Симонова монастыря они нагнали его. Ляпунов выслушал их, их доводы, хмуро глядя на них.

– Прокопий Петрович, пропадём без тебя! – прямо заявил ему Измайлов. – Ты же видишь, что вытворяет казачья…! – выругался он.

Его поддержал Иван Пушкин: мол, дело всей земли на тебе только и держится. Он явно преувеличил, зная слабость Ляпунова.

Чтобы уломать Ляпунова, надо было просто польстить ему. И дворяне, близкие к Трубецкому, знали это.

Ляпунов улыбнулся, приказал своим дворовым холопам: «Ладно, поехали назад!»

Он был человеком ответственным, считал себя таким. И этой линии придерживался, несмотря ни на что.

Все вскочили на коней, окружили Ляпунова плотной группой охраны и двинулись обратной дорогой в сторону Яузы, к стану земского ополчения.

Когда стало известно о возвращении Ляпунова назад в свой стан, то в таборах казаков собрался большой круг.

Атаманы послали за Ляпуновым. Его требовали к ответу… И кто? Казаки! Их атаманы!.. В стан Ляпунова от круга пришли дети боярские: Сильвестр Толстой и Юрий Потёмкин.

– Прокопий Петрович, круг вызывает тебя для дела! – заявил Потёмкин.

Он кратко изложил ему, для чего его вызывают. Сообщил также, что Трубецкой и круг гарантируют ему безопасность. Поэтому пускай не обращает внимания на угрозы, которые слышались в последнее время в его адрес.

– Ну, погорячились казаки, – стал оправдывать казаков Толстой. – И всё из-за тех, которых ты хотел посадить в воду! – ткнул он пальцем в сторону Ивана Плещеева.

Они чуть было не подрались тут же, в палатке у Ляпунова.

– Тихо! – успокоил их Ляпунов.

Он понял, что гонцы Толстой и Потёмкин предъявили ему ультиматум круга.

– Прокопий Петрович, не ходи туда! – стал уговаривать его Плещеев.

Его поддержал и Василий Измайлов, запаниковал: «Посекут ведь, посекут!..»

Ляпунов меланхолично почесал свою рыжую бородёнку, с маской раздумий на лице, глядя на своих ближних советчиков.

– Бог не выдаст – свинья не съест… Пошли! – сказал он, как всегда, решительно, когда принимал решение.

Они вышли из палатки, сели на коней и вместе с гонцами направились в сторону казацкого табора, где собрался большой круг. Там их появление встретили сначала глубокой тишиной. Казаки стояли рядами на площади, заполняя её, и даже дальше, кому не досталось места на площади. Их головы торчали из-за палаток и кибиток… И дальше, дальше… Тысячи, все разные. В одном единые…

Это был, действительно, большой скоп. Такого наплыва казаков, интереса к предстоящему бывало не часто.

И сейчас Бурба, сидя среди атаманов, наблюдал за Ляпуновым.

Тот же, придя на круг, прошёл вперёд. Он не встал скромно вдали, не стал ждать, когда его пригласят для допроса, как он понял свой вызов сюда. И он встал перед всеми. Он, Ляпунов, знал свою правоту и цену себе и всего, что делал. На том он и решил играть, добиться правды и победы над головами вот этих… «Скотов!» – мысленно обозвал он их, обводя взглядом сначала атаманов, затем передние ряды казаков.

И круг почувствовал его ненависть к себе, чутьём животным.

Первыми не выдержали горячие головы. По кругу прошёл гул… Стихая где-то там, за палатками, в углах и кабаках…

Прокопий знал толпу, вёл за собой, хотел вести, ей управлять, хотя и звал её скотом. Но больше всего болел он за государство, за тот строй, порядок, который он принял бы за свой. Он отвечал бы его мыслям.

Вперёд вышел атаман Заварзин.

– Прокопий Петрович, – начал он вежливо, как обращались все к Ляпунову. – Вот это письмо принесли в стан казаки. Здесь есть твоя подпись. Сейчас дьяк зачитает его всем! – громко крикнул он, обращаясь к кругу. – И вам, казаки, судить: есть ли правда здесь!

По кругу снова прошёл гул. Затем стало тихо, когда атаман поднял руку, призывая к порядку.

Подьячий из войсковых, из круга, которого вызвал к себе атаман, зачитал письмо. В этом письме разрешалось земцам хватать и убивать без суда всех казаков, которых застанут за грабежом.

Дьяк закончил читать. Атаман взял у него письмо, подошёл к Ляпунову, протянул его ему.

– Ты писал? – спросил он его.

Ляпунов, взяв письмо и заглянув в него, растерялся. Оно было написано его рукой. Но он не писал его. Да ему и в мыслях не пришло бы никогда писать такое. Уж он-то прекрасно понимал, что последует за тем, какой самосуд захлестнёт все волости, если бы он издал на самом деле такой указ.

– Нет, я не писал такой указ! – категорически заявил он. – Хотя это моя рука…

Казацкая масса, толпа, круг, услышали лишь последнее его признание. Они услышали только то, что хотели услышать.

– Изменник!.. Вор!.. Предатель!..

И это окончательно вывело Ляпунова из себя. Он, обозлённый вот этим явным подлогом, стал честить казаков… Но вот уже выхвачены из ножен первые клинки… Мгновения решали всё… Сверкнули сабли. И отшатнулись от Ляпунова его советники и верные товарищи. Он на мгновение остался один… И тут перед ним блеснул клинок…

В эту же минуту к Ляпунову кинулся кто-то из кучки дворян.

– Казаки, одумайтесь! – вскричал он, видя, что вот-вот прольётся кровь.

Но нет ни милости и ни прозрения в минуты вот такие.

– Ржевский, куда ты?! – раздался чей-то вопль, чтобы остановить того дворянина.

Но было уже поздно. Чей-то клинок полоснул по Ржевскому… А другой довершил начатое с Ляпуновым…

Бурба, вскочивший с места, метнулся туда, чтобы не дать разразиться самосуду, но не успел… Он снова опоздал со своей правдой, хотя и не любил Прокопия.

И как-то странно стало быстро стихать всё на майдане, как перед бурей, ненастьем непредвиденным.

Бурба оглянулся в сторону круга, верхушки его, удивлённый тишиной, и заметил как круг стал быстро распадаться… Вот ещё минута, и от него ничего не осталось…