Текст книги "Смутные годы"

Он же заговорил только с ним, с Урусовым.

– Хочешь загонных, гетманских? Из-под Москвы берёг. А сейчас отдам. Поруби, потешь руку!.. Чай, застоялась в темнице без дела-то? – усмехнулся он и крикнул дворецкого: – Князь Семён!

– Слушаю, государь! – услужливо откликнулся тот.

– Вели гнать сюда пахоликов, что за сторожами! Хотя постой, не надо! Зови Сицкого! Да поживей!

Звенигородский вышел из палаты.

– Сейчас потеха будет! – громко крикнул Димитрий. – Все во двор! Сабельки прихватите!

Он поднялся с лавки, пошатываясь, двинулся к выходу из палаты. За ним потянулись гости.

– Что ещё надумал-то? – легонько подтолкнул Трубецкой в плечо Заруцкого.

– Потеху, – коротко ответил тот. – Государь у нас весёлый… Серчаешь, Дмитрий Тимофеевич?.. Ну-ну, серчай. А ты представь, что было бы, если бы ты не ушёл тогда… Молчишь? – напомнил Заруцкий Трубецкому уже который раз всё о том же, о Тушинском лагере.

– Не от казаков уходил – от Рожинского, – стал оправдываться Трубецкой почему-то именно перед ним, перед атаманом с Дона. От этого он обычно раздражался на себя и на него, но и был не в состоянии противиться сквозившей в его голосе парализующей воле…

– Не дело, князь, говоришь! – досадливо отмахнулся Заруцкий от такого, по-детски легкомысленного довода, не веря ему. – Городок-то сами мы и порушили!.. И не послы тому виной!

Он остановился, чтобы пропустить его вперёд в дверях.

– Как твой брат-то, Александр? С громким именем Меркурий! – с чего-то перешёл он на другую тему разговора.

– Убит он, – ответил Трубецкой, недоумевая, почему он вдруг вспомнил Александра. – Ещё в августе, двадцать второго дня…

– А-а! – протянул Заруцкий. – Сочувствую. Жаль – хороший был малый… Ладно, пошли, пошли!

Они спустились с теремного крыльца.

На дворе уже толпились донские казаки вокруг кучки полураздетых пахоликов.

– Ну что, воины, потешим руку? – спросил Димитрий дворян. – Князь, они твои, – сказал он Урусову. – Но прежде покажи, не ослабела ли рука за приставом.

Он сбросил с себя на снег свой тулупчик.

– Давай сначала ты, потом я!

Он подошёл к Бурбе, выдернул у него из ножен саблю и, примериваясь и разминая руку, поиграл клинком, рубанул пару раз воздух: «Эх, эх!» Крикнул: «Урусов, начинай!»

Урусов побледнел от ненависти к нему, к этому стоявшему перед ним рыхлому, с одутловатым лицом человеку. В голове у него зашумело… Но плети и сырая вонючая темница уже кое-чему научили его. Он смолчал, только вынул из ножен клинок и покорно шагнул вперёд.

Казаки схватили одного из пленников и толкнули к нему.

Путая русские и польские слова, тот что-то закричал, пронзительно, по-журавлиному, пытаясь удержаться на ногах от сильного толчка, и шатнулся в сторону Урусова. В ту же секунду ярко блеснул клинок, и пахолик тупо уткнулся лицом в снег…

В толпе, наблюдавшей за этим, одобрительно крякнули: «Вот те да!.. Это по-нашему!»

– Хорош! – сказал Димитрий, завистливо глядя на Урусова. – Да, не сломался.

Он прошёлся перед боярами и атаманами, резко повернулся на высоких каблуках, крикнул: «Давай следующего!»

Казаки вывели другого пахолика.

Стараясь повторить удар Урусова, он коротко взмахнул саблей и лишь осадил пахолику плечо.

Поляк вскрикнул и здоровой рукой зажал рану.

Он же обозлился и рубанул его ещё раз… Рубил он наотмашь, широким замахом, и снова промазал, только отхватил пахолику руку: безобразный обрубок отскочил в сторону, и на снег фонтаном брызнула кровь.

Тут же из-за его спины выступил Заруцкий и со словами: «Давай помогу, государь!» – деловито, одним махом, снёс пахолику голову.

– Крепкий попался, собака, – спокойно сказал он, кидая саблю обратно в ножны.

Димитрий холодно глянул на него, скупо выдавил:

– Спасибо, мой боярин…

На дворе стало тихо: все насторожились, ожидая неприятностей.

Он же отвернулся от Заруцкого, устало бросил ближним:

– Всё, хватит, пошли в терем.

– Куда этих-то, государь?! – крикнул Бурба, показав на пленных.

Димитрий желчно ухмыльнулся: «Отдай Урусову!.. Он любит полячков!»

Не упустил он, напомнил, что того, как и Ураз-Мухаммеда, под Смоленском в своей ставке принимал сам Сигизмунд.

– Хотя нет! – остановился он. – Зачем они ему? Сведи на Оку и посади в воду! За кормами шли – теперь пускай сами покормят рыбку!

Он повернулся и пошёл к терему, даже не заметил, как Звенигородский, догнав его, накинул ему на плечи его потрёпанный тулупчик.

* * *

Покачиваясь в седле, Урусов ехал впереди большого отряда арзамасских татар. Он возвращался из-под Коломны. Туда, против отложившегося города, занятого кормовщиками Гонсевского, он ходил по наказу «царика». На душе у него было спокойно.

«Поляки в Москве… Хм! Вот ведь как бывает», – подумал он, и на него накатило, неотступно, неотвязно: вспомнилась вся его дёрганая жизнь на Руси.

Давно, более двадцати лет назад, на улусы его отца, мурзы Ян-Арслана, пришли волжские и яикские казаки и разорили их. Тогда он не знал, не догадывался и не задумывался, чем был вызван этот погром именно улусов его отца.

В Орде Больших ногаев между мурзами уже давно шла великая рознь: расшатывался и испытывался на прочность древний закон наследования по старшинству в тюркском мире. Жестокая родовая распря между многочисленными потомками хана Мусы захлестнула улусников.

У его отца, мурзы Ян-Арслана, второго сына князя Уруса, водившего по степи тринадцать лет улусы больших ногаев, не было никаких надежд занять место своего отца: в живых было великое множество его старших двоюродных братьев, сыновей хана Тинехмата, старшего брата князя Уруса.

Началось же всё с того, что казыевцы убили у князя Уруса его сына Саты: при попытке, по воле крымского хана Казы-Гирея, загнать больших ногаев на правый берег Дона. И князь Урус, мстя за смерть сына, погромил казыевские улусы[68]68
  Малая Ногайская орда – казыевцы. Основателем её был Казы-мурза, внук князя Шейдяка. Малая Ногайская орда образовалась под Азовом.


[Закрыть]. Те, в свою очередь, пошли за Волгу на больших ногаев и жестоко схватились с ними. В этом столкновении малые ногаи порубили самого князя Уруса и его старшего сына Кана. В отместку походом на казыевцев поднялись у больших ногаев даже дальние заволжские мурзы. Они настигли князя Якшисата в степях и убили его. Побили и многих его улусников. И кровавая месть надолго встала между малыми и большими ногаями.

После смерти князя Уруса власть над большими ногаями снова перешла в улусы покойного хана Тинехмата. Теперь больших ногаев по степи повёл его старший сын Урмамет и погиб через семь лет в очередной стычке с казыевцами. На его место встал его брат Тинмамет. Ему же суждено было водить ногаев всего три года. Но много сыновей было у покойного хана Тинехмата: мурзы Байтерек, Иштерек, Кучук, Шайтерек, Яштерек…

Да и не перечислить всех, кто загородил Ян-Арслану дорогу, посчитавшему, что подошла его очередь водить больших ногаев. Однако Тинехматовы крепко держали власть. И он люто возненавидел их.

Родовой обычай, раз дав осечку, сам же себя поставил на край гибели. Против Тинехматовых выступили Урусовы дети и потомки младшего из сыновей хана Исмаила – мурзы Тинбая. Не гнушаясь ничем, лишь бы сломить Тинехматовых, они сговорились с альтаульскими мурзами и Шихмаметовыми детьми, своими недавними врагами – казыевцами. Ян-Арслан схватился с родичами за власть над большими ногаями, поднялся на закон предков…

Наблюдая за этой борьбой в орде, Москва решила вмешаться. Там понимали, чем грозит Московскому государству приход к власти сына князя Уруса, её ярого врага. На ногаев натравили волжских и яикских казаков. Те погромили улусы Ян-Арслана, захватили в плен его самого и его детей. Мурзу отправили сначала в Астрахань. Затем, для надёжности, его поселили за крепкими сторожами в Казани. Сыновей же его, старшего Урака и его братьев, Зорбека и Тука, увезли в Москву.

Всего этого Урак не знал ещё тогда.

Москва же поразила молодых юртовских княжичей торговыми рядами, звоном колоколов, блеском позолоченных маковок церквей, стенами Кремля и разноцветной узорчатостью девятиглавого Покровского собора[69]69
  Покровский собор – собор Василия Блаженного.


[Закрыть]. Выросшие в степях, на просторах Заволжья, они не видели в жизни ничего, кроме кочевых юрт и кибиток, и были поражены богатством и многолюдьем столицы белого царя.

В Москве их приняли с почётом, поместили на хорошие дворы, положили обильный корм. А чтобы молодым не было скучно, оставили с ними их улусных людишек.

Жили княжичи на разных дворах и вольно. Однако всегда за ними тенью следовали приставы. Подвижные степняки быстро освоились в городе, и жажда простора толкнула их за стены. Но у Ордынских ворот их остановили.

– Не велено государем! – загородили им дорогу два их дюжих пристава, гарцуя верхом на аргамаках, и тут же окликнули у ворот стрельцов, призывая их на помощь.

Урак что-то закричал, возмущаясь, стеснённый впервые в жизни…

Но его не стали даже слушать.

В тот день он словно очнулся от чар околдовавшей их столицы и понял, что он и его братья были всего лишь пленниками московского государя, который сплёл им золочёную, сытую, со всеми прихотями клетку. Да, всего лишь клетку…

Вскоре в жизни ногайских княжичей произошла перемена. Весной, на Великий день, их окрестили в православие. Из страха навлечь на себя беду они не осмелились отказаться от обряда. Крестили их в большом кремлёвском соборе, таинственным и пышным обрядом, и он заслонил их старую, неокрепшую в молодых сердцах веру.

Урак и его братья были степняками, воинами, смысл обряда не поняли и к новому Богу не чувствовали ничего, кроме любопытства. Они прошли через крещение, заметив лишь почёт и блеск вокруг себя в огромном красивом храме. Тогда-то Урак и решил, что будет первым при дворе белого царя, достигнет того, чего никогда не добьются его дядья и братья, которые дерутся, как шакалы, в улусах из-за пустого звука называться ханом нищих кочевников. И достигнет он всего вот в этом городе, где живёт и где высокие сеиты принимают его, Урака, в свою веру. Даже не в веру, это его не трогало, об этом он не задумывался, а в свой большой и богатый улус.

После него крестили Зорбека, нарекли Александром. Крещение Тука, пятого по счёту из братьев, было отложено, чтобы не наносить урон чести старшим. Обряд с Зорбеком повторился в тех же деталях, что и Урака.

И его кольнула в сердце честолюбивая мысль: почему Зорбеку такая же честь, как и ему, Ураку? Первому из сыновей Ян-Арслана!

Урусов ухмыльнулся. Он вспомнил то своё простодушное возмущение и недоумение протопопа, когда он вдруг горячо заговорил, путая татарские слова с немногими заученными русскими.

– Зачем большой сеит позорит Урака? Младший брат крестит с ним!..

Дьякон, заглушая крики княжича, повысил голос, забасил трубой: «Славим Господа Бога нашего: единого и всемогущего! Славим Иисуса Христа, Сына Божия!..»

Протопоп, скорбя о людской суете перед небом, склонил к нему голову:

– По нашему закону, православному, истинному, пристало отделять только отца честью от старшего сына на три места. А ты, сын мой, более брата своего всего на одно место. И потому честь тебе справедливо положена…

Эта обида сразу же забылась, как только его допустили к руке царя.

Молодых ногайских княжичей великий князь Фёдор Иванович принимал в царском дворце.

В Средней Золотой палате, на возвышении в три ступени, стоял трон, и там сидел человек с бледным невыразительным лицом.

А на нём, на лице, Урак зорким глазом степняка уловил надломленность азея[70]70
  Азей – мусульманин, совершивший паломничество в Мекку и Медину; хаджи – титул мусульманина, совершившего путешествие в Мекку (хадж) в праздник жертвоприношения.


[Закрыть], растерявшего свой хадж. Изумили же его шапка в алмазах и кафтан царя, усыпанный жемчугом.

– Подойди к царю, – услышал он голос и только теперь заметил стоявшего сбоку от трона человека с густыми, чёрными, дугой бровями и большими тёмными глазами, с незаурядной силой воли, сквозившей в них, оттуда, из темноты…

Урак догадался, что это шурин царя, Борис Годунов, правитель, и непривычное чувство зависимости сковало его. Он опустил перед ним глаза. Раскачивающейся походкой кочевника он подошёл к трону, низко поклонился и коснулся пальцами правой руки пола. Затем он поцеловал белую, увитую тёмными венами руку царя с блестевшими на ней золотыми перстнями, из которых нескромно выпирали роскошные ярко-зелёные смарагды[71]71
  Смарагд – изумруд.


[Закрыть].

Он отступил назад, поднял голову и чётко произнёс фразу, которую вдолбили ему в голову дьяки Дворцового приказа: «Государю и великому князю Фёдору Ивановичу, царю всея Руси и всех земель и царств, его холоп Петрушка Урусов челом бьёт, готов служить и в правде стоять!»

– Подойди, княжич, ближе, – сказал Фёдор, лёгким движением руки показал на место подле себя. – Подойди…

Урак не понял, что хочет царь, и искоса глянул на толмача. Тот негромко сказал, что-де государь велит приблизиться к нему.

Урак шагнул вперёд и встал перед царём.

Но с ним заговорил не царь, а Годунов.

– Как живёшь в нашем отечестве, княжич? Доволен ли, всего ли хватает? Говори, если что не по сердцу или не за обычай. Рады будем услужить. Нет ли обид каких от наших людей?

Толмач быстро зашептал, переводя слова Годунова.

Урак выслушал его и отрицательно мотнул головой.

– Нет, государь! Обид не имею. Обычай же мой теперь христианский. А раз служить к тебе пошёл, то и людей твоих принимать должен, как надо делу твоему, государеву!

Борис Годунов с интересом посмотрел на него. Было заметно, что его ответ понравился ему. И он быстрым взглядом окинул его фигуру, невольно отметил, что тот отличается статностью, высоким ростом и белизной кожи, несвойственными ногайцам.

Да, Годунов заметил в нём это сразу, хотя и не знал, что его мать была из рода мурзы Исупа. А в том роду полтора века назад у хана Ахмата была жена – литовская княжна. И вот теперь та литовская кровь вынырнула наружу с чего-то в нём, Ураке…

Во всём внешнем облике его, Урака, чувствовалась нерастраченная сила кочевника. Она грозила немалыми бедами Московии, если поднять её против неё.

И тут вдруг случилось непредвиденное: царь заплакал и стал креститься. Затем он слезливо заговорил, что это не он посылал разорять их улусишко и неволить его отца…

И Урак зарыскал по сторонам глазами, пытаясь сообразить, что это такое, и невольно встретился взглядом с Годуновым. Тот же снисходительно усмехнулся. И Урак понял, что то, что сейчас происходит, это ширма, фата для дурнушки, что действительным хозяином во дворце является вот этот человек, с явными чертами татарина, и что он-то и есть государево слово и дело…

– Хорошо, княжичи, мы и впредь будем заботиться о вас, как то велит честь ваша! – отпуская Урака с братьями, заверил их Годунов.

Урак был старшим и заслонил собой младших братьев. Те остались в тени и продолжали заниматься тем же, чем и прежде: выезжали охотиться на подмосковные поля и устраивали попойки на дворах и по кабакам.

Его же определили во дворец стольником. И он стал являться туда в цветном платье [72]72
  Праздничная, парадная одежда.


[Закрыть]на приёмы послов, государевы праздники и выезды на молебны. Он многое понял, когда освоился при дворце. Но не скоро открылась ему правда о погроме улусов его отца, устранившего из орды ветвь Урусовых. К тому времени в Москве на царстве уже сидел Годунов. Изменилась и судьба самого Урака. Чтобы крепче повязать его, своего первого стольника, Годунов женил его на княгине Анне, дочери Григория Васильевича Годунова, своего троюродного брата и дворецкого. Та к тому времени была уже вдовой князя Александра Шуйского, умершего при странных обстоятельствах… Княгиня Анна была молода, белотела, свежа лицом, и Урак подчинился воле царя. К тому же вдова имела богатый обширный двор в Кремле, на Спасской улице, рядом с Чудовым монастырем, отгороженный от него только одной стеной. Напротив двора, как выйдешь из ворот, тут же подле двора Фёдора Мстиславского, возвышались маковки церкви Николы Гостунского, куда ежедневно бегала его богомольная жена. Там она встречалась, чтобы посудачить и рассеять скуку, со своей бывшей золовкой, Ульяной, женой князя Ивана Михайловича Воротынского, урождённой княгиней Шуйской…

Урак тряхнул головой, отгоняя мысли об уже давно забытой жене. Вспомнил он и свои наивные надежды на московский двор. Там он всегда был чужаком. По иронии судьбы вот этот-то двор отнял у него право драться в своей орде за наследование ханством. И когда на Московское государство надвинулась смута, он почувствовал, что пришло его время. Неожиданная смерть Годунова развязала ему руки: сняла клятву, которую он давал служить ему. Приход на Москву Димитрия, его убийство, резня поляков, затем воцарение Шуйского – всё это мелькнуло перед ним в одно мгновение, никак не затронуло, не изменило его судьбу. С особенным удовольствием, теша самолюбие, посчитался он как-то с Михалкой Скопиным, когда тот заместничал было с ним из-за застолья. Он, Урак, числился в дворцовом списке как наследный царевич больших ногаев, поэтому выиграл у Михалки счётное дело: Василий Шуйский развёл их[73]73
  Развёл – в понятиях того времени: посчитал равными по местнической лестнице.


[Закрыть]… Но всё это оказалось одной лишь видимостью, обманом: не было у него ни силы, ни власти, ни положения, ни богатства.

Когда Василий Шуйский осадил в Туле Болотникова, Урак привёл по его указу туда арзамасских татар и там встретился с Зорбеком. И там же, под Тулой, они и решили уйти в Крым – просить у хана милости.

Эта мысль зрела у Урака давно. И наконец представился случай выполнить задуманное. Шуйский послал его карательным походом на отложившиеся городки. Он выжег и разграбил Крапивну, окрестные с ней сёла и ушёл с двумя сотнями татар в Азов. Вскоре там появился и Зорбек, он тоже сбежал от Шуйского. В Азове они простояли месяц.

– Ну, Урак, ты как хочешь, а я в Осторохань, к отцу. Там надёжнее. Пойдём вместе? Поможем ему сбросить Тинехматовых собак… Иштерек лижет зад московскому!

– Нет, Зорбек, дальше пойдёшь один. Я в Крым, к хану.

– Пятки лизать крымскому?

– Я никому не лизал! – гордо вскинул голову Урак и гневно посмотрел на брата. – И Селамет-Гирею не буду! И турскому!

– Хм! – ехидно хмыкнул Зорбек.

– Поди прочь! – вспылил Урак, увидев его ухмылку. – Изрублю, пёс!

– Ладно, мы ещё встретимся, расскажешь, как примет Крым!.. А кланяться – придётся! Нет силы у больших ногаев! Все топчут их! Малые и те сильнее! Дед не справился с ними! А ты?!

– Шакал!.. – взбесился Урак, понимая, что Зорбек прав и ему уже ничего не остаётся, как только таскаться по дворам: то ли пристать опять к московскому, то ли к крымскому, а может, податься в Польшу или ещё к кому-нибудь, в те же Кизылбаши – служить шаху Аббасу. Его везде примут. Воины всем нужны. И везде он будет поднимать других на войлочном ковре, но никогда и нигде не поднимут его.

В тот день Зорбек ушёл со своим отрядом из Азова в Астрахань. А Урак, поколебавшись, двинулся с ногайцами в Крым. Но до него он не дошёл. По дороге он попал в белгородские улусы Кантемира. Мурза женил его на своей юной дочери, и Урак застрял у него на целый год.

На Русь он вернулся с Джанибек-Гиреем. Калга опустошил приокские волости и поспешил с богатой добычей обратно в Крым. Урак же встретился с Ураз-Мухаммедом и остался у него зимовать в Тушинском лагере. Тот назвал его побратимом, представил «царику». И вот, когда «царик» сбежал из Тушино в Калугу, они вместе отправились под Смоленск, к королю, с посольством Стадницкого. Урак увязался за Ураз-Мухаммедом, даже не задумываясь, что из этого выйдет…

И вот сейчас он возвращался из-под Коломны с обозом саней, нагруженных шубами, кафтанами и сукном. Везли они зерно и фураж для коней, гнали скот, пахоликов и купцов для обмена на деньги.

У стен Калуги его отряд остановился.

– Тутай, это в стан! – показал Урусов на обоз. – Не трогать до моего прихода. Кадырбек, полон к государю – отдарим за пахоликов! – скривил он в усмешке рот, из-под чёрных усов блеснули зубы…

Натура взрывчатая, непостоянная бродила в нём.

Обоз с добычей повернул к татарской слободе. Урусов же с Кадырбеком погнали пленных в город.

– А-а, наш славный князь, наш верный холоп! – встретил его в палате восклицанием Димитрий; он видел из окна суету с пленными во дворе. – Отличился! Хвалю за службу!

Палата была заполнена ближними царя. Они сидели за обильным столом с возбуждёнными раскрасневшимися рожами. При появлении Урусова они замолчали, хотя только что он слышал через дверь громкие голоса шумно пьянствующих сотрапезников.

Кланяясь Димитрию, Урусов краем глаза заметил среди них Трубецкого, Алексашку Сицкого и приметную фигуру дьяка Петьки Третьякова.

– Рад служить, государь!

– Вот так бы давно! Я не сердит – старое прощаю, в милости будешь!

Димитрий подошёл к нему, по-приятельски обнял, подвёл к столу:

– Садись, князь, заслужил!

– Государь, впредь доволен будешь холопом своим, Петрушкой! – наклонил голову Урусов в знак смирения.

– Вот это иной сказ! А то чуть что не по тебе – сразу рубить башку! Ты это брось! – резко сменив тон, строго сказал Димитрий ему. – Так ты изведёшь мне всех мурз!

Довольный тем, что неробкого десятка ногайский князь стал как шёлковый, он расхохотался:

– Ха-ха-ха! А здорово ты его!.. Но Келмаметку не трогай! Мой человек! По гроб верен будет! Не то что иные! – зло погрозил он кому-то кулаком. – Знаю, в него метил!

– Не верь ему, государь! – вдруг подскочил к ним Петька, которого Урусов как-то и не заметил в тёмном углу комнаты. – Обманывает он! Эх ты – дурачок! – потряс он шутовским колпаком на голове.

Благополучно закончившаяся история с Урусовым подняла настроение Димитрию, и он мягко оттолкнул от себя шута:

– Тебя Бог наказал, а ты туда же – к людям!

– И тебя тоже – наследство отнял! И ещё накажет!..

Петька скривил гримасой рот и боязливо отскочил в сторону, опасаясь всё же угодить под его горячую руку.

– Что ты не поделил с тем мурзой – твоё дело, – сказал Димитрий Урусову, отвернувшись от шута. – Только моих не трогай. За верность же велю выпустить твоих мурзишек. Из-за тебя, глупца, всё ещё мёрзнут за караулом… Исайка! – зычно крикнул он подьячего, который торчал всегда за дверью на случай его неотложных государевых дел.

И тут же в палату вошёл неказистого вида человек с большим умным лбом, с пробором, смазанным маслом, и с подчёркнутым выражением на лице служить государю. Из-за уха у него выглядывало гусиное перо, в руках он держал справную чернильницу и лист бумаги, а в выразительно согнутой фигуре припас подобострастный поклон: «Слушаю, государь!»

– Садись пиши указ освободить Урусовых людишек, что сидят по тюрьмам!

– Государь, позволь слово молвить, – обратился к нему Трубецкой.

Димитрий недовольно поморщился:

– Говори, коли есть что!

– Не дело так! Если виноваты – наказать! Чтобы смирны были! И на память другим!

– Князь, князь! – с сарказмом протянул Димитрий. – Сейчас мне нужны татары и турки!.. Престол помогут вернуть! Наследный, Богом данный!

Он осуждающе покачал головой, недоумевая, что его советники, его ближние, не понимают этого.

– В Крым пойдёшь, – сказал он Урусову. – От меня. Помощь просить у Сеадет-Гирея. Потом – к султану, послом. По царскому указу радеть и промышлять.

– Как прикажешь, государь! – охотно ответил тот. – Рад буду голову положить за твоё дело!..

Хмель выветрился у Димитрия, и на ногах он стоял твёрдо. Скрестив на груди руки и слегка покачиваясь с носка на пятку, он постоял с отсутствующим взглядом, затем резко тряхнул кудрями и посмотрел на князей и дьяков – иронически, зло. Он снова был прежним, он снова стал самим собой. И его ближние почувствовали это, подобрались, как гончие перед травлей.

– Завтра пойдёшь со мной в поле! – приказал он Урусову. – На зайцев! Через тебя татары опять в милости. Всех выпущу. Одарю щедро, если будешь усердно служить… И вы тоже – на зайчишек! – крикнул он ближним. – Повеселимся – на славу!

Он обнял Урусова и, понизив голос, чтобы не слышно было за столом, стал изливать ему свои тайные мысли:

– Если не удастся вернуть престол, отдам всё твоим татарам. И немного будет стоить Московия за то, что не пожелала принять меня… Пока жив – в покое не оставлю! Разорю – дотла!.. В Астрахань подамся. Там буду держать двор. Так и в Крыму скажешь…

Он подтолкнул его в спину.

– Всё, князь, иди! Завтра жду! Да не опоздай, а то без тебя потравим зайчишек!

Урусов натянуто улыбнулся, поклонился ему и вышел из палаты.