Текст книги "Смутные годы"

– А король знает об этих переговорах? – спросила она его и, чуть прищурив глаза, мило улыбнулась ему.

Он посмотрел на неё настороженно… И она почувствовала это…

– Нет! – резко ответил он. – И ему не надо знать!.. Надеюсь, ты представляешь последствия?

– Да, да! – поспешно согласилась она, поняв, что он догадывается о её тайной переписке с королём.

Чтобы уйти от дальнейшего обсуждения серьёзных дел, не испортить настроение, он шутливо перевёл разговор на другую тему.

– Государыня, твой боярин с дороги, устал! Покормить бы его надо!..

Марина смутилась, покраснели её всегда бледные щёки. Она уже знала, что будет после этого…

Она хлопнула в ладоши. И в комнату тут же вошла Казановская.

– Пани Барбара, – обратилась она к ней. – Наш гость с дороги. И не пристало расспрашивать путника, не угостив его. Да и я сама окажу ему честь, разделив с ним трапезу.

Казановская вышла. Тотчас же появились комнатные девки, накрыли стол и удалились. Вслед за ними удалилась и Казановская.

У Марины он пробыл недолго. Утром он уехал от неё. Его торопили дела под Москвой.

Глава 21
В гостях у Валуева

Как-то в середине мая Валуев приехал на двор, где Тухачевский жил вместе со всеми смоленскими. Он спешился, оставил коня холопу, зашёл к ним в избу, поздоровался.

Немного посидев на лавке, он перекинулся парой слов с Тухачевским и вдруг предложил ему:

– Яков, поедем ко мне!

– В гости, что ли? – растерялся Яков, не поняв, что он хочет.

– Да, – ответил Валуев. – Собирайся, поехали!

Яков собрался быстро. И они отправились верхом через весь город в сторону Чертольских ворот Белого города.

По дороге они разговорились о королевиче Владиславе и о том, что будет делать Гонсевский сейчас, когда Сапега со своей армией уже под Можайском, вот-вот будет под Москвой.

– Да ничего! – воскликнул Валуев. – Мы их вот так, вот так! – стал выкручивать он узду у своего жеребца, вымешивая на нём свою злость всякий раз, когда речь заходила о Владиславе, о той грамоте, что он подписал под Царёвым Займищем…

Пока они добирались до его двора, Валуев успел дважды взвинтиться на свои же рассуждения о странностях военных действий того же Сапеги. Он был, как всегда, горяч. Его маленькое скуластое лицо то покрывалось красными пятнами, то бледнело, когда он немного успокаивался.

И Яков, опасаясь, что с ним случится удар, облегчённо вздохнул, когда они наконец-то добрались до места, куда ехали.

Двор Валуева находился на Волхонке, в одном из уцелевших от пожара переулков. На дворе, длинником в двадцать четыре сажени и поперечником в тринадцать, стояли две хоромные избы. В одной жил сам Валуев с женой и дочерьми, Марфой и Татьяной, ещё девицами. В другой избе жил его старший сын Иван со своим семейством.

На второй ярус хоромины вела лестница с перилами.

По этой лестнице он и поднялся вслед за Валуевым. Они прошли по узким гульбищам, миновали холодные сени и переступили порог просторной комнаты. Это оказалась столовая. Посреди неё стоял длинный стол, накрытый скатертью с вышитыми по её краям цветами. Рядом с ним, по обеим сторонам, стояли лавки. К одной из глухих стенок прилипли коники[88]88
  Коники – неподвижные лавки в доме.


[Закрыть], обитые тёмно-синим сукном. Окна были затянуты мелкими разноцветными слюдяными пластинками.

Столовая палата оказалась пустой. Но как только они вошли в неё, тут же появился дворовый холоп, средних лет малый, с опрятной окладистой бородой.

– Митрошка, тащи на стол! – приказал Валуев ему, вздёрнув свой тонкий носик, с располагающей улыбкой радушного хозяина.

Дворовые накрыли стол и удалились. В комнате остался только Митрошка. Немного постояв у стола, он отошёл к двери и там сел на лавку, положил руки на колени, показывая, что готов к распоряжениям хозяина.

Валуев и Яков сели за стол. Валуев взял штоф с водкой и налил себе и Якову по чарке.

Они выпили, закусили, немного помолчали. С чего-то надо было начать разговор.

– Ну что там, под Смоленском-то? – спросил Валуев его.

Яков рассказал.

Валуев внимательно выслушал его. Затем он стал с чего-то оправдываться перед ним:

– Ты думаешь, я за Владислава стою? Или за короля?

Он поморщился, словно от чего-то горького.

– Не-ет! Но сейчас некуда деваться!..

Он тяжело вздохнул.

– А Заруцкий – сволочь! – с чего-то стал ругаться он. – Он у меня пушкарей выбил! Под Тулой ещё!

– Григорий Леонтьевич, а может, мы не то делаем, а? Почто за короля-то стоим? Он же католик!.. Ну, покрестится Владислав! А всё равно чужой! Да, я понимаю, то дело боярского ума! Не наше! Но вот как хотя бы со Смоленском-то, а?! Там же всё паны позасиживали! И тут, на Москве, паны уже!.. Куда деваться нам-то? То отдадим, потом другое!.. Что дальше-то?! – вырвалось у него в сердцах.

И он тут же испугался, что сказал лишнее, уставился на Валуева, ожидая от него чего-то.

Валуев тоже уставился на него. Он не сразу нашёлся, что сказать. На нём тяжким камнем висела сдача войска под Царёвым Займищем. Свой выбор он сделал, но сомневался в нём. И эти слова молодого, ещё зелёного сотника больно задели его. Тот явно показывал ему, что он делает не то.

Он обидчиво засопел, подтёр нос кулаком. Налив себе в чарку водки, он хотел было выпить, но спохватился, плеснул водки и в чарку Якова. Покачавшись взад-вперёд всем корпусом, словно раздумывая, встать или нет с лавки, он ещё раз шумно вздохнул, пересиливая в чём-то себя.

– Ладно, давай, – поднял он свою чарку. – За государя! – усмехнулся он, неизвестно какого имея в виду государя.

Они выпили.

– Гонсевский – вот новый государь! – выкрикнул Яков, поперхнувшийся от крепкой водки. – Кха!.. Москву выжег!..

Спьяну он как-то странно хрюкнул, словно всхлипнул.

– Не придёт Владислав-то! – выпалил он и сам испугался своей же смелости. – Король тут будет! Да и не сам, а вот так, как сейчас Гонсевский!

Валуев стал объяснять ему, а скорее себе, необходимость честности в государственных делах.

– Слово дали – надо держать. Он, Владислав-то, ещё не венчался на царство! Смекаешь, Яков?! – хитро прищурился он, дескать, всё ещё впереди. – Соборную грамоту после венчания подписать должны все выборные-то! От всей земли! Вот уже тогда-то и будет баста! – хлопнул он ладошкой по столу, пришлёпнув ползающую по нему муху.

И Якову показалось, что этим он хотел сказать, мол, вот так же прихлопнем мы и того, кто пойдёт против всей земли. Но Яков отреагировал на это равнодушно. Он разочаровался в нём. С него за последнее время спала какая-то пелена. Особенно после того, что насмотрелся он под Смоленском. Он стал видеть всё по-иному. И его теперь не удовлетворяло то, что говорили воеводы и бояре. Это раньше он смотрел им в рот. Вот хотя бы тому же Валуеву. А теперь он понял, что тот так же беспомощен, как и он сам. Только скрывает это за словами, вроде бы правильными…

Валуев почувствовал это.

– Митрошка, позови Ульяну Степановну! – велел он холопу, чтобы сменить разговор.

Он сообразил, какую скользкую тему они затронули. И опасную сейчас-то, когда в Кремле сидят поляки. Да и у того же Мстиславского наушников много. Донесут – угодишь на Пыточный. И не посмотрят, что ты думный дворянин.

– Да пусть она придёт не одна-то! С Марфой и Татьяной!..

Вскоре в комнату вошла жена Валуева, Ульяна Степановна. С ней вместе, чопорно вышагивая и держа прямо спину, вошли две девицы. Обтянутые платочками лица, опущенные глаза, лёгкий румянец на щеках… Невесты… Хороши…

Валуев охотно показывал гостям своих дочерей. Он гордился ими. Они были у него красавицами. Особенно младшая, Татьяна. Живой ум так и искрился у неё из зеленовато-серых глаз, таких же, как и у отца. Лицом же она пошла в мать, с чёткими строгими чертами вятичей-русичей, остатков былой народности, ещё не смешавшейся кровью с пришлыми на эту землю.

И Яков увидел это прелестное юное лицо… И его, взвинченного острым разговором, да ещё водкой, и страстно возбуждённого, будто ударили обухом по голове.

А Татьяна только-только входила в жизнь, и многое её смущало. А тут перед ней ещё оказался неизвестный человек, с тоской в глазах…

Она стрельнула на него взглядом, когда Валуев стал представлять её гостю, смутилась и опустила глаза. Затем, когда всё закончилось, она поспешно вышла из палаты впереди своей матери и старшей сестры.

И запала она Якову в душу, странно запала. С того дня она всегда стояла у него перед глазами. Она стала для него словно икона, лик не от мира сего. Хотелось только лицезреть и лицезреть её. Всё остальное, житейское, забывалось… И это чувство поддержало его.

С того дня он стал меньше пить.

– Что с тобой, а? – удивился даже Михалка Бестужев, заметив это его состояние после того посещения двора Валуева.

В ответ Яков только благодушно улыбнулся, каким-то своим мыслям.

– Пошли-ка лучше в кабак, а? – обнял он Михалку за плечи и потащил его со двора, где они, смоленские служилые, снимали себе углы у хозяина этого двора Никитки, в прошлом когда-то стрелецкого головы.

Валуев ещё несколько раз приглашал его к себе на двор. Ему нужен был собеседник для разговора. Его тянуло высказаться, что наболело и мешало жить. С воеводами, его товарищами по службе, он редко заводил разговор о том, что волновало. И самое главное, о государстве. Все они казались ему скучными. Косность, лень, отсутствие нужды подумать больше чем о службе делали их неважными собеседниками. В них было много спеси. Особенно сложно было говорить ему с княжескими отпрысками. С Яковом, молодым, было проще. В его глазах, блестевших от неподдельного интереса ко всем сторонам жизни, он видел отражение своих горестей и мыслей о большем, чем сегодняшний день. Его, Григория, волновало, и очень, кто сядет на царство в Москве. Владислав был не в счёт. В это он и раньше-то слабо верил. Сейчас же, по затяжке приезда королевича в Москву, он понял окончательно, что тому здесь не бывать: поляки просто надули их. События последнего года только ещё сильнее укрепили его в этой мысли. И ему был нужен слушатель, которому бы он излил всё это…

– Да, он придёт! Вот только подрастёт! – уверенно заявил он о том, что королевич непременно попытается сесть на царстве в Москве. – Смоленск-то твой дорого стоит!..

Яков же, приходя на двор к Валуеву, каждый раз замечал, как на втором ярусе терема, в одном из окон на женской половине, колебалась занавеска и мелькало девичье лицо. Увидев его, оно тут же исчезало в тёмном оконном проёме, как будто там пряталась в кустах испуганная пташка.

Его здесь ожидали. И он знал, что это она, Татьяна.

От этого его сердце прихватывала какая-то непонятная тоска. Он ловил расширенными глазами её лицо, которое принадлежало ему всего только на это мгновение. И он тут же терял его, не зная, повторится ли это снова.

Немного успокаивался он только в присутствии Валуева. Постепенно его затягивал разговор. И он на какое-то время забывался.

Валуев же больше не показывал ему своих семейных.

Глава 22
Падение Смоленска

В ночь на последний день мая, под утро, в ставке короля, в Троицком монастыре под Смоленском, началось необычное суетливое движение.

Когда Якову Потоцкому стало известно, с чем это связано, он решил поднять из постели короля.

Сигизмунд притащился полусонный, с помятым лицом, в монастырскую трапезную, где уже собрались государственные чины. Позёвывая, он спросил, чем вызвана такая спешка.

– Нельзя было подождать до утра? – сердито заворчал он.

Потоцкий, извинившись за беспокойство, коротко объяснил случившееся:

– Из крепости – перебежчик!

– Ну и что? Сколько их бегает-то! – со скрытым раздражением сказал Сигизмунд.

Потоцкий не смутился его резкого тона, продолжил докладывать:

– Да вот этот рассказал кое-что важное. Относительно крепостных стен. Есть, мол, слабое место там!

– Ладно, ведите, – апатично согласился Сигизмунд. – Послушаем…

За два года осады сколько уже было вот таких – важных сообщений, саркастически мелькнуло у него; и все они, на поверку, оказывались ложными либо не приводили к успеху. И он уже не верил им.

Потоцкий велел поручику привести перебежчика. Поручик ушёл. Вскоре он вернулся. За ним в трапезную пахолики ввели серого, неприметного внешне человека и поставили посередине палаты.

Сигизмунд с любопытством оглядел представшего субъекта.

Это был старик, долговязый, с сухим морщинистым лицом, с длинной бородой и кустистыми бровями, нависающими крышечкой далеко вперёд над черепом. А там, где-то глубоко под ними, в сумраке, терялись глазки…

Его допросили. Он охотно указал на слабое место в крепостной стене.

– С одной стороны города стену ставили осенью. На сырую землю. И она не выдержит обстрела. Там, за стеной, в крепости, есть вал. Он идёт до Авраамиевского монастыря…

Его выслушали.

Затем Сигизмунд спросил его: «И что тебе нужно за это?»

Старик, ощерив полупустой рот с редкими гнилыми зубами, не задумываясь ответил: «Поесть и выпить!..»

Сигизмунд, сухо сказав, что он получит это, велел увести его. Перебежчика увели. Не в силах сдержать гадливое чувство к этому грязному субъекту, только что бывшему в этом же помещении, Сигизмунд сразу же ушёл из трапезной, моментально пропахшей нечистоплотностью перебежчика. В этот же день на совете у него было решено поставить против указанного перебежчиком участка стены тяжёлые пушки и начать обстрел.

Два дня пушки долбили и долбили ту стену. И она рухнула, не выдержав обстрела ломовыми ядрами. Первыми в пролом пошли запорожские казаки, за ними жолнеры, убивая всех на пути…

За всем этим Сигизмунд наблюдал издали, из своей ставки. Ему постоянно доносили, как идёт дело.

Светило солнце. Зной стоял. Вонзались в небо вопли, и злая ругань металась в стенах крепости на языках всей цивилизованной Европы… И стало жутко на земле… И вдруг, в разгар резни, вздрогнула земля, как будто возмутилась происходящим… И над крепостью, увеличиваясь, стал разрастаться огромный гриб: безобразно кудрявясь, ветвистый, из пыли, камней, обломков кирпичей, каких-то разорванных тел, деревянных брусков и досок, вверх вскинутых под облака гигантской силой. Взметнула ввысь та сила даже брёвна… Взрыв накрыл дымом и пылью весь город. Грабежи солдат, крики о пощаде и стоны раненых стихли. Когда же рассеялась пыль, всё вернулось к прежнему…

Но вот наконец-то замолчали пушки, и крики солдат, и вопли раненых не стало слышно, и причитаний несчастных горожан, оставшихся в живых ещё, но лишившихся всего.

Уже потом, позже, стало известно, что взорвалось полторы тысячи бочонков пороха, что хранился в подземельях под Успенским храмом, в котором к тому же прятались и люди.

Так пал Смоленск. Его согнули снова к ногам польским.

И три дня Сигизмунд, в восторге от победы, щедро одаривал и угощал своих военачальников.

Прошли и эти три дня. Всё это осталось позади, ушло в прошлое. И всё вроде бы стало успокаиваться. Даже после стольких бед в этом городе, служившем раздором более двухсот лет между Московским княжеством и Литовским.

Первым делом Сигизмунд издал распоряжение о приведении крепости в надлежащий вид, чтобы она могла выдержать штурм и осаду, если русские попытаются отбить её назад. Указал он также оставить в ней сильный гарнизон. Якову же Потоцкому, отличившемуся при штурме, он выдал грамоту на Брацлавское староство, свободное после смерти его брата Яна.

В торжествах, приёмах, допросах пленных, воеводы Бориса Шеина и его помощника Петра Горчакова, заботах об устройстве новой завоёванной волости месяц пролетел как одно мгновение. Шеина, допросив, отправили под усиленным конвоем в Варшаву. Вместе с ним туда же увезли Горчакова и Смоленского архиепископа Сергия.

Подошла пора уезжать и ему, Сигизмунду. Его ждали в Варшаве: семья, двор, дела большого государства и своевольный сейм. Ему он должен был дать отчёт о военной кампании, начатой им без его согласия…

Он вышел из трапезной на монастырский двор. Сопровождая его, за ним вышел его секретарь Ян Соколинский.

Он перевёл взгляд на придворных, военачальников во главе с Потоцким. Они стояли уже тут, подле трапезной. При виде его они сняли шляпы, поклонились. Он же, попрощавшись с ними, сел в карету. Туда же залез и его секретарь.

Карета тронулась от стен монастыря. Потоцкий и придворные чины пристроились верхом позади неё. Мягко покачиваясь на рессорах, карета подкатила вслед за верховыми к берегу крохотной мелкой болотистой речушки Кловки, протекающей тут же, вблизи монастыря. Поднимая тучи брызг, верховые пересекли речушку. За ними и кучер свернул карету туда же. На крутом повороте, прямо к воде, он промазал мимо брода, наезженной колеи. И карета с ходу врезалась в вязкое дно. Лошади встали. Тяжёлый экипаж начал погружаться в илистое дно, медленно, словно эта земля, только что завоёванная им, королём, не хотела отпускать его. Не в силах вытянуть увязающую всё глубже и глубже карету, лошади беспомощно задёргались в постромках под брань кучера, хлёсткие удары кнутом…

Сигизмунд высунул голову в оконце кареты. Поняв, что завязли основательно, он отыскал взглядом на берегу фигуру Потоцкого, сидевшего на коне.

– Пан Яков, сделайте же что-нибудь! – крикнул он ему.

– Слушаюсь, ваше величество! – приложив руку к шляпе, отозвался Потоцкий.

Взяв с собой пахоликов, он направился к деревушке, что виднелась невдалеке за речкой. Вскоре он вернулся с мужиками. Те, увидев в реке карету, сразу сообразили, в чём дело.

– Это здесь не впервой! – лаконично заметил один из них.

Рослый, белобрысый, с густой, как у викинга, бородой, он, похоже, верховодил здесь над всеми мужиками. Это было заметно по тому, как те беспрекословно выполняли его команды.

– Особливо вот так после дождя! – заметил вожак. – Телеги вязнут! А что уж говорить о такой тяжести! – по-деловому окинул он взглядом громоздкую карету.

Говорил он громко, независимо, но в то же время с подчеркнутой вежливостью. Он, видимо, сообразил, что перед ним король, или ему об этом уже успел сообщить Потоцкий.

– А ну, мужики, давай! – приказал он своим товарищам.

Мужики облепили со всех сторон карету. Ухватил вместе со всеми за передок кареты и белобрысый.

– Раз-два – взяли! – подал он команду.

И мужики, выдохнув, громко вскрикнули разом: «Ха-а!» Но карета, шатнувшись, не поддалась.

– Эй, ты, что стоишь-то! – повелительным голосом крикнул белобрысый кучеру. – Наддай им! Пусть помогут!

Кучер, равнодушно наблюдавший со стороны за всем происходящим, нахмурился. Он рассчитывал, что мужики сделают всё сами. Он жалел лошадей: им ещё предстояло тащить и тащить эту чёртову карету. Аж до самой Варшавы… Что-то посображав, поводя длинными усами, словно они мешали ему, он вытащил из-за кушака плётку. Подойдя к коренной, он обернулся к мужикам, косо глянул на них, что, мол, он готов.

Белобрысый снова поднял свою команду размеренным криком: «Раз-два – хоп!»

И когда карета качнулась, кучер вытянул плёткой коренную. Та взвилась от ожога плётки, змеиным жалом вонзившейся в кожу, и с силой дёрнула вперёд. Ей помогла пристяжная, видимо, почуяв, что и ей перепадёт такое же, если она не поможет. Колёса кареты выскочили из ила, куда их уже успело изрядно засосать.

А мужики, не давая карете снова погрузиться в вязкое дно, натужно покрикивая, буквально проволокли её по дну под громкое понукание кучера: «А ну-ну!.. Давай, давай, милые!»

Через минуту карета выкатилась на берег под ехидные смешки жолнеров, бездельно наблюдавших с берега за всей этой вознёй с каретой короля.

Здесь, на берегу уже, Сигизмунд вышел из кареты и подошёл к мужикам. Те же, сделав дело, скромно встали поодаль.

– Кто вы такие? – спросил он их.

– Здешние, – ответил за всех белобрысый.

– Что вы желаете от меня за вашу услугу?

Не ожидая такого вопроса, белобрысый пытливо глянул на него. Но тут же сообразив, что выпала редкая удача получить что-то от короля, он переглянулся с мужиками, словно советовался с ними. Затем он быстро выпалил, видимо, уже давно обдуманное: «Земли!..» И этим словом «земля» он как будто вбил в неё, в эту землю, колышек: застолбил её за собой, за своей деревенькой.

– Ладно, я дам вам землю вот здесь, за Кловкой! – согласился король, притопнув ногой по земле, которую отдавал этим людям в хозяйствование. – Где сейчас стоим. Сколько вам нужно?

Мужики, оправившись от растерянности, ещё не веря в то, что сказал король, заговорили разом, замахали руками, показывая пространство вокруг своей деревеньки вместе с полем, тянувшимся до дальнего леса.

– Стой, мужики! – осадил их белобрысый.

И мужики замолчали, видимо, доверяя вести такие дела только ему.

– Государь! – обратился белобрысый к Сигизмунду. – Мы хотели бы получить для пропитания вот то поле! – показал он на поле, в сторону которого махали руками его товарищи. – Вот до того берёзового околка!

Сигизмунд посмотрел туда, куда показывал белобрысый. Размеров этого поля было с избытком, чтобы с него можно было кормиться вместе с их семьями вот этим мужикам, которые сейчас стояли перед ним. Его было достаточно и для того, чтобы эта деревенька росла, давала доход и в его королевскую казну. Да и этот опустошённый войной край нужно было заселять. И заселять срочно… Пустующее место – всегда соблазн. На него тут же найдутся охотники. Здесь всё нужно было поднимать, поднимать торговлю, хозяйство. Заселять же из глубины Посполитой своими, поляками и литовцами. Но этот процесс долгий. А сейчас вот этих простых людей можно было сделать своими вот так: подарив им кусок земли, их же земли…

И он согласился.

– Пусть будет это ваше! Я дам вам на это грамоту!

Он простился с Потоцким, сел в карету. Его секретарь, сев туда же, захлопнул дверцу кареты. Карета тронулась.

– Пан Соколинский, напомните мне: послать этим мужикам обещанное, – сказал он секретарю.

Он выполнил своё обещание. Жители этой деревеньки получили от него грамоту на владение указанного ими участка пахотной и сенокосной земли.

* * *

Карета короля с эскортом из охраны и придворных двинулась дальше по ужасным, разбитым российским дорогам. Только через два дня они миновали границу Смоленской волости. И вот они уже в Орше. Переночевав там, они направились дорогой на Вильно. Через десяток вёрст дозорные, скакавшие впереди кареты, увидели на дороге группу всадников, идущих лёгкой рысью навстречу им.

– Стой! – останавливая гусар, закричал ротмистр охранной роты короля.

Все остановились. Остановилась и карета. От незнакомцев, тоже остановившихся, отделились три всадника и направились к ним.

Ротмистр отдал гусарам команду приготовиться, подозревая незнакомцев в дурных намерениях. Но когда те подъехали ближе, он узнал в одном из них приметную фигуру литовского гетмана Ходкевича.

Спутать Ходкевича с кем-то было невозможно. Его богатырский рост, широкие плечи бросались в глаза издали.

Гетман же, подъехав к ротмистру, поздоровался с ним и его гусарами. Затем он подъехал к карете, спрыгнул с коня. Бросив повод поручику, он встал у дверцы кареты, ожидая появления короля.

Дверца кареты распахнулась. Но король не вышел из кареты, а из её глубины послышался его голос: «Пан Карол! Прошу вас сюда! Ко мне! Нам надо поговорить!»

– Слушаюсь, ваше величество! – отозвался Ходкевич. Он живо поднялся в карету и сел на указанное ему место напротив короля, рядом с его секретарём Яном Соколинским.

Сигизмунд попросил секретаря оставить их наедине. И тот, покинув карету, пересел на коня.

Карета, с сопровождающими её придворными и всадниками гетмана, двинулась дальше.

Бросив взгляд на гетмана, Сигизмунд благожелательно улыбнулся ему.

Он, по характеру замкнутый и неразговорчивый, обладал располагающей улыбкой. Но улыбался он редко. И его почитатели, счастливцы, ловили эти редкие моменты, когда король, улыбнувшись, так проявлял им свою благосклонность.

Ему, Сигизмунду, нравился вот этот громадного роста человек, сейчас сидевший напротив него… Светлые волосы, густые и волнистые, и брови, слегка вразлёт, тоже светлые и густые, высокий лоб и нос прямой, и подбородок волевой. Густая курчавая бородка, как у московитов, но подстрижена короче. И кончики усов закрученные вверх. Худощавое лицо, широк в плечах, а взгляд открытый: умного и порядочного человека, которому нечего скрывать…

Они помолчали. С чего-то надо было начать разговор. Об этой встрече они договорились заранее. Правда, они собирались встретиться в Орше. Но Ходкевич туда опоздал и только вот так перехватил короля уже на дороге.

Сигизмунд заговорил первым.

– Ещё в апреле я писал вам, пан гетман, чтобы вы собирались с лифляндским войском в Москву, – напомнил он Ходкевичу.

В его голосе прозвучал упрёк: что вот, мол, сейчас уже середина лета, а дело с походом даже не начиналось.

– Ваше величество, всё это время я и набирал солдат для этого похода! – ответил Ходкевич.

И он стал оправдываться, из-за чего произошла задержка с набором войска. У него были, вообще-то, натянутые отношения с королём. И он не горел желанием идти к Москве, на помощь тому же Гонсевскому… Старая неприязнь их, литовцев, с поляками проявлялась и вот так, в таких ситуациях, когда предстояло что-то сделать совместными усилиями. После Люблинской унии это обострилось сильнее… Об этом, унии, он помнил всегда. О ней напоминал ему в своё время, когда был жив, и его отец, Ян Иеронимович Ходкевич, виленский каштелян и великий маршал Литовского княжества. Тот и Радзивиллы бежали тогда со съезда в Люблине 28 мая 1569 года, на котором была принята уния. Бежали от национального позора, во что вылилась эта уния… Поляки, говоря откровенно, обманули их при объединении в единое государство, Речь Посполиту… Польша разваливалась от шляхетского произвола, самовластных олигархов, безответственных крикунов сейма, ежегодных войн, разоряющих страну. И расходов, огромных, на армию, чтобы сдерживать соседей, которых она же сама, нападая на них, натравливала на себя… А тут ещё, завоевав Ливонию, она наградила ею, по унии, Литву. Так они, литовские князья, получили тяжкую борьбу со шведами и Московией, имевших на Ливонию тоже свои виды; получили они и язвы Польши: раздор между своими, литовцами, огромные расходы на войну и ещё многое другое… Сама же Польша, по этой унии, записала за собой Киев, Волынь, Подляхию, Брацлав – богатые земли. Но эти земли Литва считала своими, там проживали многие литовские землевладельцы…

И отец рассказал как-то ему, Каролу, что когда он был в посольстве в Москве, то Иван Грозный съязвил об этой унии на приёме посольства.

– Эта уния произошла не сегодня! – засмеялся Грозный. – Она совершилась лет сто двадцать назад!..

Это прошлое, но им жила и сегодняшняя Речь Посполита…

Через три года после Люблина умер седьмого июля 1572 года король Сигизмунд Август… И вот уже они, Ян Иеронимович Ходкевич и Миколай Кристоф Радзивилл, по прозвищу Сиротка[89]89
  Сиротка – прозвище Миколая Кристофа Радзивилла.


[Закрыть], враждовавшие литовские вожди, объединились… О чём-то уже шушукаются на съездах сенаторов… Затем последовали их тайные встречи в лесу, в кругу единомышленников… Литовцы намеревались вернуть потерянное в унии… Они составили партию тех, кто хотел посадить на зияющий пустотой польский трон Максимилиана, сына австрийского цесаря[90]90
  Римский цесарь (цезарь) – здесь речь идёт об императоре Священной Римской империи германской нации.


[Закрыть]… И Миколай Радзивилл, в то время литовский надворный маршалок[91]91
  Маршалок – высший чин при дворах некоторых европейских королей.


[Закрыть], на встрече с императорским послом просил передать австрийскому цесарю, что многие в Польше и Литве хотели бы видеть его сына Максимилиана на польском троне. Но с условием, что тот женится на наследнице трона, Анне Ягеллоновне.

– Это требование сейма!.. Да, неприятный балласт! – соглашался он, что невеста не первой свежести. – Зато она ещё девица! – вскричал он, открывая тайну, что королева, сорока восьми лет, ещё девственница, сохранила чистоту тела и души при развратном дворе своего старшего брата, короля Сигизмунда Августа. – К тому же Польское королевство со всеми его выгодами – стоит того!..

Польша, её верхи, торгуя короной, старались не продешевить. Каждая партия рвалась посадить на трон своего кандидата.

Сиротка по-приятельски обнял посла, стал объясняться с ним дальше.

– И упаси нас бог управляться московской Шапкой или турецкой чалмой! – вскричал он, зная, что существует сильная партия, желавшая отдать польский трон тому же московиту, Грозному царю. У того умерла вот только что, в середине ноября 1571 года, третья жена, Марфа Собакина, шестнадцати лет, через две недели после свадьбы. А уже в мае месяце 1572 года он получил разрешение собора на четвёртый брак, с Анной Колтовской… Узнав же, что умер король Сигизмунд Август, а на польском троне осталась его сестра Анна, не замужем, он тут же постриг и заточил Колтовскую в монастырь, рассчитывая, что на этот раз дело со сватовством пройдёт, нежели с её младшей сестрой Катериной, против чего был покойный король Сигизмунд Август.

И вот теперь он, Карол Ходкевич, великий литовский гетман, стоя на стороне Сигизмунда, польского короля, в то же время страдал за Литву, свою родину, не в силах совместить одно с другим…

– А что говорил по этому поводу пан виленский воевода? – перебил его мысли Сигизмунд.

– Мы обсуждали детали похода, расходы на него, – стал докладывать Ходкевич, отбросив воспоминания.

Он ответил так, чтобы отвести подозрения от Миколая Радзивилла, да и от себя тоже, что он вроде бы выгораживает того.

Король одобрительно покивал головой.

Миколай Радзивилл, в эту пору виленский воевода, был кальвинистом. Затем, под влиянием Скарги, он перешёл в католицизм… Сигизмунд же не доверял таким, не доверял и ему с самого начала своего правления. Он, ярый католик, относился с неприязнью ко всем некатоликам. Относился подозрительно и к Миколаю Радзивиллу… А тут ещё родственник того, подчаший [92]92
  Подчаший – почётная придворная должность в Польско-Литовском государстве.


[Закрыть]Януш Радзивилл, племянник, оказался одним из заводил рокоша Зебржидовского. Рокош провалился. И Януш вынужденно, под давлением сейма, пошёл на примирение с королём… Но Сигизмунд уже окончательно не доверял никому из Радзивиллов и отстранил его, Сиротку, от государственных дел… Он ненавидел Радзивиллов и в то же время боялся. Боялся их авторитета в Литве, возмутить которую те могли в любой момент. А этого ждали, не могли дождаться его противники в Польше…

Ему же, Ходкевичу, король, похоже, тоже не доверял, хотя в сражении с рокошанами под Гузовом он был на его стороне, как и Жолкевский. И всё из-за того, что он, Ходкевич, был в родственных отношениях с такими противниками Сигизмунда, как Зборовские. Его мать, Кристина, была урождённая Зборовская, а вторая жена, Анна Острожская, была дочерью волынского воеводы Александра Острожского. Того воеводы, который выгнал из своего замка Гришку Отрепьева, когда тот заикнулся просить у него помощь как беглый московский царевич. А Вишневецкие подобрали «царевича»… И он, Карол Ходкевич, был за то благодарен своему тестю, не позволившему втянуть князей Острожских и их, Ходкевичей, в авантюру какого-то подозрительного беглого московита…