Текст книги "Смутные годы"

И от этого на душе у Бурбы воцарился мир и покой. Хотя всего несколько минут назад он не представлял, как будет встречать этого рязанского «перелёта», в немалой мере повинного когда-то в смерти Кузи. Дело прошлое, но вина остаётся, и ничего не забывается. А что Заруда крутит с ним? Так то его заботы, государские. Боярином стал, с царицей шуры-муры водит…

Он холодно, жестом пригласил Ляпунова в город.

Ляпунов, тронув коня, поехал рядом с ним вдоль строя донцов, с нескрываемым самодовольством взирая на сотни, что встречали его, по чести приёма ничуть не ниже, чем какого-нибудь иноземного посла.

Заруцкий этим хотел шикануть перед ним, своим старым «приятелем» Прошкой. Он уже завёл у себя в Калуге даже Посольский двор.

Остаток дня у Ляпунова прошёл в совете узким кругом. А вечером они много пили и, не пьянея, снова толковали.

– Я забираю царицу с наследником, – заявил Прокопий в конце попойки, когда уже десятый раз было оговорено и просчитано, каким порядком выступит войско из Калуги вслед за рязанским ополчением.

– Царицу вывозить не дам! – отрезал Заруцкий, наливаясь гневом.

– Иван, не спорь, не надо, – стал уламывать его Плещеев. – Прокопий знает, что к чему.

– Нам нужен свой государь! – категорическим тоном продолжал Ляпунов. – Только свой, когда Жолкевский своровал с Владиславом! Маринкин сын не только ваш царевич! Всей земли поставим!..

И он деловито забегал по горнице, теребя рыжеватую бородку и присаживаясь то у одного князя, то у другого, что-то обсуждал с одним, затем с другим.

Заруцкий понял, что царица уплывает у него из рук, и уплывает из-за Ляпунова. И чтобы сбить с него спесь, отыграть царицу, он стал напирать на него, напомнил ему:

– Петрушку-то с твоей измены повесили! И Болотников тоже на тебе!

– Что прошлое-то ворошить! – махнул рукой Ляпунов так, что означало, зачем-де по пустякам говорить. – Поклонились бы, когда надо, Шуйскому…

– Иван, нельзя быть в раздоре! Время не то! Как делу-то помочь? – спросил Шаховской Заруцкого. – Владиславу крест целовать будешь?.. Донцы не позволят! Уйдут!..

– Не уйдут! – перебил его Заруцкий. – Мои казаки! Куда я – туда и они!

– Ну-ну, – глубокомысленно протянул Трубецкой. – А Прокопий верно говорит: пока на Москве никого нет, надо садить своего царевича!

Он обнял за плечи Заруцкого, жарко задышал ему в ухо.

– Смирись, Иван!.. Царица – баба капризная. Сегодня тебя привечает, а завтра иной будет…

Заруцкий подавил в себе старую неприязнь к Ляпунову, стряхнул с себя и руку Трубецкого.

– То царице сам передам. В страхе живёт. Запугали вы её, – сказал он, стал успокаиваться и трезветь, вновь почувствовал себя подтянутым и собранным.

Он обвёл сумрачным взглядом сидевших за столом князей, криво ухмыльнулся в лицо Ляпунову:

– То одному крест целуете, то другого с царёва места скидываете! Своего государя врагам отдаёте, как иную девку в таборы казацкие!

Он поднялся из-за стола и вышел из палаты, провожаемый недобрыми глазами князей, раздражённых на него, на донского казака с тёмным прошлым, немало помыкавшего чуть ли не всеми ими.

Он же прошёл длинными сенями и вышел на женскую половину хором. Подле комнаты царицы стояли его казаки. Он приложил палец к губам, чтобы они не шумели, поднял руку, на секунду задержался у двери, решая, стучать или войти запросто вот так. Затем он легонько стукнул пару раз.

Дверь приоткрылась, в щель выглянула Казановская. Увидев его, она впустила его в горницу.

Марина сидела за рукоделием, успокаивая этим занятием расшалившиеся нервы. В полуоткрытую дверь из соседней спаленки доносились тихие убаюкивающие напевы кормилицы.

Казановская плотно закрыла дверь туда и взглянула на Заруцкого. Тот подал ей знак, и она вышла из комнаты.

Оставшись наедине с Мариной, он подошёл к ней, поднял её из кресла, прижал к себе, почувствовал, как туго она налилась после родов. Гладя по округлившейся маленькой фигурке, он горячо зашептал:

– Мы с Трубецким выступаем. Ты же поедешь с Ляпуновым. Завтра. В Коломну. Она у него в руках… Так надо. Ничего не бойся! Я приеду к тебе… Всё идёт хорошо, хорошо, – задышал он прерывисто, часто…

– Иван, Иван, я хочу быть с тобой! – простонала она, истомно прижимаясь к нему. – Ну хотя бы денёк, часок хотя бы!..

Вот только теперь в ней по-настоящему проснулась женственность. О том, что это такое, она раньше как-то не догадывалась. И вот это навалилось, и ей было тяжко без него: не видеть, не прикасаться… Невыносимо!.. Изнывало, болело всё тело, просило ласки, любви, и не с кем было её разделить…

В соседней горнице деликатно замолчала кормилица, догадавшись, что происходит у царицы. А у двери вместе с казаками на часах стояла пани Барбара, терпеливо переминаясь с ноги на ногу. Она, как верный пёс, охраняла мимолётное свидание своей царицы…

Выйдя от Марины, Заруцкий молча кивнул головой Казановской и спустился на нижний ярус. Там князья вместе с Ляпуновым всё ещё продолжали пить и обсуждать предстоящий поход на Москву.

* * *

Со многими героями этого романа мы не прощаемся. Им предстоит ещё немало испытаний в это неясное, смутное время самого низкого падения российской государственности в конце 1610 г. и в начале 1611 г., на котором мы остановились. А вот с Матюшкой, самозванцем, Лжедмитрием II, под каким именем он вошёл в историю, придётся проститься. И на прощание приведём несколько строк г. Воробьёва Г.А., как сказано им в очерке «Дом Марины Мнишек в Калуге», в Историческом вестнике за 1899 г., т. 76, июнь, с. 968–972: «До сих пор в одном из заброшенных оврагов, где-то за бойнею, предание указывает могилу этой загадочной личности»…

И там же немного истории о доме Марины Мнишек.

«До настоящего времени в одной из глухих калужских улиц (Проломной), за Березуйским оврагом, вблизи реки Оки, показывают древний каменный дом красивой архитектуры XVII столетия, вполне подходящий к типу дворцов той эпохи. У простого народа он известен под именем Маринушкина дома. И это название так за ним укрепилось, что в 70‐х годах настоящего столетия одна из его хозяек звалась по дому “Маринушкой”, хотя имя её было совсем не Марина. Точных сведений о времени сооружения исторического дома не имеется. Собственно документальная его история начинается с конца XVII столетия. Из сохранившейся раздельной записи 1697 г. видно, что дом этот принадлежал роду Коробовых. Коробовы были мещане, занимавшиеся торговлею. А как он им достался, неизвестно. Фамилия Коробовых пресеклась в мужском колене в 1870 г., и дом перешёл, по наследству, к мещанке Лабахиной. Последний из Коробовых, Иван Иванович, умер в апреле 1870 г. Его нашли мёртвым, одетого в шубу и почти разложившегося совсем. Тогда же открыли большие сундуки со старинной утварью и платьями. Были тут и дорогие парчовые сарафаны и кокошники, низанные жемчугом, но они до того были ветхи, что, по рассказам, от одного прикосновения к ним разлетались в прах…

Дом Марины Мнишек двухэтажный. Нижний этаж значительно вошёл в землю. Лет двадцать тому назад он привлекал внимание любопытных своими тайниками и подземными ходами. Один из подземных ходов в 70‐х годах представлял своею длиной целую улицу. Тут были следы конюшен, а из конюшен выход в овраг. Обращали на себя внимание крепкие чугунные двери и могучие запоры. Интересна была тоже одна комната, без окон и дверей, в которую вход был с чердака, около печной трубы, а выход в подземелье. Очевидно, «царик», устраивая все эти хитрости во дворце, имел в виду воспользоваться ими на случай измены или внезапного нападения. От красивого каменного крыльца посередине фронтона, которое вело во второй этаж, в 1874 г. оставались только следы…»

«Маринушкин дом», Николай де Рошфор в журн. «Зодчий», 1874 г., № 1–2. («Дом Коробовых в Калуге».)

Глава 17
Восстание в Москве

Первые вести о движении ополчения Ляпунова появились в Москве недели за три до Светлого Воскресения. И наместник королевича Владислава, пан Александр Гонсевский, ожидая на Пасху волнения, да к тому же чтобы обезопасить свой гарнизон, приказал снять пушки со стен Белого города и свести в Кремль и Китай-город. Собирался он то же сделать и в Земляном городе, но не успел выполнить это.

Во вторник на пасхальной неделе Москва проснулась, как обычно, под перезвон колоколов. Уверенным басом царедворца первым ударил большой колокол Ивана Великого. Ему ответил Успенский, затем Архангела Михаила, к нему присоединился колокол Спаса на Бору. И так зазвонили по всему Кремлю. А за его стенами хриплым голосом заговорил колокол Николы Мокрого у Водяных ворот на Зачатской улице. Послышался молодецкий звон у церкви Бориса и Глеба на Варварском крестце. Зазвенели тонкими переливами и церквушки на рву, что рассыпались между Спасскими и Никольскими воротами по Красной площади. Зашлись серебристым колокольным смехом: голосисто, беззаботно, удивляя хоровитостью. И не тесно было им, махоньким, пятнадцати молодушкам, вместе с кладбищами. На них уже и не хоронят, потому что негде. Кладены здесь не раз были в большое моровое поветрие, на 91‐й сажени в длину да чуть больше десяти в ширину. Рассыпались же они рядком: впереди всех встала церквушка Параскевы, наречённая Пятницей. Как добрая матрона, позаботилась она о благочестии своих девиц: десятисаженными перилами зацепилась папертным углом за Каменный мост у Спасских ворот. За неё ухватился храм Василия Кесарийского, затем встала в очередь церковь Богоявления, а следом новенькая церквушка Феодосии-девицы. А там пошла совсем уже мелкота, и такая, что хоть выноси их в последнюю церковку Всех Святых, что стояла у Самопального ряда на трубе[76]76
  На месте современного кладбища под Кремлевской стеной тогда был ров, и в нем текла вода, отводимая от Неглинки как дополнительное средство защиты крепости, каковым и являлся Кремль. А на углу Кремля, около Собакиной угловой башни, была труба, т. е. слив, проход в ров воды Неглинки, а рядом с ним Торговые ряды, где торговали оружием, в том числе и огнестрельным, отсюда и Самопальный, или, как раньше говорили, Санопальный ряд.


[Закрыть].

Тоскующим звоном запели колокола Анастасии Узорешительницы в Житном ряду. Скромно, вполсилы, загудел посадский колокол у церкви Георгия на Тверской. И пошёл перезвон по всему Белому и Земляному городу.

Все били, веселились, иззвонились. Помалкивал только набатный, у Спасских ворот, как дьяк с Пыточного двора, узнающий государевы тайны вперёд самого государя. Он много знал, боялся проболтаться, и крепко-накрепко привязан был его раздвоенный язык пеньковой верёвкой к столбу. Его страшила участь говоруна из Углича. Был вырван у того длинный язык, ему свернули ухо, нещадно били плетью и под конвоем в ссылку увезли – в Тобольский дальний острожек, в Сибири поселили на вечное, глухое заточение. И язвами зелёными покрылось его здоровое, надменное когда-то тело.

Колокола натешились, замолкли, но ещё долго висел и таял, носился пылью серебристый звон.

Начался день – пришли заботы. И загулял, по нарастающей, шум толкучек на базарах. В Торговых рядах распахнулись окна и двери лавок, и громко закричали зазывалы, на все лады расхваливая свой товар. И чего только не было тут, несмотря на Смутное время. В суконных рядах ломились полки от рулонов адамашки [77]77
  Адамашка – шёлковая ткань из Дамаска.


[Закрыть]на любой вкус, пусть даже привередливым он будет: ангулинная, белая, червчатая и таусинная, в большой узор, мелкотравчатая и кружчатая. И там же был алтабас серебряный и золотный, камка кизылбашская, зуфь, настрафиль, летчина, аксамит и объярь. В мелочных рядах продавали костяные пуговицы и гребеньки, кошельки и наигольники, кольца, серьги, канитель и мишуру. В кожевенных рядах торговали сафьяном, телятинными и яловыми кожами, и тут же гирляндами висели сапоги, коты, ичетоги и башмаки, ремни, сёдла и гужи. По другим рядам стояла металлическая и деревянная посуда, котлы, кунганы, чарки, топоры. А дальше были кормовые и хлебные ряды и всякие иные…

И вдруг в этот размеренный гул на торгах ворвался истошный вопль: «Караул! Убивают!»…

Он долетел от Китайгородской стены, где жолнеры избивали ярыжек, силой заставляя их затаскивать на стены затинные пушки…

Но вот ярыжки вырвались из их круга, побросали пушки и брызнули оттуда врассыпную.

За ними с саблями наголо пустились жолнеры. Они срубили одного ярыжку, другого: и обагрился кровью грязный весенний снег…

Толкучка в Торговых рядах замерла – затем вскипела! Навстречу жолнерам бросились мужики… Они столкнулись!.. И пошло, пошло – дрекольем! Упали первые убитые, и поползли по сторонам раненые.

В этой ожесточённой схватке никто не заметил, как из ворот Кремля вышли мушкетёры и кинулись к Торговым рядам. Горожане опомнились, когда те подбежали и дали по ним залп. Вслед за тем взметнулись крики, стоны и проклятия. Скользя и падая на обледенелой мостовой, люди побежали из Китай-города.

Запоздало ударил набатный: забился, как припадочный, в безмерной своей вине перед горожанами.

Весть об этой расправе польского гарнизона с московскими чёрными людьми мгновенно разнеслась по городу. Посадские и слободские схватились за оружие, осадили Кремль и Китай-город. Против них тут же вышел из Кремля с четырьмя сотнями пехотинцев Маржерет и прошёлся огнём и мечом по Никитской.

В ответ восстала вся Москва.

* * *

Прасковья Варфоломеевна зашла в комнату к своему мужу, князю Дмитрию Пожарскому, и завела разговор о дворовых делах.

– Меня Фёдор ждёт, – прервал Пожарский её, недовольный, что она лезет с этим сейчас, когда вся Москва в огне, и мысли у него были совсем об ином.

– Ничего – подождёт!

– Не встревай в мои дела! Я же не суюсь в твои! Ты бы велела бабам присмотреть за детьми! Твоя та половина!

– Хорошо, ухожу, мой господин! – проворчала Прасковья. – Сиди тут со своим Федькой! Он тебе родней! В походе – с ним, на воеводстве – тоже! Так завёл манеру – не отстаёт и на дворе! И так соседи-то всё говорят!

– На то они и соседи!

– Ах! Тебе всё равно, что о нас подумают люди?!

– Параша, перестань!.. И поди к себе. Девки, верно, заждались. Им ведь тоже хочется посудачить. Мать-то прежде всего учит их этому!

– Да, взяла и нарочно научила, чтобы они говорили о людях нечестью! Ты подумай, что говоришь-то?!

– Ладно, Параша, хватит, – мягким голосом сказал князь Дмитрий.

– Хватит, хватит… – заворчала Прасковья и скрылась на женской половине хором.

А он натянул сапоги и кафтан и вышел в столовую горницу.

Там его уже ожидали стряпчий Иван Головин и стремянный холоп Фёдор Волченков – оба всего года на три моложе его. Стремянный был статным, широкоплечим и ловким малым. Он отменно владел саблей и пищалью, был неглуп, чем и понравился князю Дмитрию. Иван же, из ярославских, был выходцем из семьи попа, обучен был грамоте и быстрому счёту. Он обладал доброй хозяйской смекалкой и оказался незаменим на княжеском дворе. Советы он давал толковые, и князь Дмитрий прислушивался к нему.

– Дмитрий Михайлович, рогатин маловато, – пожаловался Головин.

– Найдём, – ответил князь Дмитрий и обернулся к стремянному. – Как там, в Китай-городе?

– Шумят, – коротко бросил Фёдор.

Пожарский познакомился с ним лет пять назад, испытал его как-то раз в деле и предложил ему холопство. И тот, недолго думая, подписал с ним служилую кабалу.

– А ну, пошли! – сказал им князь Дмитрий, вышел на крыльцо, остановился и окинул взглядом сверху, с крыльца, свой двор.

* * *

В наследство от отца ему достался вот этот большой, но бедный московский двор, два вотчинных сельца, деревенька и захудалая родословная. Старый двор деда, князя Фёдора, на Арбате давно перешёл в другие руки. На этом же дворе, на Сретенке, стояли три господских дома. Самый большой дом занимал он с Прасковьей и детьми. В другом с семьёй жил Василий, его младший брат. Маленький же остался за матерью, княгиней Марией Фёдоровной. Та последние годы жила в вотчинном селе Юрино, изредка наведывалась в Москву, и её дом обычно пустовал.

На дворе имелась большая конюшня. Рядом с ней стояла сыромятня для изготовления кож на конскую сбрую и всякого иного рода предметов княжеского быта. Тут же были срублены холопские постройки, кузница, прачечная и мыленка.

По размерам двор Пожарских был самым большим в этой части Белого города. Длинником он протянулся на тридцать семь саженей, а поперечником – на тридцать пять. Задними постройками он выходил на Новую улицу. Наискосок, через Сретенку, дымил государев Пушечный двор. С другой стороны, за переулком, раскинулся двор князей Хованских. Их двор по размерам уступал двору Пожарских. Да Хованские-то жили богаче. Происходили они от Патрикия Наримонтовича, внука великого литовского князя Гедимина. Патрикий выехал в 1402 году на службу к московскому князю и стал родоначальником широкой ветви князей Патрикеевых. Внук старшего сына князя Патрикия, Василий Фёдорович, получив земли на реке Хованке в Волоколамском уделе, положил начало роду князей Хованских. Но особенно блестящую карьеру сделал второй сын князя Патрикия, князь Юрий, когда женился на княгине Анне, дочери великого князя Василия I. А у его внука Ивана, по прозвищу Булгак, сыновья Михаил Голица и Андрей Курака стали, в свою очередь, родоначальниками двух княжеских родов, Голицыных и Куракиных, которые занимали на протяжении полутора веков видные места в Боярской думе. Князь Наримонт был старше своих братьев Ольгерда и Евнутия, от которых пошли Мстиславские и Трубецкие. И из всех потомков Гедимина, выехавших на Русь, родословная ветвь Хованских была самой старшей… Но – увы! Им об этом осталось только вспоминать. Старшинство по родословной ветви не дало им ничего. Обошли, обскакали их остальные: и родственными связями с великокняжеским домом, и по службе… И хотя на Москве Хованские не так были заметны, как их дальние родственники, но всё равно имели значительный вес. Поэтому, когда у старого князя Андрея Хованского младший сын Никита посватался к юной княжне Дарье Пожарской, княгиня Мария Фёдоровна, в ту пору вдовствуя уже третий год, охотно выдала за него свою дочь. К тому же князь Никита был на десять лет старше своей невесты, выглядел степенным и, как поговаривали, был обласкан при дворе шурином царя, конюшим боярином Борисом Годуновым.

И княгиня не прогадала. Через восемь лет Борис Годунов сел на царство. Князья Хованские потянулись вверх и потянули за собой Пожарских.

А за год до того, до свадьбы Дарьи и Никиты, старший сын Марии Фёдоровны, княжич Дмитрий, поступил на службу: пора подошла, пятнадцать лет стукнуло. И его тотчас же определили ко двору. Через четыре года он получил звание стряпчего с платьем и купил себе коня. За него он заплатил, из своего годового оклада в двадцать рублей, двенадцать в казну и подписался красивым твёрдым почерком в окладной книге. Тут же, в этой книге, он охотно приложил руку и за своего зятя, князя Никиту, за Василия Долгорукова, Мирона Шаховского и ещё за добрый десяток княжат, своих безграмотных сверстников.

Княгиня Мария Фёдоровна затратила немало усилий, чтобы дать сыновьям полную грамоту, мучаясь тайной надеждой видеть их когда-нибудь в думе. Происходила она из рода князей Беклемишевых, предок которых выехал на службу московскому князю более двух веков назад. Служили Беклемишевы великому князю верой и правдой, однако никто из них так и не пробился в думу. Старомосковская знать сопротивлялась любым поползновениям в этом направлении выезжих князей. Да и сами они жёстко толкались локтями подле великого князя.

Её старший сын отличался не только живым умом и сообразительностью, но и характером вышел в неё. Он так же болезненно воспринимал захудалость своего рода, мысли о которой княгиня постоянно поддерживала в нём. Младший же, Василий, был вылитый отец: такой же мягкотелый, как князь Михаил Фёдорович. И ему была суждена такая же участь – спиться и умереть раньше срока.

Но жизнь распорядилась совсем иначе, чем загадывала Мария Фёдоровна.

На князя Никиту одна за другой посыпались невзгоды: умер царь Борис, на Москву пришёл самозванец. Годуновых, Сабуровых и Вельяминовых отправили в ссылку. Попали в немилость к новому царю и те, кто близко стоял к ним. При Шуйском беды тоже не забыли князя Никиту, хотя вначале всё складывалось для него удачно. Тогда Шуйский снял с опальных самозванца их вину, многих приблизил ко двору. А князь Никита опять попал в полковые воеводы. Но Шуйский отыгрался на нём за оплошку под Калугой с Болотниковым, вспомнил прошлые годы его безмерной верности Годунову. А чтобы сгладить такой удар, он, непостоянный в пристрастиях, через полгода приставил его у себя на свадьбе первым дружкой к царице Марии, в девичестве Екатерины Буйносовой. Вторым дружкой был думный дворянин Иван Михайлович Пушкин. Дарью же назначили первой свахой к царице, вместе с женой Ивана Пушкина, Алёной Ивановной. Но такие перепады царской милости оказались не по князю Никите. Он уединился в своей вотчине после свадьбы царя и запил. Навалились хвори, и вскоре его не стало. И Дарья, овдовев без малого уже два года назад, жила на дворе Хованских под присмотром старшего брата Никиты, князя Ивана Андреевича, точнее – свояченицы. Братья Хованские и раньше с трудом уживались на одном дворе. А уж после смерти мужа Дарье с детьми стало там совсем невмоготу.

И князь Дмитрий, понимая это, частенько наведывался к сестре, как мог поддерживал её, требовал того же внимания и от своей жены.

В отличие от Дарьи, Прасковья была полной хозяйкой на своём дворе, с тех пор как Мария Фёдоровна переселилась в Юрино и там доживала свой век. Теперь в Москве старая княгиня появлялась редко. Когда же она приезжала, то сначала обходила большой господский дом, затем осматривала другой и третий. На этом всё и заканчивалось. В дела она уже не вмешивалась. Да и вообще, она стала быстро сдавать, после того как Дарья закатила ей однажды скандал: обвинила в том, что она выдала её за Никиту из-за богатства и почестей, хотя знала, что тот слабовольный и при невзгодах сломается. Ненавидящий взгляд старшей дочери так ошеломил княгиню, что у неё внутри что-то словно надломилось. И она перестала помыкать детьми и подгонять их, предоставила всему идти своим чередом. Но дело было уже сделано: тот же князь Дмитрий по-иному жить уже не мог. И она была вознаграждена этим, хотя бы отчасти, за свои труды.

* * *

Из-за Неглинки послышалась беспорядочная мушкетная стрельба. Со стены Кремля бабахнула тяжёлая пушка.

«Картечью, знать, по людям», – мелькнуло у князя Дмитрия.

За первым выстрелом последовал второй, затем третий… Перевалило за десяток, с каждым выстрелом подсказывало, что там заворачивается что-то серьёзное.

И во двор Пожарских начали стекаться со всей Сретенки вооружённые люди, как будто их сюда сгоняли те самые выстрелы.

– Пошли, надо собираться, – сказал князь Дмитрий стремянному и вернулся обратно в дом.

– Уходишь? – встретила его вопросом Прасковья. – А кто останется на дворе?

– Вот, Иван будет с тобой, – показал князь Дмитрий на стряпчего и громко крикнул: – Сенька, тащи доспехи!

В горнице поднялся шум. Прибежали холопы и закрутились вокруг князя. А он натянул на себя кольчугу, на нём застегнули латы, бармицу, наручи и бутурлыки. Подцепив на пояс саблю, он одел поверх стёганой шапки стальную ерихонку и подошёл к жене.

– Параша, к вечеру, даст Бог, свидимся. Если не приду – не обессудь. Значит, так надо.

Он ласково обнял её за плечи и подтолкнул в сторону женских хором:

– А сейчас иди к девкам. В страхе, наверно, сидят. Давно не было такого грохота.

– Батя, можно мне с тобой? – подошёл к нему его старший сын, хмуро глянул на него.

– Нет, Петруша, тебе туда нельзя. Вот подрастёшь и всё изведаешь! Просьба у меня к тебе: помоги матери приглядеть за девками. Они ведь пугаются всего. На то и девки. А ты парень! Да и Федька с Ванюшкой тоже малы ещё. Всё, Петруша! Мне некогда. Вернусь – всё расскажу. Договорились?! – улыбнулся он сыну, заметив, что тот дуется, недовольный его отказом.

Он вздохнул, от этих утомительных проводов своих семейных и вышел из хором.

При его появлении на крыльце, вооружённого и в доспехах, во дворе по толпе прокатились возгласы: «Пора, Дмитрий Михайлович!.. Беда пришла!..»

Со стен Кремля в очередной раз прогрохотали пушки и замолчали. Зато на Арбате и Никитской по нарастающей пошла ружейная пальба. И оттуда донёсся низкий гул, похожий на вой урагана, идущего по дикому урману в знойную летнюю пору, с буреломом и ливнем.

И князь догадался, что там дерутся люди, как в тисках зажатые узкими улочками.

И это подстегнуло Пожарского. Он стал быстро тасовать людей по сотням: собрал вместе мастеровых и извозчиков, холопов перемешал с ярыжками, чтобы те не разбежались при первом же натиске жолнеров. Две сотни он послал к Неглинке: перекрыть там путь в Кузнецкую слободу по берегу реки, где могла пройти конница. Ещё сотню он направил на левый фланг, к Мясным рядам, наказал никого не пропускать туда из Китай-города. Как мог, растолковал всем, что если гусары прорвутся, то непременно растекутся по улочкам Белого города, где им никто не сможет дать отпор.

– Соберите по дворам доски, ворота, всё, что попадётся под руку. Перегородите улицы! Ясно?! – хриплым голосом прокричал он, чтобы перекрыть галдёж, захлестнувший весь его и так не маленький двор.

– Да, ясно! – вразнобой ответило ему его лапотное войско, как он мысленно, с сарказмом, уже окрестил его.

Он собрал боярских детей и стрельцов, что были при нём, вышел к площади и встал с ними за наскоро устроенным завалом из саней.

Потянулись минуты томительного ожидания. И ратники, изнывая в тревоге, невольно встрепенулись, когда из Никольских ворот вышли гусары и остановились подле торговых лавчонок.

Князь Дмитрий подумал было, что они атакуют их, но ошибся. Гусары немного постояли и зашли обратно за стены. А из ворот появились пехотинцы и выдвинулись на площадь, построились в два ряда, дали залп по Сретенке, затем из второго ряда – другой.

Ярыжки после первого же залпа побежали. Мушкетёры заметили это и бодро ринулись на баррикаду. У саней их встретили, но не остановили редкие выстрелы из пищалей и арбалетов. И тут же завязались схватки. В ход пошли рогатины, ножи и вилы, зазвенели палаши и сабли.

Князь Дмитрий срубил одного пехотинца. На него с пикой ринулся другой, но наскочил на клинок Фёдора, молча зевнул и осел на снег.

– Молодец! – похвалил князь Дмитрий стремянного. – Не маши впустую. Береги силу на удар…

Он скосил взгляд в его сторону: из-под козырька шлема на него зыркнули налитые кровью глаза; по лицу стремянного катился струйками пот. Он захватил пригоршней комок грязного талого снега, бросил его в рот и стал жадно сосать.

– Терпи! – крикнул ему князь Дмитрий, которому тоже под доспехами было жарко, невыносимо хотелось пить, а конца боя не видно было…

Но вот они нажали, вытеснили жолнеров на площадь, и те, отступая, побежали. За ними устремились ремесленники.

– Куда, назад! – закричал Пожарский, сердце у него ёкнуло от предчувствия беды.

И тут же он увидел, как из-под Никольской башни выметнулось десятка три гусар. Они с ходу опрокинули ремесленников, вытоптали и порубили половину, остальных разметали по дворам и переулкам.

– Ах вы, сукины дети! – выругался князь Дмитрий и погрозил кулаком своим лапотникам, собравшимся у баррикады. – Вот ваше своевольство! Слушать только мою команду! Не то перебьют, как…! – прошёлся он на их счёт.

Мастеровые и ярыжки дружно захохотали.

И Пожарский тоже заухмылялся, в восторге от этой голытьбы, которую просто так, одной угрозой, не пронять. Не-ет! И бесполезно было кричать на них, так же как и уговаривать. Но его приказы, удивительно, они всё же выполняли. И он велел им разобрать и перенести заслон к церкви Пресвятой Богородицы на углу площади: «Давай – туда!»

– Живо, живо! – стал подгонять он их, когда они, утомлённые боем, опустили руки.

– Князь, дай передохнуть! Всё бегом, да бегом, и великим заводом! Ну и бесный же ты!

– Поляк покажет вам – бесный! Не мы его, так он нас! Вон, глянь, сколько положил! – показал он на убитых.

Там, на месте рукопашной схватки, среди убитых уже копошились бабы и подростки. Они выискивали родных и раненых, убитых жолнеров оттаскивали в сторону и бросали прямо под забором.

После полудня жолнеры и пахолики подожгли дворы, прилегающие к стенам Китай-города и Кремля, чтобы выкурить засевших там пищальников и очистить место для конницы. Потянулись столбы дыма также из других концов города. К горящим избам, спасать своё добро, из-за баррикад и заслонов кинулись люди. И сразу же там защёлкали мушкеты…

– Что делают, что делают-то! – сквозь зубы прошептал князь Дмитрий.

В этот момент к нему подбежал гонец.

– Дмитрий Михайлович, на Кулешках полякам дали отпор!

– Ай да Иван Матвеевич! – обрадовался Пожарский этому известию, поняв, что ещё не всё так плохо, как кажется. – Ворота отстояли?

– Да! Там Бутурлин поставил пушки и простреливает всю площадь!

– Фёдор, дуй на Пушкарский с людьми! Тащи пару пушек! – приказал князь Дмитрий стремянному, спохватившись, что как-то не догадался об этом сразу, когда Пушкарский-то двор был рядом. – Гусары не пройдут по Сретенке! – крикнул он с мальчишеским задором, который прорвался у него как-то сам собой.

– Князь, сюда вот-вот подойдёт поляк! – вынырнул откуда-то сбоку малец в порванном козлячке и стоптанных воротяшках. Лицо у него было разрисовано копотью. Было заметно, что он нарочно постарался для этого. Глаза же у него блестели, как две голубые бусинки.

– Ты кто такой?

– Дружинка Огарков!

– И куда бегал-то?

– Так сам же ты посылал на реку! – удивлённо округлил глаза Дружинка; он сообразил, что Пожарский уже забыл о нём, и на лице у него отразилась обида.

– И что там? – стал расспрашивать князь Дмитрий его, заметив, как сразу потускнел малец.

– На льду гусары стоят! Много! Вышли из Тайницких и стоят! А зачем стоят – неведомо! Пешие по мосту пошли – в Замоскворечье! Так их там не пустили, вдарили!

– Ладно, молодец!.. Постой-ка! Не испугался?

– Нет, князь! – выпалил Дружинка, глаза у него загорелись; он готов был выполнить всё, что поручит Пожарский.

– Найди дружка, такого же ходкого. И сбегайте на Никитскую. Проведай, что там. Ясно?

– Да, князь, бегу! – вскрикнул Дружинка, сорвался с места и мгновенно исчез.

Очистив от неприятеля Сретенку и переулки, Пожарский приказал строить у церкви, на месте заслона, надёжное укрепление, острожек.

До ночи жолнеры ещё раз пытались выбить Пожарского со Сретенки. Потерпев неудачу, они подожгли постройки на подступах к улице и ушли за стены Китай-города.

Князь Дмитрий долго стоял подле острожка и глядел на Занеглименье. Там догорали дворы, бегали, суетились и что-то кричали люди. Город погибал у него на глазах, а он ничем не мог помочь ему. От этого у него появилось ощущение настоящей физической боли. Она не отпускала, давила, заползала под сердце безысходностью. Он стиснул зубы, расставил на ночь усиленные караулы, велел Фёдору присматривать за острожком и ушёл на свой двор.

Его встретила Прасковья, холопы помогли ему снять доспехи, и он прошёл наверх.