Текст книги "Смутные годы"

Волконский по очереди ответил им и объявил хану от послов малые дары сороковками соболей, которые положили перед троном боярские дети.

Затем по знаку Араслана вперёд шагнул Огарков и стал зачитывать перед ханом царскую грамоту.

– Великий государь, царь и великий князь Борис Фёдорович… с наказом шерть учинить, дабы с тобой, братом его, быти в дружбе и в любви навеки, другу другом, а недругу недругом быти!..

Дьяк читал медленно, каждое слово произносил чётко. Так его учили в Посольском приказе, подчёркивая важность не только смысла самой грамоты, но и того, как она будет сказана…

– А меж бы нас, великих государей, вперёд ссоры никакой бы не бывати! – громким голосом, выразительно закончил он читать послание Годунова.

Князь Григорий взял у него грамоту и поднёс её хану.

Хан принял грамоту. На этом завершился приём послов на приезд.

Через неделю послов снова вызвали в замок.

В ханской палате всё было, как и в первый день приёма. Но теперь сразу же к трону подошёл афыз с муфтием[48]48
  Муфтий – мусульманский юрист-богослов, толкователь Корана, облечённый правом выносить решения по религиозным и юридическим вопросам.


[Закрыть]. Афыз развернул свиток и стал читать шертную грамоту хана, обращаясь к послам. Он перечислил все титулы хана и его владения, вспомнил прежние клятвы, любовь и обиды между государями. Закончил же грамоту он словами: «И шерть даёт на Коране!»

К хану подошёл муфтий с Кораном. Хан хотел было положить руку на Коран, но его опередил Волконский. Он выхватил у муфтия книгу и сунул её в руки толмачу: «А ну-ка, Бо-Гилдей, глянь, та ли книжица? Как бы обманки не вышло!»

Лицо хана посерело. Молча, ничего не понимая, он уставился на Волконского.

– Не оскверняй, гяур[49]49
  Гяур – у магометан название иноверца.


[Закрыть], книгу Аллаха! – возмутился муфтий.

– Та книжица, Григорий Константинович, та, – пробормотал толмач, живо оглядев со всех сторон толстый фолиант с вязью арабских букв по роскошному переплёту из красного сафьяна. – Куран!..

Волконский вернул книгу муфтию, приложил к груди руку и смиренным голосом обратился к хану:

– Великий хан Казы-Гирей, не гневайся! Не для потехи глянул на шертную книжицу, а для пущей правды! Дабы крепче слово твоё было брату твоему, государю и царю Борису Фёдоровичу!

Эта заминка с шертью не прошла бесследно для его посольства. В тот же день из Крыма срочно ушёл на Москву гонец к Ахмет-паше: с наказом – непременно проверить, на чём будет давать клятву Годунов. Однако в Москве досматривать Библию Сулеш-бику не позволили. И в ответ на то, что Волконский так поступил у хана, сказали, что Гришка то сделал негораздо, своевольством, и этим закрыли этот маленький инцидент…

Хан дал шерь, но сразу же отпустил послов: так он выразил своё недовольство ими. На прощание он повелел завтра же быть им в замке с поминками от великого московского князя.

На приём к хану Волконский и Огарков прибыли с десятью боярскими сынами: они несли большие государевы дары. А за ними вышагивали сокольники, держа высоко в руках кречетов и ловчие наряды.

У ворот замка послов встретили без обычной пышности. Представлял их хану снова Араслан Сулеш-бик.

Волконский зачитал наказ Годунова, а Огарков стал оглашать список подношений: сначала объявили дары хану, потом калге и нурадину.

Казначей с боярскими детьми подходили к трону и укладывали с поклонами перед ним дары.

Дошла очередь и до цариц: «Царёвой матери царице Анабии шуба на соболях, да шуба на куницах, да сороковка, да ковш золотой, да две чарки серебряных. Царёвой большой жене царице Фатиме… Царёвой мачехе царице Ферган… Царице Зелихан… Царице Кармешай…»

Список жён хана был длинным…

Затем пошли подарки царевичу Сафа-Гирею, карачеям и другим ближним Казы-Гирея.

– А какие подарки иным дворовым, на то как великий хан укажет? – спросил князь Григорий Казы-Гирея.

Афыз сказал ему, дескать, хан разрешает не зачитывать.

И послы приступили к заключительной части подношений, предвидя, что она сгладит впечатление от вчерашней размолвки.

Князь Григорий вошёл в раж, загудел с пафосом о братской посылке от Годунова – кречетов, молодиков.

– Дабы ты, великий хан, веселился и тешился!..

И тут же в палату вошёл сокольник Афонька с костяной тарелкой, на которой лежала алого цвета атласная рукавица, шитая канителью и унизанная жемчугом. За ним шли сокольники первой статьи с кречетами на руке.

Волконский взял у Афоньки тарелку и поднёс хану рукавицу. Отойдя к сокольникам, он надел лосиную рукавицу длиной по локоть, принял у Ивашки, сокольника второй статьи, кречета, снова подошёл к трону и объявил:

– Челиг сибирский, цветной, по кличке Хоробрый!

Сокольник хана принял у него кречета и поднёс его Казы-Гирею. Тот осмотрел птицу; та цепко ухватилась когтями за рукавицу и настороженно поводила вокруг острым взглядом.

– Добра птица, – перевёл бакшей слова хана.

Князь Григорий передал ханскому сокольнику лосиную рукавицу, надел другую, затем поднёс хану второго челига и спросил:

– Желает ли, великий хан, изведать кречетов в деле?

– Да, покажи – та ли птица, как то царь Борис пишет, – сказал бакшей.

– И где изволит великий хан пытать на бою челига? Здесь или в поле?

– Великий хан желает видеть это здесь – на дворе…

Казы-Гирей с ближними и посольские вышли на просторный двор замка и остановились поодаль от фонтана, наблюдая за вознёй сокольников.

– И как желает великий хан откидывать кречета? – спросил князь Григорий Казы-Гирея.

Хан махнул рукой: показал, куда пускать птицу.

Ивашка снял с челига колпачок и заставил птицу пару раз взмахнуть крыльями. Затем он освободил её от должика и подкинул в воздух.

Тонко звякнул золотой колокольчик, кречет взлетел вверх и пошёл кругами над фонтаном.

– Челиг стал в лёту и ждёт, – сказал Волконский. – Укажет ли гнать с утя великий хан?

Казы-Гирей согласно кивнул головой.

И Афонька мигом подбежал к фонтану, пустил на воду селезня.

Блестя на солнце сизой шейкой, тот заметался в тесном пространстве фонтана, чуя над собой в небе хищника, беспомощно захлопал подрезанными крыльями.

Кречет мгновенно заметил его и камнем пошёл вниз. У самой воды он замедлил падение, на лету подхватил когтями селезня, взмыл вверх и сел тут же на уступ фонтана. Ударом мощного клюва он оглушил жертву и повёл взглядом на сокольника, как бы спрашивая, что делать с ней дальше.

– Живого отнимать или дать загрызть? – спросил князь Григорий Казы-Гирея.

– Добрый челиг, пусть потешится! – заволновались ближние хана…

Кречет добил селезня, стал раздирать его когтями и клювом, жадно заглатывать большие, ещё парные, трепещущие куски.

– Укажет ли великий хан откидывать другого молодика? – снова спросил князь Григорий Казы-Гирея.

Но хан не стал смотреть на второго челига. Он оживился от зрелища кровавой охоты, глаза у него заблестели. Молодой пружинистой походкой он подошёл к Волконскому, подхватил его под руку и, возбуждённо что-то говоря, так что бакшей не успевал даже переводить, потащил его назад в палату.

За ними двинулась его свита и посольские.

– Великий хан Казы-Гирей поедет в поле со своими сокольниками, – ответил афыз Волконскому на его вопрос, желает ли хан, чтобы его потешили в поле государевы сокольники. – Он благодарит своего брата, великого князя, за дары и приглашает послов завтра на пир!

Посольские передали сокольникам хана ещё одного селезня, клобучки, шитые золотом по белому атласу, весь остальной наряд для кречетов и покинули замок.

* * *

Вскоре Григорий Константинович уже возвращался в Москву. Успех посольства сулил ему немалые выгоды. Поверил он и в свои силы. Открывались перед ним и новые возможности при дворе.

За Окой, в Серпухове, его опять встретил Бутурлин. И они на радостях облобызались, выпили по чарке водки. Бутурлин придал ему для почётного сопровождения ещё десяток стрельцов и велел тут же идти, малым обозом, наспех к Калязину монастырю. Там на богомолье находился Годунов, и он хотел немедленно видеть своего посла.

В полусотне вёрст от Москвы обоз Волконского остановился у села Загорье, на перекрёстке дорог. Тут ему путь преградил большой отряд конных стрельцов в малиновых кафтанах – стремянных Годунова, которые всегда охраной следовали за ним. Сразу же стало ясно, что вот-вот здесь появится и сам царь.

Волконский и Огарков спешились у дороги и стали терпеливо ожидать, когда подойдёт царская карета.

Мимо них прогрохотали барашские подводы со столовой и шатёрной казной. Затем, придерживая коней, прогарцевала полусотня боярских детей. Наконец показалась царская карета, а за ней с десяток крытых боярских повозок.

На перекрёстке дорог карета остановилась. И тотчас же в этом месте образовалось столпотворение из конных и пеших. Стольники соскочили с коней и выстроились у кареты. Там уже возились конюхи, прилаживая к дверце бархатную приступку с лесенкой. К карете торопливо подошёл Степан Васильевич Годунов, троюродный брат Бориса, его дворецкий. Подле неё уже стоял с десятком дворян дядька царя Дмитрий Иванович Годунов, его конюший боярин, седой, но ещё крепкий старик.

Григорий Константинович и дьяк подошли ближе к царской карете и остановились на почтительном расстоянии.

Стольники распахнули дверцы кареты. Первым из неё вышел комнатный боярин Бориса Семён Сабуров, его дальний родственник.

За ним, тяжело ступая, сошёл по лесенке на землю Борис. Лёгкий ветерок поднял длинные полы его охабня[50]50
  Охабень – мужская верхняя одежда, длинная, широкая, с крупными пуговицами, с длинными (до подола) откидными рукавами и прорехами у пройм для рук, с большим четырёхугольным воротником, спускавшимся ниже лопаток.


[Закрыть]. Он придержал их рукой, скользнул взглядом по придворным. Увидев Волконского, он жестом подозвал его к себе.

Князь Григорий шагнул навстречу ему, снял шапку и низко поклонился.

– Государь, дозволь слово молвить? – распрямившись, спросил он Годунова.

– Говори, говори! – нетерпеливо заторопил тот его.

– Государь, холоп твой Гриня Волконский вести из Крыма привёз отрадные тебе! Казы-Гирей поминки принял и шерть на Куране дал! О чём подлинно ведаю, ибо рассмотрел ту книжицу самолично и уверился, что не умыслил хан обманки! А по шерти той братом твоим, государь, он назвался! И дружить с тобой великой дружбой клялся! И не только сам не пойдёт на твои, государь, украины, но и людишкам своим на то крепко-накрепко запрет наложил!

При последних словах Волконского лицо у Годунова просветлело и на лбу разгладились глубокие складки.

– То вести знатные, Григорий Константинович! – с хрипотцой в голосе вырвалось у него. Он широко улыбнулся и развёл в стороны руки: – Дай обниму тебя, князь! Ты тяжесть снял с души моей!

Он трижды, по-русски, обнял и расцеловал Волконского. Большие глаза у него потемнели, затянулись влагой.

– Ну что стоите! – вдруг закричал он на придворных. – Тащите вина, да поживей!

По царскому обозу как будто проскочила искра: все забегали, засуетились. К Годунову подлетел виночерпий с серебряным подносом, уставленным кубками. Дворовые подтащили бочонок, вышибли у него пробку, и из него, слегка пенясь, хлынуло по кубкам красное вино.

Борис взял с подноса золочёный кубок, украшенный двуглавым орлом, и обратился к Волконскому:

– За службу добрую и верную государю! За труды твои, князь Григорий, лишения и тяготы, что претерпел в крымских послах! За радение делу государства Московского владеть тебе и твоему роду безвременно, от сего дня, исконной вотчиной предков твоих, Волконой, что на Волконе-реке!

Он подал ему кубок с вином и тепло улыбнулся.

Григорий Константинович принял кубок, поднял на Годунова заблестевшие от волнения глаза.

– Государь, благодарю за щедрость твою! Не за страх и милость служу, а по совести тебе и царству Московскому! И впредь служить готов, не щадя живота своего! Будь надёжен на слово и честь мою!

Все у кареты весело зашумели, стали поднимать кубки, поздравлять его.

Хмельной напиток ударил в голову князю Григорию. У него всё поплыло перед глазами, блаженно и возбуждённо…

– Буду рад видеть за столом у себя! – услышал он, как во сне, голос Годунова.

– Благодарю за честь! – низко поклонился Волконский царю, вернувшись мыслями на грешную землю.

– Дмитрий Иванович, поехали дальше! – распорядился Борис, махнув рукой конюшему боярину.

И тот, оживлённо судачивший о чём-то с Сабуровым в толпе придворных, бросил недопитый кубок холопу и метнулся к коню. Не по возрасту лихо взлетев на него, он ускакал к голове царского обоза.

Борис сел в карету. За ним туда же залез Сабуров.

Конюхи проворно убрали приступку. Стольники закрыли дверцы кареты. Двое из них вскочили на её запятки, а один уселся верхом на передней вороной в цуге. Придворные же бросились врассыпную от кареты Годунова к своим повозкам и лошадям.

Впереди царского обоза кто-то громким голосом подал команду: «Трога-ай! Пошли-и, пошли-и!»

Зашевелились стрельцы, за ними пришёл в движение и весь обоз.

Мимо Волконского и его посольских проследовала свита Годунова. Показалась карета Марии Годуновой с не менее пышной свитой.

Князь Григорий поклонился царице.

Та сидела, сурово поджав губы и держа прямо голову, не глядя по сторонам; яркий убрусник обтягивал невыразительное, простоватое лицо.

Подошла и карета царевны Ксении.

Кланяясь ей, князь Григорий мельком заметил в глубине кареты миловидное чернобровое лицо. Большие, с поволокой, тёмные глаза мягко скользнули по посольскому обозу… Но вот на мгновение они задержались на нём, на князе Григории… И он покраснел, с чего-то стушевался и быстро опустил глаза…

Проехали колымаги с верховыми боярынями и девицами, телеги с комнатными бабами и рыдван с верховыми дурками и карлицами. Шумно прокатилась по высохшей колее длинная вереница телег с поварами, прачками, всякого рода мастеровыми и мастерицами и хозяйственной рухлядью царского двора. Лихо прогарцевала на отборных скакунах ещё сотня стрельцов. И хвост царского обоза стал быстро удаляться по лесной дороге.

Князь Григорий надел шапку и тихо вздохнул, сожалея, что не участвует в царской выездке.

– Ну что, Михайло, едем и мы? – обернулся он к дьяку и намеренно улыбнулся, чтобы скрыть своё, только что мелькнувшее смущение. – Заждались нас дома-то, заждались! А уж рады будут, то и сказать невозможно как!

– Едем, Григорий Константинович, едем! – весело отозвался Огарков и хитровато усмехнулся.

От проницательного взгляда дьяка не ускользнуло мимолётное замешательство князя, когда тот смотрел на дочь Годунова. Красивым, высоким и статным был князь Григорий, привлекательным. Так что девицы невольно обращали на него взоры. Да и сам князь был влюбчив. Об этом дьяку поведали в Посольском приказе, когда приписали к Волконскому с наказом приглядывать за ним…

Волконский вскочил на аргамака и подал команду посольству двигаться за царским обозом.

День клонился к вечеру. На узкой лесной дороге, в тени деревьев, стало холодать. На душе же у Григория Константиновича было тепло и трепетно. Вскоре наконец-то он скинет пропахший дымом и пылью дорожный кафтан и закатится на целый вечер в баньку. Там засидится с приказчиком Ерёмкой, тоже любителем попариться, погреть косточки. Тот между делом поведает ему о тяжбе за добротную пустошь Самойлову: сейчас-де самое время ударить о ней челом государю. Или ещё о каком-нибудь прибыльном деле. Потягивая в предбаннике крепкий квасок, он выслушает его и похвалит за расторопность. Потом будет свежая рубашка, жена, милая Машенька, и мягкая постель, пахнущая ароматным мылом, а не жёсткая лошадиная шкура в походной кибитке, отдающая запахом сырой кожи, на которой он провалялся в дороге последний месяц. На несколько дней отступят все заботы. Он повозится с женой, поласкает её, истомившуюся без него. Полюбуется, послушает лепет своего первенца, совсем ещё крохотного сына Ивана. Тщательно разберётся в делах Ерёмки. Тот хотя и деловой холоп, толковый, но жуликоват, не первый год, шельмец, таскается по приказным дворам, слухи, сплетни по Москве все знает.

* * *

Он очнулся от воспоминаний, вынырнул из прошлого, завозился в седле, глянул на Пожарского, который с флегматичным видом ехал рядом на аргамаке.

Надёжностью и крепостью веяло от него. И его вид успокоил его. И он стал вспоминать дальше…

Ушло время Годунова, ушло быстро.

На Москве появился новый царь…

А вот и он сам, князь Григорий, сидит на коне в тени Арбатских ворот, дожидается, когда польское посольство подойдёт на расстояние в полусотню саженей от Земляного вала. Под ним белый аргамак, седло украшено бархатом и бирюзой. Дворяне в его свите красовались на серых лошадях с нарядной сбруей из серебра. В царской казне ему выдали ещё алый кафтан и такого же цвета сапожки и шапку. Со стороны он выглядел эффектно и, понимая это, чувствовал себя скованно. Он волновался – здорово. Такого с ним никогда не бывало. И не потому, что впервые был приставом в столь важном деле. Причина была в ином. В его свите, среди полусотни дворян, сидел царь… Одетый в простой кафтан, в низко надвинутой на глаза шапке, тот походил на обычного молодого дворянина. Так что князь Григорий, когда столкнулся сегодня с ним лицом к лицу, в первый момент попросту не узнал его.

Для встречи польских послов великий князь Димитрий, царь всея Руси, сам расставлял сотни, разъезжая с Михалкой Скопиным. Он дотошно проверял всё и ругался, как заправский ярыжка. Что было не по нему – не церемонился, раздавал и тумаки… Затем он уехал к роскошным шатрам послов на другой берег Москвы-реки, на луга близ ямской Дорогомиловской заставы. Оттуда он вернулся с блуждающей азартной улыбкой на лице: никто из поляков не узнал его, одетого простым дворянином, даже князья Вишневецкие… Затесавшись в последние ряды свиты Волконского, он затаился.

«Как кот перед стаей воробьёв!» – мелькнуло у князя Григория, и он заёрзал в седле, чувствуя спиной взвинченные взгляды царя. Его подмывало оглянуться и посмотреть, что тот делает. В то же время он ожидал, что царь подаст какой-нибудь знак, когда надо будет трогаться навстречу послам.

Но тот сидел на коне и не подавал никаких признаков, что он здесь что-то значит. Это стесняло князя Григория, мешало сосредоточиться и действовать свободно. Он боялся сделать какой-нибудь опрометчивый шаг.

А тем временем послы прошли наплавной мост и двинулись к городским воротам между рядами конных стрельцов и боярских детей.

Над толпой горожан и служилых сигнально пропели рожки, ударили барабаны.

Волконский подал команду: «Пора!» – тронул коня и шагом выехал из-под башни. Вслед за ним выехали дворяне.

Тяжёлые золотые цепи у аргамака под князем Григорием, свисая по бокам от удил, мелодично зазвякали в такт его шагам. И он, как будто понимая всю торжественность момента, гордо изогнул шею, смиренно опустил глаза и зашагал…

В памяти у Григория Константиновича полностью осталась та речь, какую он говорил послам:

«Светлейший, непобедимый самодержец и великий государь Димитрий Иванович, Божьей милостью кесарь и великий князь всея Русии, всех татарских царств и многих других подвластных Московской монархии царь и обладатель, приказал нам встретить вас, спросить о здоровье, отвести на Посольский двор и быть у вас приставом!»

Он выслушал ответ Гонсевского, пригласил послов в город, развернул коня и пристроился справа от них. Мимолётно заметил он и ухмылку царя…

Сейчас, после стольких лет, князь Григорий иногда думал обо всём этом. И ему приходила одна и та же мысль, что самозванец, пожалуй, чувствовал, обострённо, инстинктом, приход последних своих деньков. Может быть, поэтому так жадно и набрасывался на всё: потешные военные игры в городке, что был построен для этого подле кремлёвской стены на подоле; девицы, которых чередой приводил тайно к нему в баньку Петька Басманов; медвежьи забавы, и такие, что даже у неробких людей, бывало, зайдётся сердце, когда нужно было выходить один на один со зверем, перед тем доведённым до ярости голодом и лихими егерями; гонки по московским улицам на горячих скакунах…

И всё это изо дня в день в течение года на виду у всех, под слухи на Москве, что царя в Польше подменили, поскольку-де православный царь на такое неспособен…

Торжества во дворце, связанные со свадьбой великого князя Димитрия и коронацией его супруги Марины Мнишек, продолжались уже десятый день.

Князь Григорий исправно нёс ночную службу, стоя на верху царского теремного крыльца. Близился рассвет. Время шло уже к тому, чтобы вот-вот появиться Фёдору Елецкому и сменить его. Он чувствовал себя усталым и разбитым, как никогда. Позади была бессонная ночь. А ещё эти тревожные мысли о замыслах Шуйского, о чём поведал ему брат Михаил. Тот вернулся только что с воеводства и сразу вляпался в тайные дела на Москве.

«Вот уж, действительно, орёл!» – подумал он о младшем брате…

Димитрий подошёл к нему незаметно. Он вышел из боковой двери, что вела из внутренних покоев дворца на верхнюю лестничную площадку.

Григорий Константинович не ожидал увидеть царя здесь, да к тому же одного, и вздрогнул, когда тот внезапно появился перед ним.

– Ну что, князь Григорий, утомился? – сочувственно спросил Димитрий и дружески улыбнулся ему.

– Привычно, государь! – хриплым голосом выдавил Григорий Константинович, не в состоянии скрыть невольную растерянность от его появления на крыльце в такую раннюю пору.

– Ничего, скоро всё закончится. Послы уедут – займёмся делами. Накопились. Государство строить надо. В Европу молодых дворян пошлём: изучать науки тамошние, хитрости…

«Зачем посылать?! – подумал, удивившись, князь Григорий. – Годунов уже посылал восемнадцать дворянских недорослей в Европу учиться!»

Он, князь Григорий, помнил, что четверых послали в Англию. Их увёз туда именитый гость, член английской фактории в Москве, Джон Мерик, которого близко знал Годунов, с наказом пристроить их там к обучению. Пятерых отправили в Любек под присмотром послов оттуда, приезжавших в Москву. Тоже с просьбой к властям Любека: учить их языку и грамоте. Ещё пятерых отправили с оказией во Францию! И никто из них до сих пор не вернулся…

«А вернутся ли?» – мелькнуло у него со слабой надеждой на это…

– А скажи-ка, князь Григорий, о чём был разговор с послами? – услышал он голос Димитрия, очнувшись от минутного воспоминания. – Что занимало их на Москве? Нет ли дурного умысла у них?

Князь Григорий стал рассказывать о послах: вяло, перескакивая с одного на другое. Понимая, что всё это не то, о чём хотел бы слышать царь, он шагнул к нему, чтобы говорить тише и не выдать дрожь; она же прорывалась в голосе…

Царь был широкоплечим, грудастым, низкого роста, чуть ли не по пояс ему.

И он волей-неволей наклонился, и от этой неудобной позы у него заныла поясница. Мысли о заговоре улетучились.

Димитрий внимательно взглянул на него, невольно отметил его взволнованный вид, посчитал это за усталость, не стал дальше расспрашивать, отпустил его.

– Иди, князь Григорий, отдыхай!

Не прощаясь, он пошёл по гульбищам, изредка бросая взгляды на светлеющее небо, подступающую зарю, не подозревая, что она будет для него последней…

Со спины он выглядел ещё более коротконогим, приземистым, с широким мощным затылком. Под атласным чамаром [51]51
  Чамар – короткий кафтан без рукавов.


[Закрыть]у него угадывались толстые мышцы, и ходуном ходили сильные ягодицы. Походка у него была неуклюжей из-за длинных, как у обезьяны, громадной силы рук. Правая была короче левой, и они висели, как плети. Но на землю он ступал твёрдо и так, что всё тело находилось в постоянном движении.

«Такого не вышибить из седла!» – в смятении пронеслось у князя Григория.

Князь Григорий знал, что начнётся спустя несколько часов. И сейчас с беспокойством и болезненным любопытством смотрел вслед царю, которого, возможно, вскоре не будет в живых. И, глядя на его уверенную поступь, сильную фигуру, он не мог отделаться от чувства страха перед ним.

Он спустился с верха и поскорее ушёл из дворца.

Во дворец он вернулся вместе с Шуйским и Василием Голицыным.

То, что происходило потом, было похоже на какой-то кошмарный сон. Перед глазами у него ещё долго после того всплывал Димитрий: вот так, с протянутыми руками. И хотя тянулся он к Голицыну, позади которого жался он, князь Григорий, но ему показалось, что тот тянул их к нему. Тут, рядом, где ходко злобой шили кулаки… И суматоху, гвалт будто пробил вскрик: «Князь Григорий!..» Он, царь Димитрий, самозванец, Юшка Отрепьев, хватался почему-то за него, за князя Григория… А Василий Голицын-то?.. Ахти!.. Пихал, пихал его… Ноженькой-то по трупу уже, по трупу!.. Как когда-то Бориску, Бориску-то… в гробу уже!.. Как вынули его из Архангельского собора-то на белый свет да перетаскивали, бессловного, на Варсонофьевское кладбище, заброшенное, чуть ли не в яму! Как на божедомку!.. При самозванце-то, при Гришке-то!.. Вот при этом!.. Что отошёл уже, отошёл…

Тот день был долгим, тяжким, сложным, насыщенным. Нелегко было ему, как приставу, прорваться и к польским послам. Те сели в осаду на Посольском дворе, отбивались от приступов черни и уже никому и ничему не верили. В конце концов, после долгих увещеваний, Гонсевский пустил только его с дьяком Андреем Ивановым. Да и то лишь потому, что Андрюшку-то хорошо знали в Польше, по прошлым посольским делам. Князь Григорий объяснился, передал послам наказ бояр, что-де они считают это восстановлением справедливости на московском троне.

* * *

Как-то сами собой мысли его перескочили на дела сегодняшние, ещё более сложные и запутанные.

– Тихо-то как, – сказал он, стряхивая с себя воспоминания.

– Да-а, осиротела земля, – согласился Пожарский и с тревогой поглядел вперёд на дорогу и редкие перелески – излюбленные места татарских засад.

По озабоченному выражению лица стольника Шишка сообразил, что того беспокоит, развернул коня, бросил безусому стрельцу: «Данилка, за мной!» – и поскакал осматривать обоз.

– Ну, как здесь? – спросил он, осадив коня подле казаков.

– Да мы же в хвосте, Иван! У нас спокойно!

– Во-во, кабы хвост-то и не прижали! По нынешнему-то, неведомо, где хвост, а где голова! Гляди у меня, знамо что везёте!

– Будет тебе, Шишка, не впервой!

– Ну-ну!..

Сотник стегнул коня и поскакал вперёд, где вдали маячил разъезд: он то появлялся, то исчезал за перелесками. За ним последовал Данилка, и они скрылись за лесным поворотом.

Князь Григорий проводил их взглядом.

К вечеру, как и рассчитывал Пожарский, их обоз добрался до стана русских под Серпуховом.

Волконский соскочил с коня и угодил прямо в объятия Бориса Лыкова.

– Григорий Константинович! – обрадованно воскликнул тот. – Ждём со вчерашнего утра! Сейчас же идём к Воротынскому! Он уже и так беспокоится! На дню по десять раз спрашивает: где поминки да где поминки?

– Не поминки, Борис Михайлович, а царский платёж за службу.

– По мне, один чёрт! Всё едино – платить татарину надо! Так вот, я и говорю Ивану Михайловичу: «Князь Григорий – верный человек, опоздать не может. А задерживается? Знать, на то причина есть. Посол опытный. Знает, что без поминок к крымцам – ни-ни!»

– Да не поминки – платёж!

– Ладно, князь! Что ты такой въедливый? Всё равно как называть!

– Нет, не всё равно! Это дело важное. Убыток в чести государю. И крымца приучим на два раза в год к поминкам. И так вон сколько из казны уходит. А что припоздали? Так оттого, что в обход шли, опасаясь проделок от Калужанина.

– Ему сейчас несладко будет. Лазутчики ходили за Оку. Говорят, сила у татарина большая: тыщ с двадцать. Они насыплют ему соли под хвост! Ох, насыплют!.. Ты как, один или провожал кто?

– С Пожарским… Да вот и он сам идёт!

– Пошли, что ли, к Воротынскому-то! – вдруг заторопился Лыков и отвернул в сторону, чтобы избежать встречи с Пожарским. – Дело-то не ждёт!

– Дай хотя бы умыться с дороги! – запротестовал Волконский. – Вишь, грязью всего заляпало! Просёлками не дороги – одно болото! Обоз чуть не увязили!..

На совете у Воротынского было решено отправить обоз за Оку ранним утром. Лазутчики, которые ходили за «берег», донесли, что у татар в главном стане они разглядели два больших шатра, похожие на те, что видели прошлым летом, когда приходил калга Джанибек с Урусовым.

– Григорий Константинович, ты с ним столкуешься, а? – спросил Воротынский Волконского.

Князь Григорий неопределённо пожал плечами: «Хорошо, если бы Сулеш-бик пришёл. Тогда, считай, дело и выгорело бы. А Джанибек – воин!»

– Надо, надо, Григорий Константинович! – стал наставлять его Воротынский.

– Маловато у меня служилых, Иван Михайлович, – посетовал Пожарский.

– Да, – согласился с ним Воротынский. – Вот с тобой и пойдёт Артемий Васильевич, – кивнул он головой на Измайлова.

– Селамет-Гирей ныне большой амият государя! – странно засуетился с чего-то князь Борис, чтобы перебить Пожарского. – Не так ли, Григорий Константинович? А?!

– Так-то так, но Дмитрий Михайлович прав, – ответил Воротынский за Волконского, скосил глаза на Лыкова, не понимая, что с ним такое. – Осторожность, однако, не помешает…

Послов к татарам провожал Лыков: он отъехал с ними за версту от стана.

Волконский простился с Лыковым и пустил трусцой своего коня вслед за обозом. Он нагнал его и поехал рядом с Пожарским, мельком кинул взгляд через плечо. Там, за ними, позади сотника и Измайлова, ехал средних лет мужик в тёмно-синем настрафильном кафтане. На голове у него круглился бабьей кикой старый помятый татарский шлем. Он был безбород, с плоским носом и выглядел по-детски легкомысленно. В нём было что-то от русского и татарина. И эта смесь подкупала татар. Они верили ему, считали своим и ходили с ним в амиятстве. Это был Яшка Иванов, толмач. Он жил на «берегу» ещё со времен Годунова.

За Окой, отойдя недалеко от брода, их обоз наткнулся на татарский разъезд.

Завидев большой отряд русских, татары повернули коней и на рысях пошли от него.

– Шишка, Яшка! – крикнул Пожарский. – Догнать! Приставы их нужны! Скажите, грабежа какого-нибудь не учинилось бы от их же людишек!..

Шишка пригнулся, припал к луке, подражая татарским конникам, идущим в атаку, гортанно выкрикнул: «Ы-ы-х-х! О-го-го-о!»

– Ы-ы-х-х! Ы-х-х! – выдохнул позади него толмач.

И Шишка краем глаза заметил, как тот постепенно сокращает разрыв, приподнялся на высоких стременах…

«Хорош аргамачок, – завистливо подумал он. – Откуда у Яшки такой?.. Уворовал, не иначе уворовал!»

– Ы-ы-х-х! Ы-ы-х-х! – понеслось вместе с ними над заокскими лугами.

Татары придержали коней и перешли на лёгкую рысь, когда услышали знакомый воинственный клич и увидели, что вдогон идут всего два московита. Затем они остановились и повернулись к русским.

Сотник и толмач тоже придержали коней и не спеша двинулись навстречу им.

Шишка и Яшка съехались с ними. Те окружили их. Они о чём-то переговорили, и все вместе направились к обозу.

– Ну, Григорий Константинович, кажется, всё будет хорошо, – задумчиво произнёс князь Дмитрий, приглядываясь издали к татарскому разъезду.

– Да вроде бы, – машинально ответил Волконский, хотя по опыту посольств, иногда и печальному, он знал, что нельзя быть ни в чём уверенным, когда имеешь дело со степняками.

– Дмитрий Михайлович, они ищут нас! – крикнул Шишка, подъезжая к обозу. – Мурза послал разъезды по дорогам! Ждёт от государя обещанные поминки!