Текст книги "Смутные годы"

Глава 12
Поляки в Москве

С падением Шуйских многие города опять зашатались, стали переходить то на ту, то на другую сторону.

– Ну что, думцы! Как вам это нравится, а? Ха-ха! – радостно усмехнулся Матюшка, обвёл взглядом своих ближних советников; он собрал их, когда стала известна судьба Шуйских.

– Да что, что? Скоро войдём за стены, государь! – подобострастно заулыбался Плещеев. – Уж поверь моему чутью!

– Твое чутьё – как у пса… – тихо прошипел Трубецкой, но так, чтобы никто не слышал.

– А что там у Сапеги-то? – спросил Матюшка думных, зачем-то машинально пересчитал их про себя. – Полагаю, его гусары тоже уверены, что получат всё сполна, как войду в Москву-то! А-а! – возбуждённо заходил он по походной палатке Трубецкого.

Он только что приехал в его полк из монастыря на Угреше[57]57
  В районе современной Угрешской ул. находился Угрешский Николаевский монастырь, в 15 верстах от Москвы того времени.


[Закрыть]. Там же, в монастыре, остановилась Марина со своими придворными дамами, подальше от стен Москвы, в безопасном месте. И сегодня он был в хорошем расположении духа после свидания с ней. Правда, это бывало редко. Она, сухая и сдержанная по натуре, уже порядком наскучила ему. А он не мог жить вот без них, без думных, без того, чтобы не гнуть их, без вспышек гнева, уже пристрастился к этому.

– Государь, Жолкевский посылал своих доверенных в войско к Сапеге! – ответил Трубецкой. – Уламывал его, чтобы покорился воле короля! Мол, даже московские бояре ударили ему поклоном! А куда уж тебе-то деваться!

– Ну и что же Сапега? – насторожился Матюшка, пристально взглянул на него, затем на Заруцкого; они как обычно сидели за водкой, и эти сидения затягивались надолго.

– Лазутчики говорят, что дело у них не пошло дальше согласия, не давать повода для столкновения, – ответил Заруцкий за Трубецкого. – Сапега обещал всего-навсего только не подступать под город… И Жолкевский прекратил с ним переписку.

Матюшка снова перевёл взгляд на Трубецкого.

И тот кивнул головой, подтвердив это.

Да, действительно, Жолкевский перешёл к более крутым мерам. Поздно вечером второго сентября он вывел свои полки из лагеря и двинулся в сторону Коломенского, обходя Москву. По дороге к нему присоединились полки Мстиславского. Они подошли к дальним заставам войска Сапеги, спешились и скрытно подступили к его лагерю.

На рассвете, когда в лагере Сапеги горнисты сыграли зарю, его гусары увидели перед собой королевские полки гетмана, вместе с боярским войском: те стояли боевым порядком.

Это давление силой оказало свое влияние: Сапега выехал на переговоры.

Жолкевский первым поздоровался с ним и разговор начал в мягких тонах. Он щадил его самолюбие, видя, как нелегко идти тому на уступки.

– Пан Ян-Пётр, твои разногласия с королём зашли слишком далеко. А его величество не склонен уступать, когда ущемляют его интересы по умыслу. Подумай, оцени реально своё положение в Московии…

– Пан Станислав, гусары стоят за интересы царя и царицы, задетые не меньше, чем короля. Мы воюем в Московии два года. Положили немало труда за дело царя. И не получили сполна за это. Клялись честью, целовали крест и обещали царю содействовать возвращению наследного престола.

– И выступаете вы против короля! Ты не боишься этого? – спросил Жолкевский Сапегу. – Король – не Шуйский! Его не спрячешь в монастырь… За Димитрия вы держитесь зря. Его в Московии кое-кто лишь признаёт: за малостью ума!..

Под конец встречи Жолкевский смягчился, когда заметил его бледность: Сапега был ещё слаб, не оправился от тяжёлого ранения на сшибке под стенами Москвы.

– Ян-Пётр, не скорби об упущенном, – дружески посоветовал он ему. – Внакладе не останешься…

Жолкевский явно намекал Сапеге, что тот выиграет, и немало – прежние родовые земельные владения в Смоленском уезде – после воцарения королевича на Москве. Но он слишком просто оценивал молодого, энергичного и честолюбивого потомка Семёна Сапеги из канцелярии великого литовского князя Казимира Ягеллончика. Не подозревал он о его тайных устремлениях, которые рушились вместе с Димитрием. Не для того же безвестный писарь Семён Сапега трудился, выводил в люди своих любимых сыновей Богдана и Ивана, чтобы его род остановился на полпути. Казимир Ягеллончик стал литовским королём, когда скончался великий князь Витовт, дед по матери Василия Тёмного, московского великого князя. Было это более ста пятидесяти лет назад. А Семён Сапега цепко держался за Казимира. Он скреплял своей подписью его королевские указы, по меньшей мере с десяток лет, пока на троне был его кумир, известный Казимир. Его старший сын Богдан женился на княжне Друцкой. А из Ивана получился отменный придворный. Он был приставлен в свое время к Елене, дочери великого московского князя Ивана III, супруге короля Александра Ягайловича. Ему было велено присматривать за московитами из её окружения, которые прибыли с ней из Москвы, чтобы они не вели интриг вокруг королевы Елены. И тем не случилось бы порухи делу мира между обоими княжествами. Своей службой при дворе из поколения в поколение и брачными узами с девицами из знатных семей Сапеги, почти что за сотню лет, вышли в паны. Они породнились с князьями Огинскими, Радзивиллами, Чарторыжскими, Любомирскими. И к эпохе Смуты на Руси они уступали по богатству и влиянию в Литовском княжестве лишь Радзивиллам…

И вот теперь он, Ян-Пётр Сапега, достойный потомок писаря, тайно, в мыслях, тянулся за московской короной…

* * *

В монастыре на Угреше, где у Димитрия была ставка, царило смятение. Слухи о встрече Жолкевского и Сапеги дошли до обители Святого Николы быстрее, чем там появился Борковский с гусарами, посланный туда Жолкевским.

Димитрий вошёл с Плещеевым и Петькой в комнату Марины.

Марина встретила его вопрошающим взглядом и на его лице прочитала, а его она уже изучила, следы новых неприятностей.

– Собирайся, мы уходим! – велел он ей. – Сапега перешёл на сторону Жолкевского!

– Я же говорила, а ты верил ему! – едко бросила она и сразу прикусила тонкую губку, когда натолкнулась на тяжёлый взгляд супруга.

Лицо у него посерело, он едва сдерживался от припадка бешенства, раздражённым голосом проговорил: «Мне нужно было его войско! Сама же это понимаешь! Зачем такое говоришь тогда!»

– Что делать, куда теперь-то? – залепетала она, почувствовав, что сказала не то, так говорить с ним было опасно.

– Назад, в Калугу!

– Опять бежать! Да сколько можно?! Ты по своей же вине теряешь верных людей!..

– Марина, перестань! – рявкнул он и побледнел, оглушённый подскочившим в голове давлением, кажется, уже готовый схватить и задушить её.

От его окрика Марина вздрогнула, на глазах у неё навернулись слезы.

– Ты, государь, не делом кричишь на неё! – заступаясь за неё, закрыла её Казановская своей широкой юбкой, как заботливая наседка своего цыплёночка от ворона.

– Собирайте царицу! – не слушая её, заорал он на комнатных девиц, вращая своими большими, навыкат, глазищами.

Напуганная его исступлённым видом, забегала и Казановская, стала подгонять девиц:

– Гретхен, порасторопнее, быстрее! Где тёплые сапожки?! И плед, и шубку не забудьте! Ведь ночь и осень на дворе!

– Да как же мы одни-то! – жалобно вырвалось у Марины, и она, по-детски беспомощная, растерялась.

– Казаки поведут нас, – вяло ответил он, покрываясь испариной от страха, что чуть было не пришиб её, да к тому же беременную.

– Царицу бережно ведите! – заволновалась Казановская. – Как ты, моя касаточка?

Она озабоченно оглядела Марину: та ходила уже на пятом месяце и быстро утомлялась. Поэтому Казановская постоянно хлопотала около неё, от всего оберегала.

– Мне не до этого сейчас, – промолвила Марина дрожащим голосом, как при ознобе. – Опять бежим, вот это тяжело…

Комнатные девицы одели Марину и вышли с ней во двор. К крыльцу подогнали повозку. Было темно и сыро. Накрапывал мелкий дождик. По двору с факелами сновали казаки и холопы, загружая царским барахлом телеги. Появился с боярскими детьми, и уже в седле, Плещеев.

Бурба с казаками подвёл лошадей Димитрию и Петьке.

– А-а, это ты, Бурба! – узнала Марина атамана, вновь оживилась, и на её всегда бледные щёки набежал румянец.

Бурба молча поклонился ей.

А она вспомнила зимний поход с донцами под Дмитров. И от вида вооружённых казаков, ночных факелов, тревожных отрывистых команд у неё появилось обострённое чувство опасности, как и тогда, на валу.

– Я поеду с тобой! – заявила она Димитрию, настраиваясь разделить с ним всю тяжесть пути верхом, и бодро улыбнулась ему.

– Нет! Не смей и думать даже! – грубо отказал он ей.

Она сразу сникла и покорно пошла с женщинами. Казановская и девицы усадили её в повозку. Туда же забрались и сами.

– Трогай, пошли!.. Ну что стоишь! – крикнул нетерпеливо Димитрий атаману, которого в эту минуту отвлекла Марина.

Она же высунулась из повозки и шепнула Бурбе: «А как Заруцкий?! Где же он?!»

В её голосе мелькнуло волнение и ещё что-то, что не ускользнуло от атамана. Он наклонился к повозке и тихо ответил: «Он ждёт нас на дороге».

Марина облегчённо вздохнула, откинулась на подушки, не отдавая даже сама себе отчёта в том, что же сейчас произошло: почему ей стало тревожно оттого, что рядом не было Заруцкого.

Повозка тронулась и выкатилась за ворота монастыря под охраной казаков.

И Марина, казалось, сразу же забыла об этом, мимолётно посетившем её, странном порыве.

* * *

Гусары Сапеги перешли на службу к королю и потребовали от Жолкевского на зимовку Рязанскую землю.

От этого сразу же всполошился Мстиславский, да и остальные бояре тоже: от Рязани рукой было подать до Калуги, до Вора. Да и от Прокопия Ляпунова можно было ожидать всякого. И они стали умолять гетмана: не пускать туда Сапегу…

А на день Рождества Богородицы [58]58
  8/21 сентября – Рождество Богородицы.


[Закрыть]по Москве прошёл слух, якобы гусары самовольно двинулись на Переславль-Рязанский. В городе тотчас же закрыли все ворота и выставили на стенах стражу. Когда весть об этом докатилась до лагеря Сапеги, там крикнули: «Измена!..» И донские казаки бросились бить московских мужиков: били на торгах у себя в стане, отнимали лошадей, товар, одежду и жизнь. Многих они ограбили и побили по дорогам.

В стан гетмана тут же прискакали боярские дети от Мстиславского с жалобой на бесчинства войска Сапеги. И Жолкевский приказал отловить и наказать зачинщиков. Сапега выполнил это, выдал их Боярской думе, и тех в Москве принародно казнили.

Гетман воспользовался этим случаем и написал Мстиславскому, что он беспокоится за жизнь Шуйских. А тот, посоветовавшись с думными, решил передать Шуйских ему, дворы же их отписать в казну. От Жолкевского сразу же приехали Борковский и Доморацкий. Они забрали из Москвы царя Василия с братьями и отвезли их в ставку гетмана.

Гермоген возмутился таким насилием над постриженным царём. Подозревая в недобрых намерениях Жолкевского, он пригрозил Мстиславскому, что освободит чёрных людей от присяги королевичу. Князь Фёдор испугался и поспешил на Патриарший двор. Но туда он явился с Воротынским и Лыковым: не осмелился показаться в одиночку.

– Где же ваш королевич-то? – встретил их язвительным вопросом Гермоген. – И против Вора выступить твой гетман обещал!

– Не надо, отче! – поморщился Мстиславский, как от боли: в нём сидела заноза, патриаршая, вот эта…

– Князь Фёдор, неправедно с Василием ты учинил! Он царь, хоть в рясе! Свят на земле, отныне и вовеки! – взял Гермоген тон проповедника, стал возмущаться делами Боярской думы.

– Так что ты хочешь, отче? – загорячился князь Борис. – Бунт черни на Москве! Вот это дело рук Шуйских!

И он пристал всё с тем же к Мстиславскому и стал выпрашивать:

– Отпусти их на Соловки… Или до Кириллова свези!

«Так то же за пазухой у Москвы!» – ухмыльнулся про себя князь Фёдор на хитрость патриарха.

Они снова поскандалили. Гермоген стал пугать его.

– Освобожу чёрных людишек от креста, твоему же королевичу! – держался он за свое, ярился, не уступал…

Бояре набросились на него с упреками: «Не лезь, отче, в государево дело!..»

Да старик был упрям и добился своего. Но было уже поздно. Гетман отослал Василия Шуйского в Иосифов монастырь, а Дмитрия с женой Екатериной и младшего из Шуйских, Ивана, – в крепость Белую: на запад от Москвы, где он контролировал все города. Сапегу же он снабдил деньгами из боярской казны и выпроводил его своенравных гусар подальше от Москвы, на зимовку в Северскую землю, с глаз долой у московских людей.

Мстиславский же собрал своих ближних, пятерых думных: Ивана Воротынского, Андрея Трубецкого, Ивана Романова, Фёдора Шереметева и Бориса Лыкова. Не было только на Москве Василия Голицына. Дума наделила их, семерых, правами ведать всеми делами государства до избрания нового царя.

И он спросил их, советчиков, напрямую: «Ну что, господа, как нам быть теперь-то?»

Он спрашивал их, которых вместе с ним, как он слышал, чёрные людишки уже окрестили неугожим словом: Семибоярщина…

«А почто бы! – обиделся он на это. – Власть на Москве?.. Так вон – тяжесть-то какая!»

Он взглянул на Ивана Романова. Но тот отвёл глаза в сторону, переглянулся с Шереметевым… И Воротынский тоже не глядел на него. А Лыков вообще был сегодня задумчивый какой-то, и его вроде бы не касалось, что происходит здесь…

И видел он, что они не хотят думать, принимать на себя меру тяготы о государственных делах… «Обо всём нужно беспокоиться только мне!» И это раздражало его, а также постоянная шатость чёрных людей на Москве, заводимых, подталкиваемых патриархом против него, князя Фёдора.

– А может, гетману ввести его войско за стены, – несмело предложил Андрей Трубецкой. – Тот успокоит чернь…

Лыков как-то странно дёрнулся от этого, словно кто-то пытался снять с него кафтан, а он противился этому, и тихо пробормотал: «Что ему тут делать?!»

– Ты что! Ты думай, что говоришь-то! – запротестовал Воротынский. Он поднялся с лавки и вышел на середину палаты, готовый для схватки с ним, с князем Борисом, неуклюже поводя тучным корпусом. – То государев гетман! А мы же целовали крест Владиславу, государю!.. Нет, нет – я за государя!..

Мстиславский же был уверен, что гетман давно ждёт такого поворота событий. Знал он и о его тайных делах, догадывался, что в них замешан и Маржерет. Того-то все знают на Москве, каков он…

В тот день они и решили: пустить гетмана в стены города. На это Жолкевский откликнулся тотчас же. И на второй день после Воздвиженья в Москву приехали Гонсевский и Струсь для распределения на постой полков и запросили у Думы приставов.

Весть о том, что поляки входят в Москву, разнеслась по городу. С одобрения патриарха монахи ударили в набат, и в городе вспыхнуло очередное волнение.

– Поляк идёт, за стены, в город!..

Обеспокоенный этим, Мстиславский написал Жолкевскому, чтобы он отложил ввод полков, пока думные не подавят окончательно сторонников Шуйских. Гермогену же он пригрозил неприятностями, если тот не уймётся.

Войско Жолкевский ввёл в Москву в ночь на последний день бабьего лета. Полки вошли за стены спящего города по-воровски, бесшумно. Копыта у лошадей обвязали тряпками, чтобы не стучали они звонкими подковками по деревянным мостовым растерзанной смутой и преданной Москвы…

Они вошли и расползлись по заранее определённым ставкам, как по «малинам»…

Полк Зборовского получил на постой в Китай-городе посольские дворы. Гусары Казановского стали на дворах Дмитрия и Ивана Шуйских, подле Троицких ворот за Неглинной. Там же они заняли и другие боярские дворы. Людовику Вейеру с полком отвели Белый город, где он также расположился кучно по дворам. А сам Жолкевский вошёл с ротой гусар в Кремль и занял двор Бориса Годунова.

Наутро Москва проснулась и узнала, что в её сердце, в Кремле и Китай-городе, стоят польские полки…

Пришла новая власть, под поляками жить, как к этому привыкнуть?!

Польские гарнизоны были также в Девичьем монастыре, Можайске, Борисове, Верее – и так до самого Смоленска.

Глава 13
Посольство к Сигизмунду

Тухачевский и Бестужев оседлали коней, выехали из стана вместе со смоленскими служилыми, перешли по мосту на другой берег Днепра у ставки короля и направились в сторону крепости.

Подле стана Дорогостайского, как раз за рекой напротив крепости, уже скопилась огромная масса всадников, когда Яков и Васька подъехали туда. Парадно, с копьями, стояли пятигорцы. Тут же, неподалёку от них, неровными цепочками, как будто их надёргали откуда-то, протянулись ряды жолнеров. Группами оживлённо судачили о чём-то и суетились пахолики.

Яков, с интересом разглядывая всё вокруг, невольно обратил внимание на другой берег Днепра, на закопчённые крепостные стены с разбитыми зубцами. Там, на стенах, повсюду были видны тёмные фигурки людей. Их было много. Они облепили все стены, кричали и махали кому-то руками вот сюда, на эту сторону Днепра, где собралось огромное войско.

– Посмотри туда, – показал он Ваське на крепость.

– Да, измучились, бедненькие! – сочувственно вздохнул Васька и уставился на крепостные стены, стараясь рассмотреть там кого-нибудь из своих родных. – Тоже, как видно, ожидают послов Боярской думы, – пробормотал он…

В полдень, когда все уже устали ждать, на Московской дороге показались два десятка королевских гусар. За ними ехали стрельцы, а далее – большой группой послы. Василий Голицын ехал верхом. Филарет же сидел в повозке. За ним, тоже в повозках, ехали церковные иерархи. Выборные от всех сословий и несколько сот боярских детей и стрельцов придавали посольству представительный вид. Длинная вереница телег, с холопами и столовой рухлядью, замыкала всю эту внушительных размеров процессию.

Жадно перебегая взглядом по лицам посольских, Яков заметил среди них Василия Сукина… А вон там мелькнул дьяк Телепнёв. С последним ему пришлось как-то столкнуться в приказных палатах в Кремле. Тот с чего-то прицепился к нему, оказался въедливым человечишкой. И он запомнил его… Рядом с ним он увидел и стольника Ивана Головина, того самого, свояка князя Скопина, на которого ему как-то показал Валуев…

– Глянь! – толкнул его в бок Бестужев. – Барятинский!

Якова Барятинского не узнать они не могли: он был их первым воеводой. С ним они уходили из Смоленска два года назад по указу Шуйского. Тогда их отобрали на поход под Тулу. Но пока они шли до Москвы, а потом и дальше, к тому времени Тула уже пала. И они, тогда ещё юнцы, городовые боярские дети, расстраивались, что им не пришлось сразиться с воровскими казаками Болотникова. Уже позже, через два года, пообтесавшись на службе, Тухачевский понял, что попади они под Тулу, многие из них полегли бы от рук тех самых казаков, умеющих превосходно воевать. Правда, домой их тогда не отпустили: оставили служить по выбору в Москве, при дворе государя…

Васька, поёрзав с чего-то в седле, заикнулся было, зачем, дескать, так много войска послам, когда вот они, с Молчановым, пришли малым числом и скорым ходом.

– Это не по весям гнать, – со знанием дела отозвался Яков. – Тут государя просят. Земля стала бы! – повторил он услышанное как-то от Валуева.

– Ну да! – охотно поддакнул Васька. Но всё равно ему была непонятна эта канитель. – Можно было уговориться обо всём зараз и на Москве!

– Эх ты-ы, круглая башка! – с сарказмом протянул Яков и шутливо шлёпнул ладошкой по его шапке.

Они поглазели ещё на посольских, затем взяли да пристроились в хвосте их колонны, двинулись вместе с ней к королевскому стану.

А в середине октября, на День мученика Прова, московских послов пригласили на первый приём к Сигизмунду.

Послы вошли с их приставом, паном Скуминым, коронным писарем. Голицын и Филарет вошли в трапезную вместе и остановились. На шаг от них встал Мезецкий, а далее все остальные посольские.

Василий Голицын, всегда уверенный в себе, всё для него не ново было, мельком скользнул взглядом по рядам, по лицам… Сенаторы, придворные… Военные чины!.. Король сидит на троне: простое кресло, деревянное, чуть шире, чем в обычном кабаке. При нём, для украшения особы, его пажи… И тут же рядом был Потоцкий, его слуга, безвременный и верный… Всё бедновато… А торжество упрощено. В нём места нет для пышности. По-деловому всё, как у иного торгаша или менялы…

Теперь за ними слово, за послами!.. Филарет обращается к королю – повёл!.. Зачитывает тоже перечень титулов его… «Ну вот – пошли и мольбы от патриарха о королевиче Владиславе!»

Князь Василий тоже сказал речь свою: от думы, от людей московских, и всё о том же, о Владиславе…

Затем пошли дары: Сигизмунду, королеве Констанции и, конечно же, ему, принцу Владиславу.

«Ты смотри-ка!» – невольно мелькнуло у него, когда после Мезецкого, вдруг – бац! – Авраамий поднёс королю от Троицкой обители лучше всех дары!.. Переплюнул!.. «Хм! Что же сие значит?..» Ну наконец, заговорил теперь король!.. Переговоры – на канцлера Сапегу, сам же он милостиво, через того же Скумина, допускает их, послов, к своей руке…

Приём закончился… Как быстро всё прошло…

Через пять дней послы приехали на первую встречу с канцлером в Спасский монастырь.

Лев Сапега – круглый лоб, уже седой… И с ним всё тот же пан Потоцкий: высокий, чуть сутулится, и икры толстые, в обтяжку сапоги… Литовский маршал Дорогостайский – ну это косточка военная: упрям и в меру туповат. Подканцлер Шеснов-Крицкий – личность тёмная… Ба-а! – и здесь же был их любимый писарь, пан Скумин…

Пошли переговоры… И вот уже Томило Луговской зачитывает договор: чётко, не спеша, звенят металлом слова иные… Теперь наказ послам о спорных статьях: на них споткнулся Жолкевский тоже… Затем текст по-польски читает Скумин…

Да нет, вот только тут и начались дебаты: сенаторы, что и Жолкевский, стоят на том же, как будто сговорились!..

– Милостивые господа, я уполномочен довести до вас повеление короля, – заявил Сапега послам, когда все уже достаточно утомились.

Он встретился взглядом с Голицыным, слегка замялся, но продолжил дальше:

– Его величество желает, чтобы господа послы целовали крест ему и его сыну, королевичу Владиславу!

За столом на несколько секунд повисла тишина.

– Лев Иванович, ты, случаем, не оговорился? – недоумённо уставился на него Голицын, по привычке вскинул брови и хмыкнул: – Хм!

Он называл его по-дружески, на свой манер, по имени и отчеству, переиначив на русский лад.

Но Сапега не оговорился и не шутил, повторил всё то же, затем добавил:

– Василий Васильевич и вы, господа, – кивнул головой он остальным послам. – Как ставить сына впереди отца? Вы так делаете на Москве?

Князь Василий даже повеселел от такой лукавой простоты.

– То дело лествицы! А мы речь ведём о государе!

И он подтолкнул локтем в бок Филарета: мол, давай, что сидишь, помогай, надо отбиваться…

Фёдор Никитич переглянулся с ним, понял, что он хочет, и возвысил свой голос:

– На том стоим, на чём Жолкевский целовал крест за себя и за вас, панов!

Его тоже возмутило это заявление канцлера. От волнения он поперхнулся и закашлялся: «Кха-кха!»

– Господа, господа! – поднял руку Сапега, дескать, я тут ни при чём. – Тихо, тихо! Я передал волю короля. Что противно – скажите ему сами. Его величество соизволил назначить вам аудиенцию…

Стан канцлера послы покинули обеспокоенные таким поворотом в сторону от изначального договора.

На другой день после Казанской Богоматери [59]59
  День Казанской Богоматери – 22 октября/4 ноября.


[Закрыть]послов проводили в ставку короля, всё туда же – в Свято-Троицкий монастырь. В палате, всё в той же деловой и строгой обстановке, собрался большой королевский совет: сенаторы, придворные – все были при оружии и пышно разодеты, не так как в первый день приёма их, послов.

Сигизгмунд сидел всё на том же троне, но его, как видно, подновили. Да ещё теперь шеренгой рядом выстроились пажи. А чуть впереди трона опять стоял Потоцкий, голова вскинута вверх, с завитой шевелюрой, бородкой и усами, высоким кружевным жабо, с улыбкой на устах.

Скумин подвёл послов к трону и остановился в пяти шагах от короля. Три раза ударил он посохом об пол и громко объявил: «К его величеству Жигимонту Третьему, Божьею милостью королю Польши, великому князю Литовскому, Рускому, Прусскому, Жомоитскому, Мазовецкому, Инфлянтскому, а Шведскому, Готскому, Вандальскому наследственному королю, Боярской думы Московского государства великие послы, боярин князь Василий Васильевич Голицын, митрополит Ростовский Филарет и окольничий князь Данило Мезецкий с товарищами!»

И снова последовал троекратный удар посохом об пол, как знак представления послов: и те поклонились королю.

На минуту в палате наступила тишина: полная, торжественная, вниманием насыщенная.

Затем Потоцкий шагнул вперёд, встал между королём и послами, вполоборота повернулся к трону. И на послов из его уст полилась воля короля.

Сигизмунд милостиво жаловал на царство своего сына Владислава, ссылаясь на многократные мольбы московских людей, пропадающих без законного царя. Указал он также сейму собраться в Кракове, чтобы утвердить своим решением избрание Владислава московским государем… Под конец он выразил желание видеть послов на сейме, чтобы просить сенаторов отпустить королевича в Москву…

Приём завершился. Но на этот раз король не отпустил послов. Он поднялся с трона и подошёл к ним. Изысканно и вежливо он взял под руку Голицына и пригласил всех послов к себе за стол.

После обеда, когда послы вышли из королевских палат и направились к своим лошадям, Голицына и Мезецкого остановил пан Скумин.

– Господа, – тихо обратился он к ним так, чтобы не слышали другие посольские, – пан Сапега желает переговорить с вами конфиденциально… Сюда, господа, сюда! – заспешил он и открыл перед ними дверь в игуменскую, где их уже ожидали канцлер и Потоцкий.

– Василий Васильевич, Данило Иванович, прошу извинить меня за эту таинственность, – начал Сапега, чуть живей обычного, и было заметно, что он торопился. – Я хотел объясниться с вами вперёд ваших священников. Как люди государевы вы скорее поймёте меня.

От такого хода канцлера Голицын насторожился: Сапега явно стремился расколоть посольство. И князь Василий понял, что дружба-то дружбой, а интересы-то у них совсем расходятся.

– То непутём затеял, Лев Иванович! Посольское дело тебе не дальнее. А видано ли, чтобы послы один против другого делились?

– Да не о том речь, господа! – забеспокоился Потоцкий, подошёл к ним и стал вроде бы оправдываться. – И нет в том дурного умысла!

И это ещё сильнее насторожило Голицына: «Да-а?!»

– Василий Васильевич, я к тебе с просьбой, – продолжил дальше Сапега и начал рассыпаться перед ним в комплиментах. – Ты же человек со здравым умом. И мы ведь знаем хорошо друг друга!

– Оставь! Не тяни, говори, зачем притащил сюда? – Уже надоела эта игра в слова Голицыну, и стало сердить, что его принимают здесь за какого-то мальчика.

– Прикажи Шеину присягнуть королю с королевичем. Пусть сдаст крепость на имя короля, – сказал канцлер, холодно глядя на него.

– Ради одной чести! – засуетился как-то подозрительно Потоцкий. – Подумайте, подумайте же, господа!

Теперь-то князь Василий понял всё окончательно и криво усмехнулся: «Вон куда повернули!»

– Господа, о чём вы?! – удивлённо воскликнул Мезецкий и тоже вроде бы засуетился, как и Потоцкий. – Король успокоит землю, и Смоленск будет его!

Князь Василий демонстративно почесал свою жёсткую бороду и трескучим голосом, от раздражения, что его тут пытаются явно надуть, напомнил им, что Москва целовала крест королевичу за всю Русскую землю, в том числе и за Смоленск.

– И дело надо вести по чести! – резко бросил он канцлеру и гетману.

– Ах так! – гневно вырвалось у Потоцкого, и он забегал по тесной игуменской келье, весь напудренный, от этого смешной и несерьёзный. – Кровь смоленских людей будет на вас! На тебе же, князь Василий!

– Не надо, не надо, пан Яков! – раздражённо отмахнулся от него Голицын. – Не надо пугать кровушкой! Пуганы и кровушкой, пуганы! Много раз пуганы! Притерпелись к пуганью-то!..

Он почувствовал, что кто-то трясёт его за плечо:

– Василий Васильевич, Василий Васильевич, не шуми! То одни слова!

Обернувшись, он увидел Мезецкого, смахнул его руку со своего плеча.

– На то и послы, чтобы словами рубиться! – сердито пробурчал он, повернулся спиной к канцлеру и гетману и вышел из игуменской, услышав вслед брошенную Потоцким угрозу сровнять с землёй крепость.

– Вашему теляти да волка бы скушать! – насмешливо проронил он.

Вслед за ним вышел и Мезецкий.

В посольском стане Голицын сразу же заглянул к Филарету в палатку. Тот, кряхтя, поднялся с лежанки и сел. И видно было, что он недомогает.

Дворовый холоп Егорка услужливо подставил князю табуретку рядом с лежанкой.

Князь Василий сел и рассказал всё о стычке с канцлером и Потоцким.

– Вместе стоять надо, вместе! – забеспокоился Филарет. – Поодиночке сломают!

– Сапега говорит, то наказала ему королева и ему по-иному нельзя. Иначе-де лучше и не возвращаться в Вильно.

– И ты бы ему говорил, что и нам нельзя на уступку! Иш-шь какой! – не по-смиренному, зло, погрозил Филарет кулаком кому-то за стенами палатки.

* * *

Под Смоленском выпал снег. По ночам стало примораживать. В палатках было холодно и сыро, хотя холопы непрерывно топили громоздкие очаги.

Напряжённые переговоры, недружелюбные постоянные выпады сенаторов и жизнь в палатке доконали Филарета: он простыл, слёг, из-за этого и не поехал на очередную встречу с гетманом. Лекарь напоил его отваром из кореньев, заверив, что они из индусских земель и он живо поставит его на ноги. Затем Филарет осилил большую кружку малинового настоя. Его с головой укрыли одеялом и сунули туда чашу с тем же отваром.

– Потом иной дам: тот силу вернёт, – пробубнил где-то над его головой лекарь.

«Эх, корешки, корешки, – натужно задышал Фёдор Никитич горьковатым на вкус запахом кореньев. – С вас-то всё и началось. Сколько претерпелось… Научал ведь Ксению и Александра – не выговаривайте шибко нелюбовь к Годуновым. У Сёмки-то Годунова уши длинные, на холопских доносах сидит. Извет возвёл, пёс, на Александра… А тот тоже хорош!» – вспомнил он, как брат Александр потешался с зятем, князем Борисом Канбулатовичем Черкасским, над семейством Годунова.

В тот раз Черкасский заявился к ним на двор не один, с сыном Иваном и дворецким.

– У Грозного-то детки напоследок блаженненькие пошли: как Фёдор, так и Димитрий. А что ещё может быть от беспутства?! Желчь-то свою, что накопил, им и передал, – язвительно высказался Александр, хлопнув уже которую стопку водки, отчего и развязался у него язык…

Ревниво относились Романовы к памяти своей тетки Анастасии. Да и князь Борис Канбулатович болел за честь двоюродной сестры, Марии Темрюковны, второй жены Ивана Грозного: восемь годков пожила та с ним и умерла почему-то бездетной…

– Что ты при Юшке-то сие городишь! – всполошился Фёдор Никитич, заметив в палате дворецкого Черкасских рядом с племянником Иваном.

Тот же нашёл дружка – с холопом таскается. Указывал он ведь на это зятю, да князь Борис ничего не мог поделать со своим бедовым сыном.