Текст книги "Смутные годы"

– Нельзя тебе, государь, нельзя! Не дело! – кипятился, отговаривал Басманов от чего-то царя. – То дело холопское! Злой черни потеха!..

– И просвещённые государи тешатся, как простолюдины ищут усладу! – поддержал Бучинский в чём-то царя.

– Хватит! – резко оборвал их тот. – Захарка! – крикнул он ловчему. – Готовь зверя!..

Мужики вывели из клетки другого медведя, держа его на цепях, а подле леса, отрезая ему путь к бегству, встали стрельцы и ловчие с собаками.

На поляну самозванец выехал на коне. В одной руке он держал рогатину, на другой же, как и у бойца, у него была надета тоже лосиная рукавица. За голенищем сафьянового сапога у него торчал нож, на поясе висел ещё один. Он был одет в простую русскую рубашку, поверх которой натянул лёгкую кольчугу. Вместе с ним на поляну выехали двое ловчих с рогатинами.

«Зачем это?» – с недоумением подумал Пожарский о рискованной царской затее, когда для этого было полно людишек с Ловчего двора.

Рядом с ним засопел Хованский. Дохнув на него перегаром, он пробормотал:

– Этот возьмёт… Малютиной Марье свернул шею… А устоит ли зверь?..

– Никита, не то говоришь! – зашипел князь Дмитрий на зятя. – Очнись! Спьяну-то в голове ветер задул!.. Дарью с детьми пожалей хотя бы!..

Ему было больно видеть, как Никита стал таять после смерти Годунова, стареть прямо на глазах. Было обидно и за Дарью, да и за себя тоже.

Хованский замолчал, опёрся на него рукой и, покачиваясь на ногах, тупо уставился на самозванца.

Тот же махнул рукой и крикнул: «Пускай!»

Мужики сбросили с медведя цепи: тот почувствовал свободу и откатился от них.

Самозванец подал знак рукой: оставаться всем на местах. Затем он пришпорил коня и направил его на зверя. А тот взметнулся навстречу ему. Самозванец ударил его рогатиной: целился в шею, но промахнулся. И зверь тотчас же опустился на лапы. Самозванец развернул коня и снова кинул его вперёд. Медведь же шустро подкатился под ноги коню, тот шарахнулся в сторону и сбросил седока…

Самозванец вылетел из седла, ловко перевернулся в воздухе и, как кошка, приземлился на ноги.

Всё произошло так быстро, что никто даже не успел двинуться с места и открыть рта.

Самозванец же крикнул: «Стоять!» – присел и замер, готовый к нападению зверя.

Атака медведя была стремительной. Он взвился на дыбы над маленьким человечком, чтобы раздавить его…

Сильный удар рогатины опередил его, и он рухнул у ног самозванца. Тот же, выдернув рогатину из зверя, занёс было её для нового удара, но, видя, что зверь лежит мёртвым, вскинул её над головой, воинственно потряс ею и издал по-польски ликующий крик: «Viva-at!»

В ответ над поляной пронёсся восторженный рёв гусар и казаков, жадно следивших за поединком.

Пожарский заметил, как посерело лицо у старого князя Михаила Нагого и тот отвернулся, чтобы ничего не видеть.

Самозванец бросил рогатину и ушёл в царский шатёр. Там же скрылись и Басманов с Меховецким. Яков Маржерет сразу поставил своих наёмников у шатра и привычно зашагал взад-вперёд подле него.

Из шатра самозванец вышел одетым в белый польский жупан и ярко расписанные сапожки. За ним всё так же следовали Басманов и Меховецкий. Стремянные подвели ему коня. Он вскочил в седло и в сопровождении свиты двинулся в сторону Яузы, на обширные луга, чтобы устроить там для потехи гонку. Залихватски гикнув, он что-то крикнул и сорвал коня в галоп. За ним устремилась вся масса всадников. И земля загудела, застонала от топота сотен копыт.

* * *

Прошла зима. Снова наступила весна.

Стоял ясный солнечный прекрасный майский денёк. Окна палаты царского терема были открыты настежь, и в помещении, обитом персидским шёлком, было светло как на дворе.

Князь Иван Катырёв-Ростовский и Дмитрий Пожарский ещё раз обошли палату и осмотрели столы.

Под навесом из чёрного бархата стоял царский стол с изящными золочёными ножками в виде орлов, покрытый парчовой скатертью. Слева от него стоял другой стол, поскромнее, – для пана Юрия Мнишки и его родственников. Третий стол, поодаль от царя, отвели остальным спутникам пана Юрия. А кривой стол был, как обычно, боярским. Стол патриарха стоял ближе всех к государеву столу.

В другом конце палаты на лавках размещалась и блажила какая-то большая группа иноземных музыкантов, которых привёл Станислав Мнишка.

Катырёв хотел было подойти туда, проверить, что за шум, почему пищат… Но его отвлекли, и он забыл об этом…

– Ну, кажется, всё! – облегчённо произнёс он, довольный видом наряженных столов и дворовых жильцов, которые выстроились тут же, чтобы по первому его знаку разносить по столам блюда. – Ты, Дмитрий, разумеешь малость по-польски, и потому у стола пана воеводы. Это твой крест. Окажи честь государеву тестю!

– Будет тебе, Иван, – буркнул князь Дмитрий, уловив ехидный намёк на свой интерес к иноземным словам и книгам.

В этот момент в палату сунул голову Ванька Безобразов, крикнул: «Идут!» – и исчез.

«Почему Осечка?.. Почему царь приблизил его к себе?» – завертелось в голове у князя Дмитрия оттого, как быстро взлетел по службе при новом царе Ванька Безобразов, по прозвищу Осечка, его старая памятная заноза… Да и не тот стал Ванька-то, прыщавый: вымахал, оправился, рослым стал, ловким. Откуда что взялось…

Но тут, прервав его мысли, широко распахнулись двери палаты, и в неё вступил самозванец, которого поддерживали под руки бояре. За ними шёл патриарх Игнатий с архиепископами, затем Юрий Мнишка с сыном Станиславом и зятем Константином Вишневецким. Бояре подвели самозванца к царскому столу и усадили в кресло. А пана воеводу и его спутников проводил к столу и рассадил по местам Пожарский.

Юрий Мнишка был бледным и возбуждённым, видимо, от встречи с царём. Он оказался среднего роста, коренастым, с широкой грудью и глубоко посаженной головой. Лохматые густые брови и низкий лоб, на который падала копна кудрявых светло-рыжих волос, не оставляли никаких сомнений относительно его характера и умственных способностей.

Когда все заняли свои места, со своей лавки приподнялся Станислав Мнишка и подал знак музыкантам.

Высокие и мягкие голоса виолы, скрипки и флейты так поразили Катырёва, что он остановился и на мгновение замер.

Князь Дмитрий, удивлённый его видом, ухмыльнулся и толкнул его в бок: «Иван, очнись!»

Катырёв был впечатлительным малым, и его реакция была понятна на этот необычный для слуха московских жителей поток квартолей и секстолей: мир без стремлений, звучащих мягко и покойно… Но тут вдруг хлынули септимы и тритоны, в параличе забились звуки, всё в напряжении, все в беспокойстве, раздражены с чего-то стали, всем захотелось двигаться и драться, а то и склоку завести…

И было странно видеть, как по боярским местам прокатился шумок: «А-а!.. Почто?! Где?»

Да и сам князь Дмитрий почувствовал какой-то спонтанный порыв.

Замешательство, однако, прошло быстро, и всё вернулось на свои круги.

Катырёв и Пожарский стали принимать у дворовых жильцов позолоченные подносы с большими белоснежными ломтями хлеба, подходили с ними к царю, а тот прикасался к подносам рукой. Они же передавали их обратно жильцам, и те разбегались к столам. Затем разнесли серебряные блюда с осетровой икрой. К ней подали по чарке водки. А после закуски наполнили вином золочёную царскую чашу, украшенную алмазами и жемчугом. И Катырёв, пригубив вино, поднёс её царю.

– Господа! – обратился самозванец к собравшимся. – Первый тост за нашего дорогого пана Юрия Мнишки! Пусть твоя жизнь идёт во многих летах и добром здравии!

И он, губастый, выпив вино, как-то странно причмокнул.

Чашу снова наполнили вином. И теперь Пожарский поднёс её пану Мнишке. Тот принял чашу, провозгласил здравие царя, как-то уж больно изысканно и витиевато, выпил вино и поклонился самозванцу.

– Гладко складывает, – тихо пробормотал Катырёв так, чтобы слышал только Пожарский, который тоже не ожидал такого от воеводы, судя по его внешности-то…

Царская чаша с вином пошла по кругу. За ней на столы вереницей понесли блюда со всякой всячиной.

В середине обеда Пожарского окликнул Константин Вишневецкий:

– Пан стольник!

– Слушаю, пан! – подошёл Пожарский к нему.

– Пан Юрий устал, взволнован. И если государь позволит, то он покинет его, чтобы немного отдохнуть в каморке.

Просьба пана воеводы полетела по цепочке, через Катырёва к самозванцу, и тот благосклонно кивнул головой своему тестю.

Князь Дмитрий проводил Мнишка во внутренние царские покои, оставил его на попечении слуг и вернулся назад. К столу уже подавали печенье и пряники, разносили мальвазию и боярский мёд. И в палате с каждой выпитой чашей нарастал шум, но всё было пока чинно.

Обед во дворце затянулся. И Катырёв с Пожарским изрядно устали, распределяя по столам блюда и вина. Следили они и за тем, чтобы каждый получал по месту.

Наконец самозванец поднялся из-за стола и милостиво отпустил гостей. Во дворце остались только родственники Мнишек и близкие им люди. Самозванец выскользнул из палаты и вскоре вернулся одетым в венгерку.

– Давай – жарь! – задорно махнул он рукой музыкантам, выскочил на середину палаты и пустился в пляс.

К нему присоединился Вишневецкий, затем остальные.

Из открытых окон царского дворца грянула разухабистая плясовая и ударилась в ворота Патриаршего двора… И вздрогнул испуганно благочестивый старый Кремль… Кого впустил он и куда!..

Катырёву и Пожарскому хватило ещё забот и после завершения веселья. Они пересчитали подносы, чарки и блюда, сдали их в царскую казну, туда же последовали и парчовые кафтаны. Они переоделись, вышли из терема, сели на коней и шагом поехали домой. Благо им было по пути.

– Царица с послами на подходе, – с тоской в голосе вырвалось у Катырёва.

По унылому выражению на его красивом чернобровом лице князь Дмитрий догадался, что ему до чёртиков надоела ежедневная возня во дворце у царского стола.

Беседуя, они не заметили, как подъехали и остановились около двора Катырёвых, как раз напротив Китайгородской стены, рядом с Ильинскими воротами.

– Ты давно не заходил ко мне, – сказал Катырёв. – Татьяна-то всё поговаривает: князь Дмитрий, мол, совсем забыл нас. А может быть, осерчал на что-то?.. Ты рассей ей кручинушку, приходи с Прасковьей.

– Передай княгине поклон от меня и моей супруги, самый низкий! Да скажи, не до гостей нам: тяжела Прасковья…

В семье Пожарских ждали третьего ребёнка. Княгиня дохаживала последний месяц. Она была молода и хороша собой. Но сейчас выглядела дурно. Это раздражало её, и она без причины срывалась, забывая советы Марии Фёдоровны – не волноваться. А как не волноваться с её-то характером? Если она, считай, полгода не могла забыть, как удавили царицу Марию Годунову с её сыном. Запало ей это в память почему-то.

– А Богдан-то Бельский, перемётчик!.. [82]82
  Богдан Бельский приходился жене Бориса Годунова, Марии Скуратовой, точнее Бельской, двоюродным братом. Он был главой Аптекарского приказа, который затем, когда его сослали в Нижний Новгород, перешёл под власть Семёна Годунова.


[Закрыть]Как же можно так?! – воскликнула она, когда узнала о случившемся. – С его же ведома сестру и удавили!.. Не защитил, бросил на растерзание! Да неужто можно так ненавидеть, что и о Боге-то забыть?!

Она сострадала и возмущалась до слёз, а он терпеливо говорил одно и тоже: «Параша, то дело не женского ума…»

Он понимал, что не только ссылка толкнула Бельского против Годуновых…

– Счастливый ты, князь Дмитрий! – с искренней завистью произнёс Катырёв, сообразив, что у Пожарских уже куча детей.

Князь Иван был женат не более года. Женился он на дочери Филарета, Татьяне Романовой, когда того вернул в Москву из монашеского заточения самозванец. Детей у них пока не было и не предвиделось. Поэтому молодая чета жила одиноко, скучно и была рада гостям, принимала их у себя с добрым обхождением. Жили они подле Ильинских ворот, на дворе старого князя Михаила Петровича, у которого князь Иван был единственным сыном. Тот уже полгода был воеводой в Новгороде Великом. Туда его отправили сразу после прихода самозванца на Москву: не без умысла того же Басманова. Тот не забыл раздора между ними под Кромами и увода оттуда большого полка.

– Ну, будь здоров! – сказал он Пожарскому.

Князь Дмитрий кивнул ему на прощание головой и поехал к себе на Сретенку.

* * *

Князя Дмитрия разбудил комнатный холоп Кирка. Он проснулся с сильно бьющимся сердцем и не сразу понял, что происходит и где же он на самом-то деле находится. Вспомнив всё, и что надо собираться на новую драку, он шумно вздохнул: «Эх-ха-а!..»

С рассветом над Москвой загудели колокола, снова вызывая жителей на улицы и площади, к баррикадам и заслонам. И над вчерашним пожарищем, чудовищно опустошившим половину города, поплыл тяжёлый разнобойный звон. Он плыл и плыл, казалось, смешивался с копотью и выпадал на талый снег. Как чёрным саваном он покрывал весь город, который ещё цеплялся из последних сил за жизнь.

Ещё до рассвета князь Дмитрий уже был у острожка. Острожек, наскоро срубленный, походил на жалко выглядевший палисад. Он далеко уступал настоящему острожку – с башнями и бревенчатыми стенами. Князь Дмитрий, расстроенный от его неприглядного вида, пошёл в обход его, стал осматривать и столкнулся с сотниками. Те тут же осадили его вопросами.

– Дмитрий Михайлович, когда же подойдёт Ляпунов? Уже месяц как вышел, а всё нет и нет!

И десятки глаз уставились на него.

– Не месяц, товарищи, не месяц! И потом, это войско, большое войско!.. Давайте по местам! – стараясь быть спокойным, сказал он, но всё равно в его голосе мелькнуло скрытое раздражение.

Сотники недоумённо переглянулись, подумав, что утром князь встал не с той ноги, и разошлись по своим отрядам.

К затеям Прокопия князь Дмитрий относился настороженно. В том числе и к тому, что тот стал возмущать северные волости против Владислава, не спешил и к Москве. И у князя Дмитрия появилось подозрение, что тот замышляет что-то совсем иное. Не верил он Прокопию. Сумасброден, непредсказуем был рязанский воевода. С таким легко попадёшь в беду. Заведёт, погубит, а сам возьмёт да и сбежит в последний момент, как уже не раз было.

Но всё перевернул вчерашний день. И теперь он, волей судьбы, стоял заодно с ним и тоже ожидал подхода его войска. На воеводстве в Зарайске он хорошо узнал Прокопия через своего дьяка. Тот тайно засылал лазутчиков в Рязань и исправно доносил Шуйскому о каждом шаге Ляпунова. Сейчас же его поразил размах его дела, чутьё на всё великое. За каких-то два-три месяца Ляпунов поднял на дыбы северные волости, заокские города, к нему примкнули из Поволжья и Замосковного края. Доходили слухи, что он метит на царство, на место Владислава, ворёнка Марины. Когда князь Дмитрий узнал об этом, то не удержался от усмешки: кого только не садил Прокопий в государи московские!.. И его невольно кольнула зависть, она всю жизнь не давала ему покоя. Сначала она выгнала его из Москвы, с царского двора, загнала в дальний острожек. Завязала она его на много лет и местнической тяжбой с Лыковым. Теперь же подтолкнула к удачливому большому делу, зачинщиком которого был не он сам…

– Дмитрий Михайлович, с Пушкарского ещё затинные подтащили! – подбежал к нему и задорно выпалил сотник Томилка.

Князь Дмитрий с невесёлой улыбкой окинул его взглядом.

«Такому лишь бы подраться!» – подумал он, возвращаясь к мыслям о предстоящей драке. А она, он предвидел, сегодня будет покруче вчерашней. Ни Гонсевский, ни Мстиславский не остановятся на полпути. Не отступятся от своего и вот эти люди, которые окружали сейчас его. Как и те – по всей Москве. К нему уже прибегали гонцы от Бутурлина и Колтовского, из Замоскворечья, справлялись, не нужна ли помощь, хвалились, что стоят.

– Пойдём, надо снарядить их как следует, – сказал он сотнику.

Ночной мороз прихватил талый снег. Пробираться по обледенелой улице, среди завалов из брёвен и саней, было небезопасно. И чтобы не упасть, князь Дмитрий шёл нараскоряку, широко ставил ноги. За ним, скользя и тихонько матерясь, чтобы не слышал князь, неотступно следовал его стремянный Фёдор.

«Не хватало только грохнуться!» – мелькнуло в голове у князя Дмитрия. И он представил, как это будет выглядеть на глазах у всех московских чёрных людей, усмехнулся и окончательно освободился от цепких мыслей о Ляпунове.

До полудня было затишье. В полдень из Никольских ворот вышли пехотинцы. Они построились и дали залп из мушкетов по острожку, вторым ударили по Мясницкой, достали пулями и Пушечный двор, где тоже укрылись люди Пожарского. Затем к пехотинцам присоединились пахолики. И они все вместе ринулись в атаку на острожек. Оттуда пальнула пушка, за ней другая. Они впустую осыпали картечью стены Китай-города.

– Метче, метче, ядрёна ваша мать! – закричал Пожарский на пушкарей.

Но момент был упущен: жолнеры проскочили рогатки и оказались под самым острожком.

– Томилка, зайди слева, а мы ударим справа! – приказал Пожарский сотнику. – Только не увлекайся!..

Томилка кивнул головой и исчез со своим отрядом в проходе между острожком и церковной решёткой.

– Слушай мою команду! – крикнул князь Дмитрий своим воинам, сидевшим в острожке. – С рогатинами вперёд! За ними с топорами и саблями! Не пощадим своей жизни ради Москвы! – вскинул он вверх клинок. – С Богом, товарищи! – И он первым выскочил из острожка.

В толпе мушкетёров князь Дмитрий заметил и знакомую физиономию Маржерета.

Тот тоже узнал его, стал жестикулировать, закричал что-то своим жолнерам. Те нажали, и вся масса дерущихся стала медленно смещаться в сторону Пожарского.

Но князь Дмитрий сшиб саблей одного жолнера, затем другого. Фёдор помог оттеснить ещё двоих. Однако на их место набегали всё новые и новые, явно обозначая намерение Маржерета достать его.

– Дмитрий Михайлович, поостерегись! – просипел Томилка, подбегая к ним на помощь с донскими казаками.

– Плещеев пришёл, от Ляпунова, с донцами! – доложил Томилка ему, как только затихла драка. – Они к нам, другие – на Кулешки… Ну, поляк, держись! – с азартом выпалил он и погрозил кулаком в сторону Китай-города.

– Ты как оказался здесь-то?! – строго спросил князь Дмитрий его.

Томилка в замешательстве уставился на него. Он не сразу сообразил, почему князь осерчал из-за того, что он пришёл к нему на помощь.

– Почему бросил своих людей?! Ты подумал, как они без тебя-то?!

– Так я же не прячусь за спины! – резко выпалил Томилка; он не понимал, отчего князь взъелся на него.

– Ты всегда должен быть с ними! Ты для них – они для тебя! Понял?

– Да, князь, – хмуро согласился Томилка, чтобы только отвязаться от него.

Его жизненный опыт расходился с опытом князя. У него было своё, крепкое, посадское, представление о драке, и он не хотел ни спорить, ни слушать его.

– Дозволь, князь, пойду к своим?

– Иди и помни: до ночи надо выстоять!

Прошёл всего какой-то час, и жолнеры двинулись опять на штурм позиций Пожарского. И снова под острожком, на выгоревших дворах и пристройках, они столкнулись с посадскими. И на этот раз они были отбиты.

Но когда они откатились к стенам Китай-города, из Никольских ворот вышла небольшая группа всадников.

И князь Дмитрий сразу же приметил среди них долговязую фигуру Волконского.

За последние годы он много насмотрелся на всякие перемены в людях. Не думал, что так случится и с Волконским. Уж больно близок был князь Григорий ему по духу, по чести. Вот только была одна проблема: мелочен был, всегда держался того, кто сидел на Москве. Закостенел, не согнёшь.

Тем временем от той группы на середину площади выехали три всадника, остановились и замахали белым флагом, вызывая на переговоры.

– Томилка, пойдёшь со мной! – приказал князь Дмитрий сотнику.

Они выбрались из острожка, прошли переулком во двор Пожарских. Там подле конюшни на всякий случай стояли осёдланные лошади.

Князь Дмитрий вскочил на коня, придирчиво оглядел, как выглядят верхом Томилка и Фёдор, и выехал с ними со двора.

– Доброго здравия, Дмитрий Михайлович! – сухо поздоровался с ним Волконский, когда они подъехали к переговорщикам.

За ним поздоровались и его спутники. В одном из них князь Дмитрий узнал полковника Зборовского, а другой был простым гусаром.

– Дмитрий Михайлович, – обратился к нему Волконский, – мы от пана Гонсевского, наместника государя и царя московского. И он спрашивает тебя, князя Пожарского, стольника его величества: каким своевольством ты поднял меч против него? Законного государя твоего, королевича Владислава, избранного на царство собором всей земли!

– Не собором, Григорий Константинович, не собором! А пану Гонсевскому передай, что не делают так государи законные со своими подданными! И ты тоже уразумей, пан Александр! – бросил недоброжелательный взгляд Пожарский исподлобья на Зборовского. – Не убивают, как скот! А чадолюбивы ко всем малым и сирым! Не только к большим!.. Добрый хозяин и собаку не выгонит со двора! Уж тем паче не выжигает дома своих холопов! Малых детей не губит бессчётно, как то делают твои гусары! – резко бросил он ему в лицо.

– Пан Гонсевский задал урок мятежникам и ворам, что выступают против царя, заговоры чинят, смуту! – равнодушно ответил тот.

– Выходит, что и я вор, смутьян?! – перебил его князь Дмитрий и, не дожидаясь ответа, посмотрел на Волконского.

Но тот отвёл в сторону глаза, чтобы не встречаться с ним взглядом, однако на лице у него ничего не дрогнуло.

«Да, Григорий Константинович, крепок ты стоять на слове. Даже если и в кривду оно», – с сожалением подумал князь Дмитрий и резко спросил Зборовского:

– Почему королевич не едет, а только обещает?!

Полковник ничего не ответил. Но на лице у него мелькнула насмешка.

И это вывело князя Дмитрия из себя.

– Так то в уловку вышло! Знать, не детьми королевич хочет видеть людей русских! А в холопах быть им перед каждым паном навеки! Да не стерпит этого народ московский!..

Волконский поморщился от этих его, по-детски прозвучавших пустых высокопарных слов. Он ещё не потерял надежду договориться и снова обратился к нему:

– Дмитрий Михайлович, Мстиславский с боярами призывают тебя одуматься, унять мятежных, что за тобой идут. Ты хочешь, чтобы Ляпунов пришёл сюда?.. А с ним черкашенин Ивашка Заруцкий с воровскими казаками?

– Нечего пугать казаками! – отмахнулся от него Пожарский. – А Прокопий мне не указ! Лучше твоего знаю – кто такой! Но и в раздоре с ним быть не желаю!

– Вольности ты взял себе многие, Дмитрий Михайлович, вольности! Я так и передам думным, что указ государя тебе не в указ! – сказал Волконский, сурово глядя на Пожарского.

Его резкий тон не подействовал на князя Дмитрия. Наоборот – успокоил.

Переговоры закончились. Обе стороны раздражёнными покинули площадь, готовые вновь схватиться за оружие.

Прошло немного времени, и острожек опять атаковали наёмники Маржерета. С ними на приступ пошли и пятигорцы Млоцкого. А у Китайгородской стены появились стрельцы и боярские дети с Григорием Валуевым.

И князь Дмитрий понял, что их послал Салтыков.

Мушкетёры и пятигорцы вытеснили Пожарского с его ратниками из острожка. И бой переместился в глубь Сретенки: в переулки и дворы.

С полусотней холопов и казаков князя Дмитрия в тупичке осадили пехотинцы.

– Князь, негоже то! – предупреждая, жестом показал Фёдор Пожарскому на гущу мушкетёров, среди которых снова появилась броская физиономия Маржерета.

Но князь Дмитрий успел едва взглянуть в ту сторону, как тут же из-за спины Маржерета прозвучал выстрел. Мушкетёр целился прямо в грудь Пожарскому. Помешал ему тот же Маржерет, размахивающий палашом, чтобы отвлечь внимание русских. И пуля угодила Пожарскому в ногу.

Из-под князя Дмитрия как будто выдернули землю: он охнул и осел на бок. К нему тут же бросился Фёдор и прикрыл от жолнеров. На помощь подоспели боевые холопы, а за ними и казаки. Порыв их был так велик, что они выбили жолнеров на Сретенку. Тут подошли ещё мастеровые из Кожевенной слободы. К ним присоединились и посадские, которые разбежались было по дворам. Общими усилиями они выгнали наёмников на площадь.

– Дмитрий Михайлович, как ты?! – наклонился Томилка над Пожарским.

– Принимай команду, – прохрипел сквозь зубы князь Дмитрий, еле сдерживаясь, чтобы не закричать от боли, пронзившей всю ногу до бедра, словно туда загнали раскалённый железный штырь.

«Отвоевался!» – мелькнуло у него, и эта мысль сильнее боли сжала сердце. Теперь он не в силах был что-либо сделать, и все угрозы, что наговорил послам Гонсевского, оказались пустыми. Он застонал, на глазах у него выступили слёзы.

Увидев это, Фёдор закричал на холопов: «Миколка, Савватий, поднимай князя! Живо, живо! – и толкнул в спину каморника Кирку: – Дуй за лекарем! Он у Козьмы побитых пользует! Пусть немедля бежит на двор! Скажи, князя подстрелили!.. Ну, давай, давай, мужики!»

Князь Дмитрий почувствовал, как его подхватили и, покачивая в такт шагам, понесли куда-то сильные руки холопов. Но не прошли они и десятка саженей, как Савватий, который шёл впереди, поскользнулся на обледенелом снегу и, падая, увлёк за собой всех остальных.

Пожарский стукнулся о землю и потерял сознание.

Фёдор подскочил к Савватию, вздёрнул его на ноги, увидел остекленевшие глаза холопа, залитые сивухой. Он взвизгнул, ударил его кулаком по зубам: «Су-ука-а! Князя угробил!»

Савватий упал. Но Фёдор снова вздёрнул его на ноги и толкнул к Пожарскому: «А ну, бери князя сбоку, питух…!»

Они снова подняли Пожарского и понесли его дальше…

Очнулся князь Дмитрий у себя дома, на своей кровати. Повернув голову, он увидел знакомые лица.

Прасковья, заметив, что он пришёл в себя, склонилась над ним: «Как ты, Митенька?!»

Князь Дмитрий улыбнулся ей, перевёл глаза на лекаря. Тот стоял рядом с постелью.

Отто Пирфаль, сухой костлявый датчанин, с белобрысым лицом и тонким носом, далеко выдающимся вперёд, держал на Сретенке аптечную лавочку. И Пожарские обычно приглашали его к себе на двор, когда случалась какая-нибудь хворь у домашних или холопов. В Москве Отто промышлял давно, за своё мастерство брал мало, поэтому жил скудно. С Пожарских же он вообще не брал ничего. И те за это уважали его. А князь, было дело в первое время, заступался за него, когда его стали выживать барышники, что торговали в рядах подле Китайгородской стены корешками, травками и всякими иными снадобьями. Но, изведав пару раз силу боевых княжеских холопов, которые погромили их лавчонки, они больше не трогали Отто. И тот стал жить под защитой Пожарских.

– Очнулся, Митенька! – радостно вырвалось у Прасковьи, и она бросила признательный взгляд на лекаря.

А Отто пощупал у князя пульс, затем снова осмотрел рану всё с той же непроницаемой маской на лице и только потом обратился к нему:

– Дмитрий Михайлович, пулю я вынул. Сидела глубоко. Не дай бог, кость задета… Тебе нужен покой. Лежать будешь долго. Советую уехать из Москвы…

– Как она? – разлепив спёкшиеся губы, тихо спросил князь Дмитрий стремянного, казалось, не слыша лекаря.

– Горит, князь, горит! Всё горит! – с тяжким вздохом произнёс тот и затоптался у его постели, не зная, что теперь делать.

– Уезжать надо, Дмитрий Михайлович, уезжать, – снова заговорил лекарь. – Нечем тебя на ноги ставить: пограбили меня – начисто…

– Дмитрий Михайлович, огонь может и сюда перекинуться, – подошёл к постели Иван Головин. – Или гусары подожгут. Худо будет, если запасов лишимся.

Князь Дмитрий и сам понимал это. Теперь он ничего не мог сделать для своей семьи, дворовых, для тех людей, которые держат острожек, не пускают гусар в Белый город. Горше всего было оттого, что он оказался неспособен отстоять даже Сретенку. Что уж говорить об ином, о чём давно и тайно думалось. И прежние мысли, что он неудачник и ни на что не годен, вернулись к нему. Это было для него невыносимо. По лицу у него скользнуло тенью страдание, и на глазах, помимо воли, выступили слёзы.

– Тебе плохо, государь мой?! – всполошилась Прасковья и снова наклонилась над ним.

– Нет, Параша, всё хорошо, хорошо, – сказал он. – Давай-ка собирай детей… Иван! – позвал он стряпчего. – Отправь всех в Юрино. Оставь только сторожей. И немешкотно… Меня проводишь до Троицы. Там, у монахов, снадобья сыщутся… Давай, Иван, давай, не тяни! Фёдор в помощь тебе…

На дворе Пожарских поднялась суета. Из дома в дом забегали холопы и девки: собирали, выносили и укладывали в сани вещи, продукты и ценную рухлядь. Всеми делами заправлял стряпчий. Лишь изредка в этот процесс вмешивалась княгиня, добавляя суматохи.

– Иван, пошли кого-нибудь к Хованским! – приказала она. – Пусть узнают, поедет ли Дарья с детьми. Никиты-то не стало, так некому о ней и побеспокоиться!

Каморник Кирка сбегал на соседний двор, вернулся, запыхавшись, выпалил:

– Они вчера ещё, как тут началось, уехали в вотчинку!

– Ну и слава богу, – промолвила Прасковья, довольная таким поворотом дел. Теперь мужу не в чем будет упрекнуть её. Да и не будет лишних забот с Дарьей, и без того достаточных. Так же как отпали они и с семейством Василия, тоже выехавшим из Москвы.

Наутро, когда чуть-чуть забрезжило, со двора Пожарских вышел санный обоз под охраной конных холопов и двинулся по Сретенке в сторону Земляного города. В середине обоза, в колымаге, везли князя Дмитрия. Подле него сидела Прасковья с лекарем. Отто не решился оставить князя без присмотра, собирался сдать его с рук на руки монахам. Дети ехали в другой колымаге с дворовой девкой Манькой. На десятке саней везли весь житейский скарб, что могли захватить.

Обоз миновал Сретенские ворота Белого города и медленно потащился по узкой улочке Стрелецкой слободы. Уцелевшая от опустошительного пожара слобода будто вымерла. Однако, как только в глубокой тишине послышался скрип саней и голоса обозников, сразу же из-за высоких деревянных заборов с опаской стали выглядывать сторожевые. И эта странная тишина в слободе, полной вооружённых людей, вызывала обострённое чувство тревоги и заставляла невольно сжимать в руках оружие.

Другая Стрелецкая слобода, подле стены Земляного города, как и первая, тоже казалась опустевшей.

И от этого на душе у князя Дмитрия стало горько, появилась неприязнь к стрельцам, которые отсиживались по дворам, хранили верность Боярской думе и не вмешивались в столкновение горожан с польским гарнизоном. Хотя Гонсевский заблаговременно разослал стрелецкие сотни по отдалённым городкам, чтобы так предупредить беспорядки на Москве в канун Пасхи, много стрельцов всё ещё оставалось в городе. Об этом князь Дмитрий знал, да уж очень мало видел их за последние два дня.

Обоз миновал стены Земляного города и выбрался на Ярославскую дорогу. Вот только здесь все облегчённо вздохнули и почувствовали себя свободно.