Текст книги "Смутные годы"

– Уже ждут? – усмехнулся Пожарский. – Скор на поживу народишко!

– Крым живёт этим, – отозвался Волконский.

Толмач спросил о чём-то ясаула с рубленым шрамом на лице, старшего в разъезде, судя по его властным окрикам. И тот в ответ утвердительно кивнул головой.

Шишка переглянулся с толмачом и негромко сказал Волконскому:

– Тут казыевцы, из Дивеевой орды… Я хорошо их знаю!

– Тихо, Иван, сам вижу, что не крымцы, – остановил его Волконский.

– Спроси: кто пришёл? – велел Пожарский толмачу.

Яшка переговорил с ясаулом и повернулся к стольнику: «Кантемир-мурза, а с ним его брат – Батыр-бей. Белгородцы – из Аккермана».

– И всё?! – удивился Пожарский и бросил вопросительный взгляд на Волконского.

«Что это значит? – завертелось в голове у князя Григория. – Почему не пришли крымцы? Почему вместо себя послали малых ногаев, да ещё с белгородцами, с Кантемиром – злейшим врагом Польши? Не зря его на литовских украинных землях окрестили “Кровавым мечом”… Непонятно – что же происходит-то!.. А ехать-то надо…»

– Надо ехать, надо! – вслух повторил он.

– Ну что ж, хорошо, – согласился князь Дмитрий. – Шишка, трогай обоз! И пускай ведут к Кантемиру. А ты, Яшка, подскажи, наперёд с вестями надо бы: идут-де посланники великого князя московского!..

Обоз тронулся и медленно пополз от Оки.

– Узнай, как пришли на Русь, – попросил Пожарский толмача.

– Большой человек, а не знает, – перевёл Яшка ответ ясаула. – Муравским, потом Царёвым шляхом!

– Ишь ты, серчает, – хмыкнул князь Дмитрий, пытливо оглядел татарских конников, маячившую впереди широкую спину ясаула в сером поношенном ордынском армяке.

«Поободрались татары, обнищали, – подумал он, заметив на армяке дыры. – Измельчала орда. Не те стали мангыты. Грабить русские и польские окраины ещё могут, а вести войну – это уже не для них… Дань, лёгкая нажива развратили…»

Небольшие подвижные отряды татар, не встречая нигде по «берегу» русские заградительные полки, заходили далеко вглубь Московского государства и опустошали целые волости. Они сгоняли в кучу людей и скот, поджигали избы и, отягощённые добычей, возвращались в становища за Окой. Затем пленных и скот под усиленной охраной караванами отправляли на юг по Изюмскому шляху. Когда они выходили с Руси в степь, то шли скрытно, осторожничая вблизи балок и околков, где их зачастую поджидали в засадах донские казаки. Пограбить татар на переправах наведывались и запорожцы. И порой из-за этого у них с донцами происходили стычки: вор, воруя у вора, дрался с другим вором, отстаивая своё право на воровство… Скот татары угоняли в свои улусы. Пленные же уходили на торги в Крым. Оттуда живым товаром они шли дальше на восток. Поток невольников с русских земель не иссякал уже много десятилетий. Он то спадал, то увеличивался, порой был обильным и изумлял видавший виды Восток. Так что однажды даже персидский шах Аббас иронически спросил русского посла: «А остались ли ещё у государя на Руси людишки-то?..»

* * *

Для Кантемира же, на встречу с которым волею судьбы ехали Волконский и Пожарский, этот поход оказался удачным, а добыча была как никогда обильной.

В шатёр протиснулся мурза Амет, его молочный брат.

– Что привело тебя ко мне в час отдыха, когда мой конь, заснув, стоит? – раздражённым голосом спросил Кантемир его.

– Не гневайся, Кантемир, – мягко промолвил Амет. – Что велит мизгитам хадис[52]52
  Мизгит (мезгит) – мечеть; хадис (араб., букв. – рассказ) – предание, основанное на случае из жизни или каком-либо изречении Мухаммеда и его сподвижников.


[Закрыть], то мешает сыну меча, – поклонился он ему. – Идут малые карачеи белого царя: везут большие дары…

– Хорошо, Амет, – со вздохом сказал Кантемир, недовольный, что ему не дали отдохнуть. – Пусть пожалует мой отважный брат. Да позови ближних!

Амет вышел из шатра. И в шатре тут же появились два рослых воина и встали по бокам Кантемира. За ними вошли и расселись на подушках казыевские и белгородские мурзы. Последним явился Батыр-бей, младший брат Кантемира, корявый, но сильный. Он прошёл вразвалку, сел на подушку, поджал под себя ноги и хлопнул в ладоши.

И сразу же в шатёр вошёл Амет с Волконским и Пожарским, а за ними, на шаг от них, следовали сотник и толмач.

Волконский представился, а затем обратился к Кантемиру.

– Государь и царь Василий Иванович шерть учинил с братом своим, ханом Селамет-Гиреем, что быть им в дружбе навеки. И по шерти той великий князь призвал на помощь татар, против врагов своих: Обманщика, присвоившего себе имя царевича Димитрия, и польских и литовских людишек, которые злодействуют на земле Московской…

Он остановился, и Яшка быстро зашепелявил по-татарски, растолмачивая его слова.

– И тот Калужский вор и гетман Сапега подошли вчера под Медынь, – продолжил после него снова князь Григорий. – Воеводы же, испугавшись, сдали город…

Кантемир выслушал толмача, презрительно бросил:

– Плохой у царя Василия воевода! Совсем плохой!.. На кол сажать надо!

– Посадим! – невольно поддержал его Пожарский, встретив его угрюмый взгляд.

Князь Григорий покосился на него, давая понять, что не дело перебивать посланника, и повёл свою речь дальше:

– И ты, наш друг Кантемир-мурза, на той правде Селамет-Гирея стоя, выступил бы на поляков и Обманщика да разорил бы их!

– Недруги царя Василия – мои недруги, – заговорил опять Кантемир, цедя слова сквозь зубы. – Но улусные люди – бедные люди. Наги и голодны… И тем кормятся, что на войну ходят… Ныне они на литву изготовились, издержались: лошадей купили, рухлядь продавая, и от того стали в убытке немалом…

– И то верно, достойный Кантемир-мурза! – доброжелательно улыбнулся и охотно подхватил его мысль Волконский. – А посему царь Василий Иванович, печалясь о твоих улусных, посылает дары белгородцам и малым ногаям, спасая их от великой нужды! – И он подал знак сотнику.

Тот быстренько выбежал из шатра. Назад он вернулся с казаками. Те гнулись под тяжестью увесистых вьюков.

– Позволь, славнейший Кантемир-мурза! – повысив голос, торжественно начал князь Григорий и ещё шире улыбнулся мурзе. – Поднести тебе дары царя и великого князя Василия Ивановича!.. Шуба соболья мурзе Кантемиру! – зычно выкрикнул он, и его голос закружился в тесном шатре.

И шатёр как будто ответил ему, отозвался шепотком: «Кантеми-ир!.. Кантеми-ир!..»

Татары притихли, робко прислушиваясь к имени неистового мурзы, к странному тихому голосу, который явственно произносил его…

Тем временем сотник, под этот непонятный шумок в шатре, достал из вьюка шубу, расправил её, встряхнул. И тёмный мех заколыхался, ниспадая волнами. Шишка шагнул вперёд и положил шубу на ковёр у ног Кантемира.

– Соболья шуба храбрейшему воину Батыр-бею Дивееву! – снова объявил Волконский, но уже другим тоном: сыграл голосом, как положено было ниже рангом младшему брату.

Батыр-бей принял шубу, повеселел. Лаская мягкий холодный мех огрубевшими от солнца руками, он затараторил: «Карош, карош, ой карош!»

Затем он проворно скинул халат, натянул шубу и закрутился посреди шатра, рассматривая её на себе. И вдруг он посерел лицом, замельтешил, о чём-то возмущённо залопотал…

– Что он сказал, переведи! – сердито пихнул Пожарский в бок Яшку, недовольный, что тот стоит, ленится исполнять своё дело, да к тому же в самый нужный момент.

– Бранится: дескать, короткие шубы с Москвы везут. Прижимистым стал великий князь – скупым…

Григорий Константинович остановил подношение и равнодушно уставился на Батыр-бея. Короткие шубы сошли крымцам, а этим сойдут и подавно. Государь за так рухлядь не раздаёт.

На лице у Кантемира мелькнуло было раздражение на послов, которые поднесли его младшему брату такую же шубу, как и ему. Но тут же оно исчезло, вновь скрылось под сеткой глубоких морщин.

Когда Батыр-бей немного успокоился, Волконский снова занял татар подарками.

А Яшка, отойдя от него, зашептал на ухо Пожарскому:

– Дмитрий Михайлович, я здесь втай проведал – они стоят по балкам врозне… От одного, нашего русского. Он в полон попал, в Крыму был, да отработался. Сказывает, у них в станах пусто…

– Молодец, вот так бы всегда, – похвалил Пожарский его на этот раз за расторопность в добывании тайных дел у татар. – А Кантемир хитёр… В загон распустил. Землю пустошит…

– С кем же он пойдёт на поляка-то? – спросил Шишка воеводу, тоже шёпотом.

– В обман берёт, – тихо сказал князь Дмитрий. – Пёстры речи ведёт…

– Не время для разговоров, – оборвал их Волконский. – Дары править надо. Силён татарин, ничего не поделаешь.

– Не татарин силён – государь слаб, – прошептал толмач с ехидной усмешкой на устах.

– Цыц! – сердито цыкнул на него Пожарский. – Ты эти речи брось, чтобы я не слышал их! Вернёмся – засажу! – погрозил он ему пальцем.

Яшка ещё шире ухмыльнулся, зная, что воевода ничего с ним не поделает: «Хе-хе! Мне как туда, в Москву, так сюда, к татарам, всё едино – весёлая дорога…»

И князь Дмитрий молчком проглотил ухмылку наглеца.

– Шубы на хребтах беличьих – Кантемировой матери и жёнам, – снова запыхтел Волконский над подношением даров. – Шапки собольи и шапки чернолисьи – Кантемир-мурзе, его старшим и младшим сыновьям…

И стрельцы один за другим выступали вперёд и клали подарки перед татарами.

– Однорядки камчатные и алтабасные – Батыр-бею и его сыновьям… Шуба на соболях, камка бухарская – Канай-мурзе Тинбаеву из больших ногаев…

– Пятьсот рублей ефимками – мурзе Кантемиру! – громко выкрикнул князь Григорий. – И четыреста пятьдесят рублей – большому воину Батыр-бею!

Теперь стрельцы поднесли мешки с серебром и положили их у ног Кантемира и его брата.

Мурза нагнулся, кряхтя, приподнял один мешок и потряс его, взвешивая: «Лёгкие поминки, однако!»

– С лёгкими поминками, но с тяжёлыми поклонами послал нас государь! – непринуждённо пошутил Волконский и развёл руками: – Казна войной опустела!

– Хе-хе!.. То неверно! Московский дороден и славен!

И тут будто сработал спусковой крючок: татары зашумели, заволновались, загалдели.

– Совсем худы поминки! – закричал Батыр-бей, вскочил и замахал руками. – Худы поминки! Почто царь погано думает о мангытах?!

– Государь Василий послал мурзе Кантемиру большие дары, если считать по разорению московской казны литвой! – строго сказал Пожарский, глядя в упор на него, на недомерка, как он мысленно окрестил уже его.

– Белый царь шлёт Селамет-Гирею рухлядь и деньги на шесть тыщ! Почто мало даёт белогородцам? – спросил Кантемир Волконского со злой усмешкой на толстых и сухих губах.

– Белгородцы – карачеи Крыма. И не пристало государю московскому давать карачеям вровень с ханом, – мягко отмёл поползновения мурзы князь Григорий, продолжая всё так же улыбаться.

– Белогородцы больше не карачеи Крыма! – вдруг взвизгнул Батыр-бей и подскочил к нему.

Князь Григорий спокойно выдержал его угрожающие замахи, не двинувшись с места.

Кантемир метнул злой взгляд на брата и стал что-то повелительно говорить ему. Батыр-бей огрызнулся, как пёс, которому наступили на хвост, но от русских всё же отошёл.

А толмач, чтобы загладить разлад с Пожарским, сам, без напоминания, торопливо зашептал на ухо Волконскому: «Мурза ругает брата. Говорит, зачем много кричишь при московите. Амият белого царя Сулеш-бик узнает – хан узнает, калга узнает, Крым узнает. Громко говоришь – плохо делаешь. Сулеши худой люди! Сулеши московским хлебом вскормлены. Не говори много. Говори – поминки давай! Большие поминки! Зачем лёгкие?.. Да прикажи воинам не выпускать послов с рухлядью. Все поминки бери. Ныне-де белый царь совсем дряхлый…»

Кантемир посмотрел на Волконского и Пожарского, затем смерил мрачным взглядом Яшку. И тот быстро отскочил от князя Григория.

– Большие ногаи – старые карачеи Крыма, – неторопливо заговорил Кантемир так, чтобы толмач успевал переводить. – Мурза Иштерек шерть давал московскому, потому что Крым с Москвой дружат… Большие ногаи султану не карачеи. Малые ногаи – сами по себе. Белогородцы – как малые ногаи… Мурза Кантемир так хочет! – с вызовом заявил он, как бы объявляя свою волю, своё хотение всему миру и в то же время обращаясь к послам. – Мурза Кантемир никому не карачей! И самому Хандивендикерю!..

В шатре на минуту повисла тягостная тишина. На лицах татар, сидевших вокруг Кантемира, мелькнула растерянность от его дерзких слов, от его замашки на власть самого султана…

Кантемир же бросил косой взгляд на них, на своих ближних, весь надулся, уже представляя себя ханом всех ногайцев, и показал на своего брата: «Батыр-бей – мой большой карачей… Как Джиган-шах-мурза, из рода Сулеш-бик, был карачей хану Ураз-Мухаммеду, потомку великого Джучи!»

– Ураз-Маметка целовал крест царю Василию и изменил! – напомнил ему Волконский. – Шерть Обманщику дал, Вору Тушинскому!..

В это время в шатёр проскользнул Данилка. Он охранял вместе с другими стрельцами обоз. Вид у него был потрёпанный. Он бочком подскочил к сотнику, что-то шепнул ему на ухо и сразу исчез из шатра. А Шишка подвинулся вплотную к Пожарскому, переговорил с ним.

Князь Дмитрий тут же подошёл к Волконскому и зашептал ему:

– Григорий Константинович, беда! Мырзины людишки обоз пограбили: казну взяли, что в припас была…

Волконский оборвал препирательство с мурзой и возмущённо указал ему на это:

– Неправду, Кантемир, затеял!

Мурза что-то буркнул бакшею.

– Кантемир спрашивает, что заботит послов белого царя? – перевёл бакшей.

– Почему твои людишки грабят обоз?! – резко спросил Волконский мурзу.

Кантемир наигранно закачал головой, заохал:

– Ох, ох!.. Улусные плохо слушают, совсем плохо!..

И он прикрыл глаза, словно сожалел о своевольстве воинов.

– Врёт татарин! – сказал Пожарский князю Григорию. – Послал, нарочно послал! Вот тех двоих, что сидели рядом. Исчезли, как ты занялся дарами!

Волконский гневно бросил Кантемиру:

– Воровством берёшь, что в дружбу прислано!

– Государь послал лёгкие подарки, очень лёгкие. Зачем легчишь? Подарки татарам – татары взяли. Воины али мурза взял – татары взяли. Дорога на Москву худа. Не надо везти. Татары хранят подарки! Очень карашо… – затараторил бакшей, заискивающе щерясь в улыбке Кантемиру.

Князь Григорий хотел было что-то возразить Кантемиру, но его остановил Пожарский:

– Григорий Константинович, отдавай остатки! Убираться надо! Лихо дело!

Только у обоза они поняли, как их ограбили. Обезоружили татары и стрельцов, и те кучкой стояли вокруг пустых телег, вместе с Измайловым, тоже помятым и жалким.

– Что это там?! – вдруг встревоженно спросил Данилка, показав сотнику в сторону татарского стана.

А там, на краю поля, у самого леса, двигалась огромная масса пеших и конных, слышались гортанные крики и хлёсткие удары бичей. Низкий протяжный вой, приглушённый расстоянием, беспокоил воображение.

– Тыщи с две! – округлил глаза от удивления Данилка. – Одни девки и жёнки! Да нет, и ребята! Откуда их столько-то?!

– По Замосковью, – хмуро сказал Пожарский. – «Берег» пуст – дорога на Русь степняку открыта.

– А ты глазастый, – похвалил Волконский Данилку. – Вот только к этому, – кивнул он головой на пленников, – ещё не привык. В Крыму не того бы насмотрелся.

– Надо уходить по-скорому! – заторопил князь Дмитрий посольских. – Не до полона! Эти-то, – показал он рукой в сторону леса, – не убереглись, и вина их!

– Наша вина, наша! – с болью в голосе произнёс князь Григорий. – Порушили «берег» – вот народ и мается!

Пожарский взглянул на Волконского, и лицо у него непроизвольно дёрнулось судорогой, перекосилось.

И чтобы скрыть свою минутную слабость, он сердито закричал на казаков и стрельцов:

– Ну что прижались к телегам, как бабы к овину! Разворачивай, разворачивай!

Окрик воеводы вывел тех из растерянности. Они горохом посыпались в пустые телеги, обоз загремел колёсами по сухой земле и выкатился из татарского стана вслед за конными. Впереди русских опять пристроился тот же разъезд с угрюмым ясаулом.

* * *

До стана Лыкова обоз добрался без происшествий. Лыков был один. Воротынский ушёл с сотней стрельцов на Москву. Лыкову же он оставил три сотни ратных и лёгкий походный наряд. Князь Борис занял брошенную хозяевами деревушку, устроил вокруг неё стан, разместил воинов по палаткам. Сам он поселился в большом добротном пятистенке.

– Наконец-то! – воскликнул он, встречая Волконского. – Я уже и волноваться начал! Думаю, как бы чего не случилось! Ну – как?

– Хм, успешно! – с сарказмом протянул князь Григорий, соскочил с коня и бросил повод в руки холопу. – Ты вот Артёма Васильевича спроси, – усмехнулся он, кивнул головой в сторону Измайлова и добавил: – Татары ограбили, подчистую!

– Сукины дети! – выругался Измайлов. – Поганое Магометово племя!..

– Ты, Борис Михайлович, поостерёгся бы, – заговорил Пожарский. – Разъезды ещё послал, караулы усилил. Недалеко они. А на соединение с ними идти нельзя. Надо выждать, поглядеть, как поведут себя.

– Иван, Мокрец, а ну, давай сюда! – громко крикнул Лыков сотнику, раздражённый от встречи с Пожарским.

К ним неторопливо подошёл приземистый стрелецкий сотник. На скуластом лице его красовались безобразно рваные ноздри: нестираемый знак испытаний на турецких галерах.

– Слушаю, Борис Михайлович! – басом прогундосил он.

– Одёрни стан телегами. Да покрепче. На ночь повяжи цепями. Посольские говорят: неспокойно нынче может быть. И гляди – по караулам не спать! Сам буду проверять! Иди, иди! Послов я справлю!

Сотник повернулся и, всё так же вразвалку, направился к палаточным рядам.

– А вас милости прошу ко мне! – пригласил Лыков Волконского и Пожарского. – Сколько годков-то не были вместе, Григорий Константинович, а? – спросил он Волконского, проходя в избу.

– Года два уже, – ответил князь Григорий. – В передовом под Коломну ходили, на Лисовского.

– Да, да, летом, – подтвердил Лыков. – Ох и задали же мы ему! С немногими бежал!

– А на Болхов ходили с Шуйским, – разочарованно протянул Волконский.

Тот поход под Болхов князю Григорию был памятным. Но сейчас ему было не до воспоминаний.

– Это что, уже и Ивашка Пушкин на тебя замахивается? – ехидно поддел Лыков Пожарского.

– Борис Михайлович, не надо, – миролюбиво сказал князь Дмитрий, недоумевая, почему тот начал вдруг это.

Но по голосу боярина он понял, что тому не терпится поцапаться.

– Как же ты надумал судиться со мной, если даже Иван начал тягаться с тобой? – с явной насмешкой спросил он Пожарского. – В родстве Пушкиных лучший – Григорий. Как ходили под Коломну, на Лисовского, он был в большом полку у Куракина в товарищах. А я шёл первым в передовом. И со мной в товарищах был вот князь Григорий, – показал он на Волконского. – Так что Гришка Пушкин на два места меньше меня, а князь Григорий – на четыре… Вот и не вышло суда у бояр… Кому, как не мне, знать-то? Когда делом-то ведал я!..

Волконский отошёл от них и сел на лавку под крохотным оконцем.

– То дело прошлое! – попробовал отшутиться Пожарский, спрятав за улыбкой раздражение на заносчивого боярина. – Случаи на отце твоём искал. В чести он меньше. То же и у государя в разрядах счётные памяти… Никто не отнимет без суда у тебя отечества. Но и моего не трогай!

– Прадед твой и отец нигде не бывали в государевых разрядах, кроме городничества и городовых приказчиков! – съязвил Лыков.

– Дед мой князь Фёдор бывал с братьями! – парировал Пожарский; он начал злиться.

– Младшие братья твоего деда – князь Иван да князь Тимофей – бывали всегда меньше с Иваном Михайловичем Хворостининым, дедом князя Юрия Дмитриевича. А с ним у меня суд был…

– И государь присудил: быть тебе меньше Ивана!

– То же Расстрига!

– По разрядам, по разрядам, и по чести!

Князь Григорий с удивлением уставился на Лыкова. Таким он не видел его никогда за долгую их совместную службу: потным, с горящими глазами. Пожарский тоже был хорош – едва сдерживался, чтобы не сорваться.

– Не дело затеяли, не ко времени, – попробовал было он урезонить спорщиков.

Он поднялся с лавки и встал между ними, когда заметил, что они могут затеять неприглядную потасовку.

– Срам-то какой, князья! – возмутился Волконский. – Татары стоят на «берегу» вместо наших полков! А вы! Одумайтесь!..

Он не договорил, вяло махнул рукой, отошёл от них, схватил со стола кубок с вином и залпом осушил его. Вытирая бороду, он с горечью в голосе произнёс:

– Через Оку перелезли!

– Им не впервой!

– В кои века Русь находила в татарине защиту? – пробормотал князь Григорий и опустил голову, чтобы не видеть ни того ни другого и в то же время ни к кому не обращаясь с наболевшим вопросом.

– Негоже государево дело чернить словом! – метнул Лыков на него косой взгляд.

– Ох, друзья, друзья, – уже спокойнее сказал князь Григорий, сожалея, что в сердцах брякнул при Лыкове лишнее. – Земле Русской великий убыток, ох великий!..

Ни Лыков, ни Пожарский в запале спора попросту не услышали его.

– Я всё помню, князь Дмитрий, всё, ничего не забыл! Зачем порочил, Борису клепал, что-де я против него с Голицыными и Татевыми сговариваюсь?

– А то дело верное!

– Недознано!

– Ха-ха-ха! – громко расхохотался Пожарский в лицо Лыкову.

Тот побагровел от этой насмешки и, казалось, вот-вот вцепится ему в бороду.

Среднего роста, стройный, ладно скроенный Лыков выглядел подростком рядом с широкоплечим и дородным Пожарским. И природное чувство осторожности взяло у него верх.

– И мать твоя, князь Дмитрий, достойна тебя! – нашёлся он, чем можно было бы задеть Пожарского. – Тоже наговаривать горазда! Доносила царице, что моя мать ведёт неугожие речи про неё, бездельно съезжаясь со вдовой Василия Скопина, Еленой Петровной!..

– Борис Михайлович, то дело женское, и ты не путай меня в него! – повысил голос Пожарский, рассчитывая этим остановить его.

Лыков же закусил удила и понёс:

– И про Ксению, мол, говорят затейно: что у той не всё в порядке по женскому делу! А что точно – неведомо! И по тому извету дворовые Бориса, по подозрению в сплетнях, пытаны! Иные до смерти!

В конце концов они, поскандалив, разошлись ночевать по разным местам: Пожарский ушёл к Шишке, а князь Борис остался с Волконским.

На заре в стан Лыкова вернулись из разъезда стрельцы и донесли, что накануне татары воевали Сапегу, наскоком, слабо, похоже обманно, а сейчас большой силой идут сюда.

Опасаясь беды, Лыков решил немедленно уходить к Москве.

Тревожный сигнал рожка разбудил стан русских. Отряд Лыкова быстро снялся с места и двинулся по дороге на север. Вперёд ушли конные стрельцы. За ними заскрипел обоз с полковым имуществом и походными пищалями, готовыми к бою.

– Вот окаянные! – выругался Шишка, подворачивая своего савраску к Волконскому. – И не знаешь, что ожидать от них!

– Всего! – бросил князь Григорий. – Гляди, ещё раз ограбят! Теперь уже насухо!

– А ты, князь, ничего, весёлый, – одобрительно произнёс Шишка, с симпатией взглянув на него.

– Жизнь научила. Вот в Кыркор, в крепи, сейчас не хотелось бы.

– А что это?

– Замок на скале: из брёвен и глины, а неприступен. Там хан зимой отсиживается. Казну хранит… Темница есть – погибельная! Послов туда кидают, кого невзлюбят.

– И ты сидел?

– Я-то нет! – усмехнулся Волконский. – Бог миловал! А наши сиживали. И за бороды их драли. К хвостам лошадей привязывали и так водили к хану, если не могли откупиться.

Сотник покачал головой, удивляясь порядкам басурманского мира.

Уйти незамеченными им, однако, не удалось. Ближе к вечеру татарская конница нагнала их отряд. Как только послышалось знакомое: «Ы-ы-х-х! Ы-ы-х-х!» – обозные ударили по лошадям и погнали, сшибаясь и сталкиваясь телегами на узкой дороге.

– Тата-а-ары-ы! – понеслось над дорогой, забитой телегами. – Заходят сзади!..

– Кончай реветь! – перекрыл панические вопли зычный голос Пожарского. – Шишка, а ну, давай своих!.. Встречай амиятов!..

Стрельцы выстроились и по команде князя Дмитрия дали дружный залп по коннице, которая наседала с хвоста обоза. Залп сбил передние ряды татар. Они повернули и рассыпались в стороны. Но тут сбоку на обоз наскочили новые татарские сотни и ударили градом стрел по телегам, из-за которых во все стороны прыснули обозники. Отряд Лыкова распался: головная часть устремилась вперёд. За ней кинулись остальные, бросив обоз и хоронясь в перелесках от татарских стрел…

– Отстали, – вздохнул Шишка и, не видя нигде молодого стрельца, крикнул: – Данилка!.. Данилка, где ты?!

– Что кричишь, нет его! – отозвался Мокрец. – Там, у телег, замешкался. Уцелеет – на каторгу пойдёт.

– Тю! Ты что, видел?

– Да вот – как тебя!

Сотник хмыкнул и замолчал. Ему стало жаль малого, к которому успел привязаться за год службы.

«Да, тяжко придётся ему», – подумал он, бросив сочувственный взгляд на обезображенное лицо Мокреца.