Текст книги "Смутные годы"

Глава 9
Свержение Василия Шуйского

В это время в Москве разворачивались свои, значительные и бурные события.

В Неглиненские ворота Кремля тесной кучкой вошли бояре и дворяне. За ними в ворота потоком хлынула огромная масса мелких служилых и горожан.

Впереди всех, опираясь на посох и стараясь сохранять достоинство, шествовал Воротынский. Лицо у боярина было сумрачным. К свояку Василию Шуйскому он шёл с тяжёлым сердцем: не верил, что тот прислушается к разумному совету и добровольно оставит венец.

Вплотную к нему толпа прижимала Захария Ляпунова. Жилистый и рослый, с длинной рыжей бородой, Захарий шагал, вызывающе вскинув голову, сильный, дерзкий, и в этом не уступал своему брату Прокопию.

По другую сторону от Воротынского семенил дородный Салтыков, Кривой Михайло, уже старый и дряхлый. Он прерывисто дышал и едва поспевал за размеренно шагавшим князем.

А позади Ляпунова тенью следовал молодой боярский сын Фёдор Хомутов. Его в это дело втянул Захарий. Он понравился ему безоглядностью и решительностью, свойственными молодым. Проверяя его, он обмолвился как-то раз:

– Василия надо ссадить… Для этого не шаткие нужны!

– Не пугай! – ухмыльнулся Фёдор и ворохнул плечами. – Вот кабы на царство Прокопия твоего! Тогда хоть сейчас умяли бы Шубника!

– Дело начнётся – кликну. Жди!..

И вот это время пришло, и Фёдор привёл с собой много служилых.

Дворяне, боярские дети, стрельцы и казаки и увлекаемая ими толпа торговых и посадских запрудили царский двор на Взрубе. Боярские дети нажали на оробевших немецких копейщиков, охранявших царский дворец, оттеснили их от крыльца дворцовых хором.

– Не смущайся, Иван Михайлович, о Русской земле радеем! – крикнул Захарий Воротынскому, чтобы подбодрить его. – Сами помыслим! Васильево пьянство и блуд разорили землю! Из-за его дурости ляхи стоят под Москвой!

– Захарий, негоже так говорить о государях! – резко оборвал его Воротынский. – То голос черни глупой! По чести снимем!..

Он шумно вздохнул, чтобы унять дрожь в теле, и стал подниматься впереди всех на высокое крыльцо царских хором. Туда же, во дворец, за ним и дворянами устремилась толпа. Бояре и дворяне добрались до думной палаты Шуйского.

Здесь Захарий выскочил вперёд и услужливо распахнул перед Воротынским дверь палаты. Туда же вошёл он и сам вслед за Воротынским вместе с Салтыковым. За ними сунулись было боярские дети, но, увидев царя, робко затолкались в дверях, не в силах переступить через порог…

В самой палате было довольно светло. Сквозь большие окна, затянутые слюдяными пластинками, на пол косо падали солнечные лучи. Всё блестело чистотой. И было страшно даже ступить с той же улицы, из той грязи, что была рядом, под окнами дворца, и вот сейчас явилась сюда без спроса…

Василий Шуйский сидел на позолоченном кресле, в переднем углу палаты, под образом Спасителя. Из-под парчового станового кафтана у него выглядывала голубая рубашка. Его голову прикрывала круглая бардовая тафья, как у менялы звонких монет или ксендза из костёла. Сидел он за столом, убранным красным сукном. А на столе как попало валялись заточенные лебяжьи перья, стояла серебряная чернильница со свистулькой, уховёрткой и зуботычкой. Тут же была и песочница. Рядом с ней стояла клеельница, и громоздился бронзовый лев, держа в лапах немецкие часы мудрёной работы. На стол были небрежно брошены ещё какие-то бумаги и Уложенная книга. Под серебряным же паникадилом с шестью подсвечниками, которые изящно свивались в виде чешуйчатых змей, скромно прятались хрустальные скляночки с водкой, как видно, приготовленной к какому-то тосту. Но к ним, похоже, так и не успели ещё притронуться ни царь и ни его советчики. К ближним стенкам подле двери, обтянутым голубым шёлком, прилипли лавки с кониками[53]53
  Коники – неподвижные лавки.


[Закрыть].

Ближе всех к царю сидел на лавке его думный боярин Иван Куракин. Поодаль, на другой лавке, сидел младший из братьев Шуйских, князь Иван. За ним торчала плоская, болезненного вида фигура дьяка Григория Елизарова, главы богатейшего приказа, Новгородской чети.

Увидев непрошеных гостей, Василий побледнел и поднялся из-за стола навстречу им с деревянной улыбкой на лице.

В палате на минуту стало тихо. На царя со всех сторон уставились разгорячённые недобрым умыслом его подданные.

– Князь Василий Иванович! – собрался с духом и обратился Воротынский к Шуйскому. – От всего мира пришли мы! От бояр, окольничих, стольников и думных дворян! От духовных и всяких чинов служилых! От людей московских и народа русского, коими было постановлено: снять тебя с царства, дабы земля Русская отдохнула от смуты и разорения иноземного…

Всё тише, тише говорил он…

– И выбрать государя более удачливого. А пока всей землёй не изберём нового царя, дела государские вершить Боярской думе. Тебя же наказали свести за приставами на твой прежний двор! – вновь окреп под конец его голос.

Лицо у Шуйского посерело, щёки обвисли, и он, казалось, постарел сразу же на глазах…

А тут – на тебе!.. С этим явился к тому же свояк. И это возмутило его, и он, матерно ругаясь, накинулся с кулаками на Воротынского.

– Ах ты… сын! Не бывать этому, б…!

Но его опередил Захарий.

– Хватайте же его! Хватайте! – вскрикнув, подтолкнул он вперёд к нему всё так же смущённо топтавшихся в дверях боярских детей.

И те робко, но всё же вошли в палату, подступили к Шуйскому, схватили его за руки…

Шуйский заметался, пытаясь вырваться… И вдруг он заплакал, беспомощно уронив на грудь голову, совсем как большой, рано состарившийся мальчишка.

– Да вяжите, вяжите вы его! – засуетился Ляпунов вокруг царя, подталкивая и подталкивая к нему боярских детей.

От сильного толчка одного из боярских детей, бестолково окруживших Шуйского, с головы у него свалилась тафья, и на лицо ему упали длинные пряди седых волос, обнажив блестящую круглую лысину. Ах, каким он сейчас выглядел старым, слабым и жалким и в эту минуту никому из них не был страшен, но никто и не любил, не уважал его.

Всё произошло быстро. Князь Куракин даже не пытался вступиться за свойственника. Ивана же Шуйского затиснули в угол боярские дети. А Василия вывели из дворца и запихнули в крытую повозку.

– Давай вези в его хоромы! – приказал Ляпунов Фёдору Хомутову. – И крепко сторожи там!

– Захарий, пошли на двор к Дмитрию стрельцов! – велел Воротынский Ляпунову. – Не ровён час, побьют! Ведь неспокойно на Москве!

Весть о том, что бояре ссадили с царства Шуйского, мгновенно облетела Москву. И на столицу опустилось время тревог, молвы и разных слухов: в умах всё зашаталось…

И так прошли два тревожных дня.

* * *

Во двор Василия Голицына Захарий вошёл с кучкой боярских детей. Оставив их внизу, он поднялся наверх. А там, в покоях боярина, дожидаясь его, слонялись стольник Василий Тюфякин и сокольничий Гаврило Пушкин. Страх под Клушино не прошёл бесследно для Гаврилы Григорьевича. Он отдохнул, решился – и вот он сейчас здесь.

– Негоже медлить, Василий Васильевич, негоже! – нетерпеливо с порога начал Ляпунов. – Вишь, как заворовали обманщики!

– Успокойся, Захарий, – остановил его Голицын. – Садись, откушай водочки. И вы, господа, тоже! – пригласил он Тюфякина и Пушкина. – Спешка нам сейчас помеха. Прежде всё обдумаем, обговорим… Шуйский за приставом. За братьями его тоже доглядывают наши…

Василий Голицын был высокого роста, плотный, красивый мужчина средних лет, непомерно честолюбивый и решительный. Он ввязывался во все государственные интриги.

Он хлопнул в ладоши, тотчас же в комнату вошёл холоп и подал всем по чарке водки.

– О чём ты говоришь! – выпив водку, воскликнул Захарий. – Неужели не видишь: что на Москве творится?!

Голицын ничего не ответил ему, подошёл к окну и с интересом стал наблюдать за чем-то во дворе. Захарий тоже выглянул из-за его плеча в окно, недоумевая, что могло отвлечь его от важного дела.

А там, на княжеском дворе, собрались стрельцы. Среди них мелькали тёмно-зелёные кафтаны боярских детей. Все были вооружены. За воротами же росла, ширилась толпа посадских, тоже вооружённых и хмельных.

– Князь, вчера ко мне из Заречной слободы приходил стрелецкий голова, – зашептал Захарий так, чтобы слышал только Голицын. – И говорил, что Шуйский обещал великие дары, если пойдут за ним стрельцы…

Князь Василий поднял на него глаза. Да, Ляпунов был прав, торопя события. Теперь повернуть вспять было уже невозможно и даже опасно. И эта опасность исходила вот от тех самых людей, огромной массой запрудивших улицу подле его усадьбы. Все эти дни он настороженно ждал, как поведёт себя стрелецкая слобода, как откликнется на свержение Шуйских. Его беспокоило то, что Иван Шуйский имел среди стрельцов немало своих сторонников. Но вот прошло два дня, Шуйские сидят по своим дворам, под охраной, а стрельцы не волнуются, многие из них пришли даже сюда.

– Доколь же будем ждать? – спросил его Ляпунов. – Доколь? Покуда он нас с тобой на Пыточный потянет?! Решайся, князь! Нельзя медлить!

Он нетерпеливо тряхнул рыжими кудрями, отошёл к Тюфякину и Пушкину, стал подбивать их, чтобы и они давили на Голицына.

– Гермоген опять мутит народ, – поддался его напору, заговорил Пушкин. – Крест-де целовали, говорит! Аль забыли?.. А намедни стал вещать! Незаконно, мол, сделала Москва: в одиночку Шуйских сняли, без земли!..

Да, упрям был патриарх, несговорчив. Это тревожило князя Голицына больше всего. Он сокрушённо покачал головой так, будто вынужден был делать всё не по своей воле, и сказал то, что Ляпунов ожидал от него уже давно.

– Хорошо, Захарий, я согласен на его постриг. Видно, такова его судьба. Шапка Мономаха оказалась Шуйским велика!..

Он угостил ещё водкой своих единомышленников и отпустил их.

* * *

Из Чудова монастыря Ляпунов, Тюфякин и Пушкин взяли монастырскую повозку, протоиерея Мисаила, дьякона и двух иноков.

Захарий торопился. Он знал, что московская чернь изменчива. Да и от бояр и духовных можно было всего ожидать, когда в дело Шуйских вмешался сам патриарх.

У ворот усадьбы Василия Шуйского его встретили караулом боярские дети с Федькой Хомутовым. Он захватил их вместе с Михаилом Аксёновым, как было уговорено уже с тем заранее, и решительно направился в княжеские хоромы во главе всей ватаги.

Шуйский вышел к ним в столовую палату.

– Явились, псы! – процедил он сквозь зубы, сверля Ляпунова недобрым взглядом. – Как вам не совестно, не стыдно! Вы же сами на царство звали, крест целовали! А теперь – негож?.. А кто из вашей братии под Шапку гож? Ты, что ль, рязанский пёс?!

– То поросло быльём! – съязвил Захарий, обидевшись за «рязанского пса», каким Шуйский, по сплетням, уже давно окрестил его и его брата Прокопия. – Земле Московской великая разруха учинилась от тебя! Литва и польша под Москвой! Их нечем нам унять! Несчастлив ты как царь!.. И надо бы тебе, Василий, мирскую жизнь оставить! О царстве, о себе, мы порадеем сами!..

– Негоже то и не по чести! – дрогнувшим голосом произнёс Шуйский, поняв, что всё это всерьёз.

Он сгорбился и униженно протянул руки к ним, столпившимся вокруг.

– Князья и вы, мирские люди, нежель кого обидел?! Несправедливо кто наказан, не по чести?!

Он обвёл их взглядом – и всюду натыкался на враждебные лица. Он всё ещё не верил, что они сделают то, ради чего явились.

– Расстрига претерпел от гнева моего! А кто из вас покажет здесь перстом, что клятве был не верен я – беречь и холить честь боярскую?!

– Да не о том речь, сам посуди… – неуверенно заговорил Тюфякин; он недоумевал сам, как оказался здесь, в компании того же Ляпунова, и что ему, вообще-то, нужно от царя, и выискивал, к чему бы придраться. – Обманщик под Москвой, с панами, с кармазинниками! И тот же чёрт к нам гетмана принёс! А тут ещё за неум твой Дмитрий под Клушино побит! Он войско православных положил!..

Ляпунов, раздражённый упорством Шуйского, стал наступать на него:

– Одни лишь беды ты на Москву навёл!..

– Не вам, холопам, судить государей! – снова взъерошился, зло выкрикнул Шуйский. – Опять против царя ты, Ляпунов!

Он отшатнулся от них, выхватил из-под кафтана нож и проворно, несмотря на полноту, мячиком подкатился к Захарию:

– Убью, рязанский пёс!

Захарий на мгновение растерялся от такой ярости царя, на вид слабого и маленького ростом. Но тут же он машинально отбил его удар.

– Не трожъ, князь! – взревел он. – Всё изломаю я в тебе – коли достанешь мою грудь!

И он, здоровенный, рослый, выкатил колесом свою грудь вперёд и стукнул по ней кулаком так, что всё в ней как-то странно загудело…

– Схватить его! Безумен и опасен он для царства! – вдруг взвился испуганный голос Гаврилы Пушкина… Переживал он, и сильно, за разруху в царстве…

Шуйского обступили со всех сторон дворяне и боярские дети.

– Отец Мисаил, начинай! – подтолкнул Ляпунов протоиерея к Шуйскому, дрожа, как в ознобе.

Протоиерей, стыдясь чего-то, как будто он творил что-то нечистое, подошёл к Шуйскому и мягко заговорил с ним:

– Государь и великий князь Василий Иванович, царь всея Русии, прими постриг и отойди от суеты мирской…

Дьякон, стоявший рядом с ним, сунул крест под нос Шуйскому.

Но тот грубо оттолкнул его руку:

– Нет, нет! Насильство это! Собачьи дети!

– Да помогите же дьякону, отцу! – заорал Ляпунов на боярских детей.

Шуйского схватили и крепко зажали. Но он истерично взвизгнул и вырвался из круга людей.

– Да держите же вы его! – всполошился Ляпунов и кинулся к двери, чтобы отрезать царю путь к бегству.

На Шуйского снова навалились молодые люди. Он дёрнулся раз-другой, ослабел и поник.

– Князь, государь и царь, от мира отрекись и душу успокой! – умоляющим голосом снова стал уговаривать его протоиерей.

Шуйский поднял на него глаза и отрицательно замотал головой: по лицу у него катились слёзы и каплями собирались на седой, всклокоченной редкой бороде.

– Брось, отче, уговаривать его! – взорвался Ляпунов. – А ну, Василий, повторяй ты за него! – деловито подтолкнул он вперёд Тюфякина.

Тот хотел было возмутиться от его бесцеремонности, недовольно повёл бровями, но всё же подчинился.

– Боярин, то не положено… – смешался отец Мисаил и опустил глаза перед Ляпуновым, чтобы не глядеть на его разгорячённое, в рыжих пятнах лицо.

От этого, что на пути встал ещё какой-то поп, Захарий гаркнул, жарко выдохнул ему в лицо:

– Делай, отче! А я возьму сей грех на душу свою!

Протоиерей вздрогнул, понял, что этот-то не шутит…

От окрика Ляпунова и князь Василий Тюфякин тоже вздрогнул, быстро подскочил к Шуйскому, встал рядом с ним и громко повторил вслед за дьяконом отречение.

Иноки выстригли у Шуйского остатки волос на лысом темечке. Затем они прикрыли ему голову чёрной скуфейкой и накинули на его безвольно поникшие плечи длинную монашескую рясу. И под капюшоном скрылось горько сморщившееся старческое лицо.

– Михайло и ты, Фёдор, свезите его в Чудов! – приказал Ляпунов Аксёнову и Хомутову, строго поглядел им в глаза: он опасался, что по дороге они увильнут от этого дела.

Шуйского вывели во двор, затолкали в крытую повозку, и она, под охраной конных, загромыхала по деревянной мостовой к Кремлю.

Протоиерей двинулся было со своими вслед за ней, но ему загородил дорогу Ляпунов:

– Не-е, отче, ты нужен ещё здесь! Царицу надо наставить на отречение!

И он ехидно ухмыльнулся ему в лицо.

– То дело игуменьи обители, где в инокинях будет государыня, – хмуро пробормотал отец Мисаил, которому всё больше и больше не нравился этот суетливый рослый дворянин с рыжей бородой и недюжинной физической силой.

– Ну что же, возьмёмся и за это дело, – сказал Захарий. – Привезём игуменью из Вознесения.

* * *

Марию, на женской половине хором, они застали в окружении комнатных девиц. Она, ещё юная, прелестная, ведь только-только начала жить, сидела так, будто хотела затеряться среди своих комнатных девиц. Когда же к ней бесцеремонно вломились дворяне, а с ними была игуменья и монашки, она поняла, что теперь настала её очередь. И она с гневом, а ещё больше от страха, набросилась на них:

– Как смеете в покои женские входить?!

По-детски, беспомощно всё это вышло у неё.

– Мария, твоего Василия постригли и в Чудов отвезли, – с удовольствием объявил ей Ляпунов. – Сейчас пришли мы за тобой… Кхе-кхе!..

– Холоп, забыл ты, перед кем стоишь?! – Дрожь, предательская дрожь всё выдаёт, пронзила всю её.

– Да нет, Мария, не забыл. Ты иночество примешь, как Василий твой. Таких, как ты, не спрашивают жён! Твоя судьба в приданом Василию была заложена… Кхе-кхе! – снова всё то же покашливание со злым смешком.

Мария, поняв, что на испуг рыжего не взять, вскрикнула: «Нет, нет!»

Взлетели широкие вошвы её летника огненного цвета, и она, похожая в нём на курочку-пеструшку, заметалась по комнате, как слепая натыкаясь на девушек и опрокидывая вещи.

«А красива, чёрт возьми!» – невольно мелькнула у Ляпунова завистливая мысль, но он тут же вернулся к делу и строго приказал:

– Игуменья – за дело!

Ища укрытия, Мария бросилась из палаты, но у дверей ей загородили дорогу боярские дети. Сзади же подскочил Пушкин и ухватил её за летник.

Она забилась в руках у него и заплакала: «Не надо, прошу и умоляю!»

– Опомнитесь – что делаете! – возмутилась игуменья. – Стыдитесь – царица перед вами!

Мария кинулась от двери назад, в угол палаты, упала на колени под иконой и зашептала: «О, Божья Мать, помоги, заступница! В миру тебе служить я буду, в миру! До самой смертушки, в миру! Небесная Царица, умоляю – помоги!.. Нет иной защиты у меня!..»

Игуменья стала сердито наступать на дворян, оттесняя их от царицы.

– Вы жён своих не держите в чести! А здесь – царица! При жизни – как святая! Уберите руки от избранницы Христа!

Захарий подошёл к игуменье и стал настороженно наблюдать за ней и царицей. Он не доверял никому…

– Успокойся, дочь моя, успокойся, – тихо заговорила игуменья, ласково гладя по спине Марию. – Значит, так угодно Богу было…

– О матушка, спаси! – с надрывом вырвалось у Марии, она припала к старице, чувствуя, что силы покидают. – Я жить хочу, любить, детей рожать и нянчить!..

– Не могу я сделать это, – печальным голосом промолвила игуменья и опустила глаза, чтобы не видеть страдающего лица молодой и красивой царицы.

Мария поникла. Безучастно молча простояла она весь обряд, взирая на игуменью, которая зачитала за неё отречение. На неё надели рясу, остригли ей косы и покрыли голову чёрным платком. Как и Василия, её вывели под руки во двор и усадили в повозку. В сопровождении боярских детей повозка пронеслась по Фроловской улице, мимо лавок, толкучек, веселья, жизни и смеха, девяти главок Покровского собора… А вот мелькнул Поповский крестец у рва и там же убогие лавчонки, что теснились на Каменном мосту и торговали молитвенниками и книжицами. Затем повозка нырнула под Фроловскую башню, прокатила по Спасской мостовой, свернула направо около крохотного каменного храма Святого великомученика Георгия и вкатилась в узкие ворота Вознесенского монастыря – за высокие глухие стены.

Через неделю её увезли в Суздальский Покровский девичий монастырь, также тайно в крытой повозке. Там она прожила ещё шестнадцать лет под присмотром настоятельницы, умерла, была там же похоронена – и забыта.

Глава 10
Под Москвой

К дальней заставе лагеря Жолкевского под Можайском на рысях подошёл отряд конных дворян.

– Эй, панове, где тут Валуев стоит?! – крикнул жолнерам молодой боярский сын Михалка Бестужев, старший в отряде, с густыми длинными, забитыми пылью прядями русых волос, падающими на полноватое книзу лицо.

Сплюнув пыль, что лезла в рот с бороды, скрипела на зубах, он уставился на жолнеров.

– Откуда будешь?

– С Москвы, срочно! – отозвался Михалка, показал подорожную грамоту гетмана с разрешением пропускать людей от Боярской думы, если те гнали с вестями.

– Он стоит у Можайки. Поезжай прямо. Там, направо у ручья, стан. Это ваши! – ответили ему с заставы.

– Только они уже не за Василия! Им Владислав приглянулся! Ха-ха-ха!.. Дуй, москва, это близко! – стали отпускать злые шутки жолнеры.

Михалка ссутулился, молча проглотил насмешку. Его лицо, покрытое пылью, ещё сильнее посерело.

К нему подъехал его брат Васька, чтобы поддержать его, уязвимого и вспыльчивого.

– Поехали, поехали, Михалка! – подтолкнул он его в спину, чтобы тот, чего доброго, не ввязался в потасовку. – Валуев недалеко!

Они, братья Бестужевы, Михаил и Василий, были смоленскими дворянами, как и другие в этом отряде. И поляков, и литву они не любили по простой житейской причине: уж очень часто приходило со стороны засечной полосы разорение на их приграничные поместья и поместья их родичей.

Самого же Ваську такого рода перебранки с хвастливыми по натуре поляками не задевали.

«А ты найди умнее немца и надменнее поляка!» – мелькнуло у него в голове метко брошенное словцо одного московского торгового мужичка, с которым он схлестнулся на базаре в споре о вечной розни между русскими…

Полк Валуева они нашли быстро, нашли и его палатку, у неё спешились.

– До воеводы, из Москвы, – сказал Михалка стрелецкому десятнику, загородившему им дорогу.

– А что у вас к нему? – подозрительно оглядел их тот.

– Дело не до тебя! – отрезал Михалка.

Его приятели поддержали его, загалдели.

Валуев, услышав их напористые громкие голоса, вышел из палатки: «Что за шум?!»

– С посылкой от московских смольнян и брянчан! – представился Михалка.

Он сообщил, что они читали грамоту гетмана на Москву, и понёс: что в ней нет того, другого… Не сказано, на каких условиях Жолкевский присягал Валуеву и Елецкому. И то хотят услышать они доподлинно от него, прежде гетмана…

– Что в грамоте – знаете. Пишите ещё, если есть что добавить, – заговорил Валуев. – На том же, как записано, гетман целовал крест и стоять будет крепко.

– Григорий Леонтьевич, верим тебе! – сказал Афанасий Битяговский. – Да служилые ропщут, нет-де в той грамотке, что государю нашему, королевичу, окреститься в православие!

Он, боярский сын по выбору, был таких же лет, как Михалка, но выглядел намного старше из-за крупных, скобкой, морщин на лице и седой бороды, тоже забитой пылью.

– О том с гетманом говорить будете! – остановил Валуев его.

Он досадовал на себя за промашки в договоре. Из-за них на него теперь посыпались упрёки. Даже от служилой мелкоты. И это раздражало его: умным советчикам посидеть бы без воды в острожке, потом написать толковую грамоту.

– Это дело духовное, – сказал он. – И волен в нём патриарх с преосвященным собором. А не вы! Да и не гетман тоже!

Гонцы как будто не слышали его, по-прежнему гнули своё: нет-де в той грамотке, чтобы польским и литовским людям не стоять в наших городах, наипаче приближённых королевича. Не то затоскует народ и быть по-новому смуте…

Этого Валуев уже не выдержал.

– То дело бояр и всей земли! Что вы, смольняне, за люди такие! Не в свои сани лезете! Патриаршее то дело, боярское!

От этих резких слов воеводы гонцы насупились.

– И земли тоже! – не унимался Михалка и показал на своих приятелей: – Вот мы и есть земля!

– Быть королевичу у нас государем или нет, решать всей землёй будем! – поддержал его и Гришка Уваров, четвёртый гонец из отряда Михалки. – И гости, и чёрные!..

Он, тоже служилый по выбору от Смоленска, невысокий ростом, но кряжистый, был жёсткий характером. Это он был зачинщиком пакости, когда залили пушки свинцом под Тайнинским селом, куда сначала пришло войско «царика» два года назад.

– Ладно, идите до гетмана! – сердито закончил Валуев, чтобы отвязаться от упрямых гонцов. – Я всё сказал!

Михалка Бестужев замялся, явно желая что-то спросить у него и не осмеливаясь после такого натянутого разговора.

– Ну что ещё? – недовольно проворчал Валуев.

– Григорий Леонтьевич, у тебя Тухачевский служит, Яков?

– Да, в сотниках ходит! – живо отозвался Валуев, когда сообразил, что речь пойдёт об ином.

– Письмо из дома ему. На Москву пришло.

– С этого бы и начал, – дружелюбно проронил Валуев и крикнул вестовому: – Сёмка, позови Тухачевского!

Тухачевского нашли быстро.

– Мишка, Васька! – вырвалось у Якова, когда он увидел рядом с воеводой Бестужевых. – И ты здесь, Афанасий! Гришка! – обрадовался он и затормошил земляков, немного смущённый, не ожидая встретить их тут.

Он знал их всех ещё с той поры, когда их, недорослей из числа боярских детей, собрали со всего уезда в Смоленск и провели первый смотр. Затем при Годунове их поверстали. Началась служба. И воеводы, наезжая с Москвы, устраивали им, провинциальным дворянам по списку и выборным на службу, смотры и раздавали жалованье.

– Ну, как там: вести из дома есть, а? – обнял он за плечи Ваську.

Тот несколько секунд колебался, как бы ему лучше всего перейти к делу. Ничего не надумав, он брякнул напрямую:

– Тебе письмо, от брата Матвейки…

По его голосу Яков почувствовал, что он недоговаривает что-то.

– Да не тяни ты! – нетерпеливо прикрикнул он на него.

– На! – сунул Васька ему в руки клочок потрёпанной бумажки.

Яков взял бумажку, глядя на него и ожидая, что он, может быть, скажет ещё что-нибудь. Видя, что тот не намерен говорить, он отошёл в сторонку, прочитал письмо и рассеянно уставился себе под ноги. Клочок бумажки перечеркнул ему всю прежнюю жизнь. По настоянию матери Матвейка отписал ему, что его дети умерли от осадной заразы, покосившей уйму людей в крепости, а жена Матрёна едва-де жива… К горлу у него подкатил комок, в груди что-то заскребло, и он с горечью прошептал: «Эх, Матрёна, Матрёна!.. Как же так?..» Почувствовав за спиной необычную тишину, он повернулся и подошёл к Валуеву.

– Григорий Леонтьевич, отпусти, с земляками поговорить надо.

– Хорошо, поезжай, проводи до гетмана.

Гонцы простились с воеводой и двинулись с Тухачевским в ставку Жолкевского. По дороге к Можайскому замку Яков поведал им о своих мытарствах по разным полкам и посылкам против литвы и воровских людишек самозванца. Бестужевы пожаловались ему на свою, не лучшую долю.

– Передайте моим с оказией низкий поклон! – прощаясь, попросил Тухачевский земляков, когда они подъехали к крепости…

В этот обычный июльский денёк лагерь под Можайском жил своими будничными заботами. Люди устали от походов и ни о чём не думали. И лишь немногие знали, что короткому безмятежному отдыху пришёл конец. Небольшой отряд смоленских дворян принёс гетману вести, которые заставят его немедленно выступить к Москве.

Жолкевский свернул лагерь и направился по Московской дороге. Его войско покрыло дневным переходом половину пути до Москвы и стало на ночлег. А днём, уже на марше, к его карете подвели гонцов от Боярской думы. Он уже знал от лазутчиков о происшедшем в Москве, ожидал гонцов с часу на час и принимал их сидя в карете, мимо которой ряд за рядом пылили гусары со своими пахоликами.

– Пан гетман, боярский сын Иван Дивов! – отрекомендовался один из московских служилых. – Послание от боярина Фёдора Ивановича Мстиславского с товарищами!

Он протянул поручику грамоту. Тот принял её, сорвал большую красную печать и подал грамоту Жолкевскому. Гетман бегло просмотрел её.

– Панове, у вас есть ещё что-то?

– Да, – сказал Дивов. – От бояр велено передать изустно: сего месяца июля 17 дня великий князь Василий Шуйский постригся и сошёл в Чудов монастырь…

Но эти известия уже никак не изменили планов Жолкевского. Он двинулся дальше, переправился через Москву-реку под Серебряным бором и расположился лагерем в семи верстах от стен города, на Хорошевских лугах. И тут же на заставу его войска прибыли из Москвы два боярских сына и предъявили поручику подорожную грамоту от Мстиславского.

– Пётр Бердяев и Тимофей Румянцев! – представились они.

– Хорошо! – сказал поручик и распорядился: – Пойдёте со мной!

– Войцех, останешься за меня! – приказал он одному из жолнеров заставы.

В этом поручике Бердяев, к своему удивлению, узнал Маржерета.

А Маржерет взлетел на бурого мерина, крикнул гонцам: «За мной!» – пришпорил коня и поскакал впереди них. Они лихо пронеслись по просёлку, пересекли вброд маленькую речушку Хорошёвку, выметнулись на взгорок и оказались подле ставки гетмана. Маржерет соскочил с коня у шатра гетмана и доложил охранникам: «К его милости пану гетману – вести от бояр!»

Гонцов сразу же впустили к Жолкевскому вместе с Маржеретом. Они вошли в шатёр и в нерешительности остановились у входа.

Внутри шатёр был набит полковниками и ротмистрами, обставлен же был скудно. Стояла только походная койка, стол и стулья. Да ещё в углу были рукомойник и сундук с книгами, а на земле расстелены ковры умеренных тонов.

– Проходите, проходите, господа! – пригласил гонцов невысокого роста человек, сидевший за столом.

В его голосе, доброжелательном и мягком, как будто мелькнуло что-то такое, что вот, мол, они, эти все полковники, собрались ради них, гонцов, и с нетерпением ждут их…

Бердяев догадался, что это гетман, достал из-за пазухи грамоту, шагнул вперёд и подал её ему: «Его королевского величества польному гетману Станиславу Станиславичу от московских бояр!»

Жолкевский принял грамоту, хотел было передать её писарю, но раздумал и вернул Бердяеву: «Читай!»

Тот ничуть не смутился, взял грамоту, сорвал печать, развернул свиток и стал громко читать:

– Наияснейшего Сигизмунда III, Божиею милостью короля польского, великого князя литовского, польской короны войска, польному гетману пану Станиславу Станиславичу. Мы, боярин князь Фёдор Иванович Мстиславский, да боярин князь Василий Васильевич Голицын, да боярин Фёдор Иванович Шереметев, да окольничий князь Данило Иванович Мезецкий, да думные дьяки Василий Телепнев да Томило Луговской, требуем, чтобы ты, гетман Станислав Станиславич Жолкевский, не приближался к Москве, а стоял бы там, где стоял и ранее – под Можайском… А супротив Вора Тушинского помощи не просим, сами сильны побивать его… А что касаемо бывшего государя Василия Шуйского, то дело наше, московское, и порешим сами, как Бог в том наставит, и как даст случай, и насчёт братьев его, князей Дмитрия и Ивана, тоже. А дурна на них никакого не учинится, а токмо с боярами в приговоре им не сидеть… К сей записи мы, боярин князь Фёдор Мстиславский, да… печати свои приложили, а мы, дьяки Василий… руки свои приложили.

Жолкевский выслушал его и усмехнулся в усы.

– Не отходить же нам обратно, – мягким голосом заговорил он. – Да и с Москвы шлют грамоты, помимо думы: на престол Владислава просят. И дворяне под Клушино присягнули ему на верность.

Он вопросительно посмотрел на гонцов.

– Мы люди малые, того не ведаем, что бояре порешат, – ответил Бердяев, стараясь вернуть голосу твёрдость и внутренне сопротивляясь этой мягкости гетмана. – Но дурно то, если иные крест целовали Владиславу наперёд всей земли!

– Думе служим, поскольку на Москве иного нет, – оправдываясь за резкий тон своего товарища, добавил Румянцев, но в то же время придвинулся плотнее к нему, чтобы поддержать его.