Текст книги "Танец песчинок"

Глава XIV

Что сказать женщине, которая вывернула себя перед тобой наизнанку? Без боли, без страха, а с глухим отчаянием, с которым падают в пропасть, когда понимают, что жить больше нет сил.

Я не знал, что говорить. Вернее, знал, но боялся произнести, ведь я не был уверен, что сдержу обещание.

– Мы его найдём, обещаю, – всё же сказал я.

Она усмехнулась одними глазами. Усталая разбитая женщина, которая слишком поздно поняла, кто она есть, и которая не привыкла верить чужим обещаниям.

– Хорошо, – ответила Ивелин и откинулась на спинку стула. Мы сидели в кабинете, солнечный свет сквозь неплотные жалюзи падал ей на лицо, и тысячи морщинок, которые я не заметил при нашей первой встрече, прорисовывались на лице.

«Тысячи загубленных чужих судеб», – подсказал Томаш.

– И ещё, детектив, – она вдруг усмехнулась. – Простите, что пыталась вас отравить. Не стоило так нахваливать мои пироги.

Я даже не спросил: «Зачем?» Едва стоило Ивелин произнести это, как я увидел самую главную причину: чтобы не отнял любовь – жалость! – сына. Из-за этого же и последующий спектакль с приставанием и демонстрацией синяков.

Единственное, что во всём этом радовало – синьор Веласкес был прощён. Хоть какая-то приятна новость.

Встав, я вышел из кабинета, не в силах больше сидеть под обжигающим взглядом, что бросала на меня Ивелин из-под полуопущенных век. Подойдя к Бобби, я быстро и без подробностей ввёл его в курс дела.

– Может быть, мальчика увели полицейские? – предположил он. – Ребята могли просто позвать его, он отказался. Может, обозвал их. Они завелись и утащили мальчика в безопасное место. Для начала следует позвонить туда, где есть связь. За это время его уже куда-нибудь доставили, если это были наши. А если его нигде нет, так хотя бы сузим круг поисков.

Бобби принялся набирать номер. Палец ловким движением поворачивал диск, давал ему вернуться обратно, а затем вновь нырял в прорезь напротив цифры. Я поймал себя на том, что столь сосредоточено изучаю это движение, потому что мне не хочется возвращаться в кабинет.

Что я скажу Ивелин? Я сказал уже всё, что возможно. Теперь наступило время действий.

– Если что-нибудь станет известно о мальчике, то сразу скажи его матери. А я пойду прогуляюсь туда, где нет телефонов. Не сидится на месте.

Я торопливо вышел, успев заметить, как Бобби лишь обречённо кивнул. Он, как и я, понимал, что шансов у нас немного.

* * *

Улицы Медины были пусты. Когда я отправлялся в «Отвратный день» это можно было списать на случайность, но сейчас не оставалось никаких сомнений, что эта умиротворённость разразится грозой, когда Самум подойдёт близко.

А он всё приближался медленно и неуклонно – чёрная отвесная стена почти до самого неба.

Я до сих пор не сомневался, что жители Медины не побегут. Скорее, они засядут в домах, забаррикадируют двери и окна и будут дрожать, обнявшись, ожидая окончания разгула стихии. Но у меня была уверенность, что окончанием станет лишь полное разрушение города. И ещё я точно знал, что этот ураган никого не унесёт в волшебную страну.

Она уже была здесь. Волшебников навалом, но ни одной Дороти, чтобы прибить кого-нибудь падающим домиком.

Меня неожиданно пробрал смех. Может быть, Самум и есть Дороти? Пришёл, чтобы пристукнуть нас всех.

Потом он возьмёт одного из псов Шустера, оживит Дока, прихватит с собой Рабби и, скажем, Бобби в качестве трусливого льва, а затем они все отправятся к Гудвину…

Я хохотал до тех пор, пока в животе не закололо. Думаю, увидь меня кто-нибудь, он наверняка бы подумал, что детектив Грабовски взялся за старое и вновь напился.

Но страх смерти (своей, Мерка, жителей Медины) пьянил куда сильней.

* * *

Хотя мне казалось, что я брожу бесцельно, но незаметно для себя я обходил все места, где до этого встречал Мерка… как будто это могло помочь.

Я пришёл на вокзал, но там оказалось пусто. Когда-то, видимо этой ночью, крыша успела провалиться внутрь здания. Теперь наверх торчал только шпиль, кладка в нескольких местах разрушилась, кое-где фундамент просел под песком. Возможно, именно он и постарался, чтобы безраздельно властвовать над местом, куда его так долго не пускали.

Не думаю, что песок мстителен. Возможно, в его понимании это было восстановлением справедливости. Всё-таки, пусть он и не являлся правителем Медины по словам Рабби-Элоха, но это его город. Его и ветра.

После вокзала я отправился к тому месту, где встретил Мерка, убегающего от сверстников. Меня приветствовали пустые улицы, шёпот ветра и скрип ставен – любопытствующие жители проводили взглядом и снова захлопнули окна.

Дальше – другие улицы, другие ставни. Везде песок и холодное молчание, разрушаемое лишь ветром.

Наконец, я пришёл к дому Канга. Хозяина внутри не было, а рисунок на стенах поблёк и словно съёжился. Он словно тоже предчувствовал бурю и стремился спрятаться. Впрочем, в последний раз я был слишком возбуждён от едва окончившейся погони, а потому мог преувеличить масштаб картины.

«Барон! – вспомнил я. – За нами гнались люди барона».

Вместе с этим воспоминанием пришло осознание, что единственный оставшийся целым «проповедник» Медины внезапно пропал из моего поля зрения. Он не заявлял о себе с тех пор, как его люди похитили чёрный песок.

Что он сейчас делает? Собирается вывести его в Империю? Надеется сбежать от Самума при помощи Перуна-Апостола?

Последняя мысль придала направление моим бесцельным скитаниям. Я покинул дом Канга и отправился к Рюманову. Возможно, он поможет найти мальчика. К тому же, оставалась призрачная надежда, что религия барона действительно способна остановить Самум. Перун-Апостол ведь управлял молниями, разве нет? В бурю для них самое время.

И неужели в таком случае барон пропустит уникальную возможность обрести тысячи верующих, остановив разрушение города?

Даже я не мог утверждать точно, что не встану пред Рюмановым на колени и не назову его бога своим.

Что только не сделаешь, чтобы выжить…

* * *

Однако, как это часто бывает, боги оказались глухи перед молитвами в тот момент, когда их помощь была так необходима. Подозрения зародились у меня ещё на подходе к особняку Барона – у входа не стояла охрана.

День и ночь, двадцать четыре часа в сутки, каждый день года два стражника в кирасах с выгравированной молнией на груди стояли на страже этого дома. Раньше, но не сейчас.

Дверь оказалась полуоткрыта, но я заглянул внутрь лишь для проформы. Мне не нужно было проходить каждый из величественных коридоров, заглядывать в спальню, курительную комнату, комнату для гостей, зал для приёмов, кухню… что там ещё есть в этом доме?

Я с одного взгляда понял, что в доме никого нет, кроме песка. Он вальяжно расположился на дорогих коврах, на пару с ветром трепал гобелены, забивался в щели, чтобы позже захватить всё.

Барон Рюманов покинул этот дом. Перун-Апостол ушёл из Медины. Город остался один, как и прежде.

Чем-то эта картина напомнила мне вокзал, и я подумал, что такова странная, до конца не понятная мне расплата нам за неверие. Все проповедники исчезли из города. Кто-то умер, кто-то изменился, а кто-то попросту сбежал.

Смена эпох? Новый этап? Я не знал ответа.

Я подозревал лишь одно – как бы то ни было, но песок никуда не исчезнет. Пройдёт Самум, и, как бы долго он не продлился, песчинки заскользят дальше по дюнам. Может, останется, что ещё необходимо засыпать, а может быть, не останется ничего.

В этом неумолимом беге песка, как и в беге времени, как и в приближении Самума я чувствовал неотвратимость. И от этой неотвратимости мне было отвратно, но не было рядом никого, кому бы я мог сообщить этот глупый каламбур.

– Пора в управление, – прошептал я. – Там ещё остались люди. Люди ещё остались в городе, и если не боги, то хотя бы мы сами должны попытаться спасти себя. Умереть, сражаясь – благородное дело. Это тот мираж, который всегда оборачивается разочарованием, но других у нас нет.

Я подгонял себя, говоря нечто очевидное или излишне философское. Память услужливо не запоминала ни одну из фраз.

Память милостивей богов.

* * *

По пути в участок я заглянул ещё и в «Запах мамбо». Как я и предложил, полицейские собрали там забулдыг и бродяг, которых нашли на улицах. Они сидели в огромном зале за столиками и на полу – привалившись к стене или друг к другу.

В руках многие держали стаканы, но выпивка в этот раз не веселила. Люди пили больше от безысходности, чем от желания действительно напиться. Передавая друг другу бутылки, они словно давали последний шанс на спасение, но при этом отлично понимали, что максимум, на что способно спиртное, это дать им умереть в беспамятстве, не мучаясь и не сжимаясь от страха.

Многие полицейские, которые остались охранять эту свору от самих себя, тоже были навеселе. Я не стал делать замечаний – я был не тем, кому это под силу, а уж тем более не тем, кого бы они послушали.

Я сбежал оттуда, как иные сбегают с места преступления, хотя единственное в чём меня можно было обвинить – я не оправдал чужих ожиданий.

Иногда подобное обвинение одно из самых суровых.

Именно оно и встретило меня в полицейском участке. В резко вскинувшем голову Бобби. В бросившейся ко мне Ивелин. Я лишь пожал плечами им в ответ. И если бывший толстяк досадливо поморщился, то женщина застыла на месте, а лицо её сделалось каменным.

Надо, наверное, было подойти, обнять и утешить, но из меня хреновый утешатель, я уже говорил. К тому же, у меня не было уверенности, что я смогу сделать это искренне. Не прямо сейчас, когда в памяти ещё жили слова, услышанные от Ивелин…

– Что у нас с бароном? – спросил я Бобби, всё ещё желая действовать, а не стоять на месте. – Вы вчера что-нибудь выяснили?

– Ничего, – он покачал головой. – Барон затаился. Его люди пропали отовсюду. Кого не спросишь – уже несколько дней их не видели. Может и правда, а может, людям заплатили, чтобы они так говорили. Заплатили или запугали.

– А может, он просто ушёл.

Я и пересказал Бобби обстановку в особняке Рюманова. Когда договаривал, за спиной послышался скрип двери. Я резко обернулся, но успел уловить лишь исчезающий силуэт Ивелин. «И куда она в такой момент? Искать Мерка? А разве можно его сейчас найти?» – вздохнул я, а Томаш насмешливо и вкрадчиво спросил: «Ты собираешься запретить матери искать собственного сына?»

Я не собирался. Я вышел за Ивелин на улицу, увидел застывший силуэт прямо посреди дороги и лишь собрался окликнуть, как понял, почему она так стоит.

Самум уже был здесь.

Нависая над городом, он подходил к окраинам. Можно было различить мельтешение песка в этой чёрной пелене. Слышно было завывание и чувствовался неземной холод, словно внезапно посреди пустыни вдруг разразилась вьюга. И сейчас буран заметёт всё, припорошит и оставит сокрытым.

Только вместо снежинок будут песчинки. И их удары в тысячи раз острее и больнее. И ни одно, даже самое жаркое солнце, не превратит их в безвредную воду, дарующую очищение.

– Вот и всё… – прошептал кто-то рядом со мной.

Я оглянулся и увидел Бобби. Вцепившись в дверную ручку, словно в якорь, он стоял и смотрел. Пальцы побелели от напряжения, а губы шевелились, словно шептали молитву неведомому божеству.

Только молитвы нам и оставались.

* * *

Удивительно, но я не паниковал. Самум, хоть и был рядом, двигался медленно. Время, чтобы уйти и спрятаться, ещё оставалось. Самым логичным было запереться в тюремной камере. Те стены были рассчитаны на взрыв бомбы.

Однако боги, которым, возможно, молился Бобби, услышали нас. А вернее, один единственный бог, воплощённый в самом противоречивом человеке Медины.

Со стороны аэропорта, который ещё не был затронут бурей, послышался рокот, перекрывший даже приближение стихии.

Чёрные точки, числом семь, приближались, выстроившись в холодный и безжалостный строй. Они шли на город, и в моей душе против всех тревожных предчувствий, какие нашёптывал внутренний голос, затеплилась надежда.

– Винтокрылы Великороссии, – прошептал Бобби. В его голосе жила даже не надежда, а вера в спасение. И не важно, что она была связана с человеком, который его использовал, а затем выбросил.

Именно чужая вера и помогла мне разрушить собственную. Я пристально взглянул, и теперь уже тревожное предчувствие не смогло спрятаться. Я вытащил его наружу, как червя из яблока, и внимательно рассмотрел.

Всё происходящее было ошибкой. Одной большой ошибкой, которая вела в пропасть.

Я не видел отсюда, да и никто, думаю, не мог бы увидеть, будь у него даже бинокль, но отчётливое знание, что именно находится на борту винтокрылов, жгло душу.

«Он собирался разделить город на две части», – так говорила Легба.

«Это тоже зло, что и в песке», – так говорил Канга.

«Это зло забрало силу Шустера и Легбы», – так говорил Рабби-Элох.

Винтокрылы Великороссии не вели нас к спасению, а приближали конец. Мне показалось, что барон и сам догадывается об этом. Быть может, он устал ждать и просчитывать различные варианты, а потому решил рискнуть? И теперь, как заядлый игрок в покер, всё повышает и повышает ставки, стремясь взять стихию на испуг. Поймать на свой блеф.

Вот только карты, краплёные, барон. Самум знает всё, и его так просто не купишь. А может быть, ты не смог предсказать это? Погряз в своих расчётах, и когда случилась неожиданность, то просто достал самое мощное, что было в твоём арсенале, а теперь, хоть и знаешь, что проиграл, не можешь отступить?

Размышлять было бессмысленно. Нужно было как-нибудь привлечь внимание Рюманова и не дать ему совершить ошибку. И плевать, что времени не оставалось. Его никогда не бывает в избытке.

* * *

Сначала медленно, но затем всё ускоряясь, я двинулся вперёд. За моей спиной что-то продолжал шептать Бобби, слышался тихий, почти беззвучный плач Ивелин.

Я шёл быстро, уже почти бежал навстречу винтокрылам, перестраивающимся для облёта города. Я видел, как открываются бомбовые люки, но вместо бомб вниз срываются струи чёрного песка. Я почти рассмеялся, когда понял, что он не достигает земли…

Самум всасывал его. Собирал, словно стремилась воссоединиться с тем, что когда-то было его частью. Чёрный песок падал вниз, а затем тянулся в сторону, исчезал в стене бури и делал её ещё монолитней. Ещё черней.

С громким хлопком один из винтокрылов взорвался изнутри. Треснул посередине и стал падать вниз, рассыпаясь на части. Экипаж помедлил с открытием люка – возможно, планировал сделать это позже, чтобы гарантировано получилось отрезать весь город. Но чёрный песок не пожелал ждать своей очереди, а вырвался навстречу буре.

Обломки падали на окраину, с грохотом чертя в небе чёрные линии, но, по счастью, под ними никого не было.

Меня вела незримая нить, соединившая судьбу города с моей собственной. Я знал, что ничего не могу сделать, что битва уже проиграна, но барон тоже это видел. Думаю, теперь ему оставалось только попытаться сбежать из Медины, спасаясь от Самума.

Возможно, именно так бы он и поступил – для любого безумства наступает свой предел, после которого включаются инстинкт самосохранения и трезвый расчёт. А возможно Самум успел бы нагнать их – он вдруг одним скачком накрыл окраину города, как раз то место, где догорали остатки винтокрыла.

Но в этот самый момент в нашей трагедии появилось новое действующее лицо. Как и положено по законам драмы, его приход не был очевиден до самого последнего момента.

* * *

Продвигаясь вперёд, я смотрел только вверх, потому налетел на человека, стоящего передо мной. Налетел и отскочил в сторону, не в силах устоять на ногах. Перекатился по песку, поднял взгляд и нервно сглотнул.

Рядом со мной стоял Канга, которого я не знал.

Согбенные плечи расправились. Старик стоял прямо, и росту в нём ощутимо прибавилось. Посох, извечная палка-бренчалка, потерял все свои сотни бубенцев и игрушек. Теперь это был просто прямой шест, раздваивающийся на последней четверти длины. Все три конца (два вверху, один внизу) были заострены. И пускай это было всего лишь дерево, но я почему-то не сомневался, что при необходимости оно способно пробить даже броню вездехода.

Старик стоял ко мне вполоборота, так что я видел лишь один его глаз, напряжённо всматривающийся в бурю, а также краешек изогнутых губ. Не пустая улыбка сумасшедшего, а твёрдая и расчётливая усмешка, которая набегает на лицо бывалого бойца, когда он наконец-то встречает противника себе по силам.

Я вскочил и бросился к Канга. Не знаю, что именно он собирался сделать, но у меня внутри всё переворачивалось, лишь едва я начинал думать об этом.

– Любомир Грабовски остаётся, – шаман остановил меня, даже не дав приблизиться.

Он всего лишь выставил ладонь, но я не мог сделать и шага вперёд. Попробовал отступить – получилось. Вновь вперёд – но вновь уткнулся в стену, словно старик окружил себя прозрачным коконом.

– Любомир Грабовски остаётся, – повторил шаман. Он облизнулся и неслышно засмеялся. – Канга отправляется на охоту. Дикую охоту на духов. Славную охоту.

Он вновь засмеялся, и от этого смеха меня пробрало до глубины сердца. В нём было столько… «чужого», что, пожалуй, я не знал в тот момент, кого больше боялся – старика или же бурю.

А затем Канга поднял свой посох, выставил его раздвоенным концом вперёд – эдакая рогатина, с которой идут в бой крестьяне – и скользящим бегом бросился вперёд.

Навстречу Самуму.

* * *

Впоследствии я долго гадал: было ли то, что я видел, реальностью или же то оказалась иллюзия, вызванная огромным напряжением последних дней. И если это всё же было в действительности, то открылась ли она кому-либо ещё из жителей Медины кроме меня?

Почувствовал ли кто-нибудь вместе со мной, что значит «быть Канга».

Интерлюдия: Канга

Чем старее люди, тем больше в их глазах вечности, что смотрит на нас с любопытством.

У некоторых она даже не маскируется.

Любомир Грабовски

Быть Канга в прошлом – это когда ты стоял на тропе духов, окружённый тотемами и слушал, как они предрекают тебе охоту. Славную охоту, которой не было ни у кого из твоего племени, и которой не будет ни у кого больше.

А потом они предложили тебе отправиться в чужие края и ждать. Ждать так долго, что в конце концов ты разочаруешься в своём ожидании.

«Будет тяжело, – предупреждали духи. – Нужно много терпения. Эта дорога будет мгновенна по расстоянию, но долгой по времени. Терпение и только лишь терпение приведут тебя к добыче».

Ты смотрел им в лицо и усмехался.

Ты – Канга. Охотник и шаман в одном лице. Ты достиг всего, что мог в обоих своих ипостасях. Ты убил больше львов, чем можешь упомнить; ты устоял в схватке с сотнями враждебных духов; ты привёл племя к процветанию… А потому племя отказалось от тебя. Тебя боятся и обходят стороной, а недавно и вовсе объявили чужаком, выбрав нового шамана. Твоё время прошло. Племени оказался не нужен легендарный охотник-шаман здесь и сейчас. Ты нужен только как память, но ты ещё не готов стать памятью. В твоих силах покорить их и утвердить свою волю, но силы идут вразрез с желаниями.

Духи, без сомнения, знали и ведали всё, но им нужно было формальное подтверждение. И вот ты сказал: «Согласен» – и двери мира открылись перед тобой, не заботясь о том, готов ли ты увидеть, что за ними сокрыто.

Быть Канга – это когда ты жил ожиданием долгие годы, как и предсказывали духи. Не позволял себе привыкать к чужой стране, за исключением некоторых послаблений – например, пива. Соблюдал духовную частоту и не заводил привязанностей среди людей, кроме частностей вроде детектива Грабовски. Проводил время, совершенствуя дух и укрепляя его.

Рисовал дерево всей жизни, не забыв каждого из родственников и самого себя. Рисовал прошлое, рисовал настоящее, рисовал будущее. Подводил итоги, потому что после той охоты, чем бы она не закончится, все слова будут сказаны.

Не вмешивался ни во что, стараясь быть настороже. Руководствовался только своими желаниями, игнорируя чужие судьбы. И лишь в редкие моменты, когда духи отворачивались или же сами просили что-то сделать, можно было потратить тщательно накапливаемые силы на какую-нибудь маленькую радость. Например, призвать дождь.

Быть Канга – это когда ты сидел в засаде двадцать лет, чтобы наконец-то броситься на давно поджидаемого зверя.

* * *

Быть Канга в настоящем – это не иметь ни прошлого, ни будущего.

Жертва, стоящая перед тобой – твоя жертва. Добыча, полагающая, что это она является охотником – твоя добыча. Момент, в который решается чему быть, а чему миновать – твой момент.

Ты стоишь и смотришь на всё это, улыбаясь, как тогда, когда отправлялся в эту дорогу. Ты стоишь и знаешь, что сегодня и сейчас всё непременно закончится. Да, у тебя ещё есть возможность убежать. Ни у кого в этом городе нет, а у тебя есть, потому что ты частый гость на тропе духов.

Но быть Канга – это не помышлять о бегстве. Что ты там не видел? Что забыл? Всё, что ты так долго искал, находится прямо перед тобой, так зачем желать большего?

Ты срываешься с места и бежишь, выставив вперёд посох-копьё. Шаман-охотник, дождавшийся свою добычу. Она живёт сразу в двух мирах, как и ты сам, так что вы достойны друг друга.

Ещё раньше, чем ты срываешься с места, приходит понимание, что сегодняшний бой будет последним. И большинство даже не вспомнит об этом подвиге, и никаким подвигом не назовёт. Но тебе и не надо чужих воспоминаний. Достаточно своих собственных, которые привели сюда.

Быть Канга – это биться до последнего даже тогда, когда разумнее отступить.