Текст книги "Придурки, или Урок драматического искусства (сборник)"

Едва посланники Иоанновы князь ХОЛМСКИЙ и боярин БРАДАТЫЙ воротились в Москву, великий князь, нетерпеливо ждавший вестей из Новгорода, тотчас принял их в своих непарадных покоях.

ИОАНН. Вы живы? Так. С чем притекли?

БРАДАТЫЙ. Великий государь!..

ИОАНН. Ответ?

ХОЛМСКИЙ. В сей грамоте.

ИОАНН. Реки!

БРАДАТЫЙ (берет у Холмского свиток, читает). «Кланяемся тебе, господину нашему, великому князю, а государем не зовем. С тем есмя послов к тебе не посылывали, то ложь. Земель наших, кои желаешь у нас, тебе не будет. Дворища Ярославова не даем. Хотим житии по договору, клятвенно утвержденному на Коростыне тобою и нами. Кто ж предлагал тебе и буде предложит бытии государем новугородским, тех сам знаешь и казни за обман; мы здесь казнили сих и впредь тако, ибо лжецы…»

ИОАНН. Казнили?

БРАДАТЫЙ. До смерти. Иных поутапливали, иных в топоры иссече.

ИОАНН. Бессудно! Верных мне!

ХОЛМСКИЙ. Судило вече.

ИОАНН. А вас что ж не казнили?

БРАДАТЫЙ. Виновны, государь.

ХОЛМСКИЙ. Чтоб повода не дать тебе идти войной.

ИОАНН (выхватывая грамоту). А се – не повод?.. Сколь дерзостно! Да слыхано ли дело?.. Сперва прислать послов с благоволеньем просить в государи меня, потом в том отпереться! И тем лжецом меня явить пред всею Русью! Пред миром всем! Да как стерпеть такое поношенье? Стерпел бы князь литовский Казимеж?

БРАДАТЫЙ. Нет, не стерпел бы.

ИОАНН. Правитель свейский Стен Стур?

БРАДАТЫЙ. Нет, государь.

ИОАНН. Да сам Ахмет татарский!

БРАДАТЫЙ. Немыслимо и то.

ИОАНН. А нам стерпеть? Бесчестием покрыться? Тому не быть! К походу всё готово?

ХОЛМСКИЙ. Всё, государь.

ИОАНН. Не медля выступать! (Холмскому.) Тебе, князь, с передовыми захватить все посады и монастыри вкруг Новограда, не дать пожечь. Остатним силам, прибыв, стать осадой. Путь в град и из него прервать. Обстрел из огневых снарядов весть неустанно. Попыток приступом взять врата не делать, от глада и мора обессиля, отворят сами. До той поры опасных грамот послам новугородским не давать, буде без опаски придут, ответствовать: «Иоанн желает властвовать в Новограде, как властвует в Москве».

ХОЛМСКИЙ. Исполним, государь.

ИОАНН. Во всех храмах московских вознести молебствия о даровании победы и славы русскому оружию. С тем с Богом!..

ОТРОК. «То быв в месяце ноябре, года 1477-го. О ту ж пору обсташа Новоград осадою лютою, ко гладу, хладу и мору Иоанн его приведоша. И усмирённы быв отважные, и возроптавше усмирённые…»

Благовест в Москве, погребальный звон в Новгороде. В один из тех страшных дней в январе, на второй месяц осады, когда над вымороченным Новгородом стлался унылый звук вечевого колокола, не на вече сзывая, но лишь чтоб напомнить, что не вся еще жизнь источилась из города, молилась МАРФА у Святой Софии, а из храма выйдя, задержана была толпой новгородских жен, обезумевших от бедствий.

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА. Боярыня Марфа, смилуйся! Мужи наши на стенах Новугорода не от стрел вражеских, от глада и хлада упадают и мечи из рук упускают! Дети наши криком кричат, хлеба моля! Домы наши запустевают! Смилуйся, освободи мужей наших от крестного обета, пока есть кому воротиться к женам своим!

МАРФА. Не мне целован крест – Святой Софии!

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА. Но ты всех возбудила, Марфа! Ты!

МАРФА. Я? Нет. К оружию призвала их вольность новгородская!

ЮРОДИВЫЙ (появляясь на паперти с Оборвышем и вздымая строгало). Да придет волхвы и да взрежут утробу ли, груди ли у жен нарочитых, и да вынимаху жито, и рыбу, и мед, и скору, и всякое пропитание!

МАРФА. Безжертвенно возможна ль свобода?

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА. Чьи жертвы? Наши! А сама? Пузо яствами набиваешь из закромов своих! Скажи про вольность не нам, но чадам нашим, чтоб затихли!

МАРФА. Мой хлеб, как и у вас, пустой горох. И житницы мои для всех открыты!

ВТОРАЯ ЖЕНЩИНА. Из житниц крохи даешь, а други закрома туго набиты и под стражей! Сама откупишься, а нам всем на погост?

ТРЕТЬЯ ЖЕНЩИНА. Львица древняя Езавель! Ироида бесовна, Новоград сгубившая, яко святого Иоанна Предтечу! Будь проклята Господом, как Евдокса, зло учинившая святителю Златоусту!

МАРФА. Жены новугородские, сестры мои! Сами мужей своих на подвиг подвигнув, сами руки повяжем им стоном своим? Закрома мои берегутся на черный день, коим, Бога молю, решиться может судьба вольности нашей. Убоявшись ярости новугородской в открытом бою, да убоится Иоанн и твердости нашей! Рати его в разбое и праздности развращаются, ропот в стане его, хлад вселенский, смертно нам досаждая, и ему досаду чинит! Дня единого недостать нам может, про то запасы храню!

ПЕРВАЯ ЖЕНЩИНА. Тот день пришел уже, Марфа. Завтра некому будет черпать из житниц тех.

ЮРОДИВЫЙ (терзаясь неуслышанием). Да придут волхвы и да взрежут утробу у жен богатых, и да изымаху жито, и рыбу, и мед! И да отворотит жена нарочитая лик свой от берущего из утробы ея, дабы не знаша берущего и не востребовавшего после отдачи, ибо не в долг брато и не в долг дато, а по материнскому благожеланию! И да буде обнажена она о пояс, како мате обнажаша се, кормя чадо свое!

МАРФА. Да будет так!..

И под странный, мрачный напев сопелей и варганов свершается в доме Марфы обряд наделения страждущих имением имущих, рожденный в годы народных бедствий. К обряду сему явилась Марфа в белоснежном, золотом шитом облачении, словно провидя, что то в последний раз, а дале по гроб обречена будет черной острожной каче. Скоморохи в кожаных масках, исполняя обряд, выводят ее о руки к собравшимся женам новгородским, накладывают на глаза кожаную повязку, вопрошают: «Вем ли?» Услышав ответ Марфы: «Не вем» – разоблачают ее, спустив с плеч одежду по пояс, оставив лишь ладанку на шее, поворачивают спиной к собравшимся. Один из скоромохов водружает на спину ее мешок с серебром, другой подает нож, третий «взрезает утробу» – рассекает кожу мешка. И, черпая из него, наделяет чередою подходящих женщин. И еще не был завершен обряд, как в доме появился князь ХОЛМСКИЙ с московскими ратниками. Те ринулись вперед, но были остановлены рукой князя. Последняя из страждущих получили долю свою, мешок упал к ногах Марфы. Те же скоморохи подняли на плечи одеяние ее и обернули лицом.

МАРФА. Ныне равна с вами я, сестры мои. И это всё, что могу для вас. Но не могу снять крестный обет с мужей ваших. Отверзить врата новогородские ратям иоанновым лишь сами они вольны, и за то пред Господом, Святой Софией и вече в ответе!

Стражники срывают с глаз Марфы кожаную повязку.

ХОЛМСКИЙ. Врата отверсты друзьями нашими. Вечу пробил последний час. Указ мне: тебя под стражу взять и в узы. Есть ли желанье у тебя, которое я в силах бы исполнить, не преступая долга?

МАРФА. Есть, князь. (Снимает ладанку.) Василью, внуку, передай. Теперь она его.

ХОЛМСКИЙ (принимая ладанку). Исполню.

Стража уводит Марфу.

ХОЛМСКИЙ. Звони, звонарь! Сзывай народ на вече – в последний раз!..

В последний раз собирается новгородское вече на древнем своем Ярославовом дворище. И пока готовится к выходу ИОАНН со свитой, в понуром молчании пребывает народ. Лишь ЮРОДИВЫЙ, с ОБОРВЫШЕМ за руку, бродит по дворищу.

ЮРОДИВЫЙ (предлагая строгало то одному, то другому). Возьми строгало, брат! Изладь домовину, как без нее, холодно!.. А ты!.. Возьми!.. А ты?..

Появляются ХОЛМСКИЙ и БРАДАТЫЙ, следом ПАЛАЧ с сыном.

ЮРОДИВЫЙ (Брадатому). Боярин, тебе строгало надобно, тебе! Не мешкая, за дело!.. (Палачу.) Скажи ему!

БРАДАТЫЙ. Убрать!

Страдники уволакивают Юродивого с Оборвышем.

БРАДАТЫЙ. Великий государь Новограда и всея Руси Иоанн!

Все склоняются. Появляется Иоанн в торжественном облачении, занимает приготовленный для него трон. Дает знак Брадатому к началу церемонии оглашения государевой воли.

БРАДАТЫЙ. «Мы, великий князь московский Иоанн Третий Васильевич, государь всея Руси, объявляем вам, граждане новугородские, волю свою…»

Не увиденная никем, присутствующая на этом последнем вече не плотью, но воображением граждан и страстным стремлением своим быть с ними в этой роковой час, появляется МАРФА. Она в черном, с оковами на руках.

БРАДАТЫЙ. «Милость нашу возращаем мы Великому Новограду, отчине нашей, за то, что вы, граждане новогородские, вняли гласу благоразумия, по доброй воле отверзли врата ваши и умолили нас стать государем вашим…»

МАРФА. Несчастный град!

БРАДАТЫЙ. «В утверждении власти своей, являя милость свою, берем мы не все земли ваши, но токмо половину. Половину вотчин боярских и иных, половину волостей архиепископских и монастырских, а хлебопашец буде отдавать в казну семь гривен с обжи, тако ж купец и ремесленник всяк со своего промысла и ремесла…»

КУПЕЦ (бывший истцом на суде Иоанна). Помилуй, государь! Вели уж сразу в петлю!

ИОАНН. Се отчего?

БРАДАТЫЙ. Ученые мужи со тщанием ту дань исчислили.

ИОАНН. Учены с лишком! Пусть будет с обжи… шесть.

МАРФА. Сколь щедр! Вопите ж: «Да славен будь, кормилец и радетель!»

БРАДАТЫЙ. Не внемлю ничего.

КУПЕЦ. Будь славен, Иоанн, наш благодетель!

БРАДАТЫЙ. Вот так!

МАРФА. Несчастные рабы!

БРАДАТЫЙ (продолжает читать). «С сего дня посаднику новугородскому не быти, вечу не быти. А колокол вечевой, возбудитель мятежа, да будет низринут и отослан в Москву. Власть же государеву нашу отправлять станут наместники наши, наши тиуны и иные чиновники, кои ставлены будут в Москве нашим согласием…» И вновь не внемлю!

КУПЕЦ. Будь славен государь наш Иоанн!

МАРФА. И всё?

БРАДАТЫЙ. И это всё?

КУПЕЦ (истошно). Да славится премудрый Иоанн, рачителен и благ в своих деяньях, наш государь отныне и навек!

БРАДАТЫЙ. «В награду за верность вашу жалуем вас гражданами Руси великой и обещаем суд наш по чести. Тако же милостиво намерены мы объять покровительством нашим и ставленников наших все хлебопашества, ловли, торговлю нашу и заморскую и всяческие ремесла. И расцветут нивы новогородские небывало…»

МАРФА. Овсюгом.

БРАДАТЫЙ. «Преумножится стократ против прежнего торговля…»

МАРФА. И станет купец новогородский прятать товар под прилавком и под страхом кары не являть его напоказ.

БРАДАТЫЙ. «Гости заморские, мир приветствуя, приидут к нам многими толпами…»

МАРФА. И будут, дико озираясь, с изумлением взирать на мерзость и запустение.

БРАДАТЫЙ. «С тем мы, государь всея Руси, повелеваем вам крест целовать на верность нам, а государь креста не целует».

ИОАНН (торжественно поднимаясь). Аминь!

МАРФА. Господи, прости и помилуй отчизну мою и люди ея!.. (Исчезает.)

Словно во внезапном безумии, Звонарь вдруг истошно заколотил в вечевой колокол. По знаку Холмского взбежавший на звонницу стражник рубанул секирой по тяжам, с грохотом низвергнулся на площадь колокол. А следом за ним, осенив себя крестом, кинулся с высоты наземь и сам Звонарь.

БРАДАТЫЙ. Славьте же Иоанна, государя своего!

Молчание.

ХОЛМСКИЙ. Славьте Иоанна, государя вашего и всея Руси!

ОТРОК. «Но молче люд новогородский, в ужасе прозря беды грядеши. И скорбие, яко гроб, в сердцах воцаряшеся…»

БРАДАТЫЙ. Палач!

ПАЛАЧ. Внемлю. (Обходя Отрока и оценивающе его разглядывая. Сыну). Как мыслишь приступить?

СЫН. На дыбу, отче?

ПАЛАЧ. На дыбу! Учу-учу!.. Которые пишут, те народ тонкий. Иной с виду – тьфу! Но виду доверять не моги. На дыбу сразу вздев, надежду его отринув, иного лишь распалишь – на костер своими ногами взойдет! Писателя надежи нельзя лишать. И к дыбе лишь подвесть, указать, како и он вздет будет. Инструментом поиграть… Яви!

Сын демонстрирует орудия палаческого ремесла.

ПАЛАЧ. Это вот – чтоб ноздри рвать… А это – длани крушить… А это… (Всмотревшись в помертвевшее лицо Отрока, Брадатому). Готов, боярин!

БРАДАТЫЙ. Да славится в веках Иоанн, государь всея земля русской!

Народ безмолвствует.

ОТРОК. «И возликоваше народы, и вознесе здравницы во славу милостивого государя своего…»

ПАЛАЧ (сыну). Вот. А ты сразу – на дыбу!..

ИОАНН. Целуйте ж крест!

Палач с сыном выносят вперед крест для народного целования.

ОТРОК. На том заканчивается особенная история Новгорода. Боярыня Марфа, посадница новугородская, отдала Богу несмиренную душу свою по дороге в Москву. Имя внука его, последнего из Борецких, рассеялось в миру, как пыль по ветру…

Выходит вперед, к кресту, и опускается на колени.

ОТРОК. Господи Иисусе Христе, сыне Божий! Прими в сердце своё мольбу нашу, снизойди взором к земле русской, к народу моему, познавшему, как и Ты, всё горе и муки земные, не отвергшему, как и Ты, чашу неминучую, исполненную злой желчью, пронесшему, как и Ты, крест свой на Голгофу свою! Снизойди не по делам нашим, а по милосердию своему к несчастному народу русскому, отвергшему Тебя и все заповеди Твои, распявшему Тебя на стогнах своих. Господи, помоги нам! Ниспошли в сердца наши, окаменевшие от злобы и лжи, от морей крови во все века истории нашей, милосердие и надежду. Спаси и помилуй забывший Тебя народ русский. И да возвратится к нам свет мудрости и доброты, как возвращаются в пропитую память нашу слова молитвы к Тебе: «Отче наш… еже иси на небеси… хлеб наш насущный… дажь нам днесь… Да святится имя Твое… Да пребудет Царствие Твое… ныне и присно, и во веки веков…» Аминь!

Это мы, это мы, Господи!
или
Суд над тунеядцем Бродским
Документальный трагифарс в 2-х судебных заседаниях, проходивших в г. Ленинграде 18 февраля и 13 марта 1964 года

Действующие лица

ИОСИФ БРОДСКИЙ – молодой поэт

САВЕЛЬЕВА – судья

ТЯГЛЫЙ, ЛЕБЕДЕВА – народные заседатели

СОРОКИН – общественный обвинитель

ТОПОРОВА – адвокат

Свидетели защиты:

ГРУДИНИНА – поэт, переводчик, член Союза писателей

ЭТКИНД – переводчик, литературовед, член Союза писателей

АДМОНИ – переводчик, литературовед, профессор института им. Герцена, член Союза писателей

Свидетели обвинения:

ВОЕВОДИН – молодой прозаик, работник аппарата Ленинградского отделения Союза писателей

СМИРНОВ – начальник Ленинградского Дома обороны

ЛОГУНОВ – заместитель директора Эрмитажа

ДЕНИСОВ – трубоукладчик УНР-20

НИКОЛАЕВ – пенсионер

РОМАШОВА – преподавательница марксизма-ленинизма в училище им. Мухиной

ПОЭТ-ЛАУРЕАТ

ЖУРНАЛИСТ

СУДЕБНЫЙ ПРИСТАВ

Дружинники на входе и в зале. Конная милиция у подъезда.

От автора:

Так получилось, что по молодости, погруженности в собственные дела и невключенности в жизнь московской литературной тусовки я не обратил внимания на судебный процесс, взбаламутивший весь литературный Ленинград и в меньшей степени Москву, всегда считавшую Питер провинцией, где ничего значительного не может происходить по определению. Судили какого-то молодого поэта за тунеядство. Фамилия «Бродский» мне ничего не говорила, стихи не попадались, а последовавшее вскорости смещение Хрущева и вовсе сдвинуло ленинградский суд за пределы моего внимания.

В 1989 году журнал «Огонек» опубликовал в двух номерах стенограмму суда над Бродским, сделанную писательницей Фридой Вигдоровой и до тех пор ходившую в самиздате. Журналы я купил, отложил и только через месяц, поздним вечером, собрался прочитать. Чтение я закончил часа в два ночи. Было ощущение, что меня отхлестали по физиономии вонючей кухонной тряпкой. Пережитое унижение требовало выхода.

И я написал эту пьесу.

В ней нет ни одного моего слова, только цитаты: статья «Окололитературный трутень» из газеты «Вечерний Ленинград», стихи лауреата Сталинской и Ленинской премий А.Прокофьева, стенограмма судебных заседаний, сделанная Ф.Вигдоровой, стихи и Нобелевская лекция Бродского, интервью с ним и другие документальные материалы.

Больше нет ничего. Есть время, в котором мы жили.

Вместо пролога

Ах, эти бурлящие шестидесятые, время надежд и весны! И поэзии, ставшей ристалищем политических, идеологических и даже экономических противоборств. И где только ни читали тогда стихи, и кто только их ни читал!

ПОЭТ-ЛАУРЕАТ.

 
Как будто в полете ты, Красная площадь,
Как будто я слышу веков голоса.
Стремительный шаг, словно молнии росчерк,
Не поднят, а врезан, а вбит в небеса!
И вышли народы семьею согласной,
За огненным стягом рванулись вперед.
А он, ярко рдея над площадью Красной,
Их, как через сердце Державы, ведет!
 

БРОДСКИЙ.

 
Затем, чтоб пустым разговорцем
развеять тоску и беду,
я странную жизнь стихотворца
прекрасно на свете веду…
 

ПОЭТ-ЛАУРЕАТ.

 
Весна моя! Ты вся открыта взору,
Тебя, твой облик в сердце сберегу!
Где бы я ни шел в твоих цветных просторах,
Не думать о тебе я не могу!..
 

БРОДСКИЙ.

 
…Затем, чтобы криком прощальным
лицо возникало в окне,
чтоб думать с улыбкой печальной,
что выпадет, может быть, мне,
как в самом начале земного
движенья с мечтой о Творце,
такое же ясное слово
поставить в недальнем конце.
 

ПОЭТ-ЛАУРЕАТ.

 
…И сколько бы я дум ни передумал,
И сколько б ни стоял перед мечтой,
Я полонен твоим зеленым шумом,
Твоею статью, русской красотой!
 

БРОДСКИЙ.

 
Да не будет дано
умереть мне вдали от тебя,
в голубиных горах,
кривоногому мальчику вторя.
Да не будет дано
и тебе, облака торопя,
в темноте увидать
мои слезы и жалкое горе…
 

ПОЭТ-ЛАУРЕАТ.

 
Не знаю я, что в памяти оставлю
Моих друзей, в моем родном краю?
Я только то и делаю, что славлю
Самозабвенно Родину свою!..
 

БРОДСКИЙ.

 
…Пусть меня отпоет
хор воды и небес, и гранит
пусть обнимет меня.
пусть поглотит,
мой шаг вспоминая,
пусть меня отпоет,
пусть меня, беглеца, осенит
белой ночью твоя
неподвижная слава земная…
 

ПОЭТ-ЛАУРЕАТ.

 
…Я знаю: сердце дальше глаз увидит,
Оно, как говорят, без берегов!
И что моя Отчизна ненавидит, —
Я тоже ненавижу, как врагов!
 

БРОДСКИЙ.

 
…Все умолкнет вокруг,
только черный буксир закричит
посредине реки,
исступленно борясь с темнотою,
и летящая ночь
эту бедную жизнь обручит
с красотою твоей
и с посмертной моей правотою.
 

ПОЭТ-ЛАУРЕАТ (Журналисту). Окололитературный трутень!

ЖУРНАЛИСТ. Так и назовем: «Окололитературный трутень». (Оглядывая Бродского.) «Несколько лет назад в окололитературных кругах Ленинграда появился молодой человек, именовавший себя стихотворцем. На нем были (с отвращением)  в е л ь в е т о в ы е  брюки, в руках – неизменный портфель, набитый бумагами. Зимой он ходил без головного убора, и снежок беспрепятственно припудривал его рыжеватые волосы. Приятели называли его просто Осей. В иных местах его величали полным именем – Иосиф Бродский…»

БРОДСКИЙ.

 
Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещенною стеною…
 

ЖУРНАЛИСТ. «Бродский посещал литературное объединение начинающих литераторов, занимался во Дворце культуры имени Первой пятилетки. Но стихотворец в вельветовых штанах решил, что занятия в литературном объединении не для его широкой натуры. Он даже стал внушать пишущей молодежи, что учеба в таком объединении сковывает-де творчество, а посему он, Иосиф Бродский, будет карабкаться на Парнас единолично…»

БРОДСКИЙ.

 
…Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истертой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, словно желтый…
 

ЖУРНАЛИСТ. «С чем же хотел прийти этот самоуверенный юнец в литературу? На его счету было десяток-другой стихотворений, переписанных в тоненькую школьную тетрадку, и все эти стихотворения свидетельствовали о том, что мировоззрение их автора явно ущербно…»

БРОДСКИЙ.

 
…Стол пустовал, поблескивал паркет,
темнела печка, в раме запыленной
застыл пейзаж, и лишь один буфет
казался мне тогда одушевленным…
 

ЖУРНАЛИСТ. «Кладбище», «Умру, умру…» – по одним лишь этим названиям можно судить о своеобразном уклоне в его творчестве. Он подражал поэтам, проповедующим пессимизм и неверие в человека, его стихи представляли смесь из декаденщины, модернизма и самой обыкновенной тарабарщины…»

БРОДСКИЙ.

 
…Но мотылек по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул,
и если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом, покинул…
 

ЖУРНАЛИСТ. «Жалко выглядят убогие подражательные попытки Бродского. Впрочем, что-то самостоятельное он сотворить и не мог: силенок не хватало! Не хватало знаний, культуры. Да и какие знания могут быть у недоучки, у человека, не закончившего даже среднюю школу?..»

БРОДСКИЙ.

 
Воротишься на родину. Ну что ж.
Гляди вокруг, кому еще ты нужен,
Кому теперь в друзья ты попадешь.
 
 
Воротишься, купи себе на ужин
какого-нибудь сладкого вина,
смотри в окно и думай понемногу,
во всем твоя, одна твоя вина,
и хорошо. Спасибо. Слава Богу…
 

ЖУРНАЛИСТ. «Вот как высокопарно возвещает Бродский о сотворенной им поэме-мистерии: «Идея поэмы – идея персонификации представлений о мире, и в этом смысле она гимн баналу. Цель достигается путем вкладывания более или менее приблизительных формулировок этих представлений в уста двадцати не так более, как меняя условных персонажей. Формулировки облечены в форму романсов». Кстати, провинциальные приказчики некогда тоже обожали романсы. И исполняли их с особым надрывом, под гитару!..»

БРОДСКИЙ.

 
…Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан…
 

ЖУРНАЛИСТ. «А вот так называемые желания Бродского: «От простудного продувания я укрыться хочу в книжный шкаф!..»

БРОДСКИЙ.

 
…Как хорошо, что никогда во тьму
ничья рука тебя не провожала,
как хорошо на свете одному
идти пешком с шумящего вокзала…
 

ЖУРНАЛИСТ. «Вот требования, которые он предъявляет: «Накормите голодное ухо хоть сухариком!..» Вот его откровенно-циничные признания: «Я жую всеобщую нелепость, я живу единым этим хлебом!..» И это называется романсами? Это же абракадабра!..»

БРОДСКИЙ.

 
…Как хорошо, на родину спеша,
поймать себя в словах неоткровенных
и вдруг понять, как медленно душа
заботится о новых переменах.
 

ЖУРНАЛИСТ. «Уйдя из литературного объединения, став кустарем-одиночкой, Бродский начал прилагать все усилия, чтобы завоевать популярность молодежи. Он стремился к публичным выступлениям, и от случая к случаю ему удается проникнуть на трибуну. Несколько раз Бродский читал свои стихи в общежитии Ленинградского университета, в библиотеке имени Маяковского, во Дворце культуры имени Ленсовета. Настоящие любители поэзии отвергли его романсы и стансы. Но нашлась кучка эстетствующих юнцов и девиц, которым всегда подавай что-нибудь «остренькое» и «пикантное». Они подняли восторженный визг по поводу стихов И.Бродского…»

БРОДСКИЙ.

 
Я не то что схожу с ума, но устал за лето.
За рубашкой в комод полезешь, и день потерян.
Поскорей бы, что ли, пришла зима и занесла все это —
города, человеков, но для начала зелень…
 

ЖУРНАЛИСТ. «Эти юнцы и девицы составляют так называемую окололитературную среду. Они вертятся вокруг модных поэтов, устраивают ажиотаж на их выступлениях, гоняются за автографами. Они и сами пописывают стишки. Иной юнец, только что окончивший среднюю школу, поднатужившись, сотворит от силы несколько стихотворений и уже мнит себя законченным поэтом. На этом основании он ничем, кроме писания плохих стихов, не занимается. И работать этот мнимый поэт нигде не работает, и в литературе, в общем-то, ничего не смыслит. Зато он ведет «творческую» жизнь!..»

БРОДСКИЙ.

 
…Стану спать не раздевшись
или читать с любого места чужую книгу,
покамест остатки года,
как собака, сбежавшая от слепого,
переходят в положенном месте асфальт…
 

ЖУРНАЛИСТ. «Эту жизнь он понимает так. Сон допоздна. Потом прогулка по Невскому. В Доме книги он кокетничает с продавщицей отдела поэзии Люсей Левиной, главным образом в надежде, что она снабдит его какой-нибудь модной поэтической новинкой. Далее – посещение редакции, той, в которой сидят не очень строгие в смысле требовательности люди, материально поддерживающие окололитературных личностей своими заказами. Вечером – ресторан или кафе. Столик, бокал коктейля. Тут же приятель, которых называют не иначе как Джек или Джеф, и девица, обязательно в очках, обязательно с копной взъерошенных волос. Вот так, глядишь, и день прошел. Бессмысленное, никому не нужное житье!..»

БРОДСКИЙ.

 
Свобода – это когда забываешь отчество тирана,
а слюна во рту слаще халвы Шираза,
и хотя твой мозг перекручен, как рог барана,
ничего не каплет из голубого глаза…
 

ЖУРНАЛИСТ. «Мы еще не сказали главного. Литературные упражнения Бродского не ограничиваются словесным жонглированием. Тарабарщина, кладбищенско-похоронная тематика – это только часть «невинных» увлечений Бродского. Есть у него стансы и поэмы, в которых авторское «кредо» выражается более ярко: «Мы – пыль мироздания», – авторитетно заявляет он в стихотворении «Самоанализ в августе». В другом, посвященном Ноне С., он пишет: «Настройте, Нона, и меня на этот лад, чтоб жить и лгать, плести о жизни сказки». И, наконец, еще одно заявление: «Люблю я родину чужую…»

БРОДСКИЙ.

 
…Шей бездну мук, старайся, перебарщивай в усердье!
Но даже мысль о – как его? – бессмертье
Есть мысль об одиночестве, мой друг!..
 

ЖУРНАЛИСТ. «Как видите, этот наглый, карабкающийся на Парнас юнец не так уже безобиден. Признавшись, что он любит родину чужую, Бродский был предельно откровенен. Он и в самом деле не любит своей Отчизны и не скрывает этого. Больше того! Им долгое время вынашивались планы измены Родине!..»

БРОДСКИЙ хочет уйти. Его останавливают молодые люди в штатском, с повязками дружинников.

ЖУРНАЛИСТ. «Однажды по приглашению своего дружка Шахматова, ныне осужденного за уголовное преступление, Бродский спешно уехал в Самарканд. Вместе с тощей тетрадкой стихов он захватил и «философский трактат» некоего Уманского. Суть этого трактата состоит в том, что молодежь не должна-де стеснять себя долгом перед родителями, перед обществом, перед государством, поскольку это сковывает свободу личности…»

БРОДСКИЙ вновь порывается уйти. «Дружинники» силой удерживают его. Один из них отбирает у Бродского портфель и передает Журналисту.

ЖУРНАЛИСТ. «Перед нами лежат протоколы допросов Шахматова. На следствии Шахматов показал, что в гостинице «Самарканд» он и Бродский встретились с американцем. Американец Мелвин Бейс пригласил их к себе в номер. Состоялся разговор. «У меня есть рукопись, которую у нас не издадут, – сказал Бродский американцу. – Не хотите ознакомиться?» «С удовольствием сделаю это, – ответил Мелвин и, полистав рукопись, произнес: – Идет, мы издадим это у себя, как прикажете подписать?» «Только не именем автора». «Хорошо, мы подпишем ее по-нашему: Джон Смит». Правда, в последний момент Бродский и Шахматов струсили. «Философский трактат» остался в кармане Бродского. Там же, в Самарканде, Бродский попытался осуществить план измены Родине…»

БРОДСКИЙ закрывает уши, «дружинники» заламывают ему руки за спину.

ЖУРНАЛИСТ. «Вместе с Шахматовым он ходил на аэродром, чтобы захватить самолет и улететь на нем за границу…»

БРОДСКИЙ. Как?! Как мы могли улететь за границу, когда ни один из нас на самолете вообще не летал!?

ЖУРНАЛИСТ. «Они даже облюбовали один самолет, но, определив, что бензина в баках для полета не хватит, они решили отложить и выждать более удобный момент…»

БРОДСКИЙ. Как!? Как мы могли определить, сколько в баках бензина!?

ЖУРНАЛИСТ. «Таково неприглядное лицо этого человека, который, оказывается, не только писал стишки, перемежая тарабарщину нытьем, пессимизмом, порнографией, но и вынашивал планы предательства. Но, учитывая, что Бродский еще молод, ему многое прощалось. С ним вели воспитательную работу. Вместе с тем, его не раз строго предупреждали об ответственности за антиобщественную деятельность. Бродский не сделал нужных выводов. Здоровый двадцатишестилетний парень…»

БРОДСКИЙ. Мне двадцать четыре года.

ЖУРНАЛИСТ. «…Здоровый двадцатишестилетний парень около четырех лет не занимается общественно полезным трудом. Живет случайными заработками. В крайнем случае подкинет толику денег отец – внештатный фотокорреспондент ленинградских газет, который, хоть и осуждает сына, но продолжает кормить его. Очевидно, надо перестать нянчится с окололитературным тунеядцем. Таким не место в Ленинграде. Какой вывод напрашивается из всего сказанного? Не только Бродский, но и все, кто его окружает, идут по такому же, как он, опасному пути. И их надо строго предупредить об этом! Пусть окололитературные бездельники вроде Иосифа Бродского получат самый резкий отпор. Пусть неповадно им будет мутить воду!..»

ПОЭТ-ЛАУРЕАТ одобрительно аплодирует.

ЖУРНАЛИСТ. Газета «Вечерний Ленинград». 29 ноября 1963 года. Подписи: Ионин, Лернер, Медведев.

«Дружинники» усаживают Бродского на скамью подсудимых. Появляются участники судебного заседания: общественный обвинитель СОРОКИН, адвокат ТОПОРОВА, свидетели защиты и обвинения.

ПРИСТАВ. Встать, суд идет!

Входят судья САВЕЛЬЕВА, заседатели ТЯГЛЫЙ и ЛЕБЕДЕВА.

СУДЬЯ. Прошу сесть. Судебное заседание объявляю открытым. Состав суда: судья Савельева, народные заседатели Тяглый, Лебедева. Слушается дело по обвинению гражданина Бродского в правонарушении, предусмотренным Указом от 4 мая 1961 года. Обвиняемый, встаньте!