Текст книги "Придурки, или Урок драматического искусства (сборник)"

II

Дискотека разгорается с новой силой. Появляется НОВАЦКИЙ. Он в кепке, в светлом плаще. Молча смотрит на танцующих. Обычная дискотека. Но если ты пять месяцев просидел в лагере и только вчера вернулся домой, это зрелище не кажется обычным. Его заметили, замахали руками: «К нам, Серега!» Он снял кепку, скрывавшую короткую тюремную стрижку, сбросил плащ, обнаружив казенную куртку и брюки хэбэ, полученные в лагерной каптерке перед освобождением, и включился в танец. С прежним азартом. Но что-то уже было не прежним. Только ли одежда? А если бы он был одет, как все, разве не ощутил бы холодка отчуждения вокруг себя, разве не оказался бы очень скоро в полном одиночестве, как оказался теперь? Один, посреди пустоты. И оттого обычные па современного танца, исполняемые одиноким человеком в тюремной одежде, выглядели странно, почти зловеще.

Музыка смолкла.

НОВАЦКИЙ. В чем дело? Почему мы не веселимся?.. Неужели вы мне не рады?.. Это смущает? (Показывает на робу.) Могу снять. Но вы же все равно не забудете, где я провел последние пять месяцев и как я туда попал!.. Что произошло, люди? Мы же, действительно, хотели как лучше! Мы, действительно, хотели создать разумный и справедливый порядок жизни – вместо бардака, где нами командовала разная пьянь!

Появляются ХАЛЯВИН и СТАРШИНОВ.

ХАЛЯВИН. Ты про кого это говоришь, Новацкий?

НОВАЦКИЙ. Про вас, Игорь Иванович.

СТАРШИНОВ. И про меня?

НОВАЦКИЙ. Вы-то, Семен Семенович, пьянь безобидная. А Лобзик – это вас, Игорь Иванович, мы любовно называли Лобзик – вы пьянь агрессивная. Мнящая о себе. Господи, да какой же идиот решил, что вы хоть кого-то чему-то можете научить! Хоть бы раз вы увидели, как утром выходите из дома: глаза белые, руки ходуном, а дых такой, что комары на лету дохнут! И он давал нам указания, читал нам мораль!

ХАЛЯВИН (Старшинову). У вас не появляется иногда ощущения, что они нас недостаточно уважают?

НОВАЦКИЙ. Что же произошло тогда, в Таежном? Ведь первый раз в жизни мы получили возможность жить так, как хотим, получили свободу! Вы только вдумайтесь: свободу! И чем кончилось?

СТАРШИНОВ. Свободу получить нельзя. Ее можно лишь…

НОВАЦКИЙ. Знаем, слышали! Добыть трудом. Обрести в бою.

СТАРШИНОВ. И трудом не добыть, это же не зарплата. И не обрести в бою. Свободу можно только выстрадать. И если вы в самом деле хотите что-то понять, начинайте с начала. Вашу свободу вы просто купили. Если быть точным – за две бутылки водки. У начальника лагеря.

ХАЛЯВИН. Что это за намеки? Что у меня купили?

СТАРШИНОВ. Мы же говорим о сути, не о форме. Напомнить? Отбой был в 23 часа. А дискотека, которую устраивали по соседству студенты, кончалась заполночь. Понятно, что и наши толкались там до конца. (Показывает на пустые раскладушки).

ХАЛЯВИН (проходя между ними). Безобразие! А завтра половина к подъему не встанет! Трактором поднимать! Все, хватит разговоров, больше никаких дискотек, только по воскресеньям!

НОВАЦКИЙ. Игорь Иванович, несправедливо! Почему из-за нескольких человек все должны страдать?

ХАЛЯВИН. А почему я и другие педагоги должны утром бегать и поднимать вас? Это справедливо? Только о своих удовольствиях думаете. Как дети. А вы давно уже не дети!

НОВАЦКИЙ. Ну, поехали! Дети, не дети! А сами только и знаете, что запрещать! Из лагеря ни на шаг, отбой в 23. Мы и будем вести себя, как дети, пока для нас есть только одно слово «нельзя»!

ХАЛЯВИН. А ты хотел, чтобы все можно? Из лагеря хоть куда? И отбой в час ночи?

НОВАЦКИЙ. Отбой вообще отменить.

ХАЛЯВИН. А на работу как вас поднимать? И так половина норму не выполняет. Отмени отбой – вообще будете спать в борозде!

НОВАЦКИЙ. Вам что важно: чтобы мы ложились в 23 или чтобы норму выполняли? Давайте так и договоримся: все выполняют норму на сто процентов, а когда мы ложимся – не ваше дело. И за порядком будем сами следить. А вы в наши дела вообще не вмешиваетесь.

ХАЛЯВИН. Представляю, что начнется! А кому отвечать?

НОВАЦКИЙ. Вот так всегда: то без пяти минут руководители…

КОНОВ. Не горячись. Обижаете, Игорь Иванович! Мы и сейчас за порядком следим, не допускаем ничего такого. Не верите? Вот буквально только обнаружили две бутылки водки. (Достает из-под раскладушки бутылки.) И никто не признается чьи. А у нас насчет этого дела – ни-ни! (Новацкому.) Скажи?

НОВАЦКИЙ. Сознательность жуткая.

КОНОВ. Даже не знаем, что с ними делать. Нужно вылить, наверное? Фу, гадость какая!

ХАЛЯВИН (взял водку, взглянул на этикетки). Канский разлив. Действительно, гадость. А что, давайте попробуем! А то мы в самом деле: взрослые, взрослые, а как до дела доходит… Но смотри, Новацкий, чтобы все было в полном ажуре!

НОВАЦКИЙ. Игорь Иванович!

КОНОВ. Спите спокойно, дорогие товарищи.

ХАЛЯВИН (передает бутылке Старшинову). Эту гадость нужно немедленно уничтожить!

СТАРШИНОВ. Пошли. Только в столовую за огурцами зайдем…

Уходят.

НОВАЦКИЙ. Гениально! А я: справедливость, справедливость! Им только одно и нужно, чтобы показатели были в норме, а остальное… Обе-то бутылки зачем отдал? С них бы и одной хватило.

КОНОВ. И не стыдно тебе? Как сказал поэт: когда без жертв была искуплена свобода? Ладно, сгоняем в город, добудем.

НОВАЦКИЙ. Нужно сообщить народу!.. (С возвышения – участникам дискотеки.) Люди, внимание! Уберите там музыку! (Музыка прерывается. Гул недовольства.) Спокойно, с дискотеки вас никто не гонит. Объявляю великую весть: мы начинаем новую жизнь! Достигнуто историческое соглашение с руководством. Я дал слово. Первое: за нами порядок в доме и в лагере. Второе: нормы сбора морковки. Причем не так, как сейчас: кто-то выполнил, кто-то нет. Я обещал: мы обязуемся давать норму бригады. И если кто-то будет сачковать, другим придется вкалывать за него. И это всех нас и лично меня очень не умилит. Условия понятны?

ПУНЯ. А что мы с этого будем иметь?

НОВАЦКИЙ. Никаких подъемов. (Гул одобрения.) Второе: свобода передвижения. Нужно – хоть в Москву, только предупреди. (Гул оживления.) И третье: никаких отбоев, дискотека хоть до утра!

Дружное «ура». Дискотека возобновляется. На авансцене рядом с Новацким остается лишь Конов.

НОВАЦКИЙ. Как бы там ни было, но свобода у нас была. И главное – мы же были во всем правы! Что же случилось? Нужно хотя бы сейчас понять!

КОНОВ. Без меня. То, что мне нужно, я уже понял. Я тебе объясню, что случилось. Ты хотел воспитать Демидова, а он отправил тебя в колонию. Заметь – в воспитательно-трудовую. А меня в исправительно-трудовую. Не знаю, как ты, а я исправился. И на все жизнь запомнил: хуже нет, когда человек начинает радеть об общем благе. О себе надо радеть, а не об общем благе. Когда у каждого будет все в порядке, тогда и у всех будет все в порядке. А то развелось доброхотов: в своих делах разобраться не могут, а туда же – учить других! Вот и мы оказались такими же. Вспомни, судья спрашивает: «За что били?» А мы и сказать ничего не можем. «За противопоставление себя коллективу». А? Чушь собачья!..

Взрыв хохота. Возле раскладушек появляются ЖЕРДЕВ, ПУНЯ, ЧЕБОТАРЕВ. С ними АНДРЕЙ. Снимают куртки, разуваются.

ПУНЯ. Наташка-то твоя – видел?

АНДРЕЙ. Я недорассказал. И вот на следующий вечер поехали мы в Центр международной торговли. Рестораны там, бары. Все фирма: штатники, шнапсы. И наши, конечно: фарца, путаны…

Появляется ШАРАПОВ.

ШАРАПОВ. Слушайте, костер жгли все? Все. Почему я один должен убирать головешки? Пошли. Обещали еще после обеда. Получим от Новацкого втык.

ПУНЯ. Погоди ты! Путаны – это…

АНДРЕЙ. Ну да, проститутки, валютные.

ШАРАПОВ. Как-как? Путаны?.. (Присаживается.)

КОНОВ. А ты сам-то думал? В самом деле – за что?

НОВАЦКИЙ. Сам знаешь.

КОНОВ. Из-за Наташки – ты это хочешь сказать?

НОВАЦКИЙ. Она-то при чем? Ты что, сам не понимаешь, что дело было совсем в другом!..

АНДРЕЙ. А внутри светильники, вот так, рядами, официанты во фраках. Туда, чтобы только войти, нужно полтинник швейцару сунуть!

ЖЕРДЕВ. Пятьдесят копеек?

АНДРЕЙ. Рублей!

ШАРАПОВ. И ты сунул?!

АНДРЕЙ. Что я, больной? Мы с кентом под фирму скосили: фильтры надели, он по-английски ля-ля. Так и прошли…

КОНОВ. Ты прав. Если мы действительно хотим понять, что к чему, пора говорить все. А если так, Наташка тут, конечно, не при чем. Во-первых, это ты ее у него увел, а не он у тебя. А главное – ничего такого он про нее не сказал.

НОВАЦКИЙ. Как это не сказал?

КОНОВ. Не заводись. Представь, что это ты, а не он, был в Москве, пока мы сюда добирались и устраивались. Приехал и видишь, что твоя девчонка ходит с другим. И тебе об этом с подначкой: «А Наташка-то – видел?..»

ЖЕРДЕВ. Что-то ребят нет. И Новацкого. Дискотека кончилась.

ПУНЯ. А он с Наташкой, наверное…

ЧЕБОТАРЕВ (укладываясь спать). Во-во, обсуждают международное положение.

АНДРЕЙ. Да что вы пристали ко мне с Наташкой? Она мне давно надоела, не знал, как от нее отделаться!.. Сидим мы, значит, в баре, кадрится одна путана… И сиськи у нее маленькие!

ПУНЯ. У путаны?

АНДРЕЙ. У Наташки! У путаны-то как раз…

ШАРАПОВ. Может, уберем головешки? Новацкий сказал…

АНДРЕЙ. Иди ты со своим Новацким! Ночь на дворе!

ШАРАПОВ. Да и то, успеется… (Берет полотенце, вместе с Андреем, Жердевым и Пуней выходят. Гремит умывальник.)

НОВАЦКИЙ. Ты понял? Он не знал, как от нее отделаться!

КОНОВ. А что бы ты сказал на его месте? «Ах, я умираю от ревности и любви?»

НОВАЦКИЙ. Сиськи у нее, видите ли, маленькие!

КОНОВ. Но у нее же, в самом деле…

НОВАЦКИЙ. Не в этом дело! Как он, паскуда, посмел? И вообще.

КОНОВ. Вот это и было главным. «Вообще». Если бы из-за Наташки – вот… (Подошел к боксерскому мешку, ударил с размаху.) И закрыли тему. А когда начинается вообще!..

НОВАЦКИЙ. Мы тут грязь месили, а он в Москве по барам таскался!

КОНОВ. Отец отпросил, он же у него – сам знаешь.

НОВАЦКИЙ. Чхать мне, кто у него отец! И на поле не больно-то выкладывается, так и норовит сачкануть!

КОНОВ. Вот-вот, а другие за него вкалывай, чтобы норма была.

НОВАЦКИЙ. Постель вечно не убрана, возле кровати грязь, а скажешь – так огрызается!

КОНОВ. К отцу на выселки через день ездит, обжирается. А мы тут – макароны на солидоле!

НОВАЦКИЙ. И сиськи, видите ли…

КОНОВ. И вообще!..

К раскладушкам возвращаются АНДРЕЙ, ПУНЯ, ЖЕРДЕВ и ШАРАПОВ. ЧЕБОТАРЕВ уже лежит, накрывшись с головой одеялом.

АНДРЕЙ. И тут она спрашивает: а ты знаешь, сколько это стоит? Стольник! Да не рублей – долларов!

ПУНЯ. Да ладно тебе – долларов!

АНДРЕЙ. Я тебе говорю! Об этом даже в газете писали. В «Московском комсомольце». Я специально газету сохранил, приедем домой – покажу…

НОВАЦКИЙ. Пошли!..

Новацкий и Конов входят в дом.

КОНОВ (Пуне). Поди-ка подыши свежим воздухом. Перед сном полезно. (Жердеву и Шарапову.) И вы тоже. А нам поговорить надо.

ЖЕРДЕВ. Какие разговоры, спать пора.

КОНОВ. Выспишься, какие твои годы! Ну-ка живо!

Пуня, Жердев и Шарапов выходят.

НОВАЦКИЙ. Вот что, Демидов. Сейчас ты встанешь и громко скажешь, что ты чмо. Понял?

АНДРЕЙ. Кому это я скажу? Тебе? А тогда громко зачем? Или ты глухой?

НОВАЦКИЙ. Громко и прочувствованно. Чтобы мы увидели, что это не просто слова, а ты действительно это понял. Повторяй: я чмо.

АНДРЕЙ. Повторить? Пожалуйста. Ты – чмо.

Конов щелкает выключателем, свет гаснет. Звук резких ударов, шум падающего тела, грохот перевернувшейся раскладушки.

ПУНЯ. Что там?

ШАРАПОВ. Не лезь, у них свои дела.

Свет зажигается.

НОВАЦКИЙ (рывком поднимает Демидова с пола). «Я – чмо!» Ну!

АНДРЕЙ. За что? (Конову.) Ты же у меня дома бывал, обедал у нас!

КОНОВ. Хотел посмотреть, как живут партийные шишки.

АНДРЕЙ. Посмотрел? Убедился, что по сравнению с твоей торгашней мы нищие, как церковные мыши?

НОВАЦКИЙ. Повторяй, паскуда! «Я – чмо!»

АНДРЕЙ. Ты чмо! И он чмо!

Свет гаснет. Звуки ударов. Голос Новацкого: «Скажешь!.. Скажешь!.. Скажешь!..» Голос Андрея: «Не надо! Хватит! Не надо ногами!..»

С дискотеки возвращаются БРОНИН и другие члены отряда.

ШАРАПОВ (преграждая им путь). Не ходите туда.

БРОНИН. А что такое? (Прислушивается.)

Звуки избиения. Голос Конова: «Говори, сука!» Голос Андрея: «Скажу!.. Ну, скажу-скажу!.. Я чмо!..»

ПУНЯ. Пусть идут. Идемте!..

Входят в дом. Свет зажигается. Андрей сидит на полу, держась за лицо. Над ним Новацкий и Конов.

НОВАЦКИЙ. Ну?

АНДРЕЙ. Ну, чмо, чмо!

НОВАЦКИЙ. Кто?

АНДРЕЙ. Ну, я.

НОВАЦКИЙ. Повтори громко: «Я – чмо!»

АНДРЕЙ. Я чмо!.. Я чмо!.. Я чмо!

НОВАЦКИЙ. То-то! И попробуй еще раз сказать, что тебе плевать на общий порядок! Попробуй еще раз норму не выполнить! (Бросает Андрею полотенце.) Утрись!.. (Членам отряда.) Чего встали? Первый час, отбой!.. (Конову.) Пошли уберем кострище. Больше ведь некому, как нам самим! (Проходя мимо выключателя, гасит свет. Вместе с Коновым выходит.)

Некоторое время в доме тихо, темно. АНДРЕЙ поднимается и медленно направляется к выходу. Возле раскладушки Жердева останавливается.

ЖЕРДЕВ. А что я мог сделать? Их двое здоровых лбов. Конов каратист, у Новацкого по боксу первый разряд. Так тебе одному вломили. А если бы я сунулся – нам бы обоим. Кому от этого легче?..

Андрей подходит к раскладушке Пуни.

ПУНЯ. Извини, старичок, но это твои проблемы. Я в драки не лезу – данные не те. А потому и не оскорбляюсь. Если тебя лошадь лягнет ты что, будешь унижен? Нет, просто другой раз будешь осторожней, только и всего…

Андрей проходит мимо Шарапова. Тот демонстративно отворачивается. С соседней раскладушки приподнимается Бронин, манит Андрея к себе.

БРОНИН. Ты говорил, что где-то тут, поблизости, у тебя родня?

АНДРЕЙ. Очень дальняя. Просто мы сюда отдыхать приезжаем. С отцом. В деревню.

БРОНИН. Парни знакомые есть – из местных?

АНДРЕЙ. Есть.

БРОНИН. Вот и договорились с ними. Пусть отловят их и выпишут комбикормов. От души. А то размахались – любители порядка! Понял? Никто и не подумает на тебя. Прямо завтра пойди и договорись.

АНДРЕЙ (не сразу). Нет.

БРОНИН. Почему? Не согласятся? Забашляй. Или водяры выставь.

АНДРЕЙ. Может, и согласятся.

БРОНИН. Там в чем же дело?

АНДРЕЙ. Не знаю… Но… Нет.

БРОНИН. Ну, знаешь! А тогда утрись и не маячь над нами, как тень отца Гамлета!.. (Укладывается на раскладушку и накрывается одеялом.)

Андрей садится на скамейку для запасных игроков. Со своей раскладушки поднимается и выходит на авансцену закутанный в одеяло ЧЕБОТАРЕВ, босой, с голыми ногами.

ЧЕБОТАРЕВ. А я ничего не слышал. Я спал! Да, спал! Я всегда крепко сплю, все подтвердят! Я ничего не видел и не слышал. Совсем ничего! Совсем ничего!.. (Андрею.) Ты заставил меня почувствовать себя жалким трусом и подлецом. Я тебе никогда этого не прощу!..

III

Утро следующего дня. Оглушительно громкая и нестерпимо бодрая песня из динамика. По лагерю пробегают члены отряда в ватниках и резиновых сапогах. На скамейке сидит АНДРЕЙ, подняв воротник куртки и глубоко на глаза надвинув кепку. Появляется СТАРШИНОВ, садится неподалеку, с похмельным равнодушием наблюдает, как по лагерю мечется ХАЛЯВИН, отбиваясь от шелухи утренних неурядиц.

– Игорь Иванович, нет мешков!

– Будут, все будет. В кучи пока складывайте!

– Игорь Иванович, машина не пришла!

– Пешком дойдете, не маленькие!

– Игорь Иванович, тракторист пьяный, спит прямо в кабине!

– Вот мерзавец! Восьми еще нет, а он уже… Пусть проспится, все равно толку с него не будет.

– Да ведь трактор-то едет!

– Ну и черт с ним, пусть едет!..

ХАЛЯВИН (опускаясь на скамейку рядом со Старшиновым). Ну и утро! И так каждый день!.. (Заметил Андрея.) А ты почему не в поле? Заболел? (Всмотревшись.) Что с тобой? Ну-ка! Да у тебя же нос сломан! Только не говори, что упал! Кто тебя так? Местные? Сколько раз предупреждал, чтобы из лагеря никуда. Вот и добегался. Иди в медпункт, пусть хоть зеленкой помажут.

АНДРЕЙ. Не местные.

ХАЛЯВИН. Своих девок им мало! Обязательно на сторону тянет. На какие-нибудь выселки. Или в Сухобузимо. Как будто в Сухобузимо они другой породы!.. Как ты говоришь? Не местные? А кто?

АНДРЕЙ. Новацкий и Конов.

ХАЛЯВИН. Вот вам, пожалуйста! Новацкий и Конов! Вот вам и порядок! Вот вам и берем обязательство! А нормы как не выполнялись, так и не выполняются! За что они тебя?

АНДРЕЙ. Не знаю.

ХАЛЯВИН. Но ведь так не бывает, чтоб ни за что! (Старшинову.) Из-за девчонки, конечно. У них все из-за девчонки. Возраст такой. Ладно, я с ними поговорю.

АНДРЕЙ. Поговорите? О чем?

ХАЛЯВИН. Ну что нельзя же так! Это же варварство! А еще комсомольцы! Да выключит кто-нибудь это чертово радио?!

Старшинов молча встает, уходит. Радио умолкает. Старшинов возвращается на место.

ХАЛЯВИН (Андрею). Ты… вот что. Ты только пойми меня правильно. Я никого не хочу покрывать. Но что я, по-твоему, должен сделать? Милицию вызвать? Так здесь один участковый на всю округу, где его искать? А найду – что? В тюрьму их сажать за то, что вы подрались?

АНДРЕЙ. Мы не дрались. Они меня избили. Ногами. И сломали нос.

ХАЛЯВИН. Ну, избили, вижу… Но не убили же!.. А нос… Ну-ка покажи… Задели, есть. Но где уверенность, что сломали? Даже если сломали… Ну, дадут им по пятнадцать суток – тебе от этого легче? Да и вряд ли дадут. Осень, все на уборочной, кто там будет заниматься твоим делом!

АНДРЕЙ. Кто все? На какой уборочной? Милиция? Судьи? Они что, за штурвалами комбайнов стоят? Или морковку, как мы, дергают?

ХАЛЯВИН. Недопонимаешь! Не стоят. Но участвуют! Хищение сельхозпродукции. Потери зерна при перевозках и хранении. Разбазаривание горюче-смазочных материалов! Это, по-твоему, не важно? (Старшинову.) Что я несу?

СТАРШИНОВ. Это чисто нервное.

ХАЛЯВИН (Андрею). По-твоему, роль правоохранительных органов только в регистрации преступлений? Нет, Демидов, они должны активно участвовать в выполнении Продовольственной программы! Это их прямая обязанность!

АНДРЕЙ. А защита моей личности – не прямая?

ХАЛЯВИН. Твоей чего?

АНДРЕЙ. Я вам сказал: меня избили. Новацкий и Конов. Ногами. И сломали нос. А вы городите какую-то ахинею о Продовольственной программе.

ХАЛЯВИН. Ты, знаешь ли, придержи язык! Городите ахинею! Только и дел у всех заниматься каждой дракой подростков!

АНДРЕЙ. Мы не дрались. Они меня избили. Вдвоем…

ХАЛЯВИН. Ну слышал, слышал! И сломали нос… (Впадает в задумчивость.) Вот что сделаем. (Старшинову.) Поезжайте с Демидовым в Сухобузимо…

СТАРШИНОВ. Там продавщица заболела.

ХАЛЯВИН. В поликлинику! Пусть хирург посмотрит, что с носом. Сломан – будем думать. А нет…

АНДРЕЙ уходит. Халявин достает из кармана две крупные морковки, начинает чистить.

Появляется АРБИТР.

СТАРШИНОВ. «По распоряжению начальника лагеря я отвез Демидова в поликлинику. Хирург перелома носа не обнаружил. Я разрешил Демидову в этот день не возвращаться в лагерь, а поехать к отцу, он все еще гостил у родственников неподалеку от Таежного. Вернувшись, я сообщил об этом начальнику лагеря…» (Ставит перед Халявиным бутылку вина – «огнетушитель».)

ХАЛЯВИН. Ну и правильно. Надо же, «Агдам»! Редкость по нашим временам!

СТАРШИНОВ. А вы не боитесь, что Демидов-старший устроит нам тут… разгон?

ХАЛЯВИН. А мы при чем? Пусть заявляет в милицию, мы окажем полное содействие. (Откупоривает бутылку.) Только не будет он ничего делать. Если бы он устраивал разгоны по таким поводам, никогда бы не стал тем, кем стал… Давайте стаканы. (Наливает.) Не из первых, конечно, фигура, но и очень не из последних. Член бюро горкома. Депутат. Освобожденный секретарь парткома… Нет, не будет он ничего делать.

СТАРШИНОВ. Сын.

ХАЛЯВИН. Тем более. Парадоксально, но факт. Для чужого, может, и стал бы. А сын – получается как бы не из принципиальных соображений, а из личной корысти. И нос не сломан. Что бы ни сделал, скажут: ага, для сына старается.

СТАРШИНОВ. Кто скажет?

ХАЛЯВИН. Никто. Но – могут сказать.

СТАРШИНОВ. Не знаю. Если бы это был мой сын, я бы…

ХАЛЯВИН. Ну-ну, что бы вы?

СТАРШИНОВ. Душу бы из вас вытряс. И парня бы сразу забрал отсюда. Не можете создать нормальных условий, сами морковку дергайте.

ХАЛЯВИН. Вот поэтому он – это он. А мы с вами – вот, пьем «Агдам» и морковкой закусываем. Будем здоровы!..

Пьют, закусывают. АРБИТР молча наблюдает за скромным педагогическим застольем.

ХАЛЯВИН. В чем дело?.. Понимаю. Кому-то спокойнее думать, будто во всем виноваты педагоги, которые только тем и занимались, что пьянствовали! Это еще нужно доказать! А если по совести: да, случалось. А вы покрутитесь на нашем месте, когда у вас три сотни учащихся под началом, когда из-за каждой мелочи приходится бегать и горло драть: мешки, лопаты, транспорт, продукты. А всем на ваши проблемы: тьфу! Одно давай: план, не допустить потерь, собрать все до последнего корнеплода! А потом эти корнеплоды – половина на месте сгниет, потому что хранилищ не хватает, а вторая половина – на овощных базах! И что, ребята об этом не знают? Прекрасно знают! Говорите мне о воспитательной работе, когда мы в грязи вязнем и под дождем киснем, а местные сидят в теплых избах, свиней колят и самогонку пьют! И так из года в год. И вот что я вам скажу: что произошло с Демидовым и этими ребятами, это еще семечки по сравнению с тем, что могло произойти. И может, в любой день и час! Вот так! А я перед любым судом скажу: совесть моя чиста, я сделал все, что мог!.. (Пауза.) А ваша – чиста? Вы, отец, почему вы ничего не сделали для своего сына?

АРБИТР. Он мне ничего не сказал. Сказал, что его избили местные.

ХАЛЯВИН. А почему он вам ничего не сказал? А может – сказал? Может – вопил, а вы не захотели услышать?.. (Забирает бутылку и стаканы, вместе со Старшиновым уходит.)

Арбитр садится на одну из скамеек. Появляется АНДРЕЙ. Откуда-то доносится низкий гудок теплохода.

АРБИТР. Ногами… дикость! В свое время мы тоже дрались. Называлось: скинуться. До первой крови. Или до первых слез. Но закон был: лежачего не бьют.

АНДРЕЙ. Почему?

АРБИТР. Считалось, нельзя. Повержен. Неблагородно.

АНДРЕЙ. А если он вскочит и врежет тебе ногой между ног? Тебе просто кажется, что в ваше время все было благородно. Я читал: к взрослому подошел пацан, махнул рукой с платком – и щека развалилась. Бритва в платке была.

АРБИТР. Было и такое. Но это – блатные, мразь. Они и жили по законам мрази. Но вы же нормальные ребята!

АНДРЕЙ. Вполне нормальные…

На заднем плане, у входа в дом, появляется НОВАЦКИЙ, КОНОВ, ЧЕБОТАРЕВ, ШАРАПОВ и БРОНИН. Они выстраиваются в одну линию, расставив ноги в вычищенных сапогах, упершись руками в ремни, с многозначительным и угрожающим видом. С поля подходят члены бригады в накинутых на головы мешках-капюшонах, сбрасывают мешки, вешают на веревку рабочие рукавицы, идут к дому. Наткнувшись на заслон, останавливаются. ЖЕРДЕВ попытался обойти заслон, но был остановлен властным окриком Шарапова: «Стой где стоишь!»

Дождавшись, когда подтянутся последние, Конов оборачивается к Новацкому: «Товарищ полковник!»

НОВАЦКИЙ (с возвышения). Народ! Обстоятельства нашей жизни заставляют меня поделиться с вами грустными размышлениями. Уже неделю мы живем в условиях полной свободы. И что же? Мы встаем когда хотим, ложимся когда хотим, шляемся где хотим. С правами – полный порядок. А как с нашими обязательствами? На сегодня мы недодаем полторы тонны морковки, этого ценного овоща, богатого каротином. В доме свинарник. Посмотрите на свои койки – позор! Посмотрите на себя!.. (Проходит сквозь толпу.) Это – тельняшка? Она же скоро ломаться будет от грязи!.. Подтяни ремень, штаны потеряешь!.. Ты когда последний раз голову мыл – дома? Вши еще не завелись? Странно!..

АРБИТР. Ты смог бы их узнать?

АНДРЕЙ. Даже если узнаю – что?

АРБИТР. Да, практически ничего. Даже если будет возбуждено уголовное дело. Вы уже уедете. Дело здесь, ты в городе. Запросят характеристики. Не рецидивисты же?

АНДРЕЙ. Нет.

АРБИТР. И кончится тем, что дело закроют…

НОВАЦКИЙ (вернувшись на возвышение). Я задаю себе вопрос: кто мы? Действительно взрослые люди, какими хотим считаться, или недоросли, которым бы только жрать, лапать, хапать и все оценивать с позиций собственного удовольствия: в кайф, не в кайф? И дело уже не в том, прикроют дискотеку или не прикроют. Вопрос принципа: имеем ли право на самоуважение? Может быть, кому-то на это чхать. Мне не чхать. И еще кое-кому. Поэтому мы решили: отряд переводится на военное положение. Вводятся звания, от полковника до рядового. Создается спецгруппа по наведению порядка. Командир – подполковник Конов…

АНДРЕЙ. А если это были бы не местные, а наши?

АРБИТР. Тем более. Здешним судьям заниматься какими-то городскими.

АНДРЕЙ. И нос не сломан!

АРБИТР. И нос не сломан…

ЖЕРДЕВ (Новацкому). Послушай, Серега, фигню вы затеяли.

КОНОВ. Не Серега. Ты что, не слышал? Товарищ полковник.

ЖЕРДЕВ. Я про это и говорю.

КОНОВ. Скажешь, когда тебя спросят. А сейчас заткнись.

ЖЕРДЕВ. Да пошел ты со своими приказами! Если на то пошло, я комсорг, и ты мне…

Конов разворачивается на месте и круговым ударом ноги («на-ваши») сбивает Жердева с ног.

КОНОВ. Продолжайте, товарищ полковник.

НОВАЦКИЙ. Благодарю. Да, друзья мои, на время военного положения деятельность общественных организаций, даже таких, как горячо любимый нами комсомол, приостанавливается. Потому что нам нужны не слова, а дела. За оставшиеся три недели мы станем лучшим отрядом Таежного. Уверен, что все проникнутся важностью этой задачи. А если кто не захочет или по ублюдочности своего характера не сможет, предупреждаю: я не Лобзик, время уговоров кончилось. Приказ – закон. Невыполнение нормы – наряд. Невыполнение наряда… А вот этого я никому не советую. А теперь: в две шеренги стройся!

Конов, Чеботарев, Шарапов и Бронин выстраивают отряд.

КОНОВ (Жердеву). Тебе особое приглашение?

Жердев поспешно встает в строй.

НОВАЦКИЙ. Смирно!.. Напра-во! По территории лагеря, с песней – шагом… марш!..

ШАРАПОВ. «А ты такой холодный…»

ВСЕ (подхватывают). «Как айсберг в океане…»

Отряд уходит.

АНДРЕЙ. Послушай… как же это? В прошлом году я получал паспорт, там написано: «Гражданин Союза Советских Социалистических Республик…» На следующий год пойду в армию, присягу буду принимать: «Я, гражданин Советского Союза…» То есть, великой страны. Конечно, это просто слова. Ну, положено так говорить. Но ведь правда и другое: я действительно гражданин великой страны. И конституция гарантирует мне неприкосновенность личности. Так при чем же здесь, где что произошло, кто где живет, в городе или в совхозе?

АРБИТР. А давай-ка сделаем проще: подкараулим их и отметелим. А? На пару. В институте я был командиром оперотряда, приходилось и драться. И неплохо у меня получалось.

АНДРЕЙ (не принимая шутки). Нет. Это было бы по законам мрази. А я гражданин великой страны. И меня должен защищать закон великой страны. В чем дело? Мы не великая страна? Или я гражданин, когда я что-то должен: убирать морковку, идти в армию?

АРБИТР. Конечно, ты прав. Закон должен исполняться независимо от всего. Но иногда нужны и благоприятные обстоятельства, чтобы суд мог реализовать требования закона.

АНДРЕЙ. Понимаю. Чтобы меня избили под окнами милиции и для убедительности я высыпал перед дежурным горсть выбитых зубов?

АРБИТР. Я никогда не говорил тебе, что мы живем в идеальном мире.

АНДРЕЙ. Когда ты уезжаешь?

АРБИТР. Завтра, на теплоходе «Композитор Калинников».

АНДРЕЙ. Возьми меня с собой. Пожалуйста! Я не хочу здесь оставаться. Ни на один день! Я у тебя переночую, а завтра мы прямо на пристань, ладно? Мне даже отдельного места не надо, мы на одном поместимся. Я вообще могу не спать. Три дня, подумаешь!

АРБИТР. Ну что ты, право… как маленький. То гражданин великой страны, а то как ребенок…

АНДРЕЙ. Возьмешь? Нет, ты скажи: возьмешь? Нет, ничего не говори, только скажи: возьмешь?

АРБИТР. Успокойся, ну успокойся… Возьму. Конечно, возьму, если ты так хочешь. Только…

АНДРЕЙ. Без только! Ты сказал: возьму! Все!

АРБИТР. Я сказал: возьму, если ты так хочешь. Но прежде, чем принять окончательное решение, ты должен отдать себе отчет обо всех последствиях. Как ты будешь выглядеть после этого в глазах своих же ребят? Все работали здесь, а ты дома сидел в тепле, потому что отец забрал…

АНДРЕЙ. Ты боишься, что скажут обо мне или о тебе?

АРБИТР. Чтобы обосновать свое решение, мне придется провести серьезный разговор с руководством техникума. И это не облегчит твою дальнейшую учебу.

АНДРЕЙ. Плевать! Плевать мне на все, что скажут! И на техникум тоже!

АРБИТР. Успешное окончания техникума отрывает тебе дорогу в институт.

АНДРЕЙ. И на институт плевать. Я поступлю, потом. После армии.

АРБИТР. Возможно. А теперь прикинь, может, все-таки стоит перетерпеть эти три недели, чем ломать все планы? Я понимаю: тяжелая работа, грязь. Трудно, конечно. Но вся жизнь – преодоление трудностей. Или непреодоление. Отступить, уклониться легко. Но платишь за это ощущением собственного бессилия. Ощущением невластности над своей судьбой. Это – страшная плата… Ну вот. А теперь, если ты скажешь, что хочешь уехать, мы уедем.

АНДРЕЙ. Наверное, ты прав… Я попробую… Перетерпеть… Всего три недели… Ладно, я остаюсь…

АРБИТР отступает в глубину сцены. АНДРЕЙ остается сидеть на скамейке. Со стороны реки доносится низкий гудок теплохода. Затем второй гудок – слабее. И еще один, еле слышный, уже очень издалека…

Слышны звуки маршировки. Появляется отряд. Им командует КОНОВ. Ребят не узнать: форма выстирана, щегольски подогнана, обувь блестит, шаг четкий.

КОНОВ. Отряд, стой!.. Нале-во!..

На возвышении появляется НОВАЦКИЙ.

НОВАЦКИЙ. Вольно!.. Информация штаба. За минувшую пятидневку наша задолженность уменьшилась до трехсот килограммов. Еще пару дней – и войдем в график. Руководство лагеря объявило нам благодарность за порядок на территории. Это приятная часть. Неприятная. Ефрейтор Жердев и рядовой Пуня вчера свалили с поля на два часа раньше срока и смотрели по телеку футбол в совхозном клубе. Штаб постановил: каждому по наряду. Вымыть полы в доме и постирать носки членам штаба.

ЖЕРДЕВ. За что? Норму-то мы выполнили!

НОВАЦКИЙ. За пререкания ефрейтору Жердеву еще наряд: выбить всех мух в доме.

КОНОВ. Ефрейтор Жердев, еще вопросы есть?

ЖЕРДЕВ. Нету.

КОНОВ. Не понял.

ЖЕРДЕВ. Никак нет!

НОВАЦКИЙ. И последнее. От рядового Пуни поступил устный рапорт на капитана Бронина. Рядовой Пуня, доложи!

ПУНЯ. Капитан Бронин заставил меня маршировать вокруг дома – ни за что.

БРОНИН. Тебе это только на пользу.

НОВАЦКИЙ. Дополнительные занятия по строевой являются наказанием. Капитан Бронин, были причины для наказания Пуни?

БРОНИН. Так-то нет. Но больно противно он глазом дрыгает. Говорит «Слушаюсь!» – а сам так глазом дрыгает, будто ты последний придурок.

НОВАЦКИЙ. Дрыгание глазом не является проступком. Штаб постановил: за превышения власти разжаловать капитана Бронина в рядовые. Рядовой Бронин, встать в строй!

БРОНИН. Ну, вы даете! Если за каждую ерунду…

КОНОВ. Рядовой Бронин, вы чем-то недовольны?