Текст книги "Очень личное. 20 лучших интервью на Общественном телевидении России"

Юрий Осипов:
«Я не верю в творческое озарение компьютеров…»

Справка:

Юрий Сергеевич Осипов (1936 г.р.) – выдающийся советский и российский математик, доктор математических наук, академик РАН, президент РАН 1991–2013 гг. Лауреат Ленинской и Государственной премий. Полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством».

Виктор Лошак: Юрий Сергеевич, вам, знаменитому математику, наверное, задавали этот вопрос не раз. Вы в детстве были вундеркиндом? Кто вообще разглядел в Тобольске ваш математический талант?

Юрий Осипов: Нет, боже упаси! Я думаю, что никто и не разглядел. У меня в семье в основном были гуманитарии. Папа, еще до революции окончив гимназию, учился на юридическом факультете МГУ, а мама после Мариинской женской гимназии училась на Высших женских курсах, на отделении медицины.

В. Л.: То есть вы хотите сказать, что в детстве не были выдающимся ребенком с математическими способностями?

Ю. О.: Не был, но интерес к математике, конечно, проявился, начиная с класса шестого…

В. Л.: Значит, вас разглядели в университете как способного человека?

Ю. О.: В школе, в конце.

В. Л.: А за что вы в 40 лет получили Ленинскую премию?

Ю. О.: Это были работы в теоретической математике, но инициированы они были собственными предложениями в математической теории управления. И у меня был уникальный учитель – выдающийся специалист в этой области Николай Николаевич Красовский, невероятно образованный, с широчайшими интересами. Стихи, кстати, писал прекрасные. Мы занимались математической теорией управления, но параллельно нас интересовали и некоторые гуманитарные вопросы.

В. Л.: Не могли бы вы все-таки объяснить мне и аудитории, на что вы жизнь положили? Чем вы занимались? Я прочел «Математическое обеспечение теории управления», но это мне мало что говорит.

Ю. О.: Можно на две части разделить мою научную жизнь. Одна часть – это чисто теоретическая математика, и Ленинская премия была присуждена как раз за открытые работы по теоретической математике, но все они объединялись в один раздел математической теории управления. А вторая часть моей жизни, которая, конечно, перемешивалась с первой, связана с решением конкретных прикладных задач, как раз опираясь на методы теории управления.

В. Л.: Это было связано каким-то образом с обороной страны?

Ю. О.: Да. Эта часть деятельности, конечно, была связана с решением некоторых оборонных проблем.

В. Л.: Вы знаете, учитывая, что вы были президентом Академии наук, директором института, для человека, который понимает, как при советской власти двигались кадры, удивительно, что вы всю жизнь были беспартийным. Отстранялись от партийности и в современное время, и в советское. С чем это связано?

Ю. О.: Я действительно был беспартийным всю жизнь. У меня были личные причины, по которым я так настороженно относился к членству в партии. Моего отца арестовали в 1937 году, по нему проехался каток репрессий. Но с другой стороны, мой брат, который прошел всю войну с 1940 по 1946 год, во время войны на фронте вступил в партию. Я уважал это его решение.

Поэтому на тему партийности или беспартийности с родителями никогда не было никаких разговоров. Просто отношение мое было к этому делу такое. Однажды Борис Николаевич Ельцин приехал в наш институт посмотреть, как выполняется прикладная работа в интересах одного оборонного КБ в Свердловске, а я был руководителем этой работы и должен был ему рассказать. Мы разговаривали в закрытой комнате, с нами был еще мой учитель и председатель президиума Уральского научного центра академик Сергей Вонсовский. Ельцин стал меня перебивать, мол, он уже бывал в этом КБ и всё это знает. Я ему сказал, что он ошибается, и я говорю о другом. Поначалу я стоял у доски, а они сидели, ну а потом я взял свободный стул и тоже сел. Мы сидя поговорили. Позже до него дошло, что он действительно не знал того, о чем я говорил. В общем, закончился разговор не так хорошо, но все-таки попрощались мирно. А на следующий день он позвонил первому секретарю райкома партии, в ведении которого находился наш институт, и выразил недоумение, почему Осипов до сих пор не в партии…

В. Л.: То есть ему нужен был еще один рычаг управления вами?

Ю. О.: Я не знаю. Но вот такой он вопрос поставил. А первый секретарь райкома партии был умный, хороший человек, много помогающий науке. Он мне позвонил и попросил зайти, поговорить. Но в партию я так и не вступил.

И самое удивительное, что меня никак за это не преследовали. Потом я стал директором института и академиком. При назначении меня принимал первый заместитель заведующего отделом науки ЦК. На меня очень приятное впечатление произвели люди, которые там работали – два молодых человека, которые меня встретили и со мной разговаривали. Ни слова про партийность или беспартийность сказано не было. И потом они мне очень помогали в работе. Поэтому, когда мне задают вопрос про мои отношения с советской властью, я отвечаю, что мне она помогала в работе. Мне просто повезло.

В. Л.: Я, готовясь к нашему разговору, естественно, прочел некоторые ваши интервью и статьи. Вы 22 года были президентом академии наукк – огромный срок. И мне показалось, опровергните меня или согласитесь, что, когда вы уходили из Академии, у вас остался какой-то шрам на сердце.

Ю. О.: Это безусловно так. Это связано, конечно, уже с начавшимся изменением отношения власти к Академии наук. Потом произошли перетряски и в образовании тоже. А образование от науки неотделимо. Как я говорю, Московский университет и Российская академия наук – это два сообщающихся сосуда. Много неладного делалось, и я, конечно, очень переживал. Очень. Но я обо всем об этом, прощаясь, сказал честно в своем вступительном слове, открывающим общее собрание Академии.

В. Л.: Да, это драматический момент и драматические перемены. Тем не менее существует, да существовал и при советской власти, некий вольный дух Академии. Этот вольный дух как-то поддерживается?

Ю. О.: Специально не поддерживается, но изнутри он, конечно, существовал и существует. И когда Борис Николаевич Ельцин издавал Указ о воссоздании Российской академии наук, а по существу о преобразовании Академии наук СССР в Российскую, там очень важный пункт появился в Уставе: Академия – это самоуправляемая организация.

В. Л.: А потом жизнь разрушала это слово «самоуправляемая».

Ю. О.: Да. И этот тезис очень, по-видимому, кому-то не нравился, и постепенно Академию превратили в государственное бюджетное учреждение. Я считаю, что это ошибка.

В. Л.: Мне кажется, что у вас еще один есть вопрос, о котором вы часто говорите, как о нерешенном. Вот ваши слова: «То, что произошло у нас в стране с защитой диссертацийй – большая беда».

Ю. О.: Конечно. Это действительно так. Потому что ВАКовская система начала деградировать сразу же после распада Советского Союза, но все-таки ее как-то удерживали на плаву.

А сейчас система аттестации уже вообще ни в какие ворота не лезет: предоставили некоторым учреждениям право присуждать, например, ученую степень. Это неправильно! Организация, которая присуждает степень, должна иметь соответствующий экспертный совет. А посмотрите, что творилось с образованием в России: оно просто надувалось, как мыльный пузырь. Постоянно появлялись какие-то новые институты, университеты, объявлялись какие-то странные кандидаты наук, доктора. Но любопытно, что при этом среднестатистический уровень знаний в стране падал и падает.

В. Л.: Но с другой стороны, и в самой академии тоже появляются люди, которые, в общем, от науки на дистанции.

Ю. О.: Бывает, но не много. Было сделано нечто вроде замечания академику Владимиру Фортову, что, мол, вы избрали каких-то чиновников в академию. Я считаю, что так вопрос ставить не надо, потому что и среди чиновников есть выдающиеся ученые, которые продолжают, исполняя свои профессиональные обязанности, заниматься наукой. Например, в свое время руководителем Росатома был выдающийся физик (он сдавал экзамен по физике еще Ландау!), у него прекрасные работы; он стал министром, мы его избрали академиком. И такие случаи бывают.

В. Л.: Юрий Сергеевич, понимаю, что мой следующий вопросс – это действительно очень личное. Вы всегда очень аккуратно говорите о боге, о божественном, а мне кажется, что научная среда в целом атеистична.

Ю. О.: В целом, наверное. Но я вам хочу сказать, что если мы обратимся к математикам, а я все-таки состою в отделении математики, то там много людей верующих. Но верующий – это не значит воцерковленный, понимаете? Это разные вещи. Хорошо, на мой взгляд, когда человек во что-то верит. Но не примитивно, конечно, вроде того, что кто-то на облаках сидит, и ты ему поклоняешься. Я никогда своей веры не скрывал. Я считаю, что это тоже большой пласт жизни и культуры.

В. Л.: То есть, по-вашему, вера вполне сочетается с научным знанием, которое ученый несет в себе?

Ю. О.: Я считаю, что в какой-то мере – да, сочетается. Я ведь даже предлагал устраивать дискуссии на темы, например, «Наука и религия» или «Вера и знание». И мы ведь начинали уже эту дискуссию. Мы с Патриархом Алексием II в свое время открывали первое такое заседание. И точек соприкосновения оказалось очень много. Скажу так: нужно обсуждать эти точки соприкосновения, но не замазывая точки неприятия и противостояния. Когда разговор честный, это никого не обижает…

В. Л.: Мне тоже так кажется. Я когда делал журнал, то считал, что любые мировоззренческие вопросы вправе быть обсужденными в обществе.

Ю. О.: Безусловно. И я так считаю. Мы, правда, так и не подобрались к конференции, которая бы называлась «Вера и знание». Это уже более сильная постановка вопроса, чем «Наука и религия». Но если говорить о науке и религии, то давайте вспомним: был такой знаменитый митрополит Московский Макарий, который в свое время, еще до революции, написал «Историю русской православной церкви», с самого ее основания до момента своей кончины в ХIХ веке. Но это же история России!

В. Л.: В какой-то мере это история научной мысли тоже, если говорить о тех временах.

Ю. О.: Конечно, конечно. Вот это и есть точки соприкосновения. Мы восстановили премию Митрополита Макария. Она существовала еще в царское время, но потом, конечно, ее перестали присуждать. Вы знаете, какой там конкурс? Она раз в два года присуждается – и конкурс громадный! А номинации, например, такие: «История Москвы», «История русской православной церкви»… И масса людей участвует.

В. Л.: Вы где-то говорите, что в какой-то момент существовало два космонавта академии. Что имеется в виду? У академии свои люди в отряде космонавтов? Но они так и не полетели в космос.

Ю. О.: Не полетели. Это была не моя идея, а нобелевского лауреата академика Александра Михайловича Прохорова. Он пригрел при своем институте двух космонавтов. Это был период больших перестроек, слома, распада СССР. Сама идея о том, что нужно специально готовить людей, которые бы участвовали в космических полетах в интересах науки, была верной.

В. Л.: Вы являетесь членом редколлегии целого ряда научных журналов, математических, но в этом ряду есть и журнал «Литературные памятники».

Ю. О.: Но из этих журналов я практически уже вышел. Последнее мое большое издательское редакторское дело – Большая Российская Энциклопедия. Я был председателем научно-редакционного совета…

В. Л.: Это же академическое издание было?

Ю. О.: Конечно. А «Литературные памятники»… Во-первых, у меня большой интерес к литературе вообще, а к литературным памятникам – особенно. Это же целый пласт неизведанного, оставшегося от нас как-то в стороне… Я все книжки «Литературных памятников» покупал в свое время.

В. Л.: А была же такая серия? Да!

Ю. О.: Знаменитая!

В. Л.: Темно-зеленая?

Ю. О.: Темно-зеленая. Знаменитые книжки. Я даже предложения вносил по изданию некоторых произведений. И они тогда, я имею в виду филологов, включили в состав меня и Юрия Алексеевича Рыжова. Я очень дорожу этим и горжусь. Например, издали «Дон Кихота». Ну, казалось бы, что нового можно найти в «Дон Кихоте»? Но главная ценность академического издания – это комментарии и пояснения, которые даются к исходному тексту. Кстати, я послал королю Испании это издание и получил от него спасибо.

В. Л.: Вот тебе и интерес к математике! А почему ваша любимая книга, как вы говорите, «Дневник» Достоевского? Я напомню зрителям, что «Дневник» Достоевскогоо – это не просто дневники, это и судебные очерки и повесть «Кроткая», кстати сказать.

Ю. О.: Вы знаете, сейчас это уже не так. Я немножко устал от этого.

В. Л.: Да, это тяжелое чтение.

Ю. О.: Тяжелое чтение, но многолетнее. А вообще, Достоевского меня заставлял читать мой отец.

В. Л.: Тогда какая на этом этапе ваша любимая книга? Я знаю, что вы любите Бодлера, например.

Ю. О.: Ну, стихи я вообще всегда любил. И по моей, кстати, инициативе в «Литературных памятниках» издали Игоря Северянина. У него, хоть он и с выкрутасами поэт, есть настоящие стихотворные жемчужины. И еще мне очень нравятся стихи Аверинцева. Я все сделал для того, чтобы его избрали в Академию. Вот это, я считаю, я сделал доброе дело, проявил тогда настойчивость и даже давление оказывал как президент. Однажды я открыл «Новый мир», а там вдруг стихотворение Аверинцева. Его уже нет, но стихи потрясающие! Как он написал:

 
Неотразимым острием меча,
Отточенного для последней битвы,
Да будет слово краткое молитвы
И ясным знаком – тихая свеча.
 
 
Да будут взоры к ней устремлены
В тот недалекий, строгий час возмездья,
Когда померкнут в небесах созвездья
И свет уйдет из солнца и луны.
 

Это же шедевр!

В. Л.: Замечательные стихи! Юрий Сергеевич, как вы относитесь к тому, что в стране появилась такая масса академий? Это феномен человеческого тщеславия?

Ю. О.: Конечно. Так же, как и много университетов непонятных. Уже просто замусорили жизнь этим. Ведь обманывают людей!

В. Л.: Я вам задам несколько коротких вопросов. Вас не смущает говорить: «Я не знаю»?

Ю. О.: Почему? Часто говорю.

В. Л.: Есть вещи, которые с вами всю жизнь, вот от Тобольска до сегодняшнего дня?

Ю. О.: Это книги и потом просто обычные личные вещи; я храню очки своих родителей. И кое-что еще, есть несколько старых икон.

В. Л.: Прав ли Оруэлл, когда говорил, что «Властьь – это возможность разобрать человеческий ум и собрать его заново по своему усмотрению»?

Ю. О.: Я думаю, что нет. Думаю, что он не прав.

На какое-то время затуманить – да, но не так, чтобы окончательно все переделать. Сейчас много говорится про искусственный интеллект.

И как всегда, слова об этой проблеме, которая действительно есть и над которой я размышляю, превращаются в какую-то пену на нашей жизни.

Говорят все кому только не лень. А на самом деле мы еще даже не знаем, что такое мозг, что такое сознание. Мой учитель, Николай Николаевич Красовский, как-то хорошо сказал, что не многие миллионы логических операций в секунду, а акт творчества, озарения – вот самое главное в познании мира и в открытии новых вещей. Я не верю в творческое озарение компьютеров.

В. Л.: Пусть это останется за человеком.

Правила жизни

Юрий Осипов: Я по этому поводу расскажу вам коротенькую историю. Когда-то в детстве как все нормальные мальчишки я много времени проводил на улице. Можете представить: военное и послевоенное голодное время, мы, босые и раздетые, увлекаемся футболом, играем в детской команде. А тренирует нашу команду настоящий рецидивист-уголовник. То его посадят, то он выйдет и снова начинает тренировать нас. Сам он, кстати, был хороший вратарь во взрослой команде. Такой темноватый человек, но очень неглупый, по-видимому. И вот мой папа однажды пришел к нему и в моем присутствии говорит: «Виктор (как-то называет его по отчеству, я и не знал его отчества даже), неправильно, что Юра столько времени уделяет этому вашему футболу. Вы же понимаете, что делаете из него Ивана Непомнящего?» Потом отец еще что-то ему наговорил и ушел. А Соленый, у него кличка такая была, ко мне близко подошел и говорит: «Слушай, а папа-то твой – ку-ку»… Так вот на ваш вопрос отвечу так: хотелось бы не быть Иваном Непомнящим.

Виктор Садовничий:
«До конца мозг познать невозможно…»

Справка:

Виктор Садовничий (1939 г.р.) – известный российский математик, ректор МГУ им. Ломоносова, академик РАН, Президент Союза ректоров России, Лауреат Государственной премии, полный кавалер ордена «За заслуги перед Отечеством».

Виктор Лошак: Виктор Антонович, когда друзья просят вас помочь в выборе ребенком профессии, что вы им советуете?

Виктор Садовничий: Это трудный вопрос. Я прежде всего спрашиваю, кто он, гуманитарий или естественник. На самом деле это тонкий вопрос и во многом он зависит от семьи. Как увидеть, что хочет ребенок? И мне кажется, само поведение в семье играет при этом роль.

Если ребенок видит, что родители озабочены, работают, рассуждают, планируют, он подсознательно увлечен этим тоже, и это играет роль. Ну а потом, конечно, уже дошкольное учреждение, ну и школа: кому как повезет с учителем. Я не сторонник говорить, что выбирайте тот конкретно ВУЗ или этот университет, что это престижно. Я сторонник увидеть в ребенке вот это начало, зерно; оно иногда сложно просматривается. Я по-прежнему считаю, что есть генетическая составляющая, склонности человека, а затем быт и, конечно, если повезет с учителем в школе.

В. Л.: Ваши трое детей все математики. Это наследственность или воспитание?

В. С.: Вы знаете, не воспитание. Они все трое математики; двое из них – профессора, доктора наук, третий кандидат. Но ничего такого специального в семье не делалось. Супруга тоже математик…

В. Л.: Да, я знаю.

В. С.: В общем, они, видимо, видели библиотеку, видели, как я готовлюсь к лекциям по матанализу. И вот как-то само собой подходит выпускной класс: «Папа, я подаю на мехмат».

В. Л.: То есть с вашей стороны не было никаких рекомендаций: «Иди только туда»?

В. С.: Никаких. И настолько они сильные были в математике, что я абсолютно ни о чем не заботился. И потом, когда стали учиться, для меня не было никаких сомнений, что они успешно закончат. Они отличники и, более того, их оставляли работать. Причем сын в школу Колмогорова пошел сначала преподавателем, а потом уже без меня его перевели на мехмат. Сейчас он заведует кафедрой.

В. Л.: Известно, что МГУ охотится за талантами. Как эта охота происходит? И как живут и учатся дети, которые еще не достигли студенческого возраста?

В. С.: Ну вот как: мы стараемся. Хотя, конечно, работает и авторитет – это прежде всего; он работает на университет.

В. Л.: То есть сам университет притягивает?

В. С.: Сам университет притягивает и наши традиции; мы исповедуем фундаментальное образование. Я противник вот таких быстрых теорий, преобразований, которые якобы ведут к успеху. Любое открытие, любой успех базируется на фундаментальном открытии. Только сделав его, можно получать новую технологию, новые успехи в экономике. Это факт. И Московский университет закрепил этот свой имидж – университета, который исповедует фундаментальное образование. Этот имидж работает. Ну и, конечно, огромная работа, как ответ на вызовы, например, «школьные среды». Это сами школьники Москвы требуют, чтобы был день, когда они придут вечером в МГУ и будут там приобщаться, тысячи приходят в группах заниматься на разных факультетах.

В. Л.: И вы уже их видите, выбираете талантливых.

В. С.: Мы видим шестой, седьмой класс, знаем их; преподаватели знают. Или «школьные субботы» у нас. Ну и, конечно, разные школы юных: школы юных геологов, школы юных биологов; на каждом факультете есть школа юных. Поэтому, конечно, огромное количество ребят, школьников младших классов уже вокруг университета; зайди в него в субботу – он детский, там ходят школьники и интересуются.

В. Л.: А как вы вообще относитесь к онлайн-образованию, которое на нас нахлынуло еще в связи с ковидом?

В. С.: Я хотел бы, конечно, видеть лица ребят. Вот я вспомню Колмогорова – выдающегося математика последнего времени и вообще, наверное, всех столетий – я слушал его лекции и видел, как он их читал. Тогда был мел, доска и не было этих всех электронных приспособлений. И вот он читает, читает, ошибается, рукавом стирает формулу, пишет новую. Говорит очень неразборчиво, но мы сидели все так – это ж Колмогоров! – ловили каждый жест. И вот он выходил в конце из аудитории, отряхиваясь от мела, весь белый такой, и мы бежали к нему что-то спросить. Понимаете, вот этот контакт не заменишь.

В. Л.: Не заменишь. Я хотел вам задать вопрос, на который у меня у самого ответа нет. В 2000-х были годы, когда почти 90 % выпускников школ стали студентами ВУЗов. С одной стороны, ребята получают образование и как-то привязаны еще в таком сложном возрасте к ВУЗу. С другой стороны, понятно, что это перепроизводство. Как вы к этому относитесь?

В. С.: Я даже боролся. Дело в том, что у нас была прекрасная система техникумов среднего профессионального образования и был союз директоров техникумов. А я возглавлял союз ректоров университетов. Мы очень много делали и собирались на большие собрания, чтобы отстоять раннее образование ребят по интересам. Тех, которые хотят что-то делать, быть технологами, мастерами. Но, к сожалению, был перегиб, на мой взгляд, и легкое поступление в университет, диплом университета…

В. Л.: В том числе и в так называемые «университеты»?

В. С.: И в так называемые. И это как-то возбудило общественное мнение, все рванули туда. И мы начали включать обратную скорость: из трех тысяч университетов осталось 800, шло сокращение, объединение. Ну и сейчас большая проблема поднятия уровня специального образования, техникумов. Одно решение за другим принимаются, и все регионы, все губернаторы стараются связать образовательную систему.

В. Л.: Но идет это трудно?

В. С.: Ну, сейчас труднее, потому что есть общественное мнение, его надо повернуть.

В. Л.: Когда идет конкуренция между ВУЗами, в том числе университетами, за что идет главная борьба: за ресурсы, за кадры или за абитуриентов?

В. С.: В целом конкуренция – это позитивно.

Но я за честную конкуренцию. К сожалению, пусть мои коллеги услышат, очень часто применяются приемы, которые в зарубежных университетах, крупных, сильных, именитых, неприемлемы. Ну, когда какому-то профессору предлагают заведомо завышенный оклад, и он тайком или не тайком работает в двух-трех университетах. Это, конечно, идет в ущерб основному месту работы. Потому что есть договор работать на свой университет. Любить свой университет, а не вот так… Раньше это было невозможно.

В. Л.: Но что главное? Привлечь профессора или привлечь абитуриента? Или выиграть ресурсы, которые распределяет государство?

В. С.: Ресурсы и абитуриенты, потому что они связаны. Если абитуриентов много, и они идут по новейшим направлениям, это подается как успех; отсюда идут ресурсы, и университет как бы растет, расширяется. Еще раз хочу сказать, что, конечно, когда это добросовестная конкуренция. Но бывают случаи, когда абитуриентов лишь какими-то названиями привлекают. Это нечасто, но это есть.

В. Л.: Ну да, быстро реагируют на спрос на профессии, не обращая внимания на качество…

В. С.: На спрос на профессию, да, чтобы устроиться на работу потом гарантированно – это применяется. Я думаю, что мои коллеги не обидятся, но Московский университет это не применяет никогда.

В. Л.: Виктор Антонович, я хотел о вас поговорить. Вот если смотреть с точки зрения краткой биографии на вашу карьеру, она очень гладко-гладко шла вверх. Вы были комсоргом, вы были замдекана, вы были проректором, секретарем парткома, первым проректором. А вот если посмотреть на кардиограмму ваших личных переживаний, какой был самый трудный момент? Ведь наверняка они были?

В. С.: Были. Я родился до войны в небольшом селе, несколько хат. Через два года началась война. Нас двое, братик и я с мамой остались.

Отец воевал, он прошел всю войну, был четыре раза ранен. Стрелок, штурмовик, рядовой, брал все эти города Западной Европы, освобождал. Вернулся в сентябре 1945-го. Уже и война закончилась. Мама считала, что он погиб, а их держали, видимо, для других дел, еще не окончилась война на других направлениях. Ну вот. Сельская школа – это хата; одна изба и один класс. Вот так я начинал. Учителей не было. И помогло уже в шестом-седьмом классе, когда приехал учитель математики. Говорит: «Давай кружок организуем». Это он и я.

И мы с ним вдвоем математический кружок организовали и решали задачи Моденова. Но была история. Окончив школу, нельзя было поступить в высшие учебные заведения; были определенные ограничения – надо было оставаться в селе.

В. Л.: Паспорта не давали (паспорта сельским жителям в СССР стали выдавать лишь сс 1974 г. – ред.)?

В. С.: Не было паспортов, и было ограничение при приеме. Неформально, но оно было. И я решил разорвать это кольцо. Мы вчетвером договорились сесть на ночной поезд и ехать до первой шахты. Так мы и сделали, без билета поехали, ехали всю ночь, увидели первую шахту – вышли. Это была Никитовка. Подошли к отделу кадров, там говорят: «Таких мы не берем. Ну куда вам в шахту?» – «А куда?» – «Идите, – говорят, – в шахту “Комсомолец” в Горловке, там всех берут». Мы пошли пешком на эту шахту. Пришли, там говорят: «Хорошо, берем». Определили меня в забой, а других – коногонами. Дело в том, что шахта была сверхкатегорная по взрывам метана, и там только лошади возили вагонетки. И я работал два года в забое, 600 метров под землей.

Впечатления хорошие. Мы были семьей. Вот если посмотреть на нас после смены, выходило полторы тысячи шахтеров из одной шахты, черные все, шли в столовую перекусить. Но я думал все-таки пойти учиться; надо учиться, надо разрывать круг. Пошел в вечернюю школу при шахте, так называемая учеба там была. Ну и отработав два года, подал документы в Белорусскую сельскохозяйственную академию.

Почему? Ну, наверное, потому, что я вырос в деревне и любил комбайн, трактор. А товарищ мой, начальник участка, тоже в школу вечернюю ходил со мной, говорит: «Ты же математик, куда ты подал?» Я говорю: «Всё, документы вчера посланы». Он говорит:

«А если я заберу и перешлю, ты согласен?» Я говорю: «Не заберешь». Ну, поспорили на шахтерскую дозу. Утром он приходит, говорит:

«Я твои документы переслал в МГУ на мехмат».

И показывает мне квитанцию. Оказывается, его супруга была начальником почты. И так мы с ним вдвоем приехали, он на юрфак, я на мехмат. Учиться было страшно трудно. После первого курса я решил, что там олимпиадники, я им был неровня, плохо был подготовлен. Но сын Колмогорова, попечитель группы, сказал, мол: «ты талантлив, ты упрись и работай».

И я по сути ночами изучал весь первый курс.

До десяти библиотека открыта, а с десяти до двенадцати ночи в аудиторию стулом закрывал дверь и работал. И вы знаете, произошел взрыв, полет. Я окончил МГУ на «отлично», стал первым кандидатом, первым доктором и, наверное, единственным академиком и даже ректором. Думаю, тут сработало и упорство, и труд, и, наверное, все-таки то, о чем я говорю: талант или заложенные предками гены.

Все-таки это, наверное, так. Повзрослев, стал значительным, на меня рассчитывал и деканат, я был замдекана по науке, а было мне 29 лет.

Моими подчиненными были академик Колмогоров, академик Александров, академик Ильюшин, академик Седов. Когда мы собирались вместе, они всегда проявляли уважение. Потом я стал зампроректора и фактически уже тогда стал вести дела университета, потому что ректор Анатолий Алексеевич Логунов летал выше, в своем Протвино; он физик, а там была крупная установка. А университетом руководил я – по должности первый заместитель первого проректора.

В. Л.: Когда же вам было тяжелей всего?

В. С.: Тяжелее всего далось время становления.

Я переболел, переболел. Это на самом деле почти болезнь. Потому что я математик, защитил докторскую и был самым молодым профессором в МГУ, у меня стали выходить книги. А здесь административная работа, общественная. Это так тяжело было для меня.

Поэтому я ночами в мыслях доказывал теоремы. Главный свой результат я доказал, прогуливаясь в ночное время.

В. Л.: Но ректором ведь вас выбрали?

В. С.: Были трудные выборы, всего четыре кандидата. Причем администрация и президент тогда были против моей кандидатуры. Он даже позвал министра, чтобы меня снять. Но выбирал коллектив. Моя позиция была: надежда на университет. А конкуренты говорили, что Сорос нам поможет; в то время это было модно.

В. Л.: Да, это были трудные времена.

В. С.: Трудные времена. Ну вот. Причем я избирался еще четыре раза. А потом уже вышел закон о назначении.

В. Л.: Виктор Антонович, вы вспомнили свою юность, детство. Вы переживаете события на Украине?

В. С.: Да, очень. Во-первых, я там вырос.

Во-вторых, кто я? Это характерно вообще для этого времени. Моя мама русская из Орловской области, Корнюхина. Она из многодетной семьи. В 1930-х годах бежала от голода на Украину, здесь было получше с едой. Папа из многодетной семьи, он там местный фактически, он писал – украинец. Но некоторые исследователи фамилии доказывают, что он белорус. Вот меня если спросить, на каком языке мы разговаривали, я не могу ответить, ей богу. Это скорее всего был…

В. Л.: Суржик.

В. С.: Суржик был и все. Я не могу сказать, на каком языке я в средней школе учился, не могу.

И, конечно, мы одна семья, исторически одна.

И правильно говорит руководство наше, что о произошедшем очень жаль. Так не должно быть.

В. Л.: Что дает университету попечительство президента? Ведь он попечитель только в одном ВУЗе страны? Да, по-моему, вообще, в единственной организациии – это Московский государственный университет.

В. С.: В одном. Ну, это было мое предложение Владимиру Владимировичу, и он мгновенно согласился. Он понимал, что должен быть университет, который курирует глава государства, чтобы тем самым видеть всю систему образования до деталей. Это так. Он и видит все детали. Я сказал: «Мы не подведем, мы – первый университет страны, и в этом смысле мы не подведем, согласитесь быть Председателем Попечительского совета», и он мгновенно дал согласие. Каждый год собираются заседания Попечительского совета, слушается доклад ректора и принимаются решения.

Долина (Технологическая долина МГУ – научно-исследовательский и образовательный комплекс – ред.) – такое решение принял Владимир Владимирович. Принят закон, принято постановление правительства, сейчас идет строительство фактически нового кампуса; там 500 тысяч квадратных метров строится, уже три корпуса выросли. Таким образом, это вот тот интерфейс между фундаментальной наукой, о которой мы говорили, и высокими технологиями. Там уже сотни проектов в этой долине зарегистрировали, которые войдут.