Текст книги "Очень личное. 20 лучших интервью на Общественном телевидении России"

В. Л.: Но, смотрите, вместе с тем она пишет, что «трагедией был для меня весь его второй срок».

Л. Т.: Ну, конечно. Потому что она очень беспокоилась за его здоровье. Это была такая, я бы сказала, юношеская травма. Потому что он же получил осложнение на сердце, когда еще учился на первом курсе. Он заболел ангиной и перенес ее очень тяжело. После этого у него случилось осложнение на сердце, он брал на год академический отпуск и вернулся учиться уже на один курс с Наиной Иосифовной. Но все знали, что у него больное сердце, несмотря на то, что он был спортсменом, играл в волейбол и как бы всю жизнь старался про это забыть. Но сердечные приступы, сердечные проблемы у него начались очень рано, и она всю жизнь боялась, что с ним что-то случится, и волновалась, что у него такие бешеные перегрузки. А перегрузки были всегда.

В. Л.: Вот интересно, собственно, из ее судьбы, что она признается, что о репрессиях и вообще о сталинских делах всех она узнала уже будучи в довольно зрелом возрасте.

Л. Т.: Борис Николаевич тоже не был знаком.

В. Л.: Как, его же отца репрессировали?..

Л. Т.: Вот всю эту историю с его отцом мать скрывала от него. Он узнал об этом очень поздно, уже совсем взрослым человеком, потому что мать боялась, что если она ему расскажет, то это испортит ему карьеру. Поэтому он об этом узнал тоже очень поздно.

Мне кажется, что все-таки она достаточно откровенна в этой книге. Например, она говорит такую фразу: «Борис Николаевич был единственный мужчина в моей жизни». Понимаете, это сейчас все обо всем готовы рассказывать, о своих многочисленных мужьях, женах, любовниках, любовницах, интригах, вот прям всё наизнанку. Наина Иосифовна в этом смысле абсолютно советский человек в хорошем смысле этого слова, для которого, в принципе, личная жизнь – это личная жизнь. И говорить об этом ей чрезвычайно трудно было, ну очень трудно. Она превозмогала себя. И уже я боялась, что она из типографии книжку вернет, честно вам скажу.

В. Л.: А мне показалось, что еще одна такого уровня откровенность там есть, когда она винит себя, мол, жалко, что я не родила третьего ребенка.

Л. Т.: Да, да. Но для этого мне надо было обнаглеть до того, чтобы ее спросить: «А вы хотели еще рожать детей?» И она сказала: «Я – нет, а Борис Николаевич – да, он очень хотел третьего ребенка, хотел сына. Но я понимала, что я не потяну, мне было тяжело».

В. Л.: Как человек, занимавшийся семьей, несколько раз с разных сторон Наина Иосифовна возвращается к их бюджету. И действительно, что такое бюджет семьи президента? Что она рассказывала вам? Вы помните эпизод, когда он где-то в кондитерском магазине в каком-то городе пытается купить конфеты, и вдруг оказалось, что у него попросту нет денег.

Л. Т.: Мне кажется, что это беда всех президентов, наверное. Но есть еще замечательная история: когда он проводил избирательную кампанию 1996-го года, он заранее придумал такой ход и никому не сказал из своих помощников. По-моему, это было в Новосибирске. Его привели в метро, перед турникетом он бросил монетку и прошел, а они все остались. Он повернулся: «Платить надо!» и пошел дальше. Когда он был первым секретарем Свердловского обкома партии, а это тоже была величина громадная по советским меркам, получал немаленькие деньги. Но все деньги приносил ей, а она ему давала 10 рублей, которые она сама ему всегда засовывала в верхний карман пиджака, говорила: «Мало ли, у человека должны же быть какие-то деньги с собой».

В. Л.: А по стране ходили басни про сказочное богатство…

Л. Т.: Да нет, какие там богатства. Понятно, что там были костюмы, в которых она ездила.

Кстати, мы сейчас делаем выставку в «Ельцин Центре» и хотим несколько костюмов, платьев, в которых она встречалась с королевой Елизаветой, какие-то еще костюмы, с которыми связаны истории, привезти в Екатеринбург и показать там; они сохранились все.

В. Л.: Мне показалось, а я тоже не раз общался с Наиной Иосифовной, что она по-прежнему не очень любит Москву и идеализирует Екатеринбург.

Л. Т.: Она Екатеринбург считает своим родным городом, страшно его любит. Когда туда приезжает, всегда собирает своих однокурсников.

Уже, конечно, их совсем немного осталось, не все могут приходить, ну, а те, кто приходят в «Ельцин Центр», были на премьере нашего фильма, который мы делали в том числе как раз из тех самых видео, которые не предполагалось вообще предавать публичности.

В. Л.: Вообще, однокурсникии – это самый близкий круг их жизни?

Л. Т.: Да. Очень было забавно, там была дочь человека, который был в Наину Иосифовну влюблен. И какие-то подробности надо было выяснить. Она говорит: «Сейчас-сейчас, сейчас я Нолику позвоню». А он уже давно живет в Израиле, и вот она ему звонит в Израиль, спрашивает: «А ты помнишь, мы с тобой там сидели где-то, и как это все было?» Это действительно очень трогательные отношения. Они же приезжали на все юбилеи Бориса Николаевича, когда он был президентом. Вот сейчас мы еще готовим серию мемуаров людей, которые работали с Ельциным на разных должностях.

И в том числе готовим мемуары Виктора Николаевича Ярошенко, который был министром по внешнеэкономическим связям еще в догайдаровском правительстве.

В. Л.: И хранил флаг, первый флаг Российской Федерации.

Л. Т.: Совершенно верно. И он описывает день рождения Ельцина, его 60-летие – это март 1991 года. То есть он еще не президент, но уже председатель Верховного Совета России. Вот он пригласил своих однокурсников, снял столовую где-то в Подмосковье. И они там со всеми своими студенческими шутками-прибаутками это отмечали.

В. Л.: Она несколько раз говорит, что она всех прощает. Она Коржакова тоже простила? Ведь он столько грязи вылил на эту семью.

Л. Т.: Я думаю, что нет. Я думаю, что это слишком сложно было бы ей его простить. Хотя, наверное, как-то по-христиански она его, может быть, и прощает. Но по-человечески, мне кажется, нет. Потому что он был очень близким человеком к Ельцину. И, конечно, она считает, что он его предал.

В. Л.: Знаете, Люда, я хотел бы вам сказать, что в результате откровенности Наины Иосифовны и вашего труда вышла потрясающая книга о любви. Именно о любви. И вот момент, когда она говорит: «Я не выбрасываю костюмы, в которых он меня помнит, я пытаюсь ходить в том, в чем меня помнит Борис Николаевич», – просто пронзает сердце.

Л. Т.: Вы знаете, когда я посмотрела на весь этот материал, я вдруг поняла, что очень хочется попробовать сделать кино про их любовь. Но где я, и где кино. Но мы попытались, и называется этот фильм не «Объяснение в любви», а «Объяснение любви», потому что мы все время пытались взять из наших многочисленных разговоров то, где она объясняет их отношения. И там, во-первых, есть удивительное видео, где они отмечают очередную годовщину своего студенческого выпуска – это какие-то 1970-е. Они путешествуют на теплоходе по Енисею совсем молодые. Есть кадры, где они в своей резиденции, на даче в Барвихе танцуют вдвоем, то есть кадры, где им уже за 70. Вдвоем танцуют. Это просто кадр из какого-то очень хорошего художественного фильма о любви.

И этим заканчивается наше кино. Ну, это оторваться невозможно, невозможно. Хотя она говорит: «Вот я иногда смотрю кино, с Борисом мы сидим, смотрим, а там люди друг другу про любовь говорят, про чувства. Я ему говорю: “Ну как же так? Ты мне никогда таких слов не говорил”. Он мне всегда отвечал: “Но ты же и так все знаешь”. Правда, я знала».

В. Л.: Я всегда прошу своих собеседников сформулировать правило жизни. В данном случае я что-то выбрал из того, что Наина Иосифовна говорит. Она говорит: «Я никогда людям не делала зла. Зло вдвойне и втройне вернется». А Борис Николаевич, это из его неполитических, видимо, правил, он говорил ей: «Дети нам ничем не обязаны».

Правила жизни

Людмила Телень: А я не только помню, но и стараюсь даже жить в соответствии с таким правилом Наины Ельциной. Она говорит: «Я стараюсь радоваться каждому дню. Вот идет снег – я радуюсь, идет дождь – я радуюсь. С какого-то момента я стала понимать, что каждый день – это особенная ценность». Вот она так живет. И, конечно, дай бог нам всем научиться так жить. Потому что, что будет завтра, мы не знаем. Есть сегодня и всегда есть, чему в нем порадоваться…

Сергей Урсуляк:
«Я буду снимать про то, что знаю, во что верю и что люблю…»

Справка:

Сергей Урсуляк (1958 г.р.) – кинорежиссер, сценарист, продюсер, лауреат Государственной премии России.

Виктор Лошак: Сергей Владимирович, вас, наверное, интересует, кто ваш зритель?

Сергей Урсуляк: В общем, да.

В. Л.: Вот яя – ваш зритель, я люблю ваше кино.

С. У.: Это прекрасно! Я, собственно, чувствовал это, поэтому и пришел к вам. (Смеется.)

В. Л.: Вообще, драматургически я должен был это признание сделать в конце, но не выдержал.

С. У.: И правильно.

В. Л.: В одном интервью вы сказали о себе: «вулкан, извергающий вату»… Что вы имели в виду?

С. У.: Это был разговор о том, вероятно, как я проявляюсь дома. И я действительно часто кричу, но я бы сказал, кричу больше для вида.

В. Л.: Я удивился еще вашему рассказу о том, как рано вы стали режиссерствовать: уже в школе вы раздавали роли «Гусарской баллады».

С. У.: Да, совершенно верно. Это мое любимое занятие до сих пор – распределять роли. Если бы этим всё ограничивалось, я был бы совершенно счастливым человеком. Распределил роли и вроде как снял фильм. Но, к сожалению, приходится и дальше что-то делать.

В. Л.: Вам тяжело дался переход из актера в режиссеры? Я спрашиваю, потому что у меня есть такая стройная теория «ложной ступеньки». Очень многие люди совершают этот ложный шаг: музыканты, которые считают себя дирижерами, дирижерыы – композиторами, журналистыы – писателями и т. д. Из актера в режиссерыы – это тоже ступенька вверх.

С. У.: Поскольку, как вы сказали, я с детства хотел этим заниматься на уровне распределения ролей, то внутренне это не было тяжело. Это было тяжело организационно, поскольку я поступал во ВГИК дважды и дважды меня не брали.

В. Л.: Во ВГИК на режиссерский?

С. У.: Естественно, да. Сделать этот шаг мне было тяжело, потому что мне просто не давали такой возможности. Но, слава богу, есть Высшие режиссерские курсы, на которые меня приняли. Я учился у Владимира Яковлевича Мотыля и счастливо окончил их.

В. Л.: Вы сделали этот шаг и назад не оборачиваетесь.

Кажется, вы ни в одном своем фильме сами не снимались?

С. У.: Нет, не снимался. Я немножко подрабатываю в своих фильмах, в том смысле, что иногда озвучиваю закадровый текст. В «Жизни и судьбе», в «Долгом прощании» я читал закадровый текст. Но опять же, это вынужденно. Не потому, что я так люблю свой голос и свое исполнение, а просто после долгих проб разных людей я не нашел того, что мне нужно, и, уже не имея времени дальше искать, сделал это сам.

В. Л.: То есть как режиссер вы просто лучше понимаете, как и что требуется.

С. У.: Совершенно верно! Это действительно так.

Даже не буду кокетничать и говорить, что нет. Это просто именно так, да.

В. Л.: А вас и не тянет к актерству?

С. У.: Нет… Понимаете, это нужно либо делать так же наивно, как, например, Эльдар Рязанов: безыскусно и с открытой душой. Либо это надо делать грандиозно, как Никита Сергеевич Михалков в «Утомленных солнцем». Либо не делать вообще. Но не занимать промежуточное положение.

В. Л.: А как своего рода шутки, как Георгий Данелия?

С. У.: Данелия ведь не претендовал на лавры артиста. И это невозможно, если имеешь представление, что такое актерская работа изнутри.

Это совсем не игрушки. Я много играю на площадке, показываю артистам, что мне от них нужно, и, опять же не буду кривляться, я делаю это хорошо.

Показать направление я могу лучше, чем кто угодно. Но сыграть так, как играют мои артисты, я не могу. Поэтому лучше в это дело и не лезть.

В. Л.: Понятно. Я очень хотел бы поговорить с вами о нескольких ваших работах: о «Жизни и судьбе», об «Одесском пароходе», «Ликвидации». Но начнем с «Тихого Дона». Почему вы сказали в одном из интервью, что такой тяжелой работы, как в «Тихом Доне», у вас никогда в жизни не было, в чем была эта удивительная тяжесть?

С. У.: Я думаю, что сказал это как раз в момент работы над «Тихим Доном». Сейчас мне кажется, что этот фильм дался мне не так уж сложно. А вот то, что я делаю сейчас, – вот это просто неподъемно. Но у меня есть свойство забывать плохое мгновенно. Проходит день, и я уже не помню ничего.

В. Л.: Это касается не только кино?

С. У.: Абсолютно. Я также быстро забываю и некрасивые поступки, которые люди, бывают, допускают по отношению ко мне, и потом радостно с ними здороваюсь, чуть не обнимаюсь… Это, наверное, хорошее свойство, но оно меня часто расстраивает. А вот что касается кино, то тот фильм, над которым работаю сейчас, для меня и есть самый сложный. Мои близкие уже привыкли к жалобам, что, мол, никогда таких тяжелых съемок не было и какой кошмар в итоге получится…

В. Л.: Так что вы делаете сейчас?

С. У.: Сейчас снимаю фильм про войну по сценарию Геннадия Островского. Это полнометражная картина, какие я не делал довольно давно. Фильм основан на реальных событиях, происходивших в Белоруссии в 1942 году, когда наш политрук Николай Киселев вывел из лесов около трех сотен евреев, сумевших бежать из Долгиновского гетто.

Он сопровождал их более 1500 километров по оккупированной территории и вывел к нашим, за линию фронта. Вот такой незаметный, но абсолютно замечательный подвиг. Потому что из этих трехсот человек выросло целое поколение. Потомков этих людей сейчас, по-моему, 10 или 15 тысяч. Они встречаются, помнят и чествуют этого человека.

В. Л.: Давайте поговорим о «Жизни и судьбе» по двум причинам. Во-первых, это моя любимая книга. Во-вторых, у этой книги особая трагическая судьбаа – она была арестована отдельно от писателя. И Михаил Андреевич Суслов сказал, что ее опубликуют не раньше, чем через 200–300 лет… Почему вы взялись за эту книгу? Что думаете о ней спустя время, когда уже сняли по ней фильм?

С. У.: Это не было моей идеей. Это было предложение канала «Россия», и более того – предложение, от которого я отказался. В тот момент я подумал, что импульс новизны и какого-то открытия – уже прошел. И всё, что было внове, когда эта книга появилась, уже, в общем-то, растаскано по другим произведениям, и я просто пойду вослед чему-то… Короче говоря, я не нашел повода для того, чтобы за это дело браться. Но канал был настойчив, и у меня тоже шла какая-то внутренняя работа… Я читал, перечитывал, мне дали сценарий Володарского, первый вариант.

В. Л.: Вам пришлось его дорабатывать или он был готов?

С. У.: Нет, он не был готов. Это был первый вариант, причем безразмерный. Но читая какие-то куски романа, я вдруг понял, что в нем есть мотивы, которые рассказывают о жизни моей семьи.

Там есть и оккупация, и эвакуация, и гетто… Мои мама, папа, дедушки и бабушки пережили войну по-разному. И я понял, что у меня есть возможность, во-первых, вложить в это кино что-то личное, свое. А во-вторых, работы такого масштаба у меня не было никогда. И поскольку моей профессии можно учиться, так сказать, пока не помрешь, то я подумал, что больно щедро отказываться от такого. И я взялся. И потом ни одной секунды не пожалел. То есть в процессе я, конечно, жалею постоянно, но все равно люблю эту картину.

В. Л.: И я ее очень люблю. И спасибо, что вы взялись.

Там есть очень трогательный моментт – когда от письма комполка оживают письма солдат. Потрясающе!

С. У.: Да, это придуманная история.

В. Л.: Это вы придумали или Володарский?

С. У.: Этот художественный ход придумал я.

Причем в кадре настоящие письма. Вернее, там два письма настоящих, а остальное дописал Володарский. Мне попалась книжка солдатских писем – это было пронзительно.

В. Л.: И в фильме это очень пронзительно… А вы предпочитаете работать со знакомыми актерами?

У вас они кочуют из фильма в фильм.

С. У.: Какие-то актеры действительно работают со мною по много раз…

В. Л.: Маковецкий, например.

С. У.: Да. Помимо того, что Маковецкий выдающийся артист, он еще играет роль и некого джокера для меня. Как только у меня случается затык – не понимаю, как, кто, на что вообще должно быть похоже, – после долгих раздумий (никогда не бывает: «А Маковецкий!») я всегда тяжело приглашаю Маковецкого. Потому что и у меня самого есть эти сомнения – «Неужели опять Маковецкий?» И тем не менее я обращаюсь к нему, потому что знаю его безграничные возможности и бесстрашие.

У него никогда не возникнет вопросов, не слишком ли неприглядно выглядит он в какой-то роли. Как ни странно, такое случается у некоторых артистов, даже мужчин. Старый? – старый, грязный? – грязный, чудовищный? – чудовищный, без зубов? – пожалуйста! Он по-другому смотрит на профессию, правильно смотрит. И мне с ним в этом смысле (только в этом смысле) работать легко.

В. Л.: Я 11 лет жизни прожил в Одессе. Вы знаете, чтоY одесситов страшно раздражает в кино или на эстраде?

Утрированный «одессизм», говор, шуточки с некоторым национальным, что ли, окрасом. Вы очень тонко прошли этот рубеж, особенно в «Ликвидации». Вы следили за этим специально или это просто от чувства меры? А может, у вас с Одессой какие-то особые отношения? Позже ведь вы сняли еще и «Одесский пароход».

С. У.: Конечно, хочется сказать, что это благодаря вкусу, таланту и чувству меры, но на самом деле мы искали этот говор, эту манеру речи. Она адаптированная, безусловно.

В Л.: Хотя есть и пережим, на мой взгляд. Адвокат Эммик и его мать, тетя Песя.

С. У.: Я не уверен, что это пережим. Считаю, что эта пара как раз получилась аутентично. Конечно, такие яркие персонажи, детали – довольно спорные вещи, но, если говорить всерьез, я не большой любитель смаковать собственную работу: как вот это сделано? а как это получилось? Нравится людям – смотрят, не нравится – не смотрят. Я люблю тех, кому импонирует мое кино, и не очень люблю тех, кому нет. Всё, дальше разбираться в деталях мне и не нужно.

Мы сняли свое кино, в следующий раз, возможно, сделаем по-другому. Но главное, что мы работали и очень старались. Если зрители смотрят, значит, получилось хорошо.

В. Л.: Вы так отважно беретесь за очень серьезный литературный материал: Шолохов, Трифонов, Гроссман. Но все-таки самое для меня удивительноее – это ваш Жванецкий, потому что его самого как раз в кино и нет. То, как вы его показали, – Жванецкий молчит и выходит из кадра через одесский двор (очень похожий, кстати, на его родной одесский двор)) – это, конечно, потрясающе! Как вы решились на экранизацию Жванецкого?

С. У.: Нельзя сказать, что я долго решался. Все перечисленные вами произведения мне или всегда нравились или понравились в процессе, как было с «Жизнью и судьбой». Так что никаких мучительных раздумий не было. Когда встал вопрос, за какой материал браться, я предложил «Тихий Дон», абсолютно не рассчитывая на то, что со мной согласятся. Потому что это ведь «Тихий Дон»! Ну как решиться на «Тихий Дон»?

Но за три минуты вопрос был решен, сложнее стало уже потом.

А Жванецкого я любил всегда. Мы с ним связаны не впрямую, но некой общей жизнью, скорее.

У него был юбилей, и я подумал: вот он 20 лет читает на сцене, один, всегда один… Это же чудный материал для простого актерского дуракаваляния. Подумал и предложил это. И опять за минуту, не дольше, мы договорились. Я пытался сделать хорошо этому человеку, артистам и зрителям. Кто-то из них остался доволен, кто-то нет.

Такое бывает после каждой картины. Но я сделал то, что хотел, и так, как хотел.

В. Л.: А как вы относитесь к критике?

С. У.: Отрицательно. А как можно еще к ней относиться?

В. Л.: А как Михаил Жванецкий отнесся к фильму?

С. У.: Мне сказали, что очень хорошо. Я с ним напрямую не общался, но мне передавали. «Одесский пароход» для меня – некое прощание с эпохой. И снимал я, помимо всего прочего, имея в виду расставание. В конце фильма этот двор ведь разбирается на части, и мы вдруг обнаруживаем, что находимся не в Одессе, а в центре Москвы. А той Одессы, о которой мы рассказываем, просто нет, не существует, как не существует и той жизни, в которой мы пели эти песни.

Меня спрашивают иногда, зачем мне этот хор, какие-то неприятные люди, мол, не издеваюсь ли я над зрителем… Но этот хор на самом деле родился из простой вещи: я часто напеваю советские песни. Вот прихожу в группу и напеваю там: «Вся жизнь впереди, надейся и жди!» И напеваю это, заметьте, всерьез! А у меня молодые девушки работают. И как-то я увидел, что они улыбаются. Я подумал, что им, наверное, смешно, когда человек в моем возрасте поет о том, что вся жизнь впереди, мол, надейся и жди. Но я же пою это искренне. Я подумал, что было бы здорово собрать хор из таких, как я, дебилов, искренне поющих про то, что завтра будет лучше, чем вчера, и чтобы они от всей души спели о том, во что мы верим до сих пор. И я собрал. В этом нет ни издевки, ни насмешки. Я это всё действительно люблю и про это пою. Понимаете?

В. Л.: Я-то подумал, что вам просто нужны были перебивки между новеллами.

С. У.: Нет. Перебивки – это техническая вещь.

А на самом деле я рассказываю про то, что люблю. Если говорить глобально, я в своих картинах именно рассказываю про то, что люблю.

В. Л.: То есть беседуют два советских человека?

С. У.: Совершенно верно. Если у кого-то есть желание ко мне присоединиться, милости прошу! Если такого желания нет, то и не нужно.

В. Л.: Можно одну вашу цитату: «У меня нет ни одной картины, которая относится к настоящему времени буквально». Почему? Потому что настоящее времяя – это вход в политику?

С. У.: Нет. Не потому, что в политику. Хотя, наверное, и в политику тоже. Но не поэтому.

Потому что для меня в сегодняшней жизни очень много непонятного и того, во что я не верю. В прошлой жизни я в очень многое верил.

Я знаю, что хорошо, что плохо и т. д. У меня есть критерии. А в сегодняшней жизни я одинаково готов поверить почти во все, что угодно. В течение дня я могу десять раз поменять свое мнение о чем-то, потому что не понимаю, где правда.

Это прекрасный человек? Или взяточник?

Разобраться невозможно… Раньше я понимал, что каких-то вещей просто не может быть, потому что не может быть никогда. А сегодня я почти ни про что не могу сказать: это невозможная вещь.

В. Л.: Потому что сбились критерии?

С У.: Сбились критерии не у меня.

В. Л.: А без этого нельзя снимать?

С. У.: Без этого жить нельзя, я вам больше скажу.

Если говорить всерьез, то без этого жить невозможно!

В. Л.: Сегодня очень тяжело с этим жить.

С. У.: Можно признать, что нам тяжело жить. Но на самом деле не нужно пытаться жить без критериев. А они сбиты абсолютно во всех сферах, от искусства до простой бытовой жизни.

И с этим ощущением, мне кажется, снимать кино неправильно. Может быть, это проблема возраста, который, кстати, в остальном я пока не ощущаю. Пусть молодые снимают про эту странную жизнь без критериев, я же буду снимать про то, что знаю, во что верю и что люблю.

В. Л.: У вас актерская семья: и жена и дочери актрисы. Нет ли в этом проблемы?

С. У.: Нет, а в чем может быть проблема, собственно говоря?

В. Л.: Профессиональный разговор продолжается и дома…

С. У.: Он продолжается, безусловно. Нет такого, что на работе – только работа, а дома – только семья. У нас, как у всех, много и тем, и дел. Но профессия, конечно, очень внятно присутствует во всей нашей жизни. Нельзя отработать и забыть, этим живешь постоянно.

В. Л.: Один умный человек сказал: «Свойство всякого талантаа – неверие в себя». Вас это касается или нет?

С. У.: Возможно. Только не надо начинать так пафосно. Мне кажется, это не свойство таланта, а просто свойство всякого нормального человека. Только не путайте с неверием в собственные силы. Сомнение в правильности того, что ты делаешь, что имеешь на это право, свойственно, наверное, всем. Но при этом сомнение парадоксальным образом должно сочетаться с уверенностью в том, что ты прав и твой путь верный.

Потому что иначе, по крайней мере в моей профессии, невозможно ничего сделать. Тебя просто никто не будет слушать. И никто не будет тебя слушаться.

В. Л.: В режиссерстве есть что-то диктаторское, согласен.

С. У.: Абсолютно.

В. Л.: А вас легко обмануть?

С. У.: Меня обмануть легко, потому что я человек, в общем, доверчивый. Но лучше этого не делать. Потому что я очень не люблю, когда мне врут. Когда у нас со съемочной группой идет какой-то установочный разговор, главное, о чем я прошу, – не врать мне. Просто потому, что это разрушает все.

Правила жизни

Сергей Урсуляк: Не могу сказать, что это правило или девиз, но есть некое ощущение правды в таком простом слове: «рассосется». Вот с этим ощущением я живу. Когда становится уж очень тяжко, вспоминаю – рассосется. И действительно, через какое-то время рассасывается.