Текст книги "Очень личное. 20 лучших интервью на Общественном телевидении России"

В. Л.: Но ты знаешь, это фантастический урок для всех: никогда не поздно.

С. С.: Да. И я так считаю, правда. Ничего не поздно.

В. Л.: И каков российский зритель?

С. С.: Я очень благодарна Евгению Витальевичу Миронову, который мной заинтересовался и сделал вот этот проект про Тургенева и Виардо «Метафизика любви», с которым я, в общем, объехала Россию, начиная от Тобольска и Мурманска и кончая Костромой. Зритель потрясающий. И в России зритель с неутоленной жаждой прекрасного. Более того, тут вдруг я обнаруживала, что мою телепрограмму смотрят. Потому что часто накатывает усталость: «Ну, слушай, может быть, уже достаточно этой “Нескучной классики”? Как блины пеку, честное слово».

У меня все время желание поменять формат, расширить его, сделать что-то по-другому. А тут я приезжаю в эти города, и приходят такие интеллигентные люди, которые говорят: «Вы знаете, а мы так ждем ваших программ».

В. Л.: В этой программе ты как бы постулируешь, что ее задача донести классическую музыку до широкой аудитории.

С. С.: Да.

В. Л.: Ты считаешь это возможно? Вообще есть ли страны и города, где у классической музыки широкая аудитория?

С. С.: Думаю, сейчас нет. И я никогда не ставлю задачу добиться какой-то массовости. Я вообще по натуре своей не трибун. Я боюсь толпы.

Я если выхожу в большую аудиторию в театре, то, как нас научили, есть четвертая стена, даже обращаясь к зрителю, я его не вижу, он виртуальный. Нет, вести за собой массы я не умею. За 40 минут невозможно глубоко погрузиться ни в одну тему музыкальную, но если я за 40 минут смогу достучаться до пятерых, которым станет интересно, о чем я говорила, и они потом пойдут и будут искать произведение, о котором шла речь, или захотят слушать интерпретатора, о котором шла речь… Вот это важно. Потому что популярная музыка настолько подавила массой своей, не качеством, а количеством и легкодоступностью…

В. Л.: У меня на полке стоит подаренная Володей книга «Диалоги с Владимиром Спиваковым» Соломона Волкова.

С. С.: Да. Это мое дитя.

В. Л.: Вот я и хотел спросить, это правда, что это ты придумала эту книгу?

С. С.: Да, да.

В. Л.: А что тебя толкнуло к этому?

С. С.: Два фактора. Первый то, что Володя и Соломон (как мы его называем Мончик) учились вместе в музыкальной школе в Питере.

Практически у одного педагога. И как потом сказал мне Соломон, что он не стал скрипачом, потому что рядом с ним был Спиваков. Второе, я очень любила книгу «Диалоги с Бродским» Соломона Волкова. Я ее всю зачитала, перечитала… И вот я думаю: «Ну что происходит? Они, в общем, никогда друг друга из вида не теряли.

И иногда после концертов, да где угодно, Володя ему звонит и говорит: “Я вот только что там сыграл симфонию Шостаковича”. Или Мончик звонит и говорит: “Я вот там слушал, сейчас передавали такой концерт…”» И они часами так говорят, и говорят, и говорят.

Я говорю: «Слушай, вы уже наговорили на три книги. А можно как-то намекнуть Волкову, что, может, мы сделаем книгу “Диалоги со Спиваковым”?» «Ты что? Его это не интересует». Мне всегда казалось, что Соломон меня просто не замечает, потом выяснилось, что это не так.

Оказывается, ему казалось, что это я мимо него хожу павой. И когда мы, наконец, встретились в Нью-Йорке, я выступила с предложением. И это было за пару лет до 70-летия Володиного. Я говорю: «Слушай, у меня есть мечта. Вот сделайте мне подарок, напишите книгу “Диалогов”». «Ну разве Вовочка согласится?» – спросил Соломон.

Придумали делать книгу. Но Соломону было тяжело летать и Володе. И тогда мы нашли замечательную форму сделать сначала диалоги под камеру, т. е. они были записаны просто как телепрограммы…

В. Л.: А потом расшифровать это.

С. С.: Естественно, в телепрограммы вошла 1/5 часть, но все целиком вошло в книгу. Вот так мне удалось их схватить.

В. Л.: Давай на любимую тему. Расскажи о дочках.

С. С.: У меня три дочки, они все замечательные.

А четвертая моя дочка – она ровесница моей средней дочери Татьяны, и это Володина племянница. Которую в свое время из-за довольно трагической ситуации в ее жизни, когда у нее умерла мама, Володина сестра, мы удочерили, и фактически она выросла в нашей семье. Сейчас, я бы сказала, моя главная опора – моя дочь Саша. Потому что, в отличие от всех наших с Володей дочек, которые натуры очень творческие, а значит, не очень организованные, Александра, которая заканчивала школу отельного бизнеса, человек, который знает, как бумажки разложить по папочкам, куда, когда позвонить, где, что, как оплачивать. Она человек, на котором держится все. Но главное, что она исключительной доброты, порядочности, ума, красоты молодая женщина, которой я очень горжусь – необыкновенно одаренная, с очень цепким, ясным, ярким умом…

В. Л.: С какого возраста она в вашей семье?

С. С.: Ей было 12, а сейчас ей 33. Так что она с нами уже 21 год. У нее двое замечательных детей. То есть наши единственные внуки появились благодаря Саше. И у нее замечательный супруг. В общем, там просто, дай бог им здоровья, – святое семейство. А девочки? Ну, что?

Я очень ими горжусь. Мы не стремились никогда…

В. Л.: Чтобы они повторили ваш путь?

С. С.: Да, навязывать им какие-то наши не то что даже желания, а просто что-то навязывать мы никогда не стремились. Мы всегда давали советы.

И в общем, они всегда росли, как птица, у которой всегда открыта клетка: захотела – улетела, захотела – вернулась. И я считаю, что только так и можно. Потому что, может быть, меня можно было упрекать, когда они были маленькими, а я постоянно уезжала то на гастроли с Володей, то еще куда-то, что я была, не всегда присутствовавшая рядом мама. Но зато то, чем я горжусь, и то, что мне очень дорого, и мое главное счастье – это то, что мы друзья. Вот сегодня я понимаю, что мы на равных. У них нет чувства авторитарного пьедестала, как часто возникает у детей по отношению к родителям, некий комплекс неполноценности…

В. Л.: То есть вы разорвали эту дистанцию между ними и собой, как между поколениями?

С. С.: Вот именно, дистанция между поколениями. У меня ощущение, что между нами ее нет.

В. Л.: Как ты относишься к феминизму?

С. С.: Никак. Я не понимаю его, честно. Нет, ну наверняка в чем-то, наверное, я буду его поддерживать. Но, в общем и целом…

В. Л.: Сражаться на этом фронте ты не хочешь?

С. С.: Никогда не буду. Мне это абсолютно не близко. Я сразу об этом говорила. Я считаю, что вот это Инь и Янь, придуманное природой, женщина и мужчина – они разные.

В. Л: Ты говоришь, что у тебя есть зоны в жизни, в которые ты не пускаешь посторонних, журналистов, например. А что это за зоны?

С. С: Моя личная жизнь. Совсем личная. Я же знаю, какая это сила в мире – средства массовой информации. Я имею в виду запрещенные ныне у нас соцсети и прочее. Вообще соцсети – это сила же?

В. Л.: Огромная.

С.С.: Огромная! Ну, я в какой-то момент стала немножечко в это играться, а потом я стала отдавать себе отчет, что или же я делаю то, благодаря чему у меня будут миллионы подписчиков. И я могу это сделать легко; легче, чем многие, кто это делает… Если каждое утро я буду рассказывать, из какой чашки я пью, какие чулки я на себя надела, и так далее, и так далее, как выглядит моя левая подмышка, если я буду это делать, конечно, я наберу миллионы, но мне этого не надо. Я не хочу. Я охраняю свою личную территорию всеми силами и средствами. Я показываю ровно столько, сколько я считаю допустимым показать. Мне отвратительно навязывание вот этого: выскажитесь, почему вы – не вы… Да не хочу я высказываться! Это касается всего, чего угодно. Или же: «Вы сказали то-то». Вырванное из контекста слово иногда превращается просто в какой-то ядерный гриб. Мне это настолько чуждо. Я считаю, что я достаточно публичная личность в рамках своей профессии.

В. Л.: Вот мне тоже иногда непонятно: публичные люди, которые и так публичны, зачем они еще стремятся к еще большей публичности?

С. С.: Наверное, я немножечко все-таки такая из мира «ретро», мне очень близки были «звезды», скажем так, жизнь которых мне интересна, о которых чтобы что-то узнать, нужно было копаться, додумывать и догадываться. И я с такими общалась – Джесси Норман, например. Даже на моем месте, то есть человека, который был вхож в ее в дом, до конца узнать ее было очень сложно. Можно было только додумывать и догадываться. Ну, а если брать людей, о которых мы только слышали? Та же великая Грета Гарбо, скажем. Вот эта тайна, недосказанность, когда публичный человек недосказан, для меня это значительно важнее, чем, когда вот все нараспашку, все всё знают, адрес, размер обуви и т. д.

В. Л.: Ты умеешь расставаться с людьми?

С. С.: Очень сложно. Очень сложно. Для меня это огромная травма. И в моей жизни были расставания, которые как те шрамы, которые все равно, может, не болят, но они остаются шрамами. Мне очень тяжело даются расставания.

В. Л.: А чему бы ты научилась, если бы у тебя было время?

С. С.: Ой, столько всего! Я мечтала танцевать, как некоторые наши общие друзья, танго. Всю жизнь это была моя мечта, и я ее из лености откладывала, откладывала. И вот дооткладывалась. Думаю, сейчас уже поздно. Еще если бы мне сейчас дали время, конечно, я бы не забросила фортепиано, как в свое время это сделала. Да много всякого. Я много чего не умею.

В. Л.: Кто твой любимый герой?

С. С.: Наверное, если сказочный, то это Русалочка. Потому что мне всегда была близка и всегда до глубины души трогала эта история, когда тебе больно, и ты не вскрикнув, пожертвуешь всем.

Это мне всегда было близко. Но это сказочный герой, да. А некнижный мой герой – Владимир Спиваков. Давай так. Просто я ему часто говорю:

«Ты мой герой!»

Правила жизни

Сати Спивакова: В книжке Елены Боннэр, которую в свое время она мне подарила с автографом, я прочла такую фразу, которая осталась со мной, думаю, на всю жизнь: когда очень плохо, надо застелить постель. Объясню: когда очень тяжело, нужно, чтобы вокруг тебя, в твоем внутреннем мире, был бы порядок. Для меня это правило жизни. Я не умею жить в хаосе. И чем больше хаоса вокруг или за пределами того пространства, которое я могу назвать своим домом, своей комнатой, тем больше мне необходим порядок внутри – тогда я вижу горизонт. Я сохраняю себя, прежде всего. Я сохраняю себя внутри, свои принципы, свое какое-то ощущение того, что я буду делать только то, что я умею делать, и то, что я должна делать, и то, что я хочу делать. И вокруг меня, в моем маленьком мире будет порядок.

Людмила Телень:
«Есть сегодня и всегда есть, чему в нем порадоваться…»

Справка:

Людмила Олеговна Телень – первый заместитель исполнительного директора «Ельцин Центра». Журналист, кинодокументалист. В прошлом первый заместитель главного редактора газеты «Московские новости».

Виктор Лошак: Люда, мы беседуем с вами в связи с юбилеем Наины Иосифовны Ельциной, ее 90-летия. Вы, во-первых, один из руководителей «Ельцин Центра», но самое, возможно, главное, что вы были редактором, а в чем-то и соавтором книги «Личная жизнь», которую написала Наина Иосифовна Ельцина. Но прежде я хотел бы вас спросить, как Наина Иосифовна и вообще их семейная жизнь представлена в музее Ельцина в Екатеринбурге?

Людмила Телень: На самом деле личной жизни Бориса Николаевича и Наины Иосифовны посвящено довольно много экспонатов в нашей большой экспозиции. Есть даже отдельные экспозиции «Личная жизнь», где, например, есть свадебное платье Наины Иосифовны, которое она сохранила. Практически воссоздана их московская квартира, в которой они жили, когда переехали в Москву.

Там стоит мебель, привезенная еще из Свердловска в Москву: такая советская стенка, которую Борису Николаевичу сделали специально на заводе в Днепропетровске; ее передали в музей. Есть какие-то вещи, которые у них были дома. Например, висит картинка на стене: какие-то березки, такой русский пейзаж – это то, что висело у них дома. По максимуму воспроизведена вся обстановка. И, кроме того, конечно, фотографии Наины Иосифовны, времен уже когда Борис Николаевич был президентом, а она первой леди. В музее есть специальная экскурсия, которая называется «Первая леди», посвященная Наине Иосифовне. Мы время от времени проводим и такие гастрономические вечера, где готовят по ее рецептам…

В. Л.: По-моему, даже в меню ресторана они есть?

Л. Т.: Конечно! В меню и ресторана, и кафе, которое символически называется «1991» по ассоциации с 1991 годом, есть специальный раздел меню «Рецепты Наины Иосифовны».

Это, конечно, ее знаменитое творожное печенье, которое абсолютный «бестселлер». Все покупают, все привозят из Екатеринбурга в подарок. Хотя сама Наина Иосифовна каждый раз, когда приезжает, говорит: «Нет, вот здесь надо немножечко по-другому. Вот немножечко это не так, как я делаю». Ну, она готовит действительно потрясающе.

В. Л.: Расскажите о свадебном платье. Как удивительно, что оно сохранилось!

Л. Т.: Со свадебным платьем у меня есть и личная история, и как бы история музейная. Как оно оказалось в музее? Лежало где-то в коробках. Когда они переезжали, у них не было никогда времени разбирать вещи, поэтому все коробки просто автоматически грузились и перевозились из одного места в другое. Так они путешествовали из одной квартиры в другую в Свердловске, потом – в Москву, потом уже – на дачу. Когда она нашла это платье, оно было слегка порванное, потому что дочки, Лена и Таня, когда были маленькие, они играли в принцесс в этом платье; наряжались и в нем ходили. Поэтому вот это платье пришлось отреставрировать. Это, конечно, никакое не роскошное свадебное платье, а просто платье из крепдешина с короткими рукавами фонариком, с маленьким воротником, какое носили наши мамы в 1950-е годы. А моя личная история связана уже с книжкой. Потому что, когда Наина Иосифовна описывала это платье, она, кажется, не упустили ни одной подробности. Ей мама в Оренбурге нашла портниху. Та сделала все, как невеста хотела. Но дальше надо было определить цвет этого платья. И тут у нас с нею наступило полное творческое бессилие, потому что мы никак не могли это сделать. А Наина Иосифовна очень ответственный человек. Она технарь по образованию и любит точность. Я говорю: «Наина Иосифовна, ну, оно такое розовое, ну, розовое». Она говорит: «Нет, оно не розовое. Оно все-таки скорей персиковое». Я говорю: «Ну, хорошо, пускай будет персиковое. Ну, Наина Иосифовна, персиковое, розовое, какая разница?» «Нет, – говорила она, – это неправильно. Надо точно написать». И вот мы над цветом мучились. Вы себе не представляете, сколько раз оно было розовое, оно было персиковое, оно было абрикосовое, оно было пудровое, пока мы не мы нашли правильный какой-то оттенок, и вот оно.

Смешной момент, но показывает, какой она сложный автор для редактора, как любой очень тщательный и очень добросовестный человек.

И она к своему слову, в отличие от многих других людей, относится очень аккуратно, с предельной точностью. Каждый факт, каждое воспоминание требовало бесконечного, как бы теперь сказали, фактчекинга. Наина Иосифовна сама перезванивала своим друзьям юности, спрашивала: вот туда ли они ходили, на ту ли улицу, и как это выглядело тогда. Все детали она тысячу раз перепроверяла и панически боялась, что в книге будет какая-то неточность. Сетовала, что в книге Бориса Николаевича, когда он там что-то про нашу домашнюю жизнь пишет, есть какие-то неточности, мог сказать точнее…

В. Л.: Когда Наина Иосифовна впервые увидела экспозицию музея и себя лично в музее, свои вещи, как она на это отреагировала?

Л. Т.: Важно понимать, что Наина Иосифовна не видела экспозицию музея, не видела материалов подготовительных, т. е. музей как бы делали без нее. И первый раз она увидела музей прямо в день открытия в 2015 году, когда на следующий день уже намечалось торжественное открытие.

Татьяна Борисовна (дочь) провела ее по залам музея, так они вдвоем и шли. И мы все это засняли. Наина Иосифовна задает какие-то вопросы, видно, что ей очень нравится, видно, что ей интересно.

А вы знаете, у нас есть один такой мемориальный зал, в котором воссоздан кабинет Бориса Николаевича, и он воссоздан абсолютно точно.

Собственно, не воссоздан, это и есть его кабинет: он просто перевезен из 14-го корпуса Кремля, и там все, как было…

В. Л.: Это очень трогательный момент, где транслируется его прощальное слово?

Л. Т.: Да. Там транслируется его обращение, и висит его пиджак, и стоит чашка с чаем, из которой еще идет пар. И Наина Иосифовна вошла в этот зал, и с ней просто случился то, что называется «нервный срыв». Она разрыдалась. Когда увидела его пиджак, еще даже не услышав обращения, просто она увидела пиджак, увидела его чашку, увидела, что вошла в кабинет, из которого он только что вышел. И она расплакалась. И Татьяна Борисовна ее долго утешала. Естественно, эта съемка никуда не пошла. Но когда мы делали фильм, я про нее вспомнила. Но она очень долго не могла успокоиться; и говорит там какие-то очень важные слова об их отношениях, о том, что она почувствовала. И я Татьяне Борисовне говорю: давайте мы эти кадры в фильм поставим. «Мама ни за что не согласится». Я говорю: ну, отрежем там, где она плачет навзрыд. Но просто там такой накал эмоций, что это нельзя сыграть и нельзя рассказать – это надо увидеть. В результате согласились. Эти кадры вошли в фильм, и она там произносит слова, которые действительно очень важны для понимания их отношений.

В. Л.: В книге фигурирует мама Бориса Николаевича, видимо, Наина Иосифовна за ней следила в последние годы, когда жили вместе. Или они вместе не жили?

Л. Т.: Клавдия Васильевна. Она жила у них здесь в Москве. Да, у них были замечательные отношения, очень трогательные. Наина Иосифовна такой человек, что с ней трудно не ужиться, наверное, потому что она расположена ко всем. Даже наша маленькая съемочная группа из трех человек, с ней всегда было одно и то же: сначала мы сидели, снимали два часа, а потом мы еще сидели у них за столом, и тут начиналось самое интересное: она не давала снимать, потому что она нас кормила, всегда заворачивала с собой пирожки. Режиссер Мумин Шакиров и наш оператор Слава просто в нее влюбились. Она абсолютно живой, нормальный, очень легкий в общении человек.

В. Л.: Ее внукам и правнукам очень повезло иметь такую бабушку. У нее, кстати, есть любимцы среди внуков, правнуков?

Л. Т.: Ой, нет. Она их всех ужасно любит. Она готовит им до сих пор еду. Она говорит: «Внуки и правнуки всегда говорят: бабушка, твои котлеты все-таки все равно от всех отличаются». А она им делает эти котлеты, пакует в корзинки и отправляет. И еще на самом деле она ужасно за всех переживает. Семья большая: внуки и правнуки, дети. Кто как долетел, у кого как со здоровьем, кто там женился, развелся… Они всегда предмет ее переживаний. И вообще она такой человек очень эмоциональный и открытый. Но это такие общие слова. Вот она там признается: «Когда мне ночью не спится, я начинаю думать обо всем. И как-то чтоб не очень волноваться, я встаю и беру какие-нибудь вещи, ну, какую-нибудь кофточку или какой-нибудь шарфик; насыпаю в тазик порошка и начинаю их стирать. Я постираю и как-то мне легче. А потом думаю: а чего выливать-то? Порошок остался, я еще что-нибудь постираю. Потом повешу на веревки, и мне как-то легче становится». Это говорит первая леди, жена президента…

В. Л.: Может быть, это объяснить можно тем, что ее детство пришлось на войну?

Л. Т.: Конечно. И она пытается справиться с этим своим волнением сама вот такими своими способами.

В. Л.: Как все-таки появилась книга, как вы над ней работали?

Л. Т.: Честно сказать, я не знаю, почему выбрали для этого меня. Мне даже было странно, потому что вы знаете, я человек очень далекий от такой неполитической литературы, поскольку я всю жизнь занимаюсь именно…

В. Л.: …Занимались политической журналистикой.

Л. Т.: Да. И так сложилось, что я работаю в «Ельцин Центре». И у Наины Иосифовны было несколько попыток написать книгу, и каждый раз она оказывалась недовольна результатом.

Хотя близкие и говорили: это можно доработать, доделать, она возражала: «Нет, это не годится». Не нравилось. Писала, переделывала.

Кто-то ей помогал, но тем не менее никак не получалось. И в какой-то момент эту идею просто отложили; поняли, что вряд ли это удастся. И мы решили просто записать ее мемуары на видео. Не для фильма, не для публичного представления, а просто для того, чтобы это лежало в архиве, и когда-то, может быть, кто-то захочет показать…

В. Л.: Это в любом случае важный документ.

Л. Т.: Конечно, это и документ эпохи, и какие-то вещи, которые нигде не описаны, нигде не рассказаны. Она человек крайне непубличный, редко давала интервью; можно по пальцам пересчитать. Мне кажется, при жизни Бориса Николаевича вообще никогда не давала. И мы стали ее снимать. Снимали, снимали, снимали, года полтора. И потом родилась идея расшифровать эти записи, как-то ей дать их посмотреть, поработать с ними, дописать и уже их интегрировать в те записки, которые раньше были.

И вот из всего этого в результате получилась книжка.

В. Л.: Но в книжке есть и ваши короткие вопросы, и короткое интервью, которые идут по главам.

Почему так поделили: ее записи и ваше интервью?

Л. Т.: Точно не из честолюбия, не для того, чтобы фигурировать в этой книжке еще и как журналист. Просто потому, что в какой-то момент мы поняли, что есть вещи, которые человеку от себя трудно говорить.

В. Л.: Если не спросишь, не расскажет…

Л. Т.: …А тем более Наине Иосифовне, потому что она человек, в общем, не нараспашку. Она так ответственно относится к письменной речи, к тому, что говорит. И очень старается не впускать в свою внутреннюю жизнь и в свой внутренний мир. Не знаю, возможно, на пятнадцатой съемке вроде бы более или менее с ней стали свободно говорить. И я стала задавать какие-то вопросы, которые, наверное, мне в голову не пришло ей раньше задать. Тогда я вдруг поняла, что вот это интересно и хочется это оставить в книжке. Но оставить просто так – невозможно, нужен вопрос. И я ее уговорила тогда на внутреннюю рубрику в книге «Вопросы на полях». Короткие диалоги, позволяющие раскрыть ее личность еще с какой-то удивительной стороны.

В. Л.: В книге есть удивительные фотографии, в том числе одна, где Наина Иосифовна занимается йогой. Все-таки 90 лет…

Л. Т.: Когда мы с ней делали эту книгу, она меня просто поражала своей работоспособностью, своей энергией. Признаюсь, у нас очень был длительный период привыкания друг к другу.

Сложно, я должна была быть такой подставкой для микрофона, который вытаскивает из нее всю жизнь в деталях: чтобы она вспоминала, как назывались улицы, как и когда она переехала, с кем она дружила, как они обедали. Вот все-все! Мне это было очень тяжело. Мы ведь с ней не были знакомы до этого фактически.

Я была ужасно зажата, совершенно не понимала, как себя с ней вести. И она была страшно зажата. И вот мы две такие зажатые пришли на первую съемку. Сели вот так, напротив друг друга. Она не дышит вообще: причесана, одета в костюм, все отлично. Я ей задаю вопрос. Она начинает запинаться, страшно волнуется, ничего не говорит. Вот как придумала себе, что вот этого не надо говорить, что это никому не интересно, что это нельзя. А я понимаю, что там (несказанное – ред.) самое интересное.

И, в общем, так продолжалось, наверное, дня два съемочных или три, это по два часа, и я понимала, что так у нас ничего не получится. У меня было абсолютное отчаяние: ни-че-гоо не получается. Не то чтобы нет контакта, а я понимаю, что у нее такой внутренний зажим и невозможно с этим справиться. А перелом произошел на интересном месте: она стала вспоминать историю своей свадьбы, замужества. Это было уже после того, как они окончили институт. Она приехала в Свердловск к Борису Николаевичу, и они должны были подавать заявление в ЗАГС. За три дня до свадьбы она приехала туда. И жить было, собственно, негде ей в Свердловске и ей разрешили пожить у него в общежитии. Она все это рассказывает и говорит: «Ну вот, собственно говоря, тогда мы фактически стали мужем и женой». И потом так поймала себя за язык и говорит: «Ой, что я такое несу! Но вообще была такая история, вы знаете, вот мы отмечали 50-летие нашей свадьбы и сидели с детьми за столом и рассуждали: когда вот? 28 у нас была свадьба, 28 сентября, но там в тот день не получалось отмечать. Я говорю: “А давайте отметим 25, когда мы на самом деле стали мужем и женой”. И все так стали надо мной смеяться, говорят: “Мам, что ж ты нам раньше-то не говорила? Ты вон, оказывается, согрешила-то до свадьбы еще!”» И вот она всю эту историю рассказывает, смеется, и это был совершенно замечательный эпизод в нашем разговоре. И мы потом закончили запись, я говорю: «Наина Иосифовна, ну наконец-то вы настоящая!»

В. Л.: Ключик повернулся.

Л. Т.: Говорю: «Вы совершенно стали по-другому разговаривать». И я поняла, что я могу у нее спрашивать все, что угодно после этого. Приходим на следующую съемку через две недели, она говорит: «Ой, ребята, я так рада вас видеть! Так мы хорошо в прошлый раз поговорили, только, пожалуйста, вот это уберите! Вот это место. Что я вам наговорила?! Я потом ночь не спала. Уберите это, пожалуйста».

В. Л.: Что имеет в виду Наина Иосифовна, когда пишет: «Я никогда не чувствовала себя женой президента»?

Л. Т.: Я думаю, что она имеет в виду, что когда Борис Николаевич стал президентом, ничего в их жизни не изменилось. Она точно так же гладила ему рубашки и в командировки с ним она ездила с маленьким утюжком, потому что считала, что никто, кроме нее, правильно рубашки не погладит. Она по-прежнему кормила свою семью. Она абсолютно не чувствовала себя вот такой женой начальника. Кроме того, он, конечно, держал свою семью на дистанции в том смысле, что никогда служебные дела не обсуждались дома. Кроме уже того момента, когда Татьяна Борисовна, его младшая дочка, стала его советником, но все равно дома было не принято обсуждать…

В. Л.: В книге есть замечательный эпизод. Оказывается, он Наине Иосифовне сказал, что уходит с поста президента утром 31 декабря, т. е. в день, когда он записал свое обращение. Уходя на работу, сказал, и она была счастлива.

Л. Т.: Она была счастлива! И единственный раз в жизни напрямую вмешалась в его рабочую жизнь. Потому что, когда он ушел записывать это обращение, она говорит: «Я ходила, думала.

Я ужасно была рада. А потом вдруг я поняла: ну как же так, вот он сейчас выступит, а люди уже салат режут, уже к Новому году готовятся, и он им всем испортит Новый год! Они все будут об этом говорить, вместо того, чтобы в кругу семьи праздновать. И я стала звонить Тане (дочке) в Кремль и говорить: “Таня, надо папе сказать, надо немедленно отменять съемку. Ну, папа же испортит людям Новый год! Так же нельзя!” Таня сказала: “Мама, поздно. Включи телевизор, уже всё идет по телевизору”».

В. Л.: Но и Ельцин держал семью на дистанции от своих государственных дел.

Л. Т.: Абсолютно. Абсолютно.

Есть такая известная, описанная в этой книге Наиной Иосифовной история: когда была девальвация в 1993-м, по-моему, и он никому об этом не говорил. А старшая дочка Елена Борисовна как раз готовилась уезжать в отпуск.

И вот они собрали все свои отпускные деньги, давно к этому отпуску готовились, большой компанией ехали.

В. Л.: По-моему, всем институтским курсом…

Л. Т.: Большая, одним словом, компания была.

Когда девальвация случилась, Лена звонит и говорит: «Мам, а что мне делать? Мы уехали, нам теперь этих денег вообще не хватает, мы не можем ничего. Неужели нельзя было сказать?» Наина Иосифовна рассказывает: «И я спрашиваю: “Борис, ну как же так? Ну неужели ты не мог хоть намекнуть на это?” На что он спокойно сказал: “А чем вы отличаетесь от всех других?

Для всех это было неожиданностью. Для вас тоже”».

В. Л.: Потрясающе.

Л. Т.: Он совершенно разделял свою личную жизнь и политическую.

В. Л.: Вообще, в книге есть несколько фактов, которые даже такой человек, как я, информационное животное, тоже не знал. Например, о том, что Буш прислал его маме медицинский самолет. Или факт о Борисе Николаевиче, что он всегда держал блокнот на столике около кровати; ночью ему приходили какие-то идеи, которые он записывал.

Л. Т.: Он вообще очень еще рано вставал. Он на работу приезжал в Кремль в семь, как известно.

Ранний был человек.

В. Л.: А вас какие факты удивили?

Л. Т.: Ну, масса. Мне больше всего нравилось в процессе этой работы вытаскивать из Наины Иосифовны детали, которые, казалось бы, вообще не имеют никакого значения, но точно характеризуют и время, и ее, и их отношения.

Вот август 1991-го года. Когда они оказались 19 августа в Архангельском. Не там, где усадьба, а был такой дом отдыха «Архангельское», и были маленькие дома, где были дачи у всех членов российского правительства – домики на две семьи. И они там были как раз, когда случилось ГКЧП. И вот у них на даче штаб сопротивления, все собираются. Ельцин и его единомышленники пишут обращение к народу России.

И потом они понимают, что семьи надо вывозить, куда-то прятать. И она говорит: «И тут я не знаю, почему со мной это случилось». А Наина Иосифовна, еще надо сказать, очень любит возиться с землей; до сих пор любит. У нее есть свой огород, она там сажает сама какие-то огурцы, помидоры и все остальное.

В. Л.: Цветы.

Л. Т.: Цветы особенно, да. И у нее там (в Архангельском – ред.) росли помидоры в теплице.

И уже стоит микроавтобус, уже дети там, уже внуки там; надо срочно ехать. А она говорит:

«А я себя ловлю на том, что я стою и собираю помидоры в корзинку». И дети мне говорят:

«Мам, ты что, с ума сошла, какие помидоры?» Я говорю: «Как? Они ж созрели. Когда мы еще сюда вернемся?» Она говорит: «Ну вот как такие мысли в голове возникли? Я же страшно нервничала, я страшно беспокоилась за Бориса».

В. Л.: У меня такое ощущение, что Наина Иосифовна очень переживает по поводу, какие оценки сегодня даются 1990-м, как раз тем годам, когда она была женой президента.

Л. Т.: Конечно, она безумно переживает. Старается не смотреть телевизор, но все равно смотрит. Читает. И очень переживает, потому что она, как никто другой, понимает, насколько несправедливы эти оценки, потому что она сама жила жизнью страны. Она знает, как было тяжело. Борис Николаевич никогда в жизни там не занимался своими родственниками в Свердловске, специально их не вытаскивал, не устраивал их на работу. Наина Иосифовна всю жизнь им помогала. Помогала им, помогала своим подругам, т. е. она понимала, насколько тяжело людям жилось. И она совершенно от этого не отрекается, когда она говорит, что это были годы надежд, что они были тяжелыми, но для многих счастливыми, потому что люди обрели возможность свободно жить, свободно думать, свободно работать. Она действительно так думает, и она знает, что она говорит.