Текст книги "Искушение"

– Я такая… мне так стыдно… но пусть уже! – выдыхала Катя отчаянно сквозь сцепленные зубы и слезы, она обняла его за шею и сильнее притянула за голову, а другой рукой за спину.

Алексей замер, он не смел ни двигаться, ни говорить, он не волновался уже, но вдруг притих в Катиных объятиях. То, что сейчас происходило, было больше его понимания, это был могучий и древний запрет, и он покорился ему. Те чистые токи, что текли сейчас от него к Кате стали множиться и возвращаться, и вскоре заполнили всю комнату, и Катя тоже затихла и расслабила свои нечаянные просительные объятья.

Они замолчали надолго. По потолку чуть качались слабые тени с улицы. Алексей гладил ее руку, теперь он боялся, что она встанет и уйдет. Очнется, встанет и уйдет.

– Я первый раз в жизни лежу в постели с мужчиной. – Катя окончательно расслабилась и откинулась на спину. Вздохнула задумчиво.

Алексей, разлепив ссохшиеся разбитые губы, буркнул огорченно:

– Да какой я мужчина?!

– Ты? – Катя замолчала. – Ты мужчина, Леша! Ты настоящий! – Она опять прижалась к нему и шепнула. – Я сегодня видела, каким должен быть настоящий мужчина.

16

Утром приехал врач от Мурада и забрал Алексея на рентген. Катя пошла в ванную и только здесь увидела свое тело. Руки, ноги, грудь… все было в синяках. Между ног, возле самых трусов ясно отпечаталась багрово-синяя мужская ладонь с пальцами и следами ногтей. Катя испуганно потерла ее рукой, быстро вышла из ванной и в растерянности села за кухонный стол. Сердце колотилось. Перед ней сами собой поползли картины вчерашней ночи.

По комнате ходили большие мужики, свет загорелся, было страшно и непонятно, потом свет погас и остался желтый полумрак, а на потолке возникли черные тени этих мужиков. Ее раздевали, она слабо сопротивлялась, она была в их руках, как полуживая. Только качала головой и поднимала вялые руки, защищаясь. Сняли куртку, Славик что-то сказал толстому Октаю, тот пошлепал Катю по щекам и спросил, нервно подхихикивая и заглядывая ей в глаза:

– Эй, ты что совсем отключилась?! Хи-хи-хи…

Славик вытряс ее из свитера, Октай взял бутылку воды, набрал в рот и сильно обрызгал лицо Кати. Еще пошлепал по щекам и полил на голову.

– Давай, ты первый! Целочка! – Октай смешно повилял толстым задом, покачал головой из стороны в сторону, грузно плюхнулся на соседнюю койку и закурил. От воды Катя чуть очнулась, у нее на груди чьи-то толстые пальцы расстегивали пуговки рубашки, Катя одной рукой ухватилась за рубашку, другой за руку. Славик оттолкнул ее, затрещала ткань, пуговицы полетели. Так же легко освобождая груди, порвал старенький лифчик. Его сильные руки больно схватили Катю под плечи, приподняли и бросили головой на подушку. Катя закрывалась, Славик, не обращая на нее внимания, помял-потрепал небрежно груди, гыкнул довольно и расстегнул молнию на Катиных джинсах. От унижения и стыда Катя начала приходить в себя, она резко подтянула колени к груди и нечаянно коленом ударила Славика в ухо.

– От, сука, давай, молодец! Проснулась! – Он звонко шлепнул ладонью по Катиной щеке и засмеялся.

Удар был сильный и неожиданный, Катя откинулась на подушку и расслабилась, Славик сдернул джинсы с бедер, потом одну штанину, другую Катя не давала, он дернул сильнее, подкинув ее над кроватью, раздался треск изношенной материи, и она осталась в одних трусах. Октай торопливо подскочил с соседней кровати:

– Дай я, Славик, дай я! Это – я!

Он схватился волосатыми толстыми пальцами за трусы, рванул их в стороны и плотоядно рыкнув, вытянул разорванные трусы из-под Кати. Славик неторопливо раздевался. И тут, увидев в метре от себя голого возбужденного мужика, Катя как будто очнулась, громко ойкнула и заорала. Октай заткнул ей рот ее же трусами, вдавил голову в подушку, Катя схватила его за руку, другая рука Октая грубо шарила между ног. Катя зажималась, но уже чувствовала его пальцы внутри себя и, кусая руку Октая и хлеща его по морде, заорала от ужаса.

Катя потеряла сознание. Она упала сначала на угол стола, за которым сидела, потом сползла на пол кухни. Очнулась через минуту, не очень понимая, что произошло. Поднялась с пола и, пошатываясь, пошла к себе в комнату. Первое, что ей бросилось в глаза, были джинсы. Она стояла, хмуро глядя на них, потом взяла в руки, рассмотрела огромную дыру, порванную по шву, подняла куртку с пола, она была целая, из кармана торчало что-то – это были разорванные лифчик и трусы. Опять беспощадно, до судороги в груди, вспомнился страшный полумрак комнаты, две огромные тени на потолке и стене, незнакомые голоса, визгливый смех Октая. И она во всем этом участвовала. Катя легла в кровать, закрылась с головой одеялом; потекли слезы.

Телефон зазвонил, испугал, она со страхом подумала о работе. Звонила Светлана из «Мукузани», старшая смены, Катя тяжело глядела на дисплей и не брала трубку. Потом пошла в ванную. Она подводила людей, но идти туда было нельзя.

Губы потрескавшиеся, нижняя разбита и сильно опухла. На лице тоже были синяки, щека с подтеком и потемневшие точки от пальцев на скулах, Катя потрогала, больно не было. Она пыталась думать о работе, сможет ли сегодня выйти, но тут же думала о другом, мысли, тяжелые, тупые и болезненные, толклись, мешались друг с другом, как беспомощно толкутся на поминках в избе покойного.

Все, что произошло, ломало ее жизнь, она это ясно чувствовала. И страх, не за себя, но вообще, судорожное беспокойство об избитом Алексее, о Насте, уехавшей с распаленными мужиками, не отпускал, сжимал сердце и горло. Настя трубку не брала.

– Ты нам должна, сука, запомни! Сама придешь! От меня еще ни одна сука не ушла! Я за твою любовь бабки дал! Большие бабки! – Это были последние торопливые и злые слова Октая, когда он одевался, а Катя, голая, сидела в углу кровати, закрывшись подушкой.

Сцены из вчерашней ночи, будто мазут на чистой реке, все всплывали и всплывали. Как в беспощадный водоворот затягивалась она в переживания. Внутри этого страшного события Катя не понимала, что все это значит, что она сделала, как вообще попала в руки к этим мужикам и почему с ней так обошлись. Все виделось сквозь тяжелый морок, болела голова. За что такое унижение?

На работу идти нельзя было, с такими синяками… она представила себе улыбающегося доброго Гочу, тот всегда подходил близко, рассматривал, заглядывал в глаза… иногда гладил по плечу. Ей жутко стыдно делалось, Гоча по ее глазам мог узнать все, что случилось.

Катя оделась, села в кухне и замерла. Потом решительно надела куртку, стала застегивать молнию, но вдруг сняла ее, рассмотрела внимательно у окна, снова надела и опять замерла. На улице шел дождь. Мелко пятнал стекло. Надо было что-то сделать и уйти отсюда – это она понимала, что надо уйти, но ей казалось, что она что-то важное забыла сделать… Надо позвонить Леше, – вспомнила, – узнать, что с ним, его долго уже не было. Она стала искать телефон – на кухне, в сумочке, сходила в спальню, вернулась и увидела телефон у себя в руке. Стала лихорадочно искать его номер, вспоминая неумолимо, что Леша вчера все видел! Она ясно помнила его глаза, как он стоял на четвереньках на деревянном полу того страшного домика с железной кроватью и испуганно смотрел на нее. Почему на четвереньках? Потом его ударили! Дальше от нахлынувшего стыда она не помнила, только чувствовала опять и опять, что произошло что-то непоправимое.

Она быстро собралась, взяла в сумку какие-то вещи, деньги, паспорт и поехала на вокзал.

В метро, среди людей стала успокаиваться и понимать, что так нельзя. Что она не может вернуться, но должна остаться здесь. Работать. Она представила себе отца в его корсете и едва не разревелась от бессилия. Выскочила из вагона и, толкая спешащих пассажиров, побежала к эскалатору на выход.

Это была станция Тверская. Ее станция, куда она приезжала каждый день, но теперь она ничего здесь не узнавала. Она была другая, другой человек. Вышла на улицу дальними переходами, она панически боялась кого-то встретить и пошла по бульвару в другую сторону от ресторана. Серый московский дождь летел сверху, мелкий, скользкий и холодный. Небо грязной сырой ватой лежало на крышах зданий. Людей на бульваре почти не было. Лицо Катино было мокрым от дождя и слез, она вроде и не плакала, но слезы вдруг начинали течь. Напряженно и беспомощно думая обо всем подряд, дошла до Никитских ворот. Бульвар кончился, надо было перейти дорогу. Там ехали машины, стояли люди, и Катя не пошла, свернула на пустую боковую дорожку. Встала возле какого-то серого сооружения, прикрываясь от дождя. Посмотрела на лавочку, мокнущую среди облетевших кустов сирени. Слезы то прекращались, отвлекаемые какими-то острыми мыслями, то снова текли, и не было от них никакого облегчения.

Мужик бомжеватого вида с мокрой головой неторопливо вышел из-за угла, бормоча что-то. В одной его руке было несколько грязных пакетов, другой он застегивал на ходу ширинку, у него все не получалось сделать это одной рукой. Увидел Катю, только когда поравнялся с ней, разглядел с мутным интересом, перестал застегиваться, поднял голову на дождливое небо и развел руки, что, мол, поделаешь? И пошел дальше.

Молдаванин Ваня… – Катя смутно помнила, как она голая, эти уже ушли, искала одежду, и тут откуда-то появился Ваня и стал что-то делать? Кровати на место двигал, стулья и тумбочку с полу поднял… И тоже заглядывал всюду, искал суетливо Катину одежду, но вдруг подскочил к ней и обнял, шепча: «Я ничего, Катя, я – ничего, я только…» И трусливо трогал ее…

Катя болезненно дернула плечом и рукой, прикрывая грудь, которую они трогали. Если бы там никого не было, он бы тоже полез! – вдруг пришла ясная мысль.

Почему со мной такое? Этот Паша, всего несколько дней назад, этот жирный Паша прямо лег ко мне в кровать, теперь эти… Что я такое сделала, что они думают про меня? Андрей мелькнул в каком-то далеке, он ведь тоже…

В мозгах застряло одно давнее замечание отца, с которым она не знала, что делать. «Умный человек просто не попадает в такие ситуации» – так сказал отец. Слезы сами собой лились от этих правильных и несправедливых слов от самого любимого человека. Что я сделала не так, папа? Что? Скажи!

– Девушка!

Катя вздрогнула всем телом и повернулась. Два полицейских в фуражках, затянутых прозрачными пленками от дождя, стояли возле и смотрели на нее и на ее сумку.

– У вас все в порядке?! – спросил, что повыше.

– Да… – испуганно кивнула Катя.

– А почему вы здесь? – Полицейский подозрительно изучал ее промокшую одежду.

Катя удивленно, ничего не понимая, осмотрелась. Она стояла в глухом уголке бульвара у серой стены, посреди мелкой лужи. До нее вдруг донесся сильный запах общественного туалета, хлорки.

– Вы кого-то ждете? – спросил другой, невысокий и совсем молоденький полицейский с редкими усиками, из-под которых торчали передние зубы. Он осторожно улыбнулся и кивнул на вход в туалет.

– Нет-нет, я уже пойду…

– Вы точно… – Высокий неохотно посторонился, уступая ей дорогу, – почему у вас синяк на лице?

– Спасибо, я уйду, – Катя двинулась в сторону метро.

Она отошла недалеко, полицейские догоняли быстрыми шагами.

– Девушка, стойте, мы обязаны посмотреть ваши документы и сумку! – высокий крепко взял ее за локоть.

Катя отдала сумку, достала паспорт из сумочки. Полицейский шагнул к лавке, открыл молнию, сверху лежала книжка, еще книжка, свитер, потом ночнушка, Катя отвернулась. Полицейский сунул руку, ощупал дно сумки, потом застегнул.

– Вы нас извините, вы… у вас лицо очень бледное и это… знаете, а тут дождь идет! – извинялся с зубами и усиками, участливо разглядывая ее синяк. – Давайте, мы вас проводим. Вам куда?

Катя молчала. Она не знала, куда ей. Куда мне? Куда?! Больше всего хотелось вернуться во вчерашний вечер и не пить тот коктейль. Она сама попросила о нем Лешу. «Кровавая Мери» – водка с томатным соком. Ей казалось, что именно тогда все и началось. Отец был прав – ее пьяный вид совратил тех мужиков, которые до этого спокойно смеялись, разговаривали и угощали ее шашлыком.

– Можно мы вам сумку донесем? – опять предложил маленький полицейский и взял ее сумку. Он был одного роста с Катей, прозрачная пленка на его фуражке отчего-то стояла куполком, и он был похож на женщину в парикмахерской.

И еще на Ваню-молдаванина, такие же маленькие глаза, Катя даже присмотрелась к нему тревожно, вспоминая безумные Ванины взгляды и трусливые руки. У полицейского лицо было спокойное, даже сочувствующее, она молча взяла у него сумку и пошла по бульвару.

Телефон зазвонил в сумочке, она достала его, много звонков было пропущено. Это был Лешка:

– Катя, ты где, я тебя ищу целый час!

– Да-да… я в метро была, – быстро ответила Катя.

– А ты где? На работу поехала? – слышно было, как он волнуется.

– Нет… Леша… – у Кати все похолодело внутри.

– Что? Катя! Я тебя слышу! Я слышу, Катя…

– … тебе не противно со мной разговаривать? – спросила сухо.

– Мне?! С тобой?! Что с тобой?

– Ты же вчера все видел?!! – то ли спросила, то ли укорила.

– Что ты, Катя?

– Все это! Ты все видел! – у нее сорвался голос.

– Я не видел ничего… Что я должен был видеть? Ты зачем это говоришь? Это все неважно! Ты где?!

– Да-да… это неважно, – машинально повторила Катя.

– Ты домой когда придешь? Я пиццу купил, «Маргариту»…

– Леша… я тут побуду…

– Где тут, Катя?

– … я у друзей… уже поела… В ресторане, то есть в кафе… – и она засмеялась, пытаясь изобразить, что у нее все в порядке. Получилось нервно и совсем не похоже на смех.

– Хорошо… – растерянно согласился Леша, – я хотел сказать, не ходи на работу, больничный возьми, я с тобой побуду, если хочешь, я все фильмы Данелии сейчас скачиваю. Ты же его любишь…

Катя молчала.

– Катя?

Она не могла ответить. Подбородок дрожал, слезы текли, Лешин звонок добивал ее, накрывая страшными воспоминаниями. Деться ей было некуда.

– Ну ладно, я тебя здесь буду ждать… – начал было Алексей.

– Хочу… побыть… одна… – губы ее тряслись так, что она не могла говорить. Выключила телефон.

Она чувствовала себя бесконечно униженной. Навсегда. Ничего уже не могло помочь. Ее раздели, распяли, держали ее руки, хватали везде и смеялись. И она ничего не могла с этим сделать. Ничего не могу… ничего уже не могу изменить, – крутилось в голове, – они со мной что-то сделали, и это уже навсегда. Господи, как же так? За что мне это?

Они могли быть больные, – пугалась вдруг Катя, озиралась вокруг, – и я теперь больная.

Она сидела на лавочке, юбка промокла насквозь, Катя перешла улицу, зашла в небольшой продуктовый. Там было тепло, народу никого, она хотела есть и стала смотреть на продукты под стеклом.

Из подсобки выглянула молодая круглолицая продавщица, она продолжала еще смеяться над чем-то, увидев Катю, сделала безразличный вид и бросила привычно через прилавок, ровно с такой силой, чтобы перелетело:

– Говорите!

– Да-да… – Катя соображала, что же можно купить, чтобы съесть прямо так. Голые куриные крылышки и бедрышки, длинные и короткие колбасы – все мерзко напоминало о вчерашнем, Катя почти с испугом отвернулась.

Продавщица постояла и опять ушла в подсобку. Там зарокотал мужской басок, взвизгнула женщина, и опять засмеялись. Катя вышла из магазинчика. Зазвонил телефон, номер не определялся.

– Это я звоню. Как ты? – голос был Настин, но осипший, и то ли усталый, то ли недовольный чем-то.

– А ты? С тобой все в порядке? – спросила Катя с тревогой.

– Нормально… Ты дома?

– Нет.

– А где? – в голосе Насти явно послышался испуг.

– Я тут… просто пошла, гуляю.

– Одна? – недоверчиво спросила Настя.

– Одна.

– Как… вообще?

– Нормально.

Настя молчала, потом, вздохнув, заговорила:

– Тут, короче… ты в больницу не ходила?

– Нет.

– Эти хотят тебе денег дать, чтобы ты никуда не ходила. Говорят, они не хотели, не знали, что ты девочка. Ну, короче, всякая такая херня. Что им сказать?

– Зачем? Мне ничего не надо!

– Я им так и сказала, но они… а, ладно. Если они тебя спросят, скажи, что…

– Почему они меня спросят? – испуганно перебила Катя.

– Ну, вдруг. Они… – Настя замялась.

– Что? Что они? – нервно крикнула Катя в трубку. – Я ничего не хочу! Не хочу никого видеть!

– Я бы на твоем месте тоже никуда не пошла. Позор один! Ты же пьяная была, это все подтвердят, правильно?

– Настя? – оторопело шепнула Катя в трубку.

– Слушай, а они тебя трахнули?

– На-астя! – Катя выронила телефон и схватилась за лицо.

Телефон упал на мокрую дорожку и разлетелся. Батарейка отскочила далеко. Молодая женщина, шедшая мимо, вернулась, собрала все и протянула Кате:

– У вас что-то случилось? Вам помочь?..

– Нет, ничего, – Катя сунула телефон в карман и быстро пошла по дорожке.

– Простите, это ваша сумка?

Катя вернулась, взяла сумку и, пряча от женщины глаза, направилась вдоль мокрого бульвара.

Никого-никого не было на белом свете, к кому бы она хотела пойти сейчас.

Весь этот день она провела на ногах, сидела в каком-то маленьком парке возле какого-то метро, была на вокзале, где у нее еще дважды проверили сумку и документы, долго стояла возле касс, заняла очередь, но билет не взяла. Потом просто стояла у входа в вокзал, как будто кого-то ожидая или на что-то решаясь…

Со своими вопросами она приходила к отцу, у нее не было от него тайн. Она рассказывала, он слушал, и уже от этого становилось легче. И вот сейчас он был ей нужен, она пыталась мысленно говорить с ним, и у нее ничего не получалось. Даже мысленно такое нельзя было открыть человеку, беспомощно лежавшему в койке.

Неуместно и мучительно возникали видения их прежней счастливой жизни. Отец был сильный и светлый человек, со светлым миром, веселый, Катя была такая же, вдвоем они легко преодолевали мелкие грубости мира. Потом случилось с отцом, теперь вот с ней, и они остались каждый со своей бедой. У нее не стало ее духовника, а у него его ласковой дочери. То, что случилось, испортило все! И она одна была в этом виновата!

Поднялась на второй этаж Ярославского вокзала, посмотрела издали на Сапара, подумала, если бы он был сейчас один, посидела бы с ним. Даже с каким-то облегчением об этом подумала. Они оба были несчастные и могли понять друг друга. Она стояла с тяжелой сумкой, сырыми ногами и насквозь промокшей курткой, от которой было холодно. Сапар несколько раз смотрел в ее сторону. Катя была далеко, и он не узнавал.

Около одиннадцати, не зная, куда деться, позвонила на квартиру, трубку не брали, и она поехала. Постояла у подъезда, в окнах было темно. Поднялась. На столе лежала записка от Алексея:

«Я понял, что ты хочешь побыть одна. Я уеду пока к предкам, если нужен буду, набери. В любое время. Леша. С твоей работы разные люди звонили. Я сказал, что ты сильно простыла и лежишь с температурой. Леша».

Утром Катя проснулась с температурой. Было около шести, за окнами темно, сырой снег вперемешку с дождем летел тяжело и косо, перечеркивал болезненный желтый свет дворовых фонарей. Сиротливо и лихорадочно поламывала голова. Ни о чем не могла думать, и никого не надо было. Мысли о Лешке с его избитым и опухшим лицом вызывали только тяжелые воспоминания о мерзкой турбазе, светящуюся и горланящую беседку, русский шансон, «Кровавую Мэри»; теперь она отчетливо помнила, как ее тошнило, а Настя с Мурадом вели к домику. Ее начинала бить дрожь.

Она замоталась с головой во все одеяла и сидела на кровати, уткнувшись в одну точку. Истерика была внутри, везде, в горле, в глазах, в затылке.

Она тяжело проспала весь день, температура не падала, болела голова и ничего не хотелось. Звонили с работы, было еще два звонка с какого-то незнакомого городского номера, она не брала трубку. Вечером позвонила Настя, Катя долго смотрела на имя сестры, потом взяла. Настя опять интересовалась, где она и как себя чувствует.

Утром раздался звонок в дверь, Катя по деревенской привычке всегда открывала, не глядя, а теперь посмотрела в глазок. За дверью стоял невысокий плотный мужчина восточного вида. Как будто почувствовав, что его видят, заговорил с азербайджанским акцентом. Очень вежливо и настойчиво. Сказал, что он от Насти. Катя не открыла дверь, щелкнула замком еще на один оборот. Человек постоял, о чем-то думая, и ушел.

Через час он вернулся с Пашей. Катя лежала в спальне и слышала, как Паша открыл дверь своими ключами, завел его. Они поговорили о чем-то негромко.

Катя застыла. Сердце заколотилось, не зная, куда спрятаться. Может, он не имеет к ним отношения? – мелькнуло трусливо. Человек за дверью неторопливо прошел на кухню, потом вернулся и осторожно постучал в дверь.

– Простите, Катя, можно к вам? – акцент был не очень сильный.

– Что вам надо?

– Просто поговорить хочу.

Катя молчала.

– Позвольте, я все-таки войду, неудобно так… – он приоткрыл дверь наполовину, – хотите, я вам чай сделаю? Вы заболели?

Катя, закутанная в одеяло, сидела, прислонившись к спинке кровати и поджав ноги. Смотрела тревожно. Лицо бледное, осунувшееся, разбитая губа потемнела, глаза тусклые, она нервно оправила сбившиеся нечесаные волосы. Незнакомец улыбнулся и приложил руки к груди:

– Я не причиню вам никаких неудобств, Катя, скажете уйти, уйду немедленно. Дайте мне пять минут. Меня Джафар зовут, я адвокат, адвокатская контора… вот, – он положил на ночной столик визитку.

Джафар был невысокий, хорошо сложенный мужчина лет тридцати пяти – сорока, смуглый, с располагающим лицом. Смотрел внимательно и спокойно. В сером костюме и тонком светлом свитере под ним.

– Но мне ничего не надо! – Катя прижала руку к груди.

– Катя, послушайте, я просто хотел извиниться за своих друзей. И все!

– Не надо, пожалуйста!

– Как не надо?! – Джафар пристально и с живым интересом ее изучал.

– Не надо, пожалуйста, я ничего не хочу! И ни на кого не обижаюсь!

Джафар застыл, приятно улыбаясь, потом уважительно склонил голову.

– У вас болит голова и температура, у вас глаза очень больные. Хотите, я позову к вам доктора, вы простудились?

Катя устала вдруг как-то разом и молча, и безо всякого интереса смотрела. Джафар тоже помолчал.

– Послушайте, – он сделал понимающий жест, – я теперь все вижу. Вы – другой человек. Можно объясню? – И он продолжил, не дожидаясь Катиной реакции. – Вы совсем другой человек, это так понятно. Поэтому и вышло недоразумение, ребята выпили, подумали, что вы такая же, как и все другие. Знаете, они целый день на рынке среди женщин, которые… легко идут… вы понимаете, там простые нравы. Они этим занимаются просто для здоровья, чтобы на спортзал деньги не тратить. Это женщинам тоже полезно, такой фитнес, знаете, очень современно, кстати, поверьте мне. Это не только у нас, я много езжу по миру, и везде это так! Ребята не думали даже, что могут обидеть вас! Понимаете? Они…

– У меня голова болит, вы можете оставить меня в покое?! Я никуда не пойду! Вы же этого хотите?

– Все-все, Катя, простите меня, я просто хотел сказать, что вы совсем другой человек, других правил. Вы – редкий человек…

– А за что они избили человека? – перебила Катя и тревожно посмотрела на Джафара. – Это тоже фитнес?

– Мне сказали, что он сам ударился, упал лицом об угол, что он сильно пьяный был, и даже окна разбил! Это что, неправда? Он окно не бил?

Лицо Джафара было такое честное, в нем было столько благородства, что Катя не понимала, специально он так говорит или действительно не знает.

– Но они его били! Он же… – Катя все вглядывалась в лицо Джафара, как будто пыталась найти там ответы на многие другие вопросы.

– Я не знал этого, клянусь!

Как только Катя услышала «клянусь», она замолчала и с недоумением посмотрела на своего посетителя.

– Я бы уже ушел, Катя, мне здесь все понятно, но… честное слово, вы мне очень нравитесь. – Он легко приложил руки к груди. – И я хочу… я вижу, что вы расстроены и хочу, чтобы вы не принимали это близко к сердцу. Не стоит. – Он замолчал, серьезно и даже грустно глядя на Катю. – Я не буду предлагать вам деньги, как меня просили, простите даже, что говорю об этом. Знаете, что хочу еще сказать… У вас же есть подруга Настя?

– Это моя сестра.

– Да? Жалко. Но я хочу, чтобы вы знали – это она вас предала! Если бы по этому вопросу был суд, я бы ее посадил! Она дрянная девка! – Он высокомерно и брезгливо сморщился, и Кате показалось, что это и есть его настоящее лицо. – Хотите, я накажу ее, у меня есть возможности. Могу убрать ее из Москвы…

– Не говорите так про мою сестру и не смейте ее трогать. Как же можно… – Катя хотела продолжить свои мысли о Насте, но, опомнившись, остановилась. – Все, пожалуйста, я больше ничего не хочу! Уйдите! Я вам признательна, правда, и больше ничего не хочу.

– Хорошо, вот моя карточка, если что-то нужно. – Джафар встал. Лицо его снова было умным и располагающим. – Вы очень красивая, Катя. Можно понять этих пьяных горилл! Знаете, это вечное стремление людей сломать красоту, – он задумался на минуту, – уничтожить то, чем надо бы восхищаться! Простите за такой образ, наверное, он вам неприятен. Дайте мне вашу руку? – Он протянул свою, с отлично обработанными ногтями.

Катя смотрела с недоверием. Руки не дала.

– Понимаю. – Он отступил на полшага в коридор. – Если захотите в театр, в любой московский театр или просто посидеть со мной в ресторане, просто поговорить вдвоем. Позвоните! Я буду очень рад и буду ждать. Еще раз простите, Катя! Кстати, хотите куплю вам компьютер? Самой последней модели! – Он весело сморщился. – Я знаю, что у вас нет и что вы очень хотите?

Катя не отвечала.

– Все понял, я дружески! Поверьте!

Катя лежала, глядя в потолок. Она не могла плохо думать о своей сестре, даже не пыталась. Она вообще ни о ком не умела думать плохо. Или винить кого-то. Отец в таких случаях прижимал ее к себе, гладил по голове и приговаривал: «Ну, что ты, милая, люди не плохие. Они просто запутались. Это же так понятно, мы просто запутались, и нам очень трудно!»

Но сейчас отца рядом не было, сейчас он лежал, беспомощный и одинокий. Она оставила его, уехала, чтобы помочь, и вот наделала… И она опять, в который уже раз, заразной больной себя ощущала, которая не может, не имеет права ни с кем видеться, ни к кому прикасаться. И к ней – тоже нельзя!

На четвертый день болезни появился Алексей. Отек на его лице спал, только левая щека была неприятно сизого цвета. Алексей прятал ее под шарфом и вязаной шапкой с ушами. Он замялся на секунду, но снял темные очки – вокруг глаза и к уху был некрасивый темно-синий и даже коричневатый кровоподтек.

Катя отвела глаза, она чувствовала себя виноватой, но тяжесть, скопившаяся за эти дни, сделала ее вялой и замкнутой, она как будто не рада ему была.

Он это видел. Он переживал все, что случилось на турбазе, но еще ярче то, что было потом, ту их ночь. В мельчайших деталях ее помнил. Пытался понять то странное, как будто совсем не Катино, предложение и свою растерянность. Это невозможно было понять, и он ужасно мучился. Ничего не мог делать, все эти дни, так же, как и Катя, слонялся из угла в угол.

Во всем был виноват он. Он не смог ее защитить, и это была единственная и отвратительная правда. Стыдно было так, что он с трудом сегодня приехал. Она была права, что не хотела его видеть.

Алексей собирал вещи у себя в комнате.

– Ты уезжаешь? – Катя стояла на пороге. Похудевшая, подурневшая, почти безразличная.

– Да, – Алексей старался делать вид, что все в порядке. – Еду на стажировку. Я говорил тебе.

Без шарфа и шапки синяк очень уродовал его лицо. Алексей все время отворачивался.

– Да-да, на три месяца… в Лондон.

– Как себя чувствуешь?

– Хорошо, слабость только. А ты?

– Тебе ничего не надо? У тебя еда есть? Хочешь, я схожу…

– Когда уезжаешь?

– Послезавтра.

Катя смотрела не мигая. Непонятно было, думает она или просто смотрит.

– Леш, я тут лежу все время, все эти дни… ты прости меня. Не могу ни о чем думать, это от температуры, наверное. Все будет в порядке, я крепкая, я санитаркой в хирургии работала… у меня нервы хорошие.

– Давай, я не поеду? – он распрямился и с недоверием посмотрел на Катю. – Ты, правда, хорошо себя чувствуешь?

– Нет, почему не поедешь, ты очень хотел… три месяца это недолго. У меня нет друга лучше, чем ты. Ты приедешь… – Катя говорила все очень спокойно.

Алексей все присматривался к ней, это было похоже на легкий бред, потом вспоминал про свою опухшую морду, отворачивался, вспоминая уже и все остальное. И опять чувствовал стыд и даже рад был, что уезжает. Будь что будет! – так он решил про себя. – Забудет за эти три месяца, не захочет видеть, значит, так и будет. От таких мыслей наворачивались слезы. Он ненавидел себя.

– Хочешь, свой компьютер оставлю? По Скайпу можно…

– Я куплю себе, обязательно, со следующей зарплаты…

– А как же Федор? – Алексей перестал укладывать вещи: – Я говорил с отцом, он дает деньги.

– Ничего, наверное, утряслось, он не звонил больше, – соврала Катя.

– Ладно, напиши, если что. Если хочешь, живи в моей комнате, я за нее все равно буду платить. – Он застегнул чемодан, взял ноутбук и посмотрел на Катю строго: – Я встречался с Настей, разговаривал.

– Да? – удивилась Катя почти равнодушно.

– Она мерзкий человек! Я сказал ей это! – Алексей вышел в коридор и начал одеваться.

– Зачем ты?! Она несчастная, ты просто не знаешь ее жизни, она очень хорошая и несчастная! Я думала о ней эти дни.

– Она ненавидит тебя… и твою чистоту!

– Это все неважно, Леша, какую чистоту?! Ей трудно сейчас, труднее, чем мне, ты не думал?

Алексей, застыв, глядел на Катю, покачал, не соглашаясь, головой, напялил шапку и обмотался шарфом:

– Ну, я поехал?

– Это я виновата! – Катя с горестью смотрела на его синяк.

Он посмотрел на нее пристально, взял на плечо тяжелую сумку и пошел к лифту.

– Я тебе все напишу, мне уже лучше, – Катя стояла в дверях и говорила негромко. – Я была как сумасшедшая, ты прости, что я тебе не звонила, мне казалось, я… ну, это все очень плохо. Я напишу.

Прошло еще несколько дней, температура была невысокая, но держалась все время, и Катя была очень слабой. По-прежнему ничего не хотелось. Совсем ничего. Лечилась аспирином, не понимая, помогает он или нет. Настя дома не появлялась, телефон у нее был отключен, и Катя жила одна. Денег, правда, не было даже на хлеб, она ела макароны и рис, поливая их подсолнечным маслом, от Федора через день приходили эсэмэски с разным содержанием, и все напоминали про деньги. Она не могла перезвонить ни ему, ни матери и была этому трусливо рада. Лежала или сидела в кухне, в окно подолгу смотрела, погода установилась хорошая, солнечная, и это только подчеркивало ее одиночество. Ни о чем не хотела думать. О Лешке вспоминала, иногда с беспокойством, но чаще с тоскливым пониманием, что он ей никто, что она его совсем не знает. Друг-приятель, не побоялся, вступился за нее – все это было на поверхности жизни. А в глубине – одна-одинешенька.