Текст книги "Искушение"

– Была бы ты бизнес-леди, мы бы с тобой давно уже переспали да разбежались. Ну, или встречались бы время от времени.

– Да?! – Катя с изумлением посмотрела на Андрея.

– Мне нравится, что у нас нет ничего этого. Просто отношения двух людей, которым интересно друг с другом. Есть ведь какая-то тяга меж нами… просто человеческая. Или это я придумал, и все остальное тоже есть? – Он остановился, задумчиво потер подбородок, посмотрел на Катю.

Катя пожала плечами. Андрей продолжал изучать ее, потом заговорил:

– Честное слово, никаких таких мыслей соблазнить тебя или что-то такое. Нет, иногда разливается по телу какая-то блажь, но не больше! Может, потому, что я в два раза тебя старше? Я, когда… – он, улыбаясь, обнял ее за плечи, и они пошли вперед, – у меня сейчас любимое развлечение в самолетах – я о нас думаю. Как о двух таких вот людях, которые встретились в жизни. Очень интересно, непросто все, и почему-то приятно об этом думать. Может, потому, что отношения честные? – Он сжал ее плечо. – И очень часто, это мне веселее всего, представляю себя твоим ровесником, и бедным, кстати! – он поднял палец. – Так, чтоб беднее мыши. Вот бы мы тогда посмотрели! Интересно, обратила бы ты на меня внимание, на молоденького?!

– Не знаю, не знаю, Андрей Михалыч! – весело сморщилась на него Катя.

– Тебя, правда, не смущает мой возраст?

– А почему он должен смущать? У меня с отцом были такие же отношения. Он был лучший мой друг! Ты очень надежный, с тобой интересно… как будто Бог мне послал тебя, когда я болела.

– Все-таки смущает…

– Да нет же, неправда! – Катя открыто на него смотрела.

Андрей остановился и показал на небольшой двухэтажный особняк с ярко освещенными окнами:

– Хочешь, зайдем к моему другу? Он художник. Академик!

– А не поздно?

– Нет, свет горит, да не стесняйся, он простой человек. Тебе понравится.

Они направились наискосок через неширокую, пустую в этот час улицу к большим черным воротам.

– Никогда не была в мастерской у художника, – шептала Катя, – интересно, да?

– Сейчас все увидишь. – Андрей нажал кнопку звонка.

В глубине дома раздался лай небольшой собачки. Катя посмотрела на Андрея.

– Это Федул!

– Кто?

– Пес Мишин, да не робей, он добрый.

– Я не боюсь собак…

– Иду-иду-иду, – раздался спокойный басистый голос, и в высокой металлической калитке загремел ключ. – О! Андрюха! Здорово! Здравствуйте, барышня! Меня Михаил зовут, – протянул Кате крепкую руку хозяин особнячка.

– Катя!

– Очень хорошо! Заходите! От, молодец, Андрюха, что зашли, я одну штуку заканчиваю, так умаялся, а все не брошу. А тут вы! Все, шабаш, будем коньяк пить!

Михаил был лет пятидесяти пяти, заросший седой щетиной, стрижен налысо и в больших круглых очках, одна дужка которых была сломана и замотана проволочкой. Серая рубаха, черные штаны и хорошо скроенные кожаные сапоги замараны красками. В углу рта художника дымилась сигарета без фильтра. Глаза умные, добрые, с благодушным прищуром. Он был очень похож на Катиного соседа Ивана Данилыча. Пол мастерской тоже был в старых красках, но аккуратно подметен и везде было чисто. На стенах висело с десяток картин, другие стояли на полу у дальней от входа стены, прикрытые испорченными холстами. Мастерская была просторная и высокая, два ряда окон освещали ее днем, сейчас под потолком горела огромная самодельная люстра со множеством лампочек.

Федул оказался небольшим черным терьером с торчащими треугольничками ушей, мохнатыми бровями над умными глазками и профессорской бородкой. Он деликатно обнюхал гостей, повилял приветливо, но с достоинством, щеткой хвоста и оперся передними лапами Андрею на джинсы, тут же их испачкав.

– Вот, не надо было колбасы ему давать, он добро долго помнит, – засмеялся Михаил, – ну что же ты, Федул?! Иди-ка, иди-ка, давай с Богом!

Катя стала рассматривать картины, осторожно обернулась на Андрея, как бы спрашивая, можно ли? Андрей одобрительно покивал головой.

– Вы, Катя, посмотрите тут, и эти можете, – Михаил показал на те, что на полу. – Хотите так, а хотите, ставьте сюда и смотрите на здоровье. А мы с Андрюхой кофейку пойдем поставим. Пойдем, Андрюша, а то и коньячку… – он стал подниматься по металлической лестнице на второй этаж.

Картины ей нравились. Пейзажи, много портретов. Выразительные лица, интересные люди, были и известные и простые работяги. Художник работал крупными мазками, все было выписано не гладко, но очень живое, Катя с удивлением вглядывалась, приоткрыла холст, закрывавший картины на полу, но постеснялась доставать и стала смотреть те, что висели на стенах. Портреты были в основном мужские: помятые жизнью, чуть грустные, сосредоточенные лица, каждый со своим характером, ясно просматривающимся с холста. Но было и общее – все они были красивые. Катя глядела, не отрываясь, это были серьезные и красивые люди.

– Сто лет у меня не был, Андрюха, как там твои? Как Ванька? Учится в Сорбоннах? – Михаил поднялся в комнату и открыл форточку.

Андрей поднялся следом, третьим у них был Федул. В маленькой комнатке стоял топчан с матрасом и подушкой, аккуратно и даже строго застеленный темно-синим солдатским одеялом, квадратный и тоже заляпанный красками столик без скатерти и клеенки, три табуретки, в углу умывальник с краном холодной воды. Кисти мокли в банках. Сели за столик, хозяин взял с полки стаканы и стал открывать коньяк.

– …Она мне не любовница, никто, просто подруга, Миша.

– Симпатичная. Лицо хорошее, простое… – художник тянул слова, раздумывая о чем-то, – ты давно ее знаешь?

– Почти два месяца, со дня рождения!

– Да что ты! Она была на дне рожденья, я не видел… – Михаил аккуратно разлил коньяк по трети стакана.

– Она официанткой обслуживала, ты же недолго был…

– Официантка, – кивнул Михаил и чокнулся с Андреем. – Не похожа она на официантку, хотя почему нет? Ну, будь здоров! – Он неторопливо выпил свой стакан и потянулся за сигаретой.

– Может, я влюбился? – спросил Андрей тихо.

Он, слегка извиняясь, но и серьезно смотрел на друга. Федул вспрыгнул на стул, что стоял между ними, уселся на задницу и тоже серьезно посмотрел на Михаила.

– Ну, что ж, такое, предположим, бывает… – благодушествовал Михаил, подкуривая.

– Тогда… – Андрей посмотрел на дверь и добавил еще тише, – тогда я до этого не знал, что такое любовь.

– Ну, это ты брось…

– Ты меня прости, что я тут тебе выворачиваю… Но все другое стало, Миша! Я ее два дня не вижу, мне нервно делается! А с ней не то что легко – а вообще какой-то смысл появляется! Мне моя Светка дороже стала, представляешь?

Михаил смотрел умно и внимательно, сигарету курил, выдыхая в сторону. Спокойно рассматривал необычно взволнованного Андрея, который, видно было, стеснялся своих чувств, но не мог о них не говорить.

– Но ты понимаешь, – зашептал Андрей, он подошел к двери, попробовал, плотно ли закрыта. Федул тоже не без удивления осмотрел дверь, которая никогда не запиралась, и вернулся на стул. – У меня с ней вообще ничего! Просто встречаемся чуть ли не каждый день, в концерты ходим, на выставки. Эта Катя, – он потер лоб, – для нее как будто нет темных сторон жизни. Мне иногда кажется, что она – это я, но не весь я, а лучшая часть меня! Понимаешь? Чистая часть моей души! Она – светлейший человек! И при этом не дурочка совсем, не блаженная никакая. Начитанная так, что помалкивать приходится, никогда не думал, что с двадцатилетней девчонкой так интересно будет! Без секса, без ничего!

– Она не москвичка? – Михаил вспоминал лицо Кати.

– Из Иркутской области, из райцентра!

– А чего удивляться? Что в райцентрах – дураки живут? Что-то она там притихла, пойдем к ней. – Он стал наливать коньяк. – Лицо у нее интересное.

– Миша, я как полный идиот выгляжу? – Андрей сел и, задумчиво сведя брови, глянул сверху в свой стакан.

– Почему же? – Михаил выпил неторопливо, поднял на Андрея умные глаза. – Обычная история… люди ведь часто не знают, что делать со своим счастьем!

Кати внизу не было. В прихожей тоже. Андрей быстро вышел на улицу. Двор был темный, Катя тихо стояла в углу у самой двери.

– Что случилось? С тобой все в порядке?

– Да, все в порядке, Андрей, пойдем домой, мне надо домой. Мне очень понравилось, мы еще придем, если можно, но сейчас мне надо.

– Что случилось?

Катя молчала.

– Что? Говори?!

– Мама звонила из дома…

– Мама?

– Да, там у нас полпятого.

– Что-то случилось?

– Я тебе все расскажу, пойдем на улицу, извинись перед твоим другом, нет, давай я сама, – она решительно направилась в дом.

Михаил стоял среди комнаты, у его ног сидел Федул, смешно свесив мохнатые передние лапы, заглядывал в глаза художника и время от времени тихо, но настойчиво подгавкивал. Михаил курил свою «Приму» и смотрел на пса. Они, похоже, разговаривали. Художник поднял взгляд на Катю.

– Вы меня простите, пожалуйста, мне надо уйти…

– Что вы, Катя, я рад, что вы зашли. Это вы меня простите, увел у вас Андрея.

– Нет-нет…

– Да заходите еще, когда время будет. Я вас порисовал бы… – он внимательно ее рассматривал, – если вы не против.

– У вас с Катериной одинаковые выражения лиц! – удивился Андрей, обнимаясь с Михаилом. – Давай. Мы зайдем еще.

Они вышли на улицу. Катя шла молча, быстро, будто опаздывала, не замечала ничего вокруг.

– Давай сюда сядем? – остановил ее за локоть Андрей и потянул в полуосвещенное кафе, в котором почти не было публики.

– Да, давай, я хочу тебе рассказать и попросить… – Катя произнесла это и покраснела так, что в темноте было видно. – Я хочу попросить денег взаймы!

– Идем, что с тобой, все решим…

Они сели рядом, и Катя рассказала все про отца. Мать звонила сказать, что срочно назначили операцию в Красноярске. Плакала, понимая, что у Кати таких денег нет.

– Она вчера обегала весь Белореченск, там ей не найти… Не мог бы ты одолжить мне двести пятьдесят тысяч? Примерно на пять месяцев, на полгода?

– Кать, – перебил ее Андрей, придвинулся и обнял за плечи, – ты почему мне раньше не сказала? А? Некраси-и-во! А что, операция на позвоночнике стоит двести тысяч?

– Не знаю, мама говорит, это первый взнос.

– Понятно. А как она повезет его в Красноярск?

– Он на коляске, он может передвигаться… – Катя задумалась.

– Послушай меня, – Андрей взял ее за руку, властно помял ладонь, – у меня и в Иркутске и в Красноярске есть хороший транспорт. Давай, мои его отвезут, ладно? Это надежно.

– Наверное, так можно, я с мамой поговорю…

– Позвони ей сейчас.

– А сколько это будет стоить?

– Послушай, я дам тебе денег взаймы на операцию, на полгода или на год, как хочешь, а эти вопросы, давай, я сам решу. Окей? Звони маме, скажи, что все сделаем.

Катя тревожно смотрела на Андрея, нагнула голову и закрыла ладонями лицо. Андрей снова обнял ее за плечи и, взяв одну ладонь, потянул на себя. Катя прижалась доверчиво, уткнулась в плечо:

– Почему я все время у тебя все прошу? – ее голос был слабый, это был шепот, только носом хлюпала. – Я никогда не смогу отблагодарить тебя. Я же это понимаю.

– А почему ты должна благодарить? – Он обнял ее двумя руками, так, что из них торчала одна Катина макушка. – Есть вещи поважнее, какие между нами могут быть деньги?..

– Нет-нет… – Катя отстранилась. Лицо было серьезным и мокрым: – Ты все время со мной так, мне это стыдно, я ни за что не хотела тебя просить! – Она снова прижалась к нему, уткнулась лицом в плечо.

– Ты сама даже не знаешь, как обижаешь меня. – Он гладил ее по голове.

– Я так тебе благодарна, я уже не знаю, что про себя думать! Слушай, я не выпрашиваю у тебя? Господи! Скажи мне, что ты думаешь? Честно скажи!

– Ты рехнулась?! Так, давай чаю попьем?! Хочешь заплатить? У меня что-то денег нет с собой?!

– Нет, не шути так! – Глаза Кати округлились и застыли. – Это… не надо, прошу тебя! Ты не знаешь, как это – быть в такой ужасной нужде! Это мой отец, а я не могу ему помочь! Не могу! А ты… я не хочу, чтобы ты…

– Так! – Андрей нежно и решительно прикрыл ей рот. – Матери лучше позвони!

– Да, да, сейчас позвоню, – Катя уставилась на Андрея, – и все ей скажу! Она про тебя ничего не знает…

– Не говори ей, что это я, скажи, в банке взяла!

– Почему?

– Ну, чтобы она ничего не подумала.

– А что она должна подумать?

– Ничего. Я просто… ну, ладно, звони! Ты что, сейчас про меня будешь рассказывать?

Катя подумала.

– Нет, – решительно тряхнула головой, – я потом, когда тебя не будет. Сегодня же ей все расскажу!

Следующие две недели пролетели в совместных хлопотах. Отца перевезли в Красноярск, прооперировали, операция прошла хорошо. Андрей оплатил все и еще отдельную одноместную палату, и дорогие послеоперационные процедуры с импортными лекарствами. Настоял на том, чтобы отца оставили на реабилитацию. Он вообще весь этот вопрос постепенно взял на себя, так что Катя многого не знала. Заставил ее слетать к отцу на три дня.

Катя вернулась счастливая. Отец, два года проведший в гипсе, лежал в фиксирующем корсете, которого даже не было видно. Он оживал, глаза снова были веселые, был полон планов. Три дня и две ночи – Катя ночевала у него в палате – они разговаривали и разговаривали. Катя подробно рассказала все-все, всю свою жизнь в столице, как она всегда это делала с отцом. Про циничное предложение Андрея рассказывала, сгорая от стыда. Только Настин день рожденья опустила.

– Ты его любишь? – спросил однажды отец прямо.

Катя засмущалась, отвела взгляд, задумалась, вспоминая Андрея.

– Не знаю, пап. Иногда кажется, что да… только все это непонятно. И не очень честно – у него семья. – Она замолчала, на отца подняла глаза. – Я к нему привыкла, если он в командировке, мне его очень не хватает, я и сейчас по нему скучаю. Это все плохо, пап?

– Не знаю, Кать. Он хороший человек, ты тоже хорошая, как-нибудь разберетесь. – Отец с любовью и тревогой всматривался в дочь. – Ты же не умеешь делать плохо.

18

Алексей сидел в пабе, пил пиво из высокого, пинтового бокала, думал о жизни, а больше просто бесцельно смотрел в окно. Там было темно, машины ползли в пробке, их обгоняли люди, дождь моросил и тек по стеклу откуда-то сверху, из темноты лондонской ночи. Паб был узкий и длинный, одну его сторону образовывало сплошное окно, вдоль которого тянулась узкая стойка темного дерева. За ней и сидел Алексей и смотрел на дождь и мокрых людей на улице. Народу в пабе было прилично. Обычный гвалт стоял.

Трое веселых парней за его спиной – двое из них были рыжие и пухлые – набрались уже прилично, орали, перебивая и пихая друг друга, громко чокались и даже, обнявшись, пытались петь. Алексей прислушивался к их разговору, но так и не понял, что у них за радость.

Он перебирал мысленно события своей жизни в Лондоне, рассказывал о них Кате, это у него превратилось в привычку, и даже после того, как он сам прекратил их переписку, он еще чаще стал с ней разговаривать. Особенно когда бывало настроение, когда что-то получалось. Времени не было совсем, занятия начинались в семь утра и заканчивались в семь вечера или позже, и еще дома надо было работать – у Алексея, единственного русского в их группе, совсем не было профессионального опыта.

Однажды преподаватель предложил ему рассказать обстоятельно о современной русской журналистике. Алексей просидел в интернете полночи, а утром отказался от этой работы. Современная русская журналистика, если рассказывать всю правду, за редким исключением, выглядела полным позором, над этим могли смеяться или жалеть его несчастную Россию, а ему этого не хотелось. Он объяснился с преподавателем, и тот понял. Сказал, что уважает его позицию и что сам поступил бы так же.

Его московские проекты, о которых он рассказывал Кате и которые хотел обсудить здесь, в последнее время едва дышали. Ничего не хотелось. Хотелось к Кате. Он не понимал, что с ней. После того, как она выставила его товарища с его подарком, он окончательно понял, что Катя им не интересуется, а, возможно, и презирает.

Он думал дальше и понимал, что она имеет на это полное право, что он абсолютное ничто в этом мире. Ни кулаков, ни профессии, ни дела, одни планы, за которые ему теперь было только стыдно. Несостоятельные, безденежные и даже глупые планы ничтожного, нигде и никак не состоявшегося человека. И он временами рад был, что его общение с Катей прекратилось. По крайней мере, так все было яснее.

О том, что случилось на турбазе, он старался не вспоминать, но не мог – это было самым жгучим позором его жизни. Он хорошо помнил, как его били и как он тут же падал, и что он вообще ничего не смог сделать. Ее насиловали, а он валялся под дверью, как тряпка. Если эти видения приходили ночью, то дальше сна не бывало. Он похудел и вел одинокий образ жизни.

На соседнем стуле, опираясь на стойку, сидел парень его возраста. Тоже пил пиво и тоже подолгу застывал в окно. Они второй час сидели рядом, иногда и локтями касались, но ни разу не взглянули друг на друга. Алексею хотелось с кем-то поговорить, он поглядывал на отражение соседа в ночном зеркале окна. После третьей поллитровки пива взял себе виски, чуть было не взял и соседу. Машинально. Так он к нему привык.

Сосед почувствовал, наконец, что за ним наблюдают, повернул голову, посмотрел внимательно, кивнул спокойно и безразлично. С виду они были ровесники. Он тоже худой, но светловолосый и в очках с толстой оправой.

– Привет! – кивнул Алексей и неожиданно для себя добавил: – Хочешь, возьму виски? Пиво не берет уже!

Парень без особого интереса посмотрел на Алексея.

– Ты русский?

– Я – да, – удивился Алексей, – а ты здешний?

– Нет, я шотландец. – Он развернулся на стуле в сторону Алексея и переставил свой почти пустой пивной стакан ближе к Алексееву бокалу.

Алексей пошел к стойке и вскоре вернулся с двумя стаканами виски. Они чокнулись.

– Меня зовут Джек. – В пабе шумели, играла музыка, громко шел футбол на большом телеке, но их лица были близко друг к другу, и они слышали друг друга.

– Алекс, – они еще раз чокнулись. Оба были уже крепко выпившие.

– Ты эмигрант?

– Нет, я живу в Москве, на стажировке здесь. В «Гардиан», – добавил не без гордости.

– Русских тут не любят.

– Да? – удивился Алексей. – Я не заметил.

– Ты в Англии, тут и не заметишь, но в газетах все есть. Ты не бываешь в таких местах, где тусуются богатые русские?

– Нет. А за что их не любят?

– Сходи, посмотри, сам увидишь. Они ничего не делают, а скупили пол-Лондона.

– Тут много таких, кто много работал, но у них отняли бизнес… – защитил своих Алексей.

– Кто отнял? Бандиты? – Джек прищурился внимательно.

– Государство… – нерешительно произнес Алексей, но подумав, качнул головой: – У нас государство такое, это хрен объяснишь. Шотландцы, были времена, тоже уезжали из Великобритании!

– Шотландцы уезжали работать, а русские тут отдыхают! У вас у всех нечестные деньги? У вас вообще там честные есть?

– Почему у всех? – обиделся Алексей.

– Я не знаю, я спрашиваю…

– Слушай, Джек, у меня вообще нет денег!

– А почему же ты угощаешь меня виски?

– Не знаю, просто захотелось. Я один тут живу, у меня девушка осталась в Москве. И она, кажется, не хочет меня видеть.

– Почему – кажется? Ты у нее спрашивал?

– Нет, я это чувствую. Мне так кажется, понимаешь?

– Все-таки вы русские очень странные. Вы ничего не знаете, вам все кажется! Красивая девушка?

– Очень.

– Рюсски красавиц, – произнес Джек на едва понятном русском и улыбнулся в первый раз за весь разговор.

– Вот! – Алексей открыл Катину фотку на телефоне.

Джек взял телефон, прищурился в экран. Кивнул одобрительно.

– У вас такие красивые женщины, зачем вы уезжаете? Я бы женился на такой вот русской, даже если бы мы совсем не понимали друг друга. Просто сидел бы и смотрел ей в глаза. У многих великих, кстати, были русские жены!

– А ты… что делаешь?

– Я делаю вид, что я писатель Джек Стоунби! – Джек посмотрел в глаза Алексея, проверяя, не знает ли. – В прошлом году мой роман вошел в шорт-лист «Букера». Ты знаешь премию «Букер»?

Алексей не знал.

– Это самая крутая премия англоязычной литературы. Я самый молодой, попавший в этот гребаный шорт-лист. За все времена! Об этом орали все газеты – сам роман для них ничего не значил, они его не читали.

Он замолчал и посмотрел в окно.

– И что теперь – новый пишешь? – спросил Алексей.

Джек покачал головой из стороны в сторону:

– Первый роман написать может каждый, второй уже мало кто, даже Сэлинджер не смог. Говорят, что только после третьего о чем-то можно говорить. У меня нет опыта, мне не о чем писать. И это вообще единственная мысль, которая у меня есть.

– А первый роман?

– Я писал его просто так. Весело и халтурно, как говорил мой дед! Это было на спор, я описывал мое детство, родителей, деда с бабкой, нашу жизнь. Я должен был уложиться в три месяца. Это все затеял мой дед, он тоже был журналист, он проспорил мне пять тысяч фунтов. И помер. Он делал вид, что не верит, что я напишу, прикалывал меня, издевался, подбрасывал персонажей, отправил меня в деревню, он называл это «сто дней одиночества», и писал мне длинные письма, он мне помогал… Потом был этот шорт-лист, еще какие-то премии, я даже денег огреб. Дед всего этого уже не застал – он был смертельно болен, только мы об этом не знали. Я не тоскую по нему. Мне его просто не хватает. Когда он был жив, я этого не понимал. Сегодня утром я был у него на кладбище.

Джек говорил коротко, с паузами, почти не глядя на Алексея. Морщился и поправлял очки.

– Так и напиши про деда!

Джек хмуро посмотрел на Алексея, снял очки и стал их протирать платком, он был сильно близорукий:

– В этом-то и вопрос – я ничего про него не знаю!

В пабе во второй раз зазвенел колокол, через пять минут после которого выпивку не продавали. Алексей сходил и принес еще виски.

– Давай, за твоего деда!

Они чокнулись и выпили.

– А на что живешь? – спросил Алексей.

– Вот, на премии, и книжка дает денег нормально. У моего отца большая фабрика, – Джек махнул рукой вверх, показывая, какая большая фабрика, задел матерчатый абажур, висевший у них над головами. Свет лампы заметался по стойке и стаканам. – Отец дает денег, но я не хочу так, не хочу, как эти русские, которые ничего не умеют. У Достоевского никогда не было денег! – Он опять гордо посмотрел на Алексея.

– Я тоже люблю Достоевского, а моя девушка любит Толстого.

– Мой дед тоже любил Толстого.

– Она прочла всю русскую классику! Всю! Понимаешь?! – Теперь Алексей двумя руками проехался по абажуру.

– А у вас было много писателей? – сморщился недоверчиво Джек.

– Ну ты даешь?! – Алексей вытаращил не сильно трезвые глаза. – Я тебе знаешь, что скажу, знаешь, почему ты не пишешь?

– Почему?

– Ты про себя написал и все! А надо писать про других! И Толстой и Достоевский писали про других людей! – Алексей пьяненько смотрел на Джека.

– Ни хрена! Достоевский описывал свой опыт, свои ощущения! Он был игрок, это известно, и написал роман…

– И старуху-процентщицу он мочканул?

– Какую старуху?

– Ну, в «Преступлении»?

– Это про него неизвестно! – серьезно задумался Джек. – Но возможно!

Алексей с удивлением посмотрел на своего нечаянного товарища.

– Ладно… – неожиданно согласился Джек, – расскажи мне про свою девушку, я про вас роман напишу!

– Про нас?! – Алексей шатнулся и чуть не свалился со стула.

– Да. Как ее зовут? – Джек достал блокнотик и ручку, хлебнул из стакана.

– Катя.

– Катиа? – переспросил Джек. – Кэт, Кэтрин? – Джек собрался записать и целился в страничку блокнота.

– Нет! – Твердо отвел руку Джека Алексей. – Смотри, Ка-тя!

– ОКей, Ка-тиа.

– Она… – Алексей надолго задумался, вспоминая Катю.

Повисла пауза. Народу в пабе убавилось. Было тише. Бармены гремели стеклом бокалов, хлопали тугой дверцей посудомойки, громко разговаривали и смеялись.

– Эй! – Джек коснулся его руки.

– Как я к ней хочу! – Мечтательно заскулил Алексей. – Давай выпьем! У тебя есть девушка?

– У меня нет! Писатель должен быть один. Точка! – Джек поставил стакан мимо стойки, но не уронил, а только плеснул.

– А как же русские жены гениев?

– Это потом! После Нобелевской! Приеду к тебе, познакомишь!

Они еще долго разговаривали, выпивка кончилась, они вдвоем сидели в пустом пабе. Уборщик восточного вида и в наушниках мыл пол и не обращал на них внимания. Джек рассказывал Алексею о каких-то современных писателях, о Достоевском, это скорее был монолог, и Леша его не особенно слушал, ему казалось, что он разговаривает с Катей. Она в Достоевском понимала побольше Джека. Перед расставанием, когда уже вышли на пустую улицу, Джек попросил посмотреть фотографию. Алексей дал.

– Она похожа на моего деда. Он был такой же спокойный. – Он внимательно разглядывал Катю. – Даже удивительно. Если бы у меня была такая девушка, я бы все время смотрел на нее и, может быть, что-то понял бы… – Он отдал телефон и поднял на Алексея лицо в очках. – Ты женишься на ней, Алекс! Вспомнишь меня! Вспомнишь Джека-шотландца, который все знал наперед!

Они расстались в подземке. Алексей думал о последних словах Джека, что он женится на Кате. Эта мысль одновременно была и приятной, ему хотелось обнять ее, снова, как тогда, в тот единственный раз, когда они лежали избитые и обнимались, и почему-то очень тяжелой. Жениться на Кате… какая пошлость! Какая пошлость! Ни хрена ты не понимаешь, Джек!