Текст книги "Искушение"

– … погружаюсь в море грехов моих. Всеблагая и Милосердная Владычица, не презри меня, отчаянную и во грехах погибающую; помилуй мя, кающуюся во злых делах моих, и обрати на путь правый заблудшую окаянную душу мою. Ты, Мати Божия, сохрани и соблюди меня под кровом Твоим, ныне и присно и во веки веков. Аминь. – И застыла, думая о своем.

Что я делаю не так, Господи? Как мне быть? Не встречаться с ним? Андрей невольно возник в воображении, она почувствовала стыд, все мешалось в голове. Надо, чтобы кто-то понял, кто-то честный, кто может все это понять. Катя вглядывалась в любящий лик Богоматери, склоненный к маленькому сыну. Ты знаешь, что Его ждет, – прошептала, – Он тоже знает, и не боится. Вы зачем сюда пришли? – и слезы неудержимо потекли из глаз. – Почему я не могу любить его как есть? Просто любить и все! Он хочет делать так, пусть делает, он же не хочет никому зла, он столько сделал мне хорошего! У нас с ним нет другого выхода, мы любим друг друга! Мы только так можем быть вместе! Катя подняла глаза на икону, чувствуя, что ей неудобно и стыдно все это говорить, как будто она врет сейчас. И тут же ей казалось сумасшедше и совершенно ясно, что Богородица понимает ее и прощает. Катя стискивала кулачки и замирала бессильно и растерянно, не веря, что так может быть.

Сзади загремели ключами, Катя вздрогнула, обернулась, это был священник, молодой и пухлый, лет сорока, он зашел с улицы вместе с какой-то женщиной, отпер бак, на котором было написано «Святая вода», поднял крышку и они стали наливать воду. Батюшка лил из ведра в гулкую пустоту бака, сам что-то негромко говорил, женщина смеялась мелким смехом и подавала другое ведро. Из-под подрясника священника торчали желтые ботинки на толстой рифленой подошве с налипшим на них грязным снегом. Он закончил, громко поставил ведро на пол, повернулся и посмотрел на Катю. Просто, буднично посмотрел, как смотрят люди в метро, пустыми, мелкими глазами, потом глянул под ноги на лужу, опять сказал что-то женщине, та рассмеялась, заперла замочек на воде, и они ушли, погромыхивая ведрами.

Если бы он сейчас подошел ко мне и просто спросил… что у тебя случилось? – подумала Катя. И она представила, что стоит перед ним на исповеди и рассказывает. О грехе прелюбодейства. С женатым мужчиной. Она проговорила это мысленно и не поверила, что это она про себя говорила. Она покраснела, обернулась: где только что был батюшка, старушка терла шваброй пол.

Катя вышла из храма, перекрестилась на выходе, отошла в сторону и постояла еще в задумчивости. Ей не хотелось исповедоваться перед этим батюшкой. Не из-за стыда, но из-за чего-то еще, из-за желтых ботинок, ей казалось, что ему не до нее и он ее никогда не поймет.

Возвращаясь, в троллейбусе увидела, что звонил Андрей. Как раз когда она стояла в храме.

– Ты как, отходишь? Не мерзнешь после Италии? Что трубку не брала?

– Я в церкви была.

– О! Чего это вдруг? Грехи замаливаешь? Мои не прихватишь, у меня много! – Андрей улыбался, он был в хорошем настроении. – Ну ладно, шучу-шучу, прости!

– Я молилась за нас… я еще помолюсь. А ты что делаешь?

– С ребятами в бане, мы по пятницам ходим. Сто лет уже не был.

Катя помолчала.

– Я ничего не знаю про твоих друзей. Ты не рассказывал никогда.

– Познакомлю, Кать… Я завтра утром улечу дня на три-четыре, по делам, ты скучать тут не будешь?

– А куда? – спросила Катя и ясно услышала заливистый женский смех в трубке.

– Кать, мне сказать несложно, но давай ты не будешь меня о работе пытать. Это не интересно! Ладно?! Давай, не горюй, тут у нас пьянство небольшое, я тебе попозже позвоню. Ты мне список чтения начала писать?

Андрей был весел, он снова жил своей жизнью, Катя это почувствовала. Женский смех не шел из головы – все тело будто током пронзило.

Дома была Настя. Лежала, не переодевшись, на кровати. Молча подняла руку.

– Привет, Насть! – обрадовалась Катя.

– Здорово! Давно приехала?

– Вчера вечером.

– Прибарахлилась нехило! – Настя кивнула в сторону шкафа.

Катя зашла в спальню, увидела распахнутый шкаф и большую Настину сумку, стоявшую возле.

– Ой, прости, я думала…

– Да ладно, не парься! У меня там все нестиранное, неохота ничего. У тебя-то как дела? – Она хотела что-то еще добавить, но промолчала.

Катя перевешивала вещи на свою половину. Что не лезло, сворачивала и совала на полки. Настя села на кровати по-татарски.

– Да не парься, говорю. Я все перестираю, в химчистку схожу, у меня времени теперь вагон. – Она помолчала. – Уехал мой, похоже, с концами. Как исчез после Нового года, так и все. Неделю прождала, думала, заявится… спала все время. Так и не позвонил. – Потрогала живот снизу. – Не видно, кстати?

– Нет, – качнула головой Катя.

– Трубку не берет, на эсэмэски не отзывается… Октай говорит, не знает ничего. Врет, скотина! Так надоело. Просто нет смысла с ними разговаривать.

– А что дома?

– Не знаю, матери звонила пару раз, она пьяная, несет черт-те что, похоже, не работает или в отпуске. Дома все время…

– Так праздники… – подсказала Катя.

– Какие праздники у них в магазине?! Девчонки говорят, у нее какой-то новый хахаль живет – моложе меня. Там у них дым коромыслом!

– Настя, надо тебе поехать…

– Да сама знаю, что надо… – Настя надела тапочки и пошла в кухню. – Мне теперь много чего надо!

Катя разбирала пакеты с едой.

– Есть хочешь?

– Все время хочу, толстеть уже начала. – Настя похлопала себя по щекам. – Ну, приеду, и что? Найду бабу Дину, привезу ее обратно, и что – жить с ней там?

Катя перестала резать колбасу.

– Надо ее домой вернуть! Как она в этом доме престарелых?! Странно, что моя мать ничего не сказала: – Катя посмотрела на часы.

– Я ей час назад звонила, говорит, вдрызг с моей мамашей разругались. У нее и своих проблем хватает. Ты знаешь, что вашего Федора перевели куда-то далеко.

– Перевели? – Катя с испугом посмотрела на свой телефон.

– Ну, после нового года. Поеду, конечно… я все своего драгоценного ждала. – Настя взяла кусок колбасы и заглянула Кате в глаза. – И чего я в нем нашла? Ты же его видела? А спать совсем не могу, лежу, лежу. И жалко же его! Хорошо, если он сейчас в Баку, а если здесь где-то и его, правда, за долги ищут?

Катя порезала сыр, хлеб, поставила йогурт, масло. Настя ела с аппетитом.

– Дня через три-четыре поеду. Пока подарки куплю, билет.

– Ой, слушай, подарки! – Катя побежала в спальню и принесла большой пучок разноцветных венецианских бус, высыпала их на стол. – Выбирай!

Настя стала перебирать, разглядывая на свет. Отложила трое и решала, какие взять.

– Бери все!

Настя пошла в ванную примерить.

– Ты в консультации была? – громко спросила Катя.

– Да когда? Праздники же… у меня, кстати, ни прописки, ничего. Наверное, не примут? И дома не сходишь!

– Почему?

– Ты что, спятила? На следующий день весь Белореченск будет скалиться! Настя из Москвы в подоле приперла!

– И что?

Настя намазывала масло на хлеб. Перестала и уставилась на Катю как на глупенькую.

– А я буду рожать?! – спросила вызывающе. – Ты, кстати, с этим твоим Андрюшей аккуратней. Вы вообще презиками пользуетесь?

Катины щеки стали цвета свеклы.

– Ох! – Небрежно сморщилась Настя. – Чего ты?! Чтобы потом вот так не метаться, как дура! А лучше таблетки пей. Ты что, вообще без всяких этих дел?

– Давай, я сама разберусь! – Катя сидела красная.

– Катя! Сеструха! Посмотри на меня! Куда мне с этим добром? – Настя прижала ладони к животу. – Кому я нужна? Ты что, думаешь, твой лучше? Они слово «аборт» все выучили!

– Всё?!

– Что всё?!

– Я аборт делать не буду! – Катя вцепилась в косу.

– Да ты боишься! – Настя изучала сестру. – Ты что, беременная?

Катя молчала хмуро.

– Хм… Посмотрю я на тебя, когда ты на самом деле залетишь?

– Не буду и все!

– Так ты специально залететь от него хочешь? – прищурилась Настя.

– Нет, я не думала ничего…

– Ты про себя не думала, а мне надо обязательно рожать?! – Настя откусила бутерброд и стала жевать, в упор глядя на сестру.

– Да. – Катя не очень уверенно смотрела на Настю. Косу сжимала и думала о чем-то.

Настя застыла и положила бутерброд на тарелку.

– А кому надо?! – спросила ехидно и даже зло.

– Твоему ребенку! – ответила негромко Катя, как будто сама еще не окончательно понимала, что говорит. – Он уже есть и нельзя уже ничего.

Настя молчала хмуро, нервно гремела бусами на шее. Катя же продолжила тихо и настойчиво:

– Мать рассказала однажды. У нее между нами с Федором должен был родиться ребенок. Говорит, это самая большая тяжесть, какая есть у нее на душе. «Смотрю на вас с Федором и вижу, что убила такого же! Как это перенести, Катька?»

Ночью Катя плохо спала, думала о Федоре и матери. Мать не позвонила, что его перевели, не сказала ничего, не попросила. Ее молчание было непонятно и обидно. Катя представляла, как мать сейчас переживает, и плакала беззвучно, боясь разбудить Настю.

На следующее утро Катя позвонила Гоче, спросила про церковь в Подмосковье, куда тот ездил каждое воскресенье и очень хвалил священника. Гоча сказал, что сегодня не поедет, у него гости из Тбилиси, просил передать поклон отцу Василию.

Часовщик Максим знал, куда ехать, обрадовался ей, поздравлял со старым Новым годом и вскоре уже стоял у ее подъезда, тер стекла старенькой «Тойоты». Храм находился в деревне в тридцати километрах по Волоколамке.

Служба уже давно началась, народу было много. Катя нашла себе местечко у колонны и стала слушать, крестилась вместе со всеми. Храм был восстановленный, старых фресок не сохранилось, на отштукатуренных и побеленых стенах висели небольшие иконы, в основном нового письма, такими же новыми фресками был расписан только верхний плафон. Пожилой батюшка ходил медленно, ему помогали второй батюшка, дьякон и мальчики-пономари. Все были в золотом праздничном облачении.

Высокий, стройный, лет сорока регент, с отрешенным и светлым лицом вел многоголосый хор левой рукой, сам молился и кланялся, поворачиваясь к алтарю. Праздных лиц не было. И священники, и прихожане – все стояли на службе. Молились.

Кате сделалось легче на душе, она будто дома, среди родных людей оказалась. И она вместе со всеми просила Господа о том, о чем просили все, и о своем. Просила за отца, просила не оставить мать, читала вместе со всеми общие молитвы и успокаивалась. Она почти забыла то, что привело ее сюда, даже наивные слова Алексея, что надо учиться уважать себя, нечаянно вспомнила, а Андрея как будто не было. И всех этих вопросов…

Катя почувствовала себя смелее, но, встав в небольшую очередь к исповеди, заволновалась. Чтобы успокоиться, шептала простые молитвы, а сама все думала невольно, как будет разговаривать с батюшкой. Представляла себе, как он скажет строго, чтобы она оставила свой блуд, или даже прогонит ее. Она хотела сказать батюшке, что любит Андрея, что в этом нет греха, что любовь ее чистая. И тут же понимала, что всего этого говорить нельзя, надо каяться, говорить «грешна» и стоять, потупив голову, когда батюшке выслушивать про чью-то любовь, да и такая ли она чистая? У нее не было опыта такого тяжелого греха, она пыталась вспомнить, в чем каялась на прошлой исповеди, и не могла, то все были мелочи жизни.

– Девушка! – шептал кто-то сзади и подталкивал под локоть.

Катя вздрогнула, священник ждал ее. Глядел маленькими старческими глазами из-под седых бровей. Лицо светлое, в мягких морщинах, заросшее редкой белой бородой до самых глаз. Когда подошла, они встретились взглядами, и тут глаза его как будто ожили. Он положил правую руку с концом епитрахили ей на плечо, другой рукой – сухой, старой – взял её руку, сжал и заставил посмотреть на себя:

– Как тебя зовут, моя хорошая?– спросил негромко.

– Катя.

Батюшка смотрел, не отрываясь, взгляд его слезящихся, красноватых глаз был спокоен, почти ничего не выражал, только изучал ее. Он был одного роста с Катей, погладил ее по плечу и, чуть подавшись вперед, спросил очень тихо:

– Плохо тебе, милая? Душа мечется? – он говорил медленно, давая ей понять, что говорит.

Катя с удивлением, растерянностью и страхом смотрела, понимала и не понимала его простые слова и не знала, что отвечать.

– Не могу дать тебе причастия сегодня, – он помолчал, вглядываясь в Катино лицо, – ты приходи ко мне, посидим, поговорим, ты не здешняя, вижу, ну и приходи, как службу кончим.

Катя все смотрела с вопросом в глазах.

– В школе спроси, где отца Василия каморка. Да не горюй, моя хорошая, жизнь длинная!

Отец Василий был уже в простом, застиранном, когда-то черном подряснике. Сидел в маленькой длинной комнате за письменным столом. Катя вошла робко. Комната была обустроена в бросовом углу под лестницей. Самодельные стеллажи с книгами занимали три стены, к некоторым из-за лестницы можно было добраться только на коленях. Старая большая икона стояла в углу на подставке, перед ней крохотным огоньком горела лампадка. Батюшка показал Кате на стул, сам волоком вытащил свой из-за стола, поставив напротив, уселся и дружелюбно посмотрел на нее:

– Садись, дочка. На людях ты не сказала бы всего, а тут я тебя послушаю. Что стряслось? Любовь, видно? Беременная ты?

– Нет, батюшка, то есть… – Катя замялась, думая, с чего начать, потом заговорила, опустив голову, – я люблю одного человека, он женат, у него жена и ребенок… большой уже. Он их любит и не хочет бросать, и я, конечно, этого тоже не хочу. Он просит, чтобы я была с ним, чтобы мы жили…

Катя горела от стыда и неловкости, она запуталась и остановилась. Посмотрела виновато на отца Василия.

– Это все очень плохо? – спросила.

– Почему же все? Он человек-то добрый? Как его зовут?

– Андрей. Он очень хороший, он помог мне очень, моему отцу, он много хорошего сделал, я не просила его… И он ничего не просил, – спохватилась, – не хотел от меня ничего. Мы… мне кажется, он тоже любит меня, так же может быть?

– Да ты не торопись, милая, время у нас есть, ты и сама послушаешь, что с тобой делается. И не думай обо мне. Исповедь, она не перед попом отчет. Вот и икона у нас с тобой хорошая, и Господь от нас, будем верить, не отвернется. Не торопись, думай и говори. И я, грешник, с тобой рядом побуду. – Батюшка не выглядел расстроенным или скорбящим по ее грехам.

– Я все рассказала… Не знаю, как мне быть, он женат. – Она тревожно посмотрела на отца Василия. – Мне можно его любить?

– Любить нужно всех… – отец Василий глядел в пол, мимо Кати и раздумывал. Потом хлюпнул насморком, достал измятый платок из кармана и высморкался. – А родители твои где живут?

– В Сибири. В Иркутской области.

– А ты в Москве работаешь. Давно здесь?

– Полгода…

Отец Василий задумался, потом поднял на Катю умные спокойные глаза:

– Не хотела бы домой вернуться? И у него в семье все по-старому наладится, ведь ты говоришь, он любит своих?! И твоя душа успокоится дома потихоньку?

Катя с удивлением смотрела на священника:

– Дома… я не знаю… у нас там работы совсем нет. Мы с матерью даже рыбу крали, – брякнула Катя.

– Как же так получилось? У кого? – улыбнулся отец Василий.

Катя стала рассказывать сбивчиво про копченую рыбу, про нужду, досадуя на себя, что сказала. Это не имело отношения к делу. Она нервничала, волновалась и от этого запутывалась еще больше. Ей хотелось извиниться и уйти. Отец Василий наблюдал за ней с тихой улыбкой, потом сказал грустно:

– Да-да, понимаю, так-то бы не надо, конечно. Вы не одни такие, трудно сейчас, но жить можно, терпеть надо, это ведь не самое страшное. Человек всегда терпит. Там вы нужду терпели, но вместе, и всё честно было, здесь тебе другое испытание. И тут ты одна! Из многих зол выбираешь! Одной всегда тяжелее.

Катя сидела и, забыв о священнике, представляла, как собирается и уезжает. Можно было, конечно, можно, казалось ей ясно, батюшка был прав. Только получалось, что она попользовалась Андреевой щедростью и сбежала.

– Я бы, может, и уехала, да ведь жить не на что совсем. Я здесь на всех зарабатывала. Да и Андрей, знаете, батюшка, я же… я не могу от него уехать, это будет нечестно. – Катя с надеждой и испугом посмотрела на отца Василия.

– Очень любишь? – прищурился поп.

– Люблю… – ответила Катя и смело кивнула головой.

– А если бы выбирать пришлось между своей семьей, отцом-матерью и Андреем?

Катя опять тревожно и растерянно посмотрела на священника.

– Плохой выбор, понятно, но ведь и хуже бывает! – настаивал отец Василий.

– Матери без меня не справиться, – ответила Катя и опустила голову.

Отец Василий, нагнувшись и склонив голову набок, замолчал. Пальцы рук медленно перебирали скрученный поясок подрясника. Он долго сидел, будто решаясь на что-то, потом посмотрел на нее переменившимся, скорбным лицом:

– Сниму этот грех с тебя. Возьму его на свою душу. Пусть будет все, как есть, время пройдет, и ты разберешься. Любить ты умеешь, а жить мы никто не умеем. Испытания тебя ждут, Катюша. – Отец Василий пристально всматривался в ее лицо. – Ты часом не беременная?

Катя растерянно вздернула брови.

– Что ты? Дело Божье, когда оно любовью скреплено. У меня их восемь штук, ребятишек, и внуков двенадцать… – он посерьезнел. – Ребеночек когда у тебя будет, Господь тебе помогать станет, вот увидишь. – Он перекрестился. – Ты обязательно приходи тогда. Покрестим и вместе порадуемся. На службу-то можешь ходить? Ты службу знаешь?

Катя прищурилась, соображая, покачала испуганно головой.

– Это ничего, захочешь – узнаешь. Хорошо тебе в храме? Ну, вот и ходи. У меня, грешника, точно так же все начиналось! Господь на нас крест налагает, чтобы мы себя узнали, глубину свою.

Катя машинально кивнула, соглашаясь, но думала о другом.

– Ну, что ты горюнишься?

– Вы сказали, мой грех на себя возьмете? Я не хочу так. – Катя замялась, глаза наполнились слезами, но смотрела твердо.

– Тут ты хоти или не хоти, милая, наш поповский крест такой. Не за такие грехи приходится перед Богом стоять. Но если избавишься от греха, то и меня избавишь, в ноги тебе поклонюсь.

Катя стояла застывшая от слов священника, чувствовала большое и страшное, неведомое раньше волнение и благодарность. Батюшка, шепча про себя молитвы, надел епитрахиль и поручи, потом, опираясь на стул, тяжело опустился на колени перед иконой и, нагнув голову к самому полу, громче забормотал молитву. В том, как он это сделал, совершенно забыв о ней, в полной его отрешенности, Катя видела размеры своей вины перед Богом. Отец Василий, как будто не выдерживая ее тяжести, встал к иконе. Он просил Господа о милости к ним, просил Кате сил и мудрости. От страшных чувств у нее дрожали руки и все внутри, она вцепилась в полы дубленки, слез не было, только глаза широко раскрыты. Она чувствовала себя очень маленькой рядом с огромным молящимся стариком, мгновеньями ей хотелось встать возле, она стыдилась, и ее обдавало жаром. Вдруг ноги будто сами подкосились и она, забывая обо всем, опустилась быстро, где была, начала креститься и заплакала. И зашептала горячо: Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй меня, грешную. Она молилась Богу, но и согнутой спине и старым рукам этого старика-священника, хотела отдать ему свои силы, отблагодарить за то, что он ее понял.

Она отпросилась от трапезы, поцеловала сухую благословляющую руку отца Василия и вышла из здания школы. В глазах усталость и лихорадочная пустота. Она шла куда-то вдоль дороги, все думала напряженно о молитве и словах священника. Рядом затормозила машина, Катя отстранилась. Это был Максим, улыбался виновато, что дождался все-таки. Всю дорогу они молчали, и Катя была благодарна ему за это. Время от времени вытирала набегавшие слезы и все думала, думала.

На работе все было хорошо, Гоча обнял, Манана обняла и поцеловала, Заза толсто и неуклюже кинулся: «Катюша!», Шапкин говорил комплименты «относительно загара», загадочно улыбался и подмаргивал, Резо, другие официанты, повара, тоже были ей рады и даже обычно суховатая и строгая старшая смены Тамара, сменившая Светлану, что-то дружелюбно пошутила о возвращении «блудного лица ресторана «Мукузани».

Катя принимала заказы и улыбалась клиентам как родным, которых давно не видела. Она была счастлива, что вернулась на работу, ей было все равно, что о ней будут думать богатые друзья Андрея. Здесь, среди звяканья посуды и запахов шашлыков и хачапури, коротких реплик Гочи и смешного русского языка Зазы, здесь она чувствовала себя человеком. Нужным другим людям, и они ей были нужны, а те друзья Андрея, которые думают сейчас, что она Андреева подстилка, были ей неинтересны. Мысли об Андрее тревожили, ей не хотелось оставлять его в его одиночестве, и она даже представляла себе нечаянно, что Андрей работает вместе с ними. Моет посуду на кухне или бегает официантом, а вечером они вместе идут домой. Катя невольно улыбалась своим хулиганским фантазиям, вспоминала про учебу в университете, это волновало, но было где-то очень и очень далеко. Она и верила и не верила в эту свою новую жизнь, и совершенно не понимала, почему она должна уйти с работы. И радостно улыбалась красавице Манане, несущей поднос с грязной посудой.

Разговор с отцом Василием был жив в Кате, она хорошо его помнила, но, как это ни странно, он не мучил ее и не требовал немедленного решения. Слова батюшки, о том, что он берет ее грех на себя, она понимала не прямо. И тут она ошибалась.

Андрей много работал, был в командировке, и они не виделись почти неделю. Катя соскучилась по его глазам, рукам, его сипловатому и басистому, уверенному в себе голосу. Он заехал после полуночи, сам за рулем, когда она села в машину, прижал ее к себе. Поцеловал. Отстранившись и запуская двигатель, спросил с недвусмысленным намеком:

– Нам куда? – вырулил со стоянки.

– Ко мне нельзя, Настя дома. – Катя рассматривала Андрея.

– Тогда в гостиницу? Как в Венеции?! Хочешь, в «Кемпински»?

Улицы были свободные. Андрей ехал быстро. Катя смотрела в окно на мелькающие огни и машины:

– Не хочу в гостиницу.

– Не поедем? Ну ладно! – Андрей весело скосил глаза на Катю. Он поворачивал с Никитской в узкую улочку.

Катя, молча, волчицей кинулась на Андрея, он отстранился, выставил руку. Катя цапнула его зубами.

– Эй! – вскрикнул Андрей. – Все, никакой гостиницы! Вот сюда! На лавочке! В кустах!

Они поворачивали в темный дворик между домами. Катя с удивлением на него смотрела.

– Ты куда едешь, Андрюша?

Андрей остановился перед медленно открывающимися решетчатыми воротами. За ними было слабо освещено. Катя повернулась к Андрею. Он, не обращая внимания на вопрос в ее глазах, въехал во двор и припарковался:

– Выходи!

– Куда мы приехали? – Катя выбралась на тротуар.

– Увидишь!

Дом был четырехэтажный старый, с высокими окнами. Они поднялись по гулкой литой чугунной лестнице с такими же перилами на последний этаж. Андрей отпер ключом металлическую дверь, включил свет, и они оказались в маленькой прихожей, пахло недавно высохшей краской. Катя прошла. Квартира была без мебели, только после ремонта. В самой большой комнате с низкими потолками вдоль одной стены начали собирать кухню. Высокие окна были без занавесок, в них глядела черная московская ночь. Негромкий гул ночного города проникал в открытые форточки.

– Это… чья квартира? – спросила Катя.

– Наша, – ответил Андрей и включил свет. – Тебе нравится?!

Катя повернулась к нему. В глазах было и удивление, и настороженность. Она молча глядела на Андрея.

– Это сюрприз! Я никуда не уезжал, три дня смотрел квартиры, как тебе эта? Есть еще одна тоже в центре, на Гоголевском бульваре, и тоже в старом доме, но совсем другая. Высокие потолки, пять комнат, окна, правда, выходят на перекресток, но виден храм Христа Спасителя. Хочешь посмотреть?

– Андрей, я не уверена, что мне все это надо! То есть, я думаю, что мне этого не надо, я просто не хочу тебя огорчать…

– Катя, я считал, что мы обо всем договорились, я все делаю, как мы решили…

– Я просила время подумать.

– Ну о чем тут думать?! Будешь жить и все! Отсюда прямая линия в Университет. Я буду жить у тебя иногда… по нескольку дней! Все будет, как в Венеции, Катька! – Андрей взял ее за лицо, поцеловал, потом обнял и, стал целовать, прижав к подоконнику.

Они лежали на широком тугом матрасе. Спинки от несобранной кровати и упаковка от матраса валялись по всей спальне.

– Тебе нравятся такие низкие потолки? Уютно, правда?

Катя молчала, глядя вверх, потом перекатилась, обняла Андрея, положила подбородок ему на грудь:

– Если бы на моем месте была какая-нибудь другая девчонка, она была бы только счастлива. Ты все правильно делаешь, ты все учитываешь, поэтому ты такой замечательный менеджер и твоя гостиничная цепочка лучшая в России.

– Не лучшая, а самая большая, – уточнил Андрей.

– Ты и меня, наверное, просчитываешь, как проект! – Катя улыбалась и гладила его грудь. – Она любит это, она хочет это, а это не хочет, тогда мы вот так ее… Да?!

Андрей любовался ею расслабленно.

– Какая ты умная! Когда начнешь со мной заниматься? Я буду прилежным учеником. Я, кстати, способный!

– Ты не способный! Ты невероятный! Тобой невозможно не восхищаться! Да нет, правда!

– А в постели? В постели, Катя, колись! – перебил весело Андрей.

– Ой, – Катя кокетливо потупилась, пряча глаза, – у меня крыша едет! Может, я сексуальная бесстыдница?

– Отлично! Так и буду тебя звать! Я такого не слышал!

– Запиши, забудешь! А среди мужчин как называют таких женщин?

– Каких?

– Ну, вот, как я?

– Сексуальных?

– Да нет, таких, с которыми спят?

Андрей закатил глаза к потолку.

– Таких нет ни у кого!

– Нет, ну, правда? Как зовут? Между собой?

– Не знаю, просто девчонки. Вот у меня друзья есть охотники. Они с собой на охоту девчонок иногда берут…

– Да? – удивилась Катя.

– Да, – просто ответил Андрей. – Вот эти называются «спаниели».

– Как?! – рассмеялась Катя.

– Спаниель…

– Вот, я у тебя спаниель. Так в твоих бумагах мой проект и обозначь. Проект «Спаниель»! Или проект «Спаниель Катя»!

– Я ведь могу и обидеться?

Катя молчала. Потом снова оперлась подбородком ему на грудь:

– А я нет. Я по проекту должна не обижаться, а быть благодарной, ведь ты для этого так много делаешь?! Но ты не обижайся, Андрей, я ведь и правда только благодарна тебе! Нет, честно-честно! Это у меня к самой себе вопросы. Прямо как блаженная временами становлюсь, ей Богу, я сама это ощущаю, знаешь, я как будто плыву в каком-то медленном и вязком течении! И ничего не могу – ни сделать, ни решить. Нравится мне эта твоя квартира? Конечно, нравится, как же она может не нравиться?! Только я какое отношение к ней имею?

– Ка-а-а-т-я-я! – загудел Андрей.

– Да все в порядке! Ты все сделал красиво, это шикарный сюрприз. Может, я просто не люблю тебя? – Катя замерла. – Я могу сама себе задать такой вопрос?

– Можешь, какие хочешь вопросы… – Андрей устало откинулся на Катину дубленку, лежащую в головах вместо подушки.

– Как друг ты лучше всех, только почему-то я не могу с тобой поделиться… Или могу? Нет, конечно, могу! – Она замолчала. – Я вот так сегодня целый день… всякое в голову лезет, и не только сегодня, что-то в моей жизни поменялось…

Андрей внимательно ее слушал, потом, будто соглашаясь, качнул головой:

– Я с тобой тоже перестаю что-то понимать… Вот, – он обвел взглядом комнату, – хотел устроить тебе праздник…

Катя его не слышала:

– Отец Василий очень правильно все сказал, надо мне уезжать. Просто вернуться в Белореченск. У тебя все встанет на свои места, вернешься к жене, ты столько с ней прожил, ты не можешь ее не любить, у тебя взрослый сын, в конце концов. Тебе надо с ними быть.

– Кать, остановись, это слишком! У меня там хорошие отношения… и с сыном тоже! Зачем ты мне рассказываешь про мою жизнь?

– Вот, ты опять меня путаешь! Знаешь, почему я не уезжаю?

– Ну?

– Потому что… – Катя замерла. – Потому что лучше тебя у меня никого нет, то есть, я хотела сказать, что я хотела бы принадлежать тебе всем-всем-всем, что у меня есть. Я же уже твоя! А чья же? Я уже не мамина и не папина. Я – твоя! Только вот кто я? Подожди, Андрей! Я не про то, что очень хочу быть твоей женой! Я в этом совсем не уверена, и это совершенно невозможно. – Она поднялась повыше, прижалась спиной к стене. – Я все время вспоминаю ту Богоматерь Беллини. Помнишь, мы говорили, что она все знала наперед. Все, что будет с ее сыном. Я думаю, может, мы тоже всё знаем. Может, я что-то уже знаю, и это меня беспокоит?

Свет луны и уличных фонарей заполняли комнату призрачным мерцанием. Андрей перевернул Катю на спину. Они хорошо видели друг друга. Он осторожно поцеловал ее в губы.

– Когда ты сопишь или орешь, блаженная ты моя, ты лучше всего! Ничего, что я говорю такую грубую правду? Голую правду! – шептал Андрей сипло, пытаясь поцеловать ее шею.

Катя машинально отстранялась, думая о чем-то, потом посмотрела внимательно на Андрея:

– Мне на работе все завидуют!

– Ну вот, видишь! – Андрей прищурился, разглядывая ее глаза. – А что, все знают?

– Конечно, знают, ты же там известная личность.

– Ну и ладно, ничего плохого ты не делаешь!

– Вот и ты тоже считаешь, что я хорошо поступаю?! – Катя вздохнула и сокрушенно качнула головой. – Странно, но все как будто рады, даже Гоча… Он же твою Светлану знает. Они хорошие люди, почему они подлости моей радуются? – последнюю фразу Катя произнесла совсем тихо.

– Слушай, – Андрей взял ее за подбородок и заставил смотреть в глаза, – ты что, правда, так переживаешь об этом?

Катя молча и чуть удивленно смотрела.

– Про какую подлость ты говоришь? Это просто чушь и никак не справедливо! Современный мир намного гибче, неужели ты этого не чувствуешь? Семья сегодня это… не знаю… личная свобода – очень важная вещь! Может, мы им нравимся как пара? – осторожно предположил Андрей.

– Ты тоже не понимаешь… нет, ты понимаешь, конечно. Это скверно, то, что я делаю! При чем тут современность и все эти слова?! – Катя говорила все так же тихо.

– Кать, а как мне сделать хорошо? Бросить тебя?

Катя молчала.

– Тогда нам обоим будет плохо! Разве нет? И вообще, откуда эти хорошо-плохо? Кому сейчас плохо? Только не надо про мою жену, у нее все в порядке, поверь мне!

– Мы с тобой увеличиваем количество зла в мире. Человек должен жить с одной женой, и это правильно, а все остальное плохо, и ты отлично это знаешь. Все другое, всякое другое устройство разрушает мир.

– Это такая банальность! Мир как-нибудь разберется и в более сложном устройстве.

– Скоро и любовь объявят банальностью, это же очень непрактично! Ты, кстати, ни разу не сказал, что любишь меня… Ты говорил, что по твоим расчетам, получается, что любишь…

– Что?

– Да.

– А это обязательно объявлять вслух? Это так не понятно?

Катя пожала плечами.

– Не знаю, мне никто еще не говорил… – Катя вдруг замерла, вспомнив о Лешке, нахмурилась виновато и как будто шутливо. – Нет, говорили, даже замуж предлагали. Просто замуж, без всяких условий…