Текст книги "Бинтуронги"

Две царевны

Одна царевна томилась в высокой каменной башне, откуда она не могла спуститься, и никто её не вызволял. Она не могла увидеть море, скакать на лошади, прокатиться на ковре-самолёте, выйти замуж за бухгалтера или младшего лейтенанта. Ей так многого хотелось! А она ничего не могла. Поэтому она сильно тужила, пряла пряжу и пела грустные песни.

А другая царевна сидела в своей избе без горницы и могла делать всё что угодно. Захочет – на море поедет, захочет – коня остановит, захочет – замуж выйдет, не захочет – не выйдет. Если очень захочет, может даже стать владычицей морскою или в космос улетит вообще. Ну это если сильно захочет. Захочет – возьмёт и сильно захочет. Не захочет сильно захотеть – не сильно захочет. Или вообще не захочет. Как хочет. Поэтому она всё время тешилась, пряла пряжу и пела весёлые песни.

Кино

В фильме сталкиваются два, казалось бы, таких непохожих мира. Мир усталого дальнобойщика и мир наивной первокурсницы.

Порочная связь зрелого мужчины с юной девушкой не может продолжаться вечно. Он не берёт сдачи и уезжает, оставляя её одну на трассе.

Маленькая фигурка в зеркале заднего вида символично приближается, а не удаляется. О чём он думает, нам неизвестно. Познали ли они друг друга по-настоящему?

Они увиделись впервые, они никогда больше не встретятся.

Режиссёр оставляет финал открытым.

В результате три «Оскара»: исполнителям главных ролей и удоду за лучшие звуки заднего фона.

Интересные факты.

При съёмке фильма использовался широкоугольный объектив Fd12.

Чтобы достичь неоднозначно встреченного кинокритиками эффекта дрожащей камеры в эпизодах, снятых снизу, оператору пришлось бухать неделю.

Куда пойти учиться

В военкомате я поведал о своей проблеме: у меня не встаёт, когда входит старший по званию. На что мне сказали, что это не страшно, и что сейчас есть такие войска, где это не нужно.

Но стало ещё страшнее.

Вот о чём говорил, оказывается, Владимир Ильич! Учиться, учиться и учиться!

На уроке труда после небольшой летней практики мне выдали 38 рублей с мелочью и свидетельство о присвоении третьего разряда автослесаря, лишь бы только я больше не приходил. Мы посмеялись и разошлись.

Нужно было что-то посерьёзнее.

Это сейчас у нашего брата модно почитать девочек в интернете и стать импотентом, а тогда было модно кого-нибудь застрелить и застрелиться самому или сколоться и повеситься или кого-нибудь изнасиловать и загреметь в тюрьму, а уже там повеситься, или, если не сильно изнасиловать, то жениться и спиться. Или стать Киркоровым. По крайней мере, так писали в газетах и говорили в телевизоре. И только лишь радио пело о чем-то добром, вечном. All we hear is Radio ga-ga Radio blah blah Radio what’s new? Radio, someone still loves you!

Впереди, высоко над землёй, нас ждало светлое будущее. Но попасть в него можно было, только если не сбавлять скорость, не останавливаться ни на день, не спотыкаться, держать угол атаки. Чуть замешкаешься, снизишь скорость и свалишься в штопор. И потом пешком из болота к своим выбираться – как раз на вечер воспоминаний и придёшь.

«Не останавливаться ни на день», а про два года и подумать страшно было.

К тому же я за свои семнадцать лет привык учиться. Куда-то всё время переходить, поступать…

Даже первые мои робкие протосексуальные фантазии лет в пять, и в семь, и в десять начинались не так, как будто я прихожу к одинокой женщине установить стиральную машину, а так, как будто я что-то изучаю или исследую.

Но куда поступать? Вопрос, как ни странно, оказался внезапным.

Раньше ведь таких вопросов не было.

Когда заканчивали шестой класс, все поступали в седьмой. Ну или в восьмой, накрайняк.

Был там такой момент. Уроки стали идти не 45 минут, а 40, из которых пять минут учительница сетовала на этот факт, а из третьего класса, я перешёл в пятый. Те, кто учились в пятом, шагнули в седьмой.

Классов стало одиннадцать.

Я даже не сильно удивился.

Интересно было, пропадёт ли лох-несское чудовище в Бермудском треугольнике. А вдруг тогда Ленин окажется маткой.

Одиннадцать. Число-то какое. Никакое.

Однажды ко мне на Плотинке в Екатеринбурге подошёл человек и спросил, знаю ли я, что есть не один уровень реальности, а несколько. Я сказал: «конечно, их одиннадцать». Отошёл человек. Не стал с идиотом связываться.

Но вот что я не понял: почему потом все стали повторять за мной и поступать из третьего в пятый, а классов всего получилось десять.

Хотя нет. Не совсем десять.

Однажды откуда-то сверху пришла разнарядка создать экспериментальный нулевой класс вместо подготовительной группы детского сада. Пройти там сокращённую программу первого класса и посмотреть, что будет.

По идее, товарищи должны были отобрать по каким-то рекомендациям наиболее подготовленных детей, но, видимо, были не совсем преданными коммунистами и просто скидали в кучу кого попало на базе детсадовской группы.

Тупо – кто повыше ростом, того и это самое.

Взвешивали, мерили, голову измерили даже. И вдруг без предупреждения заглянули в трусики. Я даже удивиться не успел. Просто удостоверился, что так со всеми поступают. Ну, тогда ладно. Тогда, значит, нормально.

Единственное, что я помню: в нулевом классе прописи были синего цвета, а в первом – красного. А, ещё первокласники (перваки) нас салагами дразнили сквозь металлическую резную решётку ворот, отделявших нашу рекреацию от остальной школы.

Ещё помню панно на стене. Какой-то дурацкий мальчик и его дурацкая собака переживают своё дурацкое счастье среди каких-то злаков.

В тихий час нас укладывали спать на поставленные вплотную кровати по принципу «мальчик с девочкой» (так мы и за партами сидели). Чтобы мы не разговаривали. О чём с девочкой можно разговаривать? Это все понимали.

Так вот мы с одной девочкой засовывали друг другу под одеяла ноги и разрешали делать с ногой всё, что угодно. Несколько раз учительница внезапно срывала с нас одеяла, но не могла понять, что за фигня происходит. И мы про это с девочкой никогда не говорили.

Она лишь подошла ко мне на последнем звонке и попросила разгладить свернувшийся бумажный колокольчик на груди, но я не смог решить эту задачу. Просто побежал, смешно шевеля руками, как обычно делаю в непонятных ситуациях.

Но девочки так устроены, что им зачем-то нужны мальчики. Так что она меня догнала.

Девочки вообще странные. Я одной просто ноги помыл, так она привязалась потом и постоянно рядом ложилась. Давно было.

Ну, так вот. Еду я в электричке такой из института. Подходит гопник и говорит: «Чо, домой едешь (то есть, денег нет)?»

– Ага.

– Лёха. Или Андрюха. Всё равно не запомнишь.

– Вова.

– Чо, поступил куда?

– Но.

– Хорошо.

– Ага.

– А куда поступил?

– В горный.

– А, знаю, у меня корифанчик там учился два раза. А чо горный?

– А там пропускной балл ниже.

– Ааа, вон оно чо.

– А ещё там пацанам мужского пола по сравнению с женским какое-то предпочтение не вполне понятное. Ну типа геолог должен быть более мужским, а девчонки чаще замуж оттуда идут или что-то типа того.

– Ааа, ну нормально.

– А ещё у меня отец там учился. Я по стопам пошел, выходит.

– О круто, ваще ништяк. Уважуха.

– Да и вообще у нас по отцовской линии вся семья геологическая. Я всё детство антимонитом играл, цирконы находил и с бериллами разговаривал.

– Решительно клёво. Ну, я пошёл.

– Да куда ты пошёл. Сиди уже и слушай. А то, сука, спросят, а слушать не хотят. Задолбали. Вопрос-то важный.

– Ну да так-то.

– А ещё я на Урале живу. В горняцком посёлке родился. И вот я не в курсе, как котируется наша консерватория, ходят ли слухи в Бразилии о местном педагогическом, и знает ли специалист по деревьям из Северной Дакоты о нашем лесотехническом, но горный наш очень удачно в горах находится. Так редко бывает. Поэтому он здесь какой-то выпуклый, знаковый. Но это ещё и не все знают. Вот ты же не задумывался? Не задумывался. И потом, смотри. Вот мне история нравится. Ну как нравится. Я даже и не знаю, как она может не нравиться. Типа ты такой говоришь: «Друзья, только про эллинизацию Египта ни слова! Не люблю я этого.»

Или мне музыка нравится. А ещё архитектура. Но по-разному. Я архитектуру слушать могу, а петь нет. Ну, ты понял. А ещё, как ты заметил, я философ.

Не поверишь, но такое бывает иногда, что человеку нравится иностранные языки изучать. Или читать про реку Лимпопо. А скорее всего, я стану рок-музыкантом. В нашей компании почти все ими станут.

А теперь представь, что тебя с кем-нибудь знакомят, и этот кто-то интересуется из вежливости, а может, и с какого-то особого перепуга, чем ты планируешь заниматься по жизни. А ты такой говоришь: «я рок-музыкантом стану». Или «я на поэта учусь». Или «я философ». Это же полный казус вагиналис! А так сказал, например, что на геологическом учусь. Или на геофизическом каком-нибудь. И всё. Понимаешь? Вопросов нет ни у кого. Никто и не поймёт ничего. Даже папа твоей невесты не спросит: «Ну и чем на жизнь, молодой человек, собираетесь зарабатывать?», потому что ему же сказали, что на геохимическом учусь, а кто его знает, что это значит, и может, само собой понятно, чем ты зарабатывать будешь, и только он не знает. Не знает, и знать не может.

Ну ещё я на платные курсы от горного ездил в наш «уездный» город два раза в неделю, кажется. И у меня по моему желанию два выпускных экзамена могли засчитаться как вступительные. И принимать эти экзамены у меня должны были те же люди, которые деньги принимали. Правда, я всё и так прекрасно сдал. Но перестраховаться не помешало. А курсы эти вообще все посещали на всякий случай. И все в этот горный поступали, для страховки, а потом уже туда, куда хотели.

А я просто не знал, куда хочу. Я попросту не могу понять, как в своей единственной жизни хотеть чего-то одного…

Убежал гопник. Уже второй.

Чай (под небом голубым)

Отец держит гончую. Гончая способна учуять печеньку в кармане за двадцать метров в течение четырёх секунд. И начать лаять. Лаять гончая может долго.

Очень долго.

Очень, очень долго.

Невозможно чай с плюшками попить на веранде.

Чем ближе печенька, тем выше тембр лая. Чтобы охотник мог ориентироваться в ситуации. Если гончая не сбивается верхним чутьём, а пользуется нижним, то есть идёт по следу печеньки вне зависимости от расположения печеньки, такая гончая называется вязкой (и чутьё её называется вязким) и очень ценится.

Приехал я на историческую родину, в глушь, в болота, откуда пришли люди, пришедшие из можжевельника. Остановился у калитки. Звонок не работает. Говорю большому чёрному носу: «Привет, гоночная собака. Давай, лай.»

Но гоночная собака не лает. Печеньки-то нет. Зато сотовый телефон есть.

Открывает отец и говорит: а я сегодня двух форелей поймал!

– В магазине что ли? – Нет, на рыбалке. – Ого! У нас здесь форели стали водиться!?

– Знаешь карьер «К»? Ну вот, его затопили, а предприимчивые ребята там форелей разводят на продажу. Так рыба у них из садков убегает (бе-бе-бе). И можно приезжать, ловить и им отдавать. А если себе забрать захочешь, пожалуйста – 300 руб. за кг. Я себе двух штук выбрал, а мне в честь праздников их даром отдали. А так-то я больше поймал. Надо будет на кукурузу попробовать.

– Ну, показывайте, где тут у вас горы, которые надо свернуть. Где тот хвалёный непочатый край?

Но сначала была экскурсия.

Вот это – земля. Здесь будет лук расти, здесь, смотри, видишь, капуста. Смотрю – да, классно. А вон там из земли будет расти морковь. Здорово придумано. А здесь же яблоня была вроде? Так выкорчевали. Замучались выкорчёвывать. А то же всё вечно в этих яблоках. Куда их девать-то? Логично.

Земля у нас Урале, что хочешь родит. Но предпочитает крапиву. Вот возьмёшь горсть суперфосфата, а в другую горсть нитроаммофоски, а в третью парного навоза, да как замахаешь этими горстями! Чтобы всё удобрить – и землю, и асфальт. Потом как исполнишься благодати да как взрыхлишь! Чтобы кислорода туда в землю поднапустить. А бывает ещё, на поле куриного помёту от соседей перепадёт. Курицы целый год старались. Сорт 1А!

Ну, говоришь, мать сыра земля, рожай. А она – пожалуйста. Лопух.

– Здорово! Но не то. Рожай ещё.

– На здоровье – одуванчик.

– Великолепно. Но опять не то. Где кабачок?

– Вот патиссон.

– Ладно, давай.

Пошёл в теплицу. Но меня перехватили и напялили на голову кепку с козырьком, чтобы пыль на голову не попадала, а то всё равно в баню идти, и чтобы солнце своими лучами в глаза не лезло. Я моментально ударился лбом о притолоку. Да, с козырьком – совсем другое дело.

Вхожу в теплицу. О, а это кто?

– Это георгины! – кричит мать снаружи, из мира ветров.

Здорово, говорю, георгины! Как жизнь?

Георгины лишь лениво приоткрыли свои зелёные глаза с узкими вертикальными зрачками, поводили ушами и легонько, но отчётливо шевельнули хвостом, давая понять, что аудиенция окончена.

Наконец я дорвался до покопать. Но тут всё не так просто. Сперва должен быть инструктаж. Без него никак. Что тридцать лет назад, что сейчас. Так до самой смерти будет, видимо. И пускай. Смысл теперь что-то менять? Немножко осталось.

Отец взял у меня из рук вилы и говорит: «Так, значит, у нас какая основная задача? – Удивить червей. Поэтому вот на такую глубину – больше не надо – и вот так, раз. Вот, видишь?»

Я видел. Черви обескуражены. Естественно – темно, сыро, холодно, сверху тяжесть, ползёшь себе, жрёшь землю и тут – на тебе: солнечно, воздух! Кому понравится? Извиваются от шока. Задача, следовательно, выполнена.

А между прочим, нигде так не хочется ароматного чая из ключевой воды, заваренного в фарфоровом чайничке, как на червеизвлекательных работах. Там, где бьёт из земли этот ключ, крест православный так хитро настроен, что бездумно вытекающая из земли вода, неожиданно для себя самой автоматически освящается. И чай из неё уж больно полезный.

Что характерно, любые булки уходят за милую душу. Идут булки как на параде под «Прощание славянки». Равнение направо! И с парада прямо в желудок. Там-тарам, там-тарам, там-тарам-пам-пам.

Вот идёт песочное печенье. Там-парам-пам-пам. Вот пошли орешки со сгущёнкой. Как ровно идут! Там-парам-пам-пам.

– Кому-нибудь ещё чаю налить?

– Нет-нет, я скорее копать побежал. Ну конечно налить, чего ерунду спрашиваешь!

Гоночной собаке интересно, сколько раз нужно гавкнуть, чтобы дали булку. Никак всё вычислить не может. Ну нет в наших действиях никакой логики!

Мимо прошмыгнули георгины с хвостом форели в зубах.

Надо всем этим неслышным ультразвуком висит червячья брань.

Прошлыми глазами

Вспомнил, как мы ходили с мамой холодной мокрой осенью по темноте на другой конец посёлка смотреть на глубокую яму в гараже, в которой на самом дне сидел папа и рыл её. «Ну его в баню, ну его в баню, даже ради секса», – мог бы подумать я, но не подумал, потому что не знал ничего про секс. Я просто был под очень сильным впечатлением. Мы пошли домой, а папа остался в яме.

Ипполит не может понять

В небе летит воздух.

В океане булькает вода.

В земле копошатся камни.

Ты стоишь у окна и смотришь вдаль.

Я постараюсь запомнить, зачем мне всё это.

А Ипполит сидит и пытается понять, почему он после института не поехал в Якуто-Ненецк, куда его так звали на высокооплачиваемую работу с перспективой карьерного роста. Или шахтного. Квартиру предоставляли! Уголь оплачивали! Всего за каких-то пять лет он мог стать огого! А потом… да и вообще… Можно было даже купить себе новенькое «рено». Почему же он не поехал? Где логика? Что он такого думал? Как объяснял себе? Что он такого хотел? Почему он не получил до сих пор водительские права? Ведь столько возможностей было, если рассудить. Это же почти одни плюсы. Так почему же он их не получил? Сидит Ипполит и никак не может понять – почему.

Ипполит сидит и не может вспомнить, чем ему так нравились женские ноги. Ну ноги. Стопа, голень, колено, бедро… Если ноги здоровые – это хорошо. Если больные – то ничего хорошего. В принципе любой молодой здоровый человек прекрасен. Но чем-то Ипполиту особенно нравились женские ноги. Ипполит напрягает память. Ноги, ноги, ноги… Вроде как снизу они как-то игривы… Сверху они как-то утолщались, что ли. Или… Чем же они так особенно нравились? Ведь ясно же – чем-то нравились. Сидит Ипполит и никак не может вспомнить – чем.

Берём карточку события и читаем

Вы в молодости, в центре большого города, в чёрных джинсах, в 90-е годы стоите и разглядываете кусок новой жизни. Вдруг слышите сзади кто-то произносит слова «брутальный», «лапидарный» и «субтильный». Вы давно знаете значения этих слов, но никогда не слышали, чтоб их произносил другой живой человек, тем более одновременно, тем более женским голосом. Вы оборачиваетесь и видите двух девочек МОЛОЖЕ ВАС! Вы еще не знаете, что эти слова почему-то вошли в моду и их скоро будет употреблять каждый сварщик. Ваша картина мира дала трещинку, и вам стоять удивлённым полчаса. Вы пропускаете два хода.

Цой жив

Виктор Цой не выпустил фолк-бардовый альбом «Куралесенька» в 1998 году.

Не увёл жену у Шевчука.

Не скололся крокодилом.

Не участвовал в реалити-шоу.

Не был сфотографирован в бане ни с пятнадцатью голыми бабами, ни с десятью прекрасными дамами.

Не тупил на телевикторине «Как стать миллионером».

Не выступал в поддержку однополых браков.

Не выступал против однополых браков.

Не эмигрировал в Лондон.

Не основал Церковь Всех Рабов Божиих от Пятого Рейха.

Не ездил помогать в Ливию, потому что не может видеть неправду и просто так отсиживаться в доме, где синим цветком горит газ.

Не спел с Киркоровым.

И слава Богу. Я считаю, что не Крым наш, а Цой жив!

Южный крест

И вот летит Персей с головой горгоны Медузы в сумке докладывать о выполнении задания, летит через крайний юг земли, как это принято у героев – шляться чёрт знает где, летит, значит, и наконец-то вдруг видит дополнительное задание.

При выполнении дополнительного задания помимо очков опыта герою могут достаться полезные артефакты. Однажды только такое было, что за выполнение задания достались Очки Опыта – две треснутые линзы в роговой оправе. Надевший их начинает казаться чуть более опытным. И больше ничего не досталось. Но это не с Персеем было.

Персей видит на берегу моря-океана прикованную к скале прекрасную представительницу крайнего юга.

Такие представительницы нынче встречаются на специализированных интернетных страницах одновременно в разделах «ясные очи» и «дивные кудри».

Персей устремляется к прекрасной представительнице.

Открывается окно диалога с несколькими вариантами.

1.) У вас такой вид, будто вы можете дать мне дополнительное задание.

2.) О, прекрасная дева, кто ты? И за что прикована здесь к скале?!

3.) Как я стал успешным? Просто верно сделал первый шаг. Я начал бизнес с Amway, потому что так же, как и ты, хотел стать хозяином своей жизни. Amway – компания с полувековой историей успеха.

В общем, оказывается, что деву зовут Андромедой. Приковали её здесь, чтобы принести в жертву морскому чудовищу. Чудовище-девоед было наслано Посейдоном по взмолению морских нимф (Дело №4578247—51), которые унывали от того, что мать Андромеды – царица Кассиопея – была невыносимо прекрасна да ещё и гордилась этим, как будто сама так сделала, что, конечно, уже ни в какие ворота не лезет. Чудовище долгое время превращало местные газоны в кучи грязи и разбивало только что заасфальтированные дороги. Плачем и стонами наполнилась земля. И вот царь Кефей (муж Кассиопеи, отец Андромеды) обратился к оракулу, который нагуглил, что только тогда кончится кара Посейдона, когда отдадут на растерзание чудовищу царёву дочку. Точка.

Выслушал Персей историю Андромеды и вызвался спасти её.

Дождался герой, когда чудовище приплыло, взмыл он на своих крылатых сандалиях высоко над морскою пучиной, выхватил острый меч Гермеса и поразил чудовище.

– Ни хрена себе! – поразилось чудовище.

Завязался ужасный бой. Кровью окрасилось море. Вышел Персей победителем из смертельной схватки. Освободил он прекрасную Андромеду и взял себе в жёны.

С радостью отдали свою дочь за сына Зевса ликовавшие от счастья Кефей и Кассиопея.

Большой пир был. И никто с начала мира не видал такого пира.

С тех пор зимой, катаясь на коньках, которые от дедушки достались, упадёшь затылком на лёд и некоторое время продолжаешь скользить на спине по катку, а над тобой в неизмеримой вышине сияет созвездие Кассиопеи. А рядом с ним – созвездие Цефея, а по другую сторону – Персей. И подле него – Андромеда.

В созвездии Андромеды детские глаза могут легко различить мерцающее продолговатое пятнышко, называемое Туманностью Андромеды.

Это ближайшая к нам спиральная галактика. Такая же, как и наша. И вот ты скользишь на спине по катку, завтра у тебя математика и русский, а свет от этого мерцающего пятнышка шёл до тебя два с половиной миллиона лет. И пришёл.

Или вот ещё есть невероятная история.

Но пускай герой сам поведает о ней. Так сказать, от первого лица.

Еду я как-то раз в трамвае. Восемнадцать лет мне.

Так заканчивалось очередное приключение с палатками, кострами, минералогическими находками, ледяной водой ручья вместо городской ванной и орлиным гнездом вместо городского туалета.

Третье и последнее приключение такого рода в то лето.

Первый раз я ездил с предводителем и десятью девушками в заповедник. Второй раз в составе группы из московских, питерских и уральских учёных шарахались по известным месторождениям Среднего Урала, а в третий раз вместе с разношерстной компанией и геологическим кружком немного полазили на Южном Урале.

Бывало, лежу в палатке и трогаю очень умную девушку за всякие места, а она настолько не против, что даже всё это как-то странно. И природа странной кажется. Но очень красивой. И лес, и озёра, и горы… И румянец на лице у девушки потом такой необыкновенный. Таких сейчас уже не делают.

Ох и люблю я эту геологию всякую!

Всё остальное прилагается. А как же! Кипяток в котелке, сверчание сверчков, громкий протяжный крик грибника в зарослях, туман и запах тайги.

Искры костра опять же. Вот такенные. Одна такая искра прожигает в сохнущем на палке носке дыру величиной с носок. И через неё становятся видны подсвеченные багровыми бликами костра лица товарищей. Одним словом – красота.

Но всё когда-нибудь заканчивается.

И вот мы возвращаемся домой, по очереди прощаясь друг с другом на перепутьях. Этот здесь выходит, тот на следующем повороте, эти поедут с остальными на электричке…

И чем глубже мы проникаем в цивилизацию, тем сильнее становимся похожи на хомоэректусов-старообрядцев в экзоскелетах.

В автобусе мы начинаем догадываться, что от нас пахнет. И не туманом. И не запахом тайги.

Затем мы залезаем в трамвай и едем уже по центральной части города.

И вот из всей орды африканских мигрантов остаёмся лишь мы вдвоём с умной девушкой.

Стоим в переднем конце вагона, стараясь никого не задевать и не пахнуть. А все на нас смотрят.

Так разительно мы отличаемся от всего окружающего.

Да и на кого им ещё смотреть, если мы – герои повествования.

Странное дело: то, что так манит в палатке, в трамвае уже не так манит. Чувство локтя сильное, а больше никаких чувств нет. Ещё помыться скорее хочется. И это всё в целом как-то неприлично.

Вот и моя остановка. А ей ещё пару остановок ехать до общаги, а оттуда вечером или следующим утром уже ехать в отчий дом. Я обнимаю большую, как шкаф, мозолистую труженицу села в больших Очках Опыта, которая съела в себя всю умную девушку. И выпрыгиваю из трамвая. Поцелуй мне приходится куда-то в область уха.

И то место начинает гореть. А от него постепенно гореть начинает всё.

Не успеваю я войти в арку нашего двора, где мы с другом снимаем комнату с окном на другую сторону, как мне становится очень стыдно. Так, как ещё никогда в жизни стыдно не было. Восемнадцать лет всё-таки. То ли ещё будет.

Я бегу, хлопая собой об себя и гремя всем, что у меня есть.

Забегаю в прохладный подъезд, где знакомо пахнет чем-то приличным, возможно котами, по крайней мере, чем-то поприличнее меня. Поднимаюсь на верхний этаж, на ходу выгрызая из бедра зашитый туда ключ от квартиры. Врываюсь в пустую квартиру. На пути в ванную отстреливаю первую, вторую, третью, четвёртую ступени, на пути из ванной на кухню отстёгиваю пятую, шестую вместе с седьмой и девятой, и штаны, и восьмую, и трусы. И всё.

Затем делюсь на части.

Один бежит мыться и швыряться вещами, другой бриться, фыркать и колупаться, третий голый и мокрый достает из вещей отпавших в коридоре, ванной и на кухне внутренние вещи, забивает ими комнату, там некоторые разворачивает и забивает другую комнату, четвёртый постоянно натыкается на шестого, седьмой варит макароны, пытаясь ничего себе не обжечь, а пятый старается ничего не упустить и не потерять ни секунды.

Постепенно части меня начинают соединяться обратно. Седьмой с третьим, четвёртый с пятым…

И вот я через двадцать одну минуту шестнадцать целых и восемнадцать сотых секунды после входа в квартиру выбегаю из неё.

Чистый, в чистой городской одежде на мокрое тело, с холщовой сумкой в руке. В сумке на дне деревянная разделочная доска, на ней сковорода, закрытая крышкой, и красная пластиковая бутылка с кетчупом. А на сковороде всё ещё скворчащие макароны с тушёнкой.

Я пробегаю два километра, срезав их на один километр за три-четыре минуты (там до сих пор кое-где срезано) и появляюсь у дверей общаги. Теперь всё. Вход-то только один.

Там внутри в августе настолько пусто и гулко, что я легко могу, поднимаясь по одной лестнице, одним ухом контролировать другую. Вот и её комната.

Стучусь. Не открывает.

Видимо, ещё не пришла из душа, который в подвале.

Сел на корточки, прислонился к двери. Жду. Сейчас она придёт и удивится.

Я скажу, что вот, проводить тебя пришёл. В смысле это. Того.

А это тебе. Ты же голодная.

Но она не приходит.

Может, у тех девчонок в комнате? Проверил – нет никого.

И у тех нет.

И у этих.

И там.

Нигде никого нет.

Наверное, просто время не так идёт.

Я же ускорился, пространство насквозь пронизывал. И теперь для меня время до сих пор медленно тянется. Сейчас постепенно оно придёт в норму, а там, глядишь, и она – тут как тут.

Весёлая такая. И удивится.

И спросит: «А ты чего здесь делаешь?» Или не так. Обычно сначала как-нибудь скомкано и нелепо получается, чтобы вспоминать смешнее было, а потом разглаживается и наматывается ловчее.

После первого часа ждать стало чуть странно.

После второго – ещё немного страннее. В том смысле, что время шло уже почти как обычно, и вероятность дождаться её уменьшалась, раз уж она до сих пор не пришла, но промежуток времени между нашим расставанием и моим приходом сюда оставался совершенно неизменным, а время до нашей встречи, если мы всё-таки встретимся, сокращалось.

Поэтому, я ждал.

Чуть позднее я узнал от полузнакомой девушки, поднимавшейся из душа, что там никого нет.

Когда я подождал три часа, подождать четыре не казалось такой уж странной идеей. А когда подождал четыре, не подождать пять стало бессмысленным: если я не подожду час, зачем тогда я ждал четыре?

Я несколько раз уже уходил. Один раз на сто метров, другой – на сто двадцать.

Потом решил уйти совсем, но вовремя спохватился и быстро вернулся. Ведь если надолго отлучиться, то можно не встретиться.

Наступил вечер. Солнце перестало освещать коридоры общаги и ушло смотреть в комнаты, выходящие на Зелёную рощу. Я последний раз посмотрел просто так в замочную скважину её комнаты и увидел солнце.

Спустился. Вышел.

Пошёл в Зелёную рощу. Сделал там из ручкового дерева ручку для сковороды, а из вилкового дерева – вилку.

Сел на скамейку по-гусарски, поставил перед собой сковородку, и стал есть макароны с тушёнкой, щедро поливая их кетчупом, и слушать дятлов.

Очень вкусно.

В южном полушарии на небе, если проявить некоторую долю фантазии, отчётливо виден Вован на скамейке со сковородкой, но созвездие почему-то называется Южный Крест.