Текст книги "Бинтуронги"

Миссия выполнена

Здесь, в узком глубоком колодце, не работает связь.

Луч нашлемного фонарика, установленного на полную мощность, выхватывает внутренние поверхности щелей на стене.

«Ещё немного», – говорю я Глебу, который, стоя наверху, потихоньку травит трос. Его напарник страхует его сзади.

В двадцати шагах от них, в прямой видимости, на пересечении ходов подземелья, двое с оружием наготове оглядываются по сторонам.

Ещё несколько человек во главе со старшим группы контролируют боковые коридоры чуть ближе к выходу.

Рядом со шлюзом огромного купола, под которым расположена вся заброшенная станция, ждет вездеход.

Два человека на нём поддерживают связь со старшим группы.

Пятнадцать километров отделяют вездеход от разведывательного катера, на котором мы совершили посадку на небольшое открытое плато.

Оставшиеся на нем пилот, врач и балерина поддерживают связь с вездеходом и с большим межпланетным кораблём «Одиссей» на орбите.

«Есть!» – говорю я.

– Поднимаю.

– Готовимся к выходу.

– Мы идём.

– Вас понял, прикрою.

– У них получилось.

– Они возвращаются.

Так я обычно достаю пыльный носок из-под дивана.

Набеговое хозяйство

«Набеговое хозяйство – термин, которым многие историки обозначают форму хозяйствования некоторых кочевых сообществ».

Тук-тук. Есть кто дома? Открывайте, набег. Не, ну а чо мы? Уж извиняйте. Хозяйство у нас такое.

О чём я и говорил.

Только не некоторых, а всех. Всех кочевых народов. Кочевник не может не совершать набегов на оседлых соседей.

Просто потому что не может выменять лошадок на всё, что ему хочется, так как лошадки станут обесцениваться.

Поэтому, например, поход Карла Великого на аваров (которым понравились дунайские степи) был не карательным, а уничтожительным (потому что бесполезно).

«И есть притча в Руси и до сего дне: погибоша аки обре, их же несть племени, ни наследка».

Хотя это я просто для красного словца вставил про поход. Поход как поход.

Конечно, набеги не обязательно устраивать постоянно, можно один раз нормально покорить оседлых соседей, и пускай дань платят (или принудить оплачивать охрану их границ от других кочевников и от себя). Такое хозяйство тоже хорошее. Хозяйственный человек – всегда завидный жених.

Правда, из-за дани всё равно когда-нибудь перессорятся. Орда распадётся.

И опять набеги.

И так пока, условно говоря, у оседлых соседей танки не появятся.

А они появятся.

Причём именно у оседлых.

И всё.

Причём именно всё.

Хотя набеговое хозяйство кочевых народов – это частность.

Кто-нибудь кого-нибудь всё равно немножко грабит.

С тех пор, как присваивающее хозяйство сменилось производящим.

Раньше особо незачем было именно всем или большинству отбирать друг у друга банан. Или даже кролика. Легче и безопаснее в большинстве случаев кролика самому добыть, чем отбирать. Не говоря уже о банане.

А потом началось.

Некроз коммерческой жилки

Однажды (или не однажды) я пришёл в общагу и сказал: «Светка, ты же общаешься тут всяко-разно с младшими курсами и всё такое. Распространи среди них слух, что есть самый лучший переводчик с немецкого за самую лучшую цену». Это я так решил провести в жизнь внезапный гениальный план.

Во мне дёрнулась деловая жилка где-то в районе уха.

Я рассудил так: мне нравится переводить с немецкого, слушая сложную, но прекрасную музыку, пить чай и делать руками тумс-тумс-тумс. А что, если заниматься этим, но ещё и деньги за это получать?

Женщина опять же порадуется.

Немецкий – очень красивый язык на бумаге. И очень живой. Все эти приставки. Эрзацы, абшниты, гештальты, которые настолько самодостаточны, что их не переводят.

Например, «уничтожать» по-немецки – «церштёрен». Читаешь и понимаешь.

Можно даже прочесть какой-нибудь форбляйбунг и, не заглядывая ни в какие словари, вертеть полчаса русское слово на языке, прежде чем догадаешься наконец, как правильно сказать.

Даже Шпенглер (не к ночи помянут будет) говорил, что есть (почему-то) всего три самых живых языка: немецкий, русский и ещёкакойта. Ерунда, конечно, но приятно. Вот я подумал – буду себе в удовольствие переводить.

А там ещё в этом, в как его, в любом деле такая штука есть: оно может нравиться только лишь потому, что оно всё лучше и лучше получается. И я не только бесплатно стану совершенствоваться (стремительно – раньше всё стремительно происходило), но мне даже ещё и деньги будут за это платить. Хитрый план.

Количество денег изначально никак не определялось. Просто была использована логика Аристотеля: сколько-то больше, чем нисколько. А потом предполагался стремительный рост моей популярности среди нуждающихся в переводе и контролируемый раскат губы.

Ну и перерывы буду делать, конечно.

В конце концов, всегда можно закружить свою женщину в танге пару раз, чтобы она ещё час валялась и слушала волны. И снова погрузиться в алхимию смыслов, искря полушариями озорного мозга. У нас – у людей с интеллектуальным складом ума (что бы это ни значило) – есть свои тайные извращения.

В фильмах я больше всего люблю завязку. А в интересном деле – приготовления.

В общем, промучился я несколько вечеров, музыку слушать перестал, возненавидел немецкий, получил свои сто шестьдесят (или двести тридцать) рублей и успокоился.

Не знаю, сколько бутылок растительного масла на эти деньги можно было купить. И зачем. В моей молодости самый ценный ресурс – время.

Или вот сосед археолог ко мне обратился, когда мы чай у него пили…

Он себе выписал где-то православную женщину по имени Лада. Кроткое существо. Испекла пирогов на одноконфорочной плитке. Предложила гостю водки и целебный порошок из лосиного рога.

Во мне что-то мелькнуло было, но Сергей осенил всех крестным знамением и спас.

Он недавно приехал с раскопа, где провозился почти всё лето. А тут такое дело – баба. Времени меньше стало. Мог бы и не объяснять. Я же вижу: этих красивых шкафчиков раньше не было. Короче, мне предлагается освоить программу AutoCad и помочь современной исторической науке сделать шаг вперёд. Верхнезалубкинская культура опрокинутых столбиков.

Ой, как я люблю всё такое! И программы эти, и историю, и философию, и пирожки.

Я однажды пришёл к лучшему другу и сел за его компьютер. И нашёл там удивительную штуку. Photoshop называется. Через семь часов друг сказал, что им с подругой уже пора ложиться спать.

Я сказал, что не против, я тихонько посижу.

«Нет, тебе надо домой идти, – сказали мне, – Просто поверь». Пришлось встать из фотошопа и домой пойти.

А тут новая программа, автокад какой-то! О котором я уже что-то слышал. Будет чем заняться, когда музыку слушаю.

Кооперация опять же, взаимопомощь, работа в команде. Наука! Всё серьёзно. И это всё за деньги ещё!

Так и порешили. Выпили за это ещё православного чая из самовара, которого раньше не было, и съели по душевному домашнему пирожку с неважно чем.

У меня в ту пору как назло стали болеть глаза. Я тянул на компьютере красную линию из одной точки к другой, а у меня слезились глаза. Такая странная болезнь глаз началась. Чёрт бы всё побрал.

А отказываться от взятых обязательств было стрёмно. Ведь тут и дружеская помощь, и совместный проект, и интересное дело, и приобретение навыков, и деньги, которые не то чтобы нужны в таком неясном количестве, но сами по себе как бы говорят о… эээ… ну как бы дело какое-то. Как там принято у этих… у людей. И договор, который дороже денег, слово моё незыблемое!

В общем, было стыдно, но пришлось отказаться. Хотя стыдно было не очень – скорее неудобно, потому что реально болели глаза. А неудобно было потому, что отказался не сразу, а медлил, пытаясь преодолеть что-то.

Эта история с глазами на самом деле меня только выручила, потому что иначе, я чувствую, промучился бы гораздо дольше.

Примеров можно приводить много.

Почему-то, когда я слышу фразу «найди себе дело по душе, и тебе не придётся работать ни дня в своей жизни», мне хочется аплодировать стоя, но на практике, если я пытаюсь получать деньги за то, что мне нравится делать, оно просто перестаёт нравиться.

Это можно долго анализировать. И никто не преуспеет в этом больше меня.

Видимо, перед тем как меня отправили на эту планету, мне в голову был заложен совершенно нерастяпный тылбадыр.

Живьём

Давным-давно к нам в отчий дом приехали друзья семьи с детьми. Мне было пятнадцать лет. Их старшая дочь была мне ровесницей. Мы с ней не встречались лет десять. Вообще никогда не встречались. Она для меня была ребёнком на фотографиях. И как только я её увидел, я потерял дар речи, письма, приёма пищи и стал бегать по квартире, не находя чего-то круглого, но квадратного. Дышать нормально не получалось. Вся квартира наполнилась её запахом. Я, стараясь быть естественным, спрятался в шифоньере, делая вид, что у меня там дела.

Однажды все собрались куда-то идти, а я сказал, что мне нужно остаться дома, так как опять же дела. Те же. Столько дел в пятнадцать лет! Мне просто нужно было привести психику в порядок. Меня, конечно, уговаривали, но я был непреклонен по-пятнадцатилетнему. И тут она вдруг тоже решила остаться. Родители ушли и оставили живого человека с ней.

Я убежал в ванную. Но потом вышел. Мы остались вчетвером. Я, она и две её… и её грудь.

Она сидела своим телом на моей софе, на которой я проспал всё своё отрочество, и пахла. При этом своими огромными глазами смотрела прямо на меня. Я встал в угол между шкафом и шторами и непринуждённо теребил вытянутые «колени» трико. «Ты читала О. Генри?» – нарушил я невыносимую тишину. Дальше не помню. Она встала и подошла к серванту с минералогическими образцами.

Дальше опять не помню. Помню, что она брала в рот моё имя. Потом я свихнулся. Поэтому выжил.

Через два с половиной года я встретил её в институте и обрадовался. Всегда радуюсь, когда встречаю кого-то знакомого. Я шёл с пятью своими подружками. Они пихались, щипались, кто-то из них ехал на мне.

Она поздоровалась со мной, я приветливо помахал ей, но меня куда-то утянули.

Выступающий буфером

Пипл партнер, выступающий буфером между интересами компании и человека и занимающийся вопросами мотивации сотрудников, стимулированием развития на проекте и в компании, пришёл к карьерному консультанту, разрабатывающему профессиональный план развития каждого сотрудника в рамках компании, и конфиденциально пожаловался на то, что в последнее время какой-то незнакомый человек преследует его, постоянно оказываясь рядом в офисном здании, но не делает попытки заговорить.

На что карьерный консультант ответил…

Что это Джанни Родари, и что он понюхает хорошенько и отстанет.

Случай на Уралмаше

У нас на Уралмаше два мужика напились дома и стали на рояле играть.

И один из них погиб.

Тогда другой не растерялся и решил избавиться от трупа.

А дело в том, что живой мужик хорошо разбирался в устройстве разных зверей лесной полосы.

Поэтому он стал очень искусно из мяса, костей и остальных внутренностей делать зайцев. Так, что вообще не прикопаешься. Вот даже остановит тебя в городе электроконтроль или опричники, ты им раз – заяц, пожалуйста. Электроконтроль или, допустим, народная антимонопольная дружина, посмотрят: заяц. Ну тогда ладно. Отметку поставят и отпустят.

Так мужик из всего трупа зайцев наделал и тихонько вывез за город за несколько раз. Чтобы внимания не привлекать.

Ну и потом, встретят тебя госрезиноинспекторы, глядь: одиннадцать зайцев. Подозрительно. Почему не девять, не двенадцать? Старообрядец ты, что ли? Начнут проверять, зайцев вертеть, прикидывать, кумекать, пока ты непринуждённо сигаретку не с той стороны прикуриваешь.

А так ночью делает максимум зайца-двух.

А днём открыто выносит.

На трамвае до кольца, там автобусом до седьмой базы и в лес.

Зайдёт подальше, подождёт, нет ли кого поблизости.

Потом заранее заготовленную шкуру на зайца наденет аккуратно. Чтобы не было перекоса. Или мешковатости. Бугров там каких и так далее.

И отпускает.

Так всех зайцев и отпустил.

Первые-то зайцы, только свистни со всей мочи – сразу бросались наутёк.

А последние, которые уже слежавшиеся и перемороженные были, они, конечно, не сразу очухивались.

Пару раз пнуть приходилось.

А их паспорт, то есть того мёртвого мужика паспорт, выданный Китежградским РОВД, в камин дома бросил.

Дальше вы знаете.

Аэрофотосъёмка

Апрель.

Есть время разбрасывать камни, раскапывать ямы и месить грязь.

В такие времена, когда везде недостаточно глубоко, чтобы плыть, и происходит обычно выход жизни на сушу. Встречайте.

В детстве было очень интересно гулять в весеннюю распутицу. У нас в посёлке весна была куда менее коричневая, гораздо более серебристая.

Идёшь, смотришь в землю, как будто на вертолёте летишь над изумительным ландшафтом. Я всем озёрам и рекам названия давал. И даже некоторым ледникам, из-под которых они вытекают. Над водопадами пролетал, кружил над обширными дельтами…

Иногда парил довольно низко над горами, но никогда не садился, пока не возвращался на базу. Поэтому на базе почти так же искренне, как и мама, недоумевал, почему в таких высоких сапогах полно грязи с камнями.

Или как будто на специальном самолёте аэрофотосъёмку проводишь (Самолёт летит, мотор работает, а «взади» поп сидит, картошку лопает).

Потом в институте пришлось несколько раз эти аэрофотоснимки дешифрировать.

На самолёте установлена камера, делающая снимки с определённой частотой так, чтобы часть запечатлённого на одном снимке, попадала и на другой снимок. Таким образом каждый участок местности сфотографирован дважды из двух точек. Самолёт пролетел по прямой линии, затем развернулся и полетел обратно по прямой, параллельной предыдущей, но на, скажем, пятьсот метров западнее. Потом опять развернулся. И так покрывает профилями определённую площадь.

Потом берёшь две фотографии одного участка местности, кладёшь рядом на стол, сверху ставишь такую раскоряку с двумя окулярами. В один окуляр зеркалом направляется изображение одного снимка, в другой окуляр – другого.

В мозгу (так мне он нравился всегда, мозг этот!) получается объёмное изображение. Нужно только снимки подвигать на столе, чтобы изображения точно совместились. Поэтому необязательно очень точно двигать самолёт при съемке. Но всё равно там квалификация нужна.

И вот у тебя перед глазами объёмная картина (стереоскопический эффект). Рельеф во всей своей полноте. Но забавная штука – мозг произвольно выбирает, что будет выпуклостью, а что – вогнутостью. Непонятно – овраг это или такой гребень.

Поэтому проходят небольшой курс о том, как устроен мир. Буквально пять годиков. Нужно поискать какой-нибудь признак и потянуть за него так, чтобы вся картина выпумкнулась выпуклостями вверх, а вогнутостями вниз. Пока сноровка не придет, некоторые места прямо продавливать мозгом приходится и мысленно класть на них что-нибудь тяжелое. Ко мне быстро сноровка пришла. Потому держался гоголем.

Подойду, например, к Светке, дай, говорю, гляну двумя глазками. Она даёт. Всё, я всё понял. Вот это – яма, а вот это – гора. Не может быть! Но это чистая правда. Потому что смотри сюда – дама, потом сюда – король, и вот сюда – туз. Светка пробует перевернуть представление об участке мира.

– Давай-давай! Давай, ещё немножко!

– Сейчас-сейчас, сейчас-сейчас, ой-ой-ой. Да!

– Да?

– Да!

Но это давно было. Ещё до исхода. А нынче лететь не получается. Я же взрослый культурный человек с туалетной водой определённой марки.

Встречает такой человек преграду на пути. Распутицу, так сказать, небольшую. Смотрит опытным взглядом Наполеона на все эти переправы, овраги, флеши и редуты: прыгаем сейчас вон туда, оттуда – сюда правой же ногой, чтобы потом левой – на тот маленький выступ, и пока не соскользнул – моментально вон …. ах ты! Там кем-то тактически абсолютно безупречно накакано.

Казаки, не иначе.

Придется идти по старой Смоленской дороге.

А бывают ещё такие ловушки, в которые можно попасть, если идти с одной стороны, например, только с севера на юг. А если с юга на север, то избежишь.

Потому что с севера на юг ситуация усугубляется постепенно, и надежда теплится до последнего, а с юга на север сразу виден масштаб, поэтому обходишь сразу через другую локацию. Которая с гоблинами, но без дракона.

Вчера видел, как один интеллигентного вида мужчина с папкой документов в руке попал в такую ловушку, оказался один на один со стихией. Стоит, оглядывается и ропщет тихонько: «Кабзда».

И немного погодя: «Злодейка».

Весна идёт! Весне дорогу!

Или ладно, так пройдёт.

Помню, раньше, идёшь, по поверхности мира, какая уж она ни на есть, а небо такое пронзительное! А воздух такой сырой! И такой сладкий! А у Наташки титьки. И это всё вместе невероятно!

А когда это всё становится не таким уж невероятным, начинаешь замечать, что в этом году как-то особенно грязно весной. И спрашиваешь обычно у такого же субъекта, заставшего ещё титаномахию: «Грязно нынче как-то особенно, не правда ли?»

– Да вообще чёрт-те что такое. Сколько себя помню, никогда такого не было!

У меня всё записано

Мир под снегом. Так надёжнее. Сейчас минус десять градусов тепла. Прогноз погоды предвещает падение температуры до минус тридцати в течение суток и затем в течение суток же повышение до минус трех. Видимо, это зачем-то нужно. Им там виднее.

Вот в тридцати верстах к западу пробежала куница под еловой лапой из Азии в Европу. Ей надо.

А прямо сейчас в девяносто шестом году в общежитии на четвёртом этаже юные женщины в халатах едят макароны с жареной картошкой. Тазик за шторкой, синицы за окном, Земля подлетает к перигелию, а Виталик – ничего.

Вот не так давно на склонах Вишневых гор у закованных в лёд и укрытых снегом озёр, в которых в темноте плывут рыбы и их это устраивает, в сарайке живёт Найда. Потому что это Найдина сарайка.

Вот кто-то где-то в середине жизни пересёк Енисей на верхней полке и перевернулся на другой бок. Пересечёт ли он Енисей снова? А я знаю. Но не скажу. А тем временем на станции Магнетиты посреди полярной ночи уже открылся киоск с чебуреками, кроссвордами и презервативами. Михаилу Николаевичу в городе Миассе в пятнадцати метрах от Ильменского заповедника шах. А он так. Снова шах. А он сюда. А нет, сюда нельзя.

Кусок кварца триста тысяч лет лежал в пегматитовой жиле, а теперь торчит в стене панельной хрущёвки на пятом этаже у самого окна ещё только семнадцатый год, а там за окном уже кто-то вырос и уехал. Куда? Зачем?

Острая на язык красивая девушка, подрабатывавшая вахтёром в общежитии и никогда никого не пускавшая после одиннадцати, садится к тебе на колени. Потому что так выше и дальше видно. Хотя видно в основном луну. Глупая.

Олени на ковре щиплют серебряную, фосфоресцирующую голубым светом траву, которая растёт на нём только по ночам. Они очень чуткие и при малейшей опасности бросятся прочь. Но пока, видимо, всё тихо.

И весь Островский стоит, никем не тревожим, во мгле на шкафу, а на горизонте триста пятнадцать метров в квершлаге опять капнуло.

Невозможно не любить такую землю, которая порождает таких людей, как я и ты. Шестидесятая параллель пересекает шестидесятый меридиан, а никому и дела нет. Вон торчит гора Конжаковский камень, трамвайные рельсы уходят за деревянный двухэтажный барак, в котором происходит чудо.

А вы спите и ничего не знаете. Но у меня всё записано.

Непорядок

Тут недавно сын сидит на горшке.

А я посуду мою.

Сын незаметно встал, пошёл в детский сад, потом в школу, в институт, устроился на работу, стал зарабатывать много денег, женился, завёл детей…

Я кричу: «Ээээ! А ну-ка!…» Догнал его, вернул обратно, жопу помыл, песенку спел и спать уложил.

В дебрях Северного Урала

Встречаются в фотоальбомах такие странные фотографии, странность которых заключается в том, что непонятно, кто это фотографировал.

Например, фото первой брачной ночи. Всё вроде бы так и было: я лежу обожравшийся и тихонько постанываю, она пересчитывает подаренные деньги. Полный интим. Кто фотографировал?

Ладно, шучу. Такой фотографии нет у меня. Но, вроде, была где-то. У меня вообще только несколько фоток. Остальные невесть где.

Например, есть фото, где я в дебрях Северного Урала в рядах Сосьвинского отряда какой-то поисковой партии Уральской геологосъёмочной экспедиции документирую керн. То есть кто-то пробурил горную породу через определённые расстояния по определённой линии. Выколотил из поднимаемых с глубины колонковых труб столбики породы и сложил их по порядку в пронумерованные ящики с длинными узкими ячейками. Кое-где столбики превратились в кучу щебня и песка. Называется шлам. Он тоже заботливо укладывается куда-нибудь, где явно не хватает вещества на заявленные метры.

А потом приехали учёные определять извлечённое и создавать объёмную картину недр. А, и ещё учёные заодно отбирают пробы. Чтобы два раза не нагибаться. Нас таких двое было, учёных. Я и ещё один человек в очках и в настоящем геологическом свитере. Бород у обоих не было.

Учёные привезли приборы. То есть молоток. Чтобы колотить. Так происходит и отбор проб, и определение горных пород. Если внимательно посмотреть на керн и тщательно изучить представленные горные породы, то по многочисленным признакам становится видно, что всё это шняга какая-то. Ну камень и камень. Да глина ещё. Но так в пикетажных книжках нельзя писать. Потому что потом по ним придётся строить разрез и обозначать разные горные породы разными условными обозначениями. Просто сильно колотишь молотком от обиды и осознания собственной никчёмности и абсурдности всего происходящего, и становится немного легче.

Только нужно отворачиваться, чтобы не смотреть, куда бьёшь. Либо надевать защитные очки, которых нет. Более старший и опытный товарищ в настоящем геологическом свитере был в очках, потому что видел плохо.

Он много времени провёл в полевых сезонах за документированием керна, поэтому понимал, где и у кого можно покупать водку. Намётанным взглядом он отбирал куски керна и со словами «тааак, это не отсюда» швырял их в угол помещения. А помещалось помещение это в каком-то бараке неизвестного предназначения. Справа мы жили, слева хранился керн.

В институте я хорошо представлял себе устройство Земли на картинках, и мог часами рассказывать про иной образец. А строгое научное описание какого-нибудь кристаллика могло накататься на несколько страниц безо всякой воды. Потому что там всё было видно, всё известно, всё изучено. И интересно.

А тут какая-то… Вот написал я, помолясь, слово «хлоритизированный», иду дальше, смотрю, а нет – там ещё не хлоритизированный был. Приходится стирать слово «хлоритизированный». И это ещё довольно короткое, простое, практически, я бы сказал, церковно-славянское слово. А иной раз весь вспотеешь, пока сотрёшь. И придётся все портянки перематывать. На начало.

Хорошо, что пикетажки заполняются карандашом. Да и ничем другим просто не получится. Все эти шариковые ручки, стоит только покинуть удобный письменный стол, становятся абсолютно бесполезны. И остальные лазерные определители всего на свете, сколько ты их ни бей, показывают, жалобно пища, сколько сейчас градусов Реомюра, и выражают скромную надежду, что нынче четверг. Не смотри, что гелевая ручка дома на полочке так безобидно выглядит. Она одна способна уничтожить целый рюкзак информации.

А вот если взять, скажем, и пригласить кого-нибудь рояль перемещать в пространстве, и перед началом процедуры, осведомиться у приглашённого, как он понимает основную предстоящую задачу! Очень многие всё понимают в корне неправильно. Приглашённый на перемещение рояля человек, даже очень хорошо разбирающийся в фортепианной музыке, может считать, что основная цель перемещения рояля – переместить рояль! Сколько этих глупцов пало жертвами роялей! Основная цель перемещения рояля – остаться живым и невредимым!

Не сломать рояль – подчинённое положение занимает по сравнению с вышеприведённой. И только следующая по важности – переместить рояль. Если первые два условия не способен соблюсти, то не перемещай рояль! Пускай стоит, где стоит!

Поэтому, не совсем понимая, что я вообще здесь делаю, и для чего всё это нужно, я старался хотя бы не потерять глаза и зубы, а там, глядишь, уж и домой скоро. К компьютеру. К книгам. К музыке. К цивилизации. К друзьям. К коту. К жене, в конце концов.

Облачен я был в толстый синий защитный ватник. Он меня и защищал от учёного с молотком, то есть от себя. Ещё помню, был один прибор: большие тяжелые тиски.

Если молотком не можешь разбить керн, ну то есть ссыкотно с открытыми глазами бить, а с закрытыми ты мажешь (уже везде его носил, и так и сяк его клал, и уже всё, что только можно, вокруг разбил, а по нему не можешь попасть хорошенько из-за неправильной водки), то тогда зажимаешь его в тиски и вращаешь рукоятку пока не пиииижж – сверхзвуковой кварц не улетит куда-то, бог его знает куда. Иногда по звону разбитого стекла понятно, что на улицу. Там в сугробе по дырочке на снегу его находишь.

Зачем идти за каким-то осколком на улицу? А там такие вопросы не задавались. Потому что зачем вообще всё тогда? Просто что-то делаешь ради того, чтобы что-то делать. Не всё же водку пить да закуску, то есть еду, готовить.

А на улице ранняя весна. Деревянное крыльцо куда-то плывёт набекрень и вкусно пахнет деревянным крыльцом ранней весной посередине жизни. И, в общем-то, понятно, что я здесь делаю. Я здесь наслаждаюсь молодостью, жизнью наслаждаюсь, наслаждаюсь необычными условиями, наслаждаюсь тем, что это ненадолго, что скоро можно будет избавиться от этого странного липкого пота между неснимаемыми четвёртым и седьмым слоями одежды, и оценить комфорт цивилизации, а если мне зачем-нибудь захочется, я могу приехать в похожее или даже лучшее место ещё раз. Можно даже железную кружку себе придумать специальную.

(Такую кружку обычно используют, чтобы дома вспоминать о кострах привалов под звёздным небом, а на привале у костра иметь частичку дома. Кружка для стыковки миров.)

Но в точно тот же миг, в ту же точку пространства-времени никогда не вернуться. Поэтому стой и наслаждайся. Какая разница, что происходит и зачем, главное – как. И в основном, ты здесь затем, чтобы не пожалеть, что здесь не был. В обоих смыслах сразу. Вот будет потом кто-нибудь рассказывать про полевой сезон в лесу, или на какой-нибудь заимке, или на полустанке, а ты не будешь жалеть, что не был там, потому что вертись оно всё конём в количестве больше минимально-ознакомительного. И вот теперь стой и вдыхай всё это полной грудью. Чтобы потом по-честному не жалеть. Чтобы знать, что большего количества тебе не надо. Или надо, это уж ты сам решай. Вот зачем ходить за осколком на улицу.

Короче, любите, девочки, простых романтиков, кому какой больше подходит.

Только не понятно, кто нас двоих – учёного в синем ватнике и более опытного и отважного учёного в настоящем геологическом свитере – сфотографировал, где и когда передал мне напечатанную фотографию.