Текст книги "Бинтуронги"

Божественный замысел

Граждане! Берегите свои трупы с молодости, ведь это же вещдоки ваших суицидов!

Зачем я это написал? А зачем трава растёт?

Ну трава, положим, ладно: из неё можно коровами делать навоз.

У нас глубоко-глубоко в глубинке, на выезде из города Асбест (да-да, именно Асбест, а не Сьюдад-дель-Рио-де-Нуэстра-Сеньора-Рейна-де-Лос-Анхелес-де-ла-Порсиункула, сокращённо Порсиункула), там, где улица Плеханова поворачивает на мост, прежде чем вырваться из города, всегда дежурит пара грузовиков с этим навозом в боевой готовности навалить вам по первому зову. Я сейчас не помню уже точно, сколько это стоит. Но, судя по всему, оно очень выгодно. Причём обоюдно. И бизнес процветает.

Ещё вчера он сам сидел в кабине своего грузового мотороллера, купленного в Индии как металлолом, а сегодня уже стоит, приосанившись, перебирает чётки, и у него в подчинении три новеньких КАМАЗа отборного говна марки «Памела» по тыще за куб.

Я только один пример такой же обоюдной выгоды знаю. Когда ты другому человеку продаёшь доллары за рубли дороже, чем ты мог бы это сделать в любом банке, а другой человек при этом покупает у тебя доллары дешевле, чем он мог бы сделать это в любом банке.

А, ещё один пример вспомнил.

Когда она молча собирает твои многочисленные носки по квартире и даже из вазы (хотя ты думаешь, что она не знает про это место) и складывает их в корзину для носков, что рядом с корзиной для вещей, приговорённых к стирке строгого режима, предварительно вытащив из носков все деньги, а ты молча и медленно, как во сне, уносишь все её многочисленные полотенца обратно в ванную.

Но возвращаемся к нашим тараканам. Ибо тут вам не Википедия, куда зашёл посмотреть марки чугуна и только было приметил в этой связи, что у класса неполноротых начисто редуцирована ключица, как вдруг – рраз! – а память по семи святым маккавейским мученикам совершается 1 августа по григорианскому календарю.

С травой вроде как разобрались. А вот зачем растет черноплодная рябина?

Этот вопрос встал ребром посреди дороги сразу, как только родители купили сад. Участок №220 в коллективном саду №6, протянувшимся на полтора километра вдоль ЛЭП, которая уходит куда-то в неведомые дали, в необозримое будущее, за горизонты всех событий, к неосмелившимся мечтам, к Окунёвской подстанции.

«Стою среди друзей я, как в пустыне, И что мне от любви осталось ныне? Только имя… Подстанция, Подстанция, Подстанция!»

Да, мне очень нравился в детстве этот фильм. И пускай там всё неправда. А родители, когда к нам приходили гости, просили меня сказать, как звали тётеньку из «Мушкетеров». Это подавалось к чаю. Как раз когда гость хотел отпить чайку. Раз – и без всякой волшебной палочки чай пузырится из ноздрей.

Отец терпеливо повторял, показывая на зверя на воротах детского сада: «Че-Бу-Раш-Ка». Я кивал и соглашался: «Куака!»

А потом я терпеливо повторял: «Рос-сий-ский флаг», а сын, безошибочно узнавая триколор, кричал: «Сиськи фак!»

Всему своё время.

Я стою и жую ягоду черноплодной рябины и не догадываюсь, что мама моего сына в этот момент делает где-то в Ангарске. Горбачёв становится президентом СССР. «Видимо, они полезные», – прихожу я к напрашивающемуся выводу. Родители говорят, что из неё компот вкусный получается, если туда добавить вишню.

От выращивания мака пришлось сразу отказаться, иначе ночные ботаники потопчут нам весь лопух у забора и не дай бог поломают всю черноплодную рябину после безнадежных скитаний в её зарослях.

Это при том, что сторожа охранял бесплодный гибрид медведя и волчицы, имевший постоянные контакты третьего вида с собственной будкой. А по ночам ходили и охраняли ещё двое мужиков с палками – народная садово-огородная дружина, набиравшаяся из числа половозрелых владельцев садовых участков, дежуривших по очереди.

Очередь отца наставала один раз в год и постоянно смещалась относительно полнолуний и равноденствий. Не помню, как называется это явление.

Сад я не любил, но теперь понимаю, что он многое мне дал. Я просто виртуозно научился выпрямлять гвозди при помощи молотка и наковальни. А с монтировкой-гвоздодёром в руках я могу противостоять сразу трём нападающим заборчикам.

И сдаётся мне, что порой в жизни нужно что-то вроде черноплодной рябины. Ибо сокрыт от нас божественный замысел, и кто знает, какую роль в нашей жизни в своё время сыграло, например, творчество Вики Цыгановой.

Много времени

Что-то времени уже как-то дофига прошло.

Этого самого времени уже не просто неприлично много, как показалось когда-то, но как истинный джентльмен я не стал заострять на этом внимание, и даже не уродливо много, когда приходилось держать своё мнение при себе и стараться не поперхнуться, а уже совсем не до шуток и пора звонить в скорую помощь, но никто не помнит, как туда звонить, трубку берут в службе борьбы с засорами, просят всё расстегнуть и не волноваться – они скоро будут, пусть хотя бы эти приезжают.

Время перестало быть аргументом скорости, с которой Петя вышел из пункта А в пункт Б, из которого в то же, казалось бы, самое время Федя вышел в пункт А, и ничего ещё не предвещало появление чёрной росомахи.

Теперь быстроногий Ахиллес не просто догнал черепаху, но сожительствует с ней, порицаемый Эвклидом наряду с треугольниками, у которых сумма всех углов меньше прожиточного минимума.

Столько времени, что если его целыми составами отправлять бесплатно в Китай вместе с Петей и движущимся ему навстречу Федей, топить его целыми танкерами в океане, всё равно отовсюду будут непрерывно звонить гардеробщицы, чтобы ты приезжал и забирал его.

Столько уже этого времени, что если не мешкая прыгнуть в него обратно, чтобы разбиться о рождение, ты сдохнешь от старости раньше, чем упадёшь, будешь лететь мёртвый через всё это огромное время, белки спрячут в тебя шишку и забудут, а потом вымрут, и их экологическую нишу займут новые животные, а ты так и будешь лететь, и никто никогда не поймёт, в чём вся шишка.

Такое неестественное количество времени, что если его всё запретить, а то, на которое не хватило запрещения, отменить, то оставшегося времени вместе с Федей, выходящем из Пети, причём уже не первый раз, будет столько, что можно пропустить всё татаро-монгольское иго, потому что ты в этот момент чихнул.

Столько накопилось этого времени, что можно основать династию, сколотившую такое огромное состояние на утилизации батареек, потраченных впустую в часах, которыми пытались измерить это время, что выскочившая за мёртвого падающего тебя замуж по расчёту бесплодная рабочая секретарша-разведчик может отсудить у тебя суд и половину Лавразии вместе с пунктом Б, своевременно покинутым Федей.

Надо будет купить часы и повесить на стену – пусть тикают. Я уже не деградирую, а дегидратирую и скоро разложусь на полтора дебила, кальций и аммиак. Стой, ты куда? Только что клубок тьмы убежал из угла. Я не помню даже, когда я его завёл. Может быть, сам завёлся. Мы в ответе за тех, кто сам завёлся? Нет ответа. Видимо, решать мне. Теперь всё мне решать. Теперь уже никто не знает, как по-русски называется какой-нибудь итальянский или испанский город. Никто не знает даже, что он вообще как-то называется по-русски, и зачем. И ни в каком словаре это не написано.

Когда-нибудь под слоем ископаемой рекламы найдут отпечаток моего полового созревания и решат, что это керамический косинус. Надо лишь запастись терпением.

А в последнюю пятницу нашей эры приходила техничка, помыла весь карантин средством для растворения алмазов, чтобы все выздоровели и не кашляли, но никто особо не выздоровел, а только в двух местах наполовину вылезло из-под плинтуса и подохло два подземных пидараса, которые ни в чём не виноваты. Остальное вы знаете.

Урал 2

Урал. Мне всегда нравилось это слово. А я знаю толк в словах. Я чувствую их вкус и форму, ритм и цвет. Насколько я понял, не я один. А раньше думал, что один. Поэтому тайком читал всякие буквы из разных алфавитов… ничего, конечно, не помню. Просто я так кайфовал. Мне звуки нравятся. И знаки. Говорят, у Набокова было похожее отклонение. Читал – похоже на правду. Уверен, это практически всем людям свойственно в той или иной мере, просто не все склонны обращать на это внимание.

Урал – могущественный и именно потому добрый маг, который держит в своих больших ласковых ладонях судьбу всех белочек и ёжиков, график таяния снежных шапочек в горах и карту ещё не откопанного метрополитена.

Возьми обычный аэростат и поднимись на нём над Западно-Сибирской равниной. Над этим самым большим в мире корытом, наполненным песком, супесью, суглинком, между бесконечными слоями которого нежирно маслянится нефть и незаметно попахивает газ. Над этим безбрежным морем тайги, сменившим водную гладь Рифейского моря, на дне которого и отложились все эти отложения, осели все эти осадки.

Всё течёт, всё изменяется. И течёт всё к морю и успокаивается на дне. Как «Титаник». Дальше некуда просто. Поэтому если есть осадочные горные породы, значит, было море. Можно даже слышать плеск его волн и шуршание прибрежной гальки в раковине собственной печали по осени, если клапан не плотно завинчен.

Практически всё, что стекает с Урала на восток, как сказано в высочайшем повелении, «должно обью втекать в северный океан». Никто не помнит, что значит «обью», предполагают, что обильно или мощно. Но с тех пор каждая речушка, каждый ручеёк, стекающий на восток, с самого истока приписан проходить службу в северном океане. Кроме Чусовой. Она течёт в горы, пересекает их и течёт дальше по своим делам. Никто не знает, почему. Считается, что это нормально. Она даже называется так – Чусовая. И если кто про неё слышал, то как раз поэтому и слышал.

Посмотри вниз. Видишь, как могучи Сибирские Реки? Не каждая рыба доплывет до середины. Проверено. А хочешь увидеть, как они зарождаются? Тогда посмотри на запад. Туда, где в дымке темнеет невысокая горная гряда, мощно дыбя кургузые скалы и вытянув разомлевшие увалы.

Мне, как обычно в это время, тринадцать лет. Я шагаю след в след за отцом, стараясь не шуметь. Предательски хрустнуло что-то под ногой, я останавливаюсь как вкопанный, широко расставив ноги по обе стороны ручейка, который я в этот момент перешагивал. Отец поднял палец, держа ружьё на сгибе локтя.

– Слышал?

Я ничего не слышал.

– Вот сейчас опять. Слышишь?

– Нет.

– Чифрк-чифрк.

– А, ну да, вроде слышу.

– Нет, сейчас кфырьч-кфырьч. А тогда было чифрк-чифрк и фыюнь-чичих. Это вальдшнеп увидел самочку и хочет ей понравиться, а она не хочет ничего, потому что плотно поела. Слышишь – вот опять: фыюнь-чиу-чирк. Подкрепилась, по-видимому, насекомыми. И слишком много камешков поклевала.

«Нифигасебе», – думаю я, и говорю: «Ааа».

– Вроде не слышно больше. Знаешь, кстати, что это за река у тебя между ног?

Я не знаю, но пытаюсь догадаться, прикидывая так и эдак. И не угадываю.

– Это Рефт.

Это Рефт?! На котором стоит самая большая станция на твёрдом топливе – Рефтинская? Та самая, что может работать только на экибастузском угле, на котором может работать только она, тем самым укрепляя российско-казахстанские отношения? Рефт впадает в Пышму, Пышма в Туру, Тура в Тобол, Тобол в Иртыш и далее обью, как и было велено. А начинается всё именно так. Реки на Урале мелкие, иногда реки почти нет – только название видно. А если хочешь увидеть реку, если в тебе, как в бобре, мало веры, то сделай запруду и убедишься. Но на Урале люди привыкли строить мосты через названия рек. Реки не видно. Но она есть. И отсюда, в том числе, берет исток мистическое миропонимание, которое свойственно всем, кто как я.

Следующий параграф я хотел бы посвятить моей аквариумной рыбке – толстому красивому самцу гуппи.

Города.

Города на Урале имеют ту особенность, что не они строятся на дорогах или у судоходных рек, а наоборот – дороги прокладывают к ним. И это очень знаково. А связано это в основном с трудностями, которые неизбежно возникают при перетаскивании месторождений полезных ископаемых поближе к дорогам. И таких городов очень много.

На Урале в принципе много городов, городков и городишек, которые никем не основывались, а растут прямо из земли. И каким бы крохотным такой естественный город ни был, даже если в нём только сторож живет и не понимает, что происходит, это всё равно город. А бывает и наоборот – здоровенная деревня, протянувшаяся вдоль дороги на 25км, но тут про таких не поют.

Сейчас, когда все уехали в Москву, и города поросли лопухом и полынью и только ветер свистит меж гаражами, помойка наступает на дома, а лес наступает на помойку и лишь временами один из пришедших откуда-то с юго-востока и облюбовавших эти пустоши алкашей, воровато оглянувшись, юркнет в магазин «Водка и вантузы»; сейчас, когда смолкли навеки мембраны, лопасти и кулачки насосов и грунтовые воды с удовольствием по-артезиански затопили шахты и неупокоенным душам шахтёров приходится сердито булькать вместо того, чтобы зловеще стучать, сейчас этого уже не видно. Только летящим с юга уткам ведомо, сколько на земле теней от того, чего уже нет.

А раньше, когда интернета не было везде одинаково, и «Волга» везде была одинаково самым роскошным автомобилем, даже самый крохотный сгусток человеческих жилищ был городом.

Потому что была там промышленность, а не сельское хозяйство. И каждый город был нерасколупываемой совокупностью окружающего ландшафта и всего, что под ним, над ним и на нём.

Вова – шесть лет.

Данила – пять лет.

– У нас руду на бериллий добывают, а у вас?

– У нас на ниобий.

– А у нас из берилла, а у вас?

– А у нас из пилохлола (пирохлор – Данила ещё не выговаривает «р»).

– А из драгоценных камней у нас самый главный изумруд, а у вас?

– У нас – цилкон.

Геннадий и рок-музыка

Однажды Геннадий сидел на трамвайной остановке и ждал троллейбус.

Рядом прыгала по заледенелому асфальту ворона и, наклонив голову набок, ждала, что из этого получится. Геннадий подумал, что животные, питающиеся падалью, всегда чего-то ждут. Ты сидишь, а они ждут. Ты изобрёл кубик Рубика, а они ждут. Ты придумал сетку Рабица, а они ждут. Ты соорудил шпунт Ларсена, а они ждут. Ворона хотела уже было улетать, потому что у неё истекло что-то воронье, но на остановку пришла бабка.

Геннадий был талантливым человеком, и нужно с этим было что-то срочно делать. Пока тоже не стал бабкой.

Сзади, чтобы никто не видел, к остановке подошёл другой талантливый человек и нарисовал на снегу мочой пентаграмму слева от пентаграммы Геннадия. «Это знак», – подумал Геннадий.

Талантливые люди познакомились и стали пить пиво. Поскольку Геннадию пришло в голову красивое словосочетание, решено было так назвать музыкальную группу, которую тут же и организовали. Для этого Геннадию пришлось всё взять в свои руки: его новый знакомый был назначен барабанщиком.

В ту же ночь барабанщик независимо упился алкогольными напитками и почему-то захлебнулся во сне поносом. Это стало наиболее трагичной страницей в истории группы. В знак уважения к таланту Геннадий решил распустить группу и заняться сольной карьерой.

Композиции

В шахматном кружке Виктор Иванович учил меня видеть всю доску и просчитывать ситуацию в целом и на много ходов вперёд.

Но все ходы не просчитаешь.

Этак можно просто сидеть и думать одному.

Собственно, так часто и делают.

Поэтому я стал оценивать всю композицию в целом.

Это что-то типа… даже не знаю, как сказать…

Как не скажешь, всё как-то не так.

Можно попробовать сравнить со множеством вариантов ходов, когда смазанные следы фигур напоминают следы автомобильных огней на дороге при длительной экспозиции, и это множество принимает интересную форму либо превращается в ерунду какую-то. Но нет. Не совсем то. Так я никогда не думал.

Это что-то типа красоты разворачивающегося на доске действа, когда важен не один какой-то ход в отдельности для одной какой-то цели, а совокупность возможностей. Чем эта совокупность сама по себе красивее цветёт, тем лучше.

У неё нет никакой цели.

Потому что единственная цель – это конец игры. Если вы её преследуете, то вам лучше вообще не играть, так оно надёжнее.

Между началом и концом ничего нельзя достичь, главное – чтобы прекрасно стояло.

Надо, например, чтобы слоны красиво высились.

И фигачили своими древнеегипетскими лазерами от угла до угла.

То есть не бывает такого, чтобы я коварно задумал истребить беззащитную пешку, а она убежала, спряталась где-то в гаражах, и я такой «ах, черт!» и в сердцах бросил в стену предмет.

Высятся слоны – и красота.

Но в шахматах всего 64 клетки, там края доски принимают самое деятельное участие в развитии событий.

А в голове краёв нет. Их надо придумывать.

Я всегда старался придумать себе самую красивую комбинацию суждений и пониманий, чтобы возможности духа были безграничны.

Я подметил, что нет никакого приобретения, стоящего потери безграничности.

Рассказы

Бывало, Геннадий встречал короткие рассказы, эссе, заметки и всевозможные остальные письма к друзьям и дневниковые записи талантливых писателей. Невероятный язык, великолепные пассажи, интересные подробности. Вот бы почитать их книги! Это должно быть крайне увлекательно.

Геннадию представлялось, что произведения писателей, которые так вкусно описывают свои жизненные перипетии и свой простой человеческий быт, наверняка заняли бы главные места на его внутренней книжной полке.

Но все книги этих писателей (многие из которых были давно признаны мировым читающим сообществом, а некоторые были на слуху даже у людей в литературе неискушённых, среди каковых Геннадий себя с недавних пор обнаруживал и из числа каковых надеялся в скором времени выйти), книги, которые пока довелось прочесть, представляли собой сборники рассказов. Рассказов-отчётов о разных периодах жизни и творчества самих писателей.

Написанные с таким вкусом, с такой спокойной небрежностью от осознания владения материалом, приправленные остроумными суждениями об эпохе, все рассказы эти о том, где и как писатель жил и работал над своими рассказами, стали настоящей находкой для Геннадия.

Но где же книги этих писателей?

(Из цикла «Геннадий и книги», Екатеринбург, 2018г.)

Победа

В жизни мне всегда везло.

Даже Первой рыбой, которую я поймал, стал лещ.

Было это на южноуральских озёрах очень давно, почти в самом начале.

Как это часто бывает почти в самом начале, я был уже совсем большим. По крайней мере, сменилось уже несколько эпох, первой из которых была влажная тёплая красная темнота. По сравнению с этим, я действительно находился в почтенном возрасте.

И вот летним днём в окружении родственников, друзей родственников, родственников этих друзей и ещё какого-то люда я прямо на весь мир поймал леща. Этот улов тогда всех потряс.

То есть отец закинул удочку, всё показал, объяснил и передал удочку мне в руки. Практически сразу закричал, чтобы я тащил её, взял у меня её из рук, и все стали радоваться, смеяться.

И обниматься.

Потому что, во-первых, война давно кончилась, но до сих пор очень здорово, и во-вторых, я поймал рыбу.

Все меня стали хвалить, а отца поздравлять.

Больше всего я радовался не за себя, а за отца, конечно.

Такое, видимо, не с каждым бывает, чтобы сын сразу леща поймал.

Лещ, как я понял, является не обыкновенной рыбой, как карась, окунь или ёрш, в общем, которые на шкафчиках в раздевалке нарисованы, а какой-то необыкновенно редкой, типа рыбы удачи, царь-рыбы, доброго знамения или чего-то в этом роде.

И свет особый с небес разлился. Или так и было с утра.

Вообще, я в тот день был дважды героем.

Первое геройство произошло, когда мы выплывали из каких-то непонятных загородок около лодочных гаражей: на меня упала сверху доска и процарапала гвоздём плечо, пустив кровь. А я не заплакал. И даже не испугался. Потому что почувствовал всплеск адреналина, ещё когда мы отчаливали от берега на скрипящей, громыхающей и булькающей посудине.

А вот взрослые дяденьки испугались. Ещё бы! Вы говорите своим тётенькам «не боись, мать», сажаете ребёнка в лодку, и не успеваете отплыть от берега, как ребёнка убивает какими-то досками сверху.

У всех взрослых дяденек глаза были очень большими, а нижние части лица спокойными.

И они говорили, что всё пустяки, что я молодец, что так часто бывает, практически всегда (но глаза были очень большими).

И стали радоваться, что не только никого не убило и не покалечило. Но даже никто не заревел, и, кажется, всё это вообще останется без внимания.

Вот схема.

ЛИШЬ БЫ НЕ НА НАСМЕРТЬ! => ЛИШЬ БЫ НЕ НАВСЕГДА ИНВАЛИДОМ! => лишь бы не сильно поранило, а то визгу будет! => лишь бы не сильно одежду порвало, а то визгу будет! => лишь бы не сильно громко заревел, а то объяснять придётся => подсачек-то мы забыли => ну и фиг с ним.

Но всё же пришлось вернуться, чтобы обработать рану так кстати оказавшейся под рукой жидкостью для протирки магнитных головок.

Я видел раньше, как отец наматывал немного ваты на спичку, смачивал её той вонючей жидкостью из высокой бутылки, и протирал головки на магнитофоне. И за всем этим одобрительно наблюдал с металлической фотографии мёртвый дядя Вова Высоцкий, который знал столько правды, что от этого и умер.

Эта его фотография обладала такой особенностью: куда бы ты ни отошёл, дядя Вова Высоцкий всё равно смотрел именно на тебя и всё именно про тебя понимал. Всё-всё. Не было никакой возможности даже перевернуть эту фотографию лицом к стене. Он же всё поймёт, и так даже хуже будет. Потом уж точно невозможно будет взглянуть ему в глаза.

Намного проще оказалось вести себя в жизни таким образом, чтобы дядя Вова Высоцкий слишком сильно тебя не осуждал.

И вот теперь той же жидкостью обрабатывали меня от микробов. Она и это умеет!

Я был рад, что отец был рад тому, что я не заплакал во время катастрофы в лодке. Да я просто и не сообразил, что нужно заплакать. Самому мне это давно не нужно, а никто не подсказал. Я думаю, что люди, всю жизнь проведшие в лодке, вообще никогда не плачут.

Это же практически инициация: боевое крещение доской и обретение леща.

Родилась легенда.

На берегу только и разговоров было: «А знаешь, кто первым поймал рыбу? А знаешь, какую?!»

А я стоял поблизости и вырабатывал навыки, позволяющие оставаться в тени, будучи в ореоле славы.

Хотите верьте, хотите нет, но я только относительно недавно (лет пятнадцать назад, сейчас уже всё стало недавним), впервые вспомнив об этом случае за долгое время, осознал, что лещ – не такая уж и умопомрачительная удача. Рыба как рыба. И я что-то такое заподозрил.

На самом деле любящие меня люди просто радовались мне. И всё делали и говорили правильно.

Тем более что говорить правильно – это и есть правильное дело.

Скажешь правильные слова в нужный момент, и человек живет себе, поживает свою долгую жизнь с ощущением полной и окончательной Победы, несмотря ни на какие невзгоды. Ему палки в колёса, а он лишь усмехается. Ему полный воз говна в душу, а он на нём анютины глазки вырастит. Ходит уверенный в том, что мы ещё потанцуем, и сам толком не знает, отчего всё это.