Текст книги "Миледи Ротман"

Снежок поскрипывал под валенком, и Миледи вдруг за спиною расслышала знакомый вкрадчивый голос:

– Развальчик-то ничего. Шесть на четыре. Мой любимый…

Миледи оглянулась. Ее догнал Валя Уткин, вечно не стареющий пожиратель дамских сердец: густые каштановые брови в палец толщиною, смешливые лазоревые глаза, сочные губы, будто наведенные помадою, на скульях видна желтоватая не осыпавшаяся пудра.

– Ты почто так со мною, Валя?

– Я без обиды. На правах старого друга семьи.

Они замолчали, измеряя друг друга взглядом, и мысль, пожалуй, в голове скользнула общая, как костровая искра, перескочив из глаз в глаза. Миледи смутилась, потупила голову; ей подумалось вдруг, что идти-то и правда некуда, сын у бабки, дома нетоплено, на полках шаром покати, мыши гоняют последний сухарь, а в холодной половине избы луканька вяжет свои мережи, чтобы ночью снова улавливать несчастную бабью душу.

А Валя щупливым взглядом быстренько раздел женщину и с веселым сердцем решил: бабе скучно, бабе грустно, никто ее нынче не приласкал, и великий грех оставлять ее в ночь безутешливую; за такую черствость Господь непременно накажет мужика.

– Может, по лампадочке? У меня свежий коньячок, припахивает клопиками десятилетней высидки. Вот, кстати, и мои хоромы. Кто нам мешает, правда? Мы люди воль-ны-и.

Миледи оглянулась: действительно, по воле судьбы торчала она под окнами Валиного житья. Для виду женщина еще покочевряжилась, заотнекивалась, чтобы набить себе цену: де, плохо чувствует себя, да одета не для гостей, и что ребенок без пригляда. Ах, эти бабьи досужие вымыслы, эти вязкие, но слабые петли и скидки для отвода глаз. Ну кто поверит им? Сердцевед решительно подхватил даму за локоток и, угодливо уступая место перед дверьми, ввел в бобылье свое владение. И пообтерханную шубейку предупредительно снял с плеч и шлепанцы помог надеть, привстав на одно колено, и мимоходом, будто случайно, скользнул ладонью по бедру и тугой икре. В голову мягко, но хмельно ударило; Валя Уткин ошалел и без вина и тут же нарисовал картину предстоящего вакхического буйства во всю ночь. И как это Миледи просочилась прежде меж его вкрадчивых пальцев? на этой гитаре можно и струны в безумстве пооборвать. Говорят, Милька в Слободе многих уже возила на своей машинешке, так ему и подавно не откажет.

Уткин немедля ударил по коньяку; вторую рюмочку отправили под засахаренную лимонную дольку, третью – под азартный поцелуй. Валя, не гони лошадей! – мысленно осадил себя Уткин, но не совладав с собою, измерил ладонью бабьи всхолмья и остался очень доволен. Он только и воскликнул:

– О-о-о! – и показал большой палец.

– Валенька, не гони лошадей! – поохладила Миледи, лениво приотодвигаясь. – Без закуски пьют только лошади и алкаши.

– Мудро, – согласился Уткин. – Сейчас будет лишня на четыре пузыря.

Через пяток минут он появился со сковородой, гарцуя, как стоялый конь. И вдруг, подвывая, прочитал:

 
Это что за русский-жид
По тропиночке бежит?
То под горою Ванька Жуков
Клеит бешеную суку.
 

Лицо у Миледи побледнело, а глаза потускнели и набухли, как у старой коровы; ее будто ошавили ненароком по голове, да неловкий удар обошелся боком. Уткин почувствовал промашку, решительно разлил по рюмкам.

– По маленькой, по маленькой, чем поят лошадей. Ну, Миленькая?!

Миледи малохольно выпила, коньяк показался терпким, похожим на пережженную резину, и, обжигаясь, встал в горле колом. Валя приобнял женщину за плечи, по-хозяйски притиснул, чувствуя, как она отодвигается, уходит от него. И он с грустью подумал: «Валя, нынче тебе не обломится».

Куда-то в подмышку Миледи жалобно сказала:

– Ты почто его так ненавидишь? Ведь Ваня мертвый. Он тебе сдачи не сдаст.

Женщина выпростала от чужой груди лицо, стряхнула с него невидимую паутину и снова спросила:

– Ты почто его так?.. Он же мертвый.

– Юродивые не умирают. Дьявол с собою забрал. Вот увидишь: еще явится и будет нас мучить.

Миледи с испугом взглянула на Уткина. Может, шутит? иль с катушек слетел? иль испытывает на бабью крепость и потому изводит, рвет гостье нервы? иль хочет прогнать и ищет повод, придумывая в сторону покойного недруга самые скверны? Но Валя Уткин был хоть и пьяноват, но в его раздражении была явная ненависть к Ротману, словно бы покойник взял что-то самое необходимое для жизни и так и не отдал иль заступил дорогу, обсек грядущие пути.

– Ты дурак? – Миледи просто, по-бабьи, покрутила пальцем у виска.

– Сама дура. Еще и постель не остыла, а ты чужие подушки шерстишь.

– Ты грязный. Такое впечатление, что в баню не ходишь и никогда не моешься. От тебя псиной разит за сто метров, – зачастила Миледи, отыскивая убийственные слова, и не находила их, погружаясь в ворох взвихренных чувств, утопая в них. Смазать бы по мерзкой роже, да ведь не достанешь. Но как руки чешутся. Иль эти музыкальные тонявые пальчики с острыми коготками погрузить в пористые щеки и вспороть их до самых мясов?!

Коньяк взбулгачил женщину, и вся ее страсть, назначенная для любви, ушла в ненависть.

– Ты сексуальный маньяк! Я тебе сейчас покажу развальчик, похабная твоя морда!

Миледи хищно ращеперила ладонь, словно бы то были не пять слабых перстов, но пять ястребиных клювов, готовых терзать, и кинулась на хозяина. Но Валя жестко ударил по руке и тут же хлестнул по щеке, оставил яркую розочку. И нагло улыбаясь, сказал:

– Зря придуряешься и плачешь по Ротману. Это ты убила его.

– Это кого я убила? Я убила Ваню? – глаза у Миледи налились скорой слезою. – Как ты можешь такое сказать?

Голос Миледи жалобно треснул и увял. В словах Уткина была правда. Если бы любила Ванюшу, то вцепилась бы обеими руками, волочилась бы по полу, держалась из последних сил, не отпуская за порог. А она тогда даже с печи не соскочила, разомлелая на горячих кирпичах, хотя слышала, как прощально всхлипнула дверь; но, приподняв голову с подушки, лишь мстительно подумала, провожая слухом замирающие шаги Ротмана: «Иди-иди. Далеко ли убежишь?»

Уткин уже не хотел женщины, так обидно унизившей его. Все поникло в нем и стухло. Он величался своим телом и лицом, он холил себя, изводя снадобья и притирки, выщипывал седые волоски, и вот эта потаскушка обозвала его грязной скотиною.

– Да, это ты убила Ротмана.

– Не хочу тебя слушать. Не хочу!

– А ты послушай. Не скажу, что нарочно убила, но из дури. Одна баба слободская, ты ее хорошо знаешь, заставила мужа купить дом в Палощелье. Захотелось дачу ей, как в городах. Тот упирался, как чувствовал беду. Ну, сдался, купил. Решил осмотреть деревню – и пропал средь бела дня. Обыскались. Нету и нету. По колодцам пошли, вдруг провалился. Тоже нету. Через неделю вспомнили про старинный колодец на задах купленного дома. Широкий, глубиной в сажен двенадцать. Да. Заглянули, мужик стоит внизу по пояс в воде, руки вверх вздеты. Кричал, значит, Бога молил. Крышка на колодце иструхла, он и провалился.

– Ну и?.. Я-то здесь при чем? Под ноги надо глядеть.

– Баба виновата. Ей загорелось. Купи да купи.

– Ну, я виновата, ну, я. Ты рад? Тебе-то что за дело, помоечный ты кот?

– Иди вон, тварюшка, – зашипел Уткин, надвигаясь на гостью. Но ударить не решился. Весна на дворе, пора гона, щепка на щепку лезет, а эта облезлая курица мнит из себя Елену Прекрасную. – Кыш, бешеная.

Уткин схватил с вешалки шубейку, кинул Миледи в лицо.

* * *

Тихо было в Слободе. Снега хрустели под ногами, искрились под печальной луною. Слезный ком застыл в горле. Миледи шла меж черных сонных изб, как по погосту. Ей вдруг представился Иван; он стоит в стылой глубине земли, протянув руки в мольбе. Прошел все круги ада, хочет выбраться вон, да грехи не пускают. Господи, да каких таких злодейских грехов нажил человек, что ты, Боженька, непростимо скинул его в тартарары, запечатал под спудом, оставил на муки вечные?!

«Ваня, прости меня, дуру набитую! Я ведь тебя любила!» – прощально вскрикнула Миледи, протянула руки к ясной, как бы впечатанной в небо луне, на которой вечно трудился Каин со своим помазом. Потом повалилась на скрипучий сугроб, принакрытый настом, раскинула ноги, смежила ресницы Матерь Божья, как вольно, как блаженно помирать-то-о! В голове у Миледи вскружилось, хмельные волны, растопив злость, прорвали черевные запруды, кинулись вверх, затопили всякий рассудок. Прощально подумалось о близких, но беззаботно, отстраненно, как о чужих: «Что мать? Мать родные похоронят, не оставят поверх земли. А сын?.. Ванюшку-то куда, сиротею?.. А что Ванюшка, государство подымет. Не в лесу будет, на людях».

Тут показался отец в алой шелковой рубахе навыпуск, с вязаной пестрой опояскою по чреслам, простоволосый, кучерявый, еще в молодых летах. Идет легко, как бы летит, не приминая стопами луговых цветиков, и поет: «Бежит по полю Ефросинья…»

«Папа, ты куда? Возьми с собою!» – радостно окликнула Миледи, но Яков Лукич не расслышал. Он пришел за женою.

Вдруг посыпал невесть откуда снежок, невесомый, но липучий, похожий на зубной порошок, каким прежде модницы выбеливали парусиновые туфли. Он скоро выкрасил Миледи, будто восковую куклу. Лишь чернели рифленые подошвы полусапожек, утепленных цигейкой.

Тут заиграли небесные свирели, открылась знакомая няшистая протока через поскотину с прозрачной перламутровой струйкой воды и с изумрудным травяным островком; желтые бобошки распускались прямо на глазах и сразу же увядали, склонив головы, как бы посыпанные смертным пеплом. И только Миледи уноровилась ступить на знакомый вязкий переход, чтобы переправиться на другую сторону, как кто-то вдруг крепко вцепился в подол, приковал к берегу. Досадуя, она открыла уже спекшиеся глаза и увидала над собою Деда Мороза в черной вязаной скуфье по самые брови, по груди выстилалась серебряная борода лопатою, в руке вздрагивал батожок.

«Здравствуй, Дедушко Мороз, ты подарок мне принес?!» – радостно воскликнула Миледи. На самом деле губы ее едва ворохнулись. Братилов, низко наклонясь, сочно поцеловал непутевую страдницу, растопил окаменевший рот, вдохнул бражного перегара, махорного чаду и луковой свежей прели.

«Вставай, горюшица ты моя, – по-стариковски пришамкивал Братилов, сам неверно колыбаясь, будто под пуржливым ветром. Был в гостях у приятеля, и вот причастились за столом крепенько, помянули Ваню Жукова, которому нынче полгода, и всех тех безвинных, безымянных русских, что сгорели в Москве. – Ну что ты разлеглась-то, милая? Ведь не у батюшки в гостях…»

Алексей долго пытался поставить Миледи на ноги, но в очередной раз сронив в снег, исчез и скоро вновь появился с обледенелыми дровенками. Братилов закатил горюшицу на чунки, обмотал твердой хрустящей веревкою и поволок по каткой дороге в свою нору.

«Сирота у сироты всегда обогреется, – шептал он сам с собою. – Много ли нам надо-то, Боже мой? Чай, русские мы».

Октябрь 1999 – март 2001 г.