Текст книги "Литературные тайны Петербурга. Писатели, судьбы, книги"

Дуэль на Черной речке

Вернувшись в Россию, Гумилёв стал посещать знаменитую «Башню поэтов» Вячеслава Иванова, где завел множество новых литературных знакомств. Вновь встретил Елизавету Дмитриеву, у них завязался роман. Но Дмитриева предпочла Гумилёву другого знаменитого тогда поэта – Максимилиана Волошина. Осенью, когда скандально была разоблачена личность Черубины де Габриак – литературная мистификация Волошина и Дмитриевой, и Гумилёв позволил себе нелестно высказаться о поэтессе, Волошин публично дал ему пощечину. И тут же получил вызов. Дуэль состоялась 22 ноября 1909 года на Черной речке. Волошин стрелял дважды, и каждый раз была осечка, Гумилев же демонстративно выстрелил вверх.

25 апреля 1910 года Николай Гумилев женился. Его женой стала Анна Горенко, ставшая знаменитой поэтессой Анной Ахматовой. Венчание произошло в Николаевской церкви села Никольская слободка возле Киева. При активнейшем участии Гумилёва был основан «Цех поэтов», в который, кроме Гумилёва, входили Анна Ахматова, Осип Мандельштам, Сергей Городецкий, Елизавета Кузьмина-Караваева (будущая монахиня «Мать Мария», погибшая от рук гестапо) и другие стихотворцы. В 1912 году Гумилёв заявил о появлении нового художественного течения – акмеизма, в которое были вовлечены члены «Цеха поэтов». Акмеизм провозглашал материальность, предметность тематики и образов, точность слова.

Решив получить высшее образование, Гумилёв поступил на историко-филологический факультет Петербургского университета, где изучал старофранцузскую поэзию. Вскоре у него и Ахматовой родился сын Лев, ставший потом знаменитым историком.

После начала Первой мировой войны 1914 года Гумилёв записался добровольцем в армию. В то время почти все именитые поэты охотно слагали или патриотические, или военные стихи, но в боевых действиях добровольцами участвовали всего лишь двое: Гумилёв и Бенедикт Лившиц.

Гумилёв был зачислен вольноопределяющимся в Лейб-гвардии Уланский Её Величества полк. 19 ноября состоялось первое сражение. За ночную разведку перед сражением поэт был награждён знаком отличия военного ордена (Георгиевского креста) и повышен в звании до ефрейтора. В 1915 году на Западной Украине (Волынь) он получил 2-й Георгиевский крест, которым очень гордился. В окопах Гумилев оставался вплоть до января 1917 года.

В 1917 году он решил перевестись на Салоникский фронт и отправился в Русский экспедиционный корпус во Францию. Прибыв в Париж, проходил службу в качестве адъютанта при комиссаре Временного правительства, 10 апреля 1918 года поэт вернулся в советскую Россию в то время, когда из нее многие уже бежали.

Снова в России

В 1918–1920 годах Гумилёв читал лекции о поэтическом творчестве в Институте живого слова. В 1920 году был учреждён Петроградский отдел Всероссийского Союза поэтов, куда вошёл и Гумилёв. В 1921 году поэт опубликовал два сборника стихов. С весны 1921 года он руководил студией «Звучащая раковина», где делился опытом и знаниями с молодыми поэтами, читал лекции о поэтике.

Гумилев был отчаянно смелым человеком не только на войне. Ирина Одоевцева вспоминала, что однажды на вечере поэзии у балтфлотцев в революционном Петрограде, он читал свое знаменитое стихотворение «Капитаны» и отчетливо продекламировал:

 
Я бельгийский ему подарил пистолет
И портрет моего государя.
 

За упоминание про «моего государя» в те времена можно было сразу получить пулю в лоб от «братишки» в клешах. «По залу, – писала Одоевцева, – прокатился протестующий ропот. Несколько матросов вскочило. Гумилев продолжал читать спокойно и громко, будто не замечая, не удостаивая вниманием возмущенных слушателей. Кончив стихотворение, он скрестил руки на груди и спокойно обвел зал своими косыми глазами, ожидая аплодисментов. Гумилев ждал и смотрел на матросов, матросы смотрели на него. И аплодисменты вдруг прорвались, загремели, загрохотали. Всем стало ясно: Гумилев победил. Так ему здесь еще никогда не аплодировали…»

«Мало кто так умирает…»

Живя в Советской России, Гумилёв не скрывал своих взглядов – открыто крестился на храмы. На одном из поэтических вечеров он на вопрос из зала – «каковы ваши политические убеждения?», он смело ответил: «Я убеждённый монархист». За все это поэт потом жестоко поплатился.

3 августа 1921 года Гумилева арестовали по подозрению в участии в заговоре «Петроградской боевой организации Таганцева» и вскоре он был расстрелян. Есть несколько версий относительно причастности Гумилева к заговору Таганцева. Согласно советской, он участвовал в заговоре, по второй – он знал о заговоре, но не донес, что в те времена считалось преступлением. А по третьей, заговора не было вообще, он полностью был сфабрикован ЧК в связи с Кронштадтским восстанием.

Свою трагическую смерть Гумилев предвидел, и еще в 1921 году сам себе написал эпитафию в стихах:

 
В красной рубашке с лицом, как вымя,
Голову срезал палач и мне,
Она лежала вместе с другими
Здесь в ящике скользком, на самом дне…
 

О мужественном поведении Гумилева в ЧК ходили легенды. Из тюрьмы он писал жене: «Не беспокойся обо мне. Я здоров, пишу стихи и играю в шахматы». Перед расстрелом поэт написал на стене камеры: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь».

Г. Иванов передает рассказ С. Боброва, поэта-футуриста, кокаиниста и большевика, возможно, чекиста, с каким достоинством Гумилев вел себя на расстреле: «Знаете, шикарно умер. Я слышал из первых уст. Улыбался, докурил папиросу… Даже на ребят из особого отдела произвел впечатление… Мало кто так умирает…»

Петербургский писатель Виктор Ушаков в своей статье о Гумилеве утверждает, что роковую роль в его судьбе сыграл Александр Блок. «В дневнике А.А. Блока, – пишет он, – имеется любопытная запись, датированная 25 мая 1921 года: “Депутация (Я. Волковысский, Волынский) к Озолину в ЧК. В феврале меня выгнали из Союза поэтов и выбрали Гумилёва”. Затем по Петрограду в заинтересованных организациях в машинописном варианте стала “ходить” обличительная статья Александра Блока, направленная против акмеизма и лично Николая Гумилёва под заглавием “Без Божества, без вдохновенья”.

Блок не мог простить Гумилёву своего провала на выборах председателя Петроградского Союза поэтов. Кроме того, Николай Степанович остро критиковал блоковскую поэму “Двенадцать”. Гумилёв говорил, что в этой поэме Блок снова распял Христа и убил царя».

«С собой в камеру, – продолжает Ушаков, – он взял томик Гомера и Евангелие. В результате доноса Александра Блока, а также вероятных показаний Н. Пунина (красного искусствоведа и, впоследствии – гражданского мужа Анны Ахматовой) распоряжением Григория Зиновьева от 24 августа 1921 года Николай Гумилёв в числе прочих “заговорщиков” сфабрикованного “Таганцевского дела” без суда был приговорён к расстрелу.

 
…Я не трушу, я спокоен,
Я – поэт, моряк и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймит клеймом позорным —
Знаю, сгустком крови чёрной
За свободу я плачу…
 

В одном из номеров газеты “Правда” в первых числах сентября 1921 года от ВЧК было опубликовано сообщение “О раскрытом в Петрограде заговоре против советской власти” и список казнённых. Под № 33: “Гумилёв Николай Степанович, 35 лет, б. дворянин, филолог, член коллегии издательства “Всемирная литература”, женат, беспартийный, б. офицер, участник Петроградской боевой контрреволюционной организации, активно содействовал составлению прокламаций контрреволюционного содержания, обещал связать с организацией в момент восстания группу интеллигентов, кадровых офицеров, которые активно примут участие в восстании, получил от организации деньги на технические надобности” (Ю.В. Зобин “Николай Гумилёв”).

Где же его прах?

Но где же покоится прах великого русского поэта? Это до настоящего времени в точности неизвестно. Литературовед – биограф Гумилёва Павел Лукницкий, со слов Анны Ахматовой, зарисовал план места погребения поэта. В излучине реки Лубья, неподалёку от станции Бернгардовка Всеволожского района Ленинградской области.

Ахматова несколько раз посещала это место, разговаривала с жителями. Первый раз – в 1930 году, затем – в 1941-м. Последний раз она приезжала в Бернгардовку летом 1960 года. Анна Ахматова говорила, что именно здесь находятся две могилы двух человек: одна её бывшего мужа, Н.С. Гумилёва, и назвала фамилию второго человека (к сожалению, пока имя казнённого вместе с поэтом установить не удалось. – В.У.).

Об этом захоронении писала в своих воспоминаниях и Лидия Чуковская. Расхождения в том, что А.А. Ахматова говорила о могиле двух человек, а Л.Ч. (Л. Чуковская) писала о двух братских захоронениях шестидесяти человек, казнённых по делу контрреволюционной организации, возглавляемой бывшим приват-доцентом Санкт-Петербургского университета В.Н. Таганцевым.

Тем же летом 1960 года это скорбное место у Бернгардовки посетил архиепископ Лука (Бруно-Ясенский). Владыка сказал: “Надо бы увековечить память о страдальцах земли российской, поставив часовню, но лучше не у могилы, а при дороге”.

Автор труда о жизни и трагической гибели великого поэта Анатолий Доливо-Добровольский, возглавлявший с областную общественную организацию “Мемориал поэта Н.С. Гумилёва”, обратился к сотруднику института авиаприборостроения, разработчику аппаратуры для поиска людей в местах катастроф и стихийных бедствий А. Г. Голубкову с просьбой на месте предполагаемого захоронения провести исследование с использованием его прибора. Аппаратура показала, что массового захоронения у Бернгардовки нет. Но прибор чётко указал на захоронение двух человек, подтвердив свидетельство А.А. Ахматовой. Кроме того, он указал размеры погребённых, они совпадают, в частности, с ростом Н.С. Гумилёва.

Дело “за малым” – произвести эксгумацию, и с помощью компьютерной графики по черепным костям установить, чьё это захоронение. Но, как всегда, нет денег….

 
В час роковой российского поэта,
У края заболоченной земли,
стоял он, глядя в дуло пистолета,
глазами засвинцованной любви…
 

В примечании к своей статье о Гумилеве В. Ушаков пишет: «В сентябре 2019 года руководитель центра “Возвращенные имена” А.Я. Разумов передал мне копию списка расстрелянных по делу группы Таганцева.

Извлечение: “ПЕТРО ГУБЧКА ПРИГОВОР

24 августа 1921 года

Таганцев Владимир Николаевич…

Таганцева Надежда Феликсовна…

Гумилёв Николай Степанович…”

По краю списка, напечатанного на пишущей машинке, небрежно, от руки и с ошибками надпись, что означенные в списке гвардейцы в количестве пятидесяти семи (57 – В.У.) 26 августа расстреляны. Один гражданин Рыльке возвращен обратно.

П.Г.Ч. Подпись (неразборчиво) Пучигов?

Этот список подтверждает версию Лидии Чуковской о погребении тела поэта в братском захоронении и ставит под сомнение предположение Павла Лукницкого, записанного со слов Анны Ахматовой, о двух погребенных в районе Бернгард овки».

Впрочем, справедливости ради, надо все-таки сказать, что весной 2019 года на территории РГПУ им. А. И. Герцена было установлено скульптурное изображение Николая Гумилева. Однако полноценным памятником этот странный бронзовый уродец в половину человеческого роста признать никак нельзя. А кроме того он установлен в закрытом дворе, куда можно попасть только по пропускам.

«Он поразил меня благородным обликом…»

Выдающийся русский писатель Борис Зайцев после революции был вынужден покинуть Россию, жил и умер в эмиграции во Франции. У себя на родине он был запрещен и потом прочно, казалось навсегда, забыт. Но из небытия Борис Зайцев вернулся еще раньше, чем другие русские писатели-эмигранты, чьи книги стали печатать в нашей стране только после краха СССР. Это произошло после того, как с ним встретился в Париже французский филолог-славист, а тогда еще студент Сорбонны Ренэ Герра, автор многих книг о русских писателях и художниках.

Но сначала о биографии самого писателя. Борис Зайцев родился в благополучной дворянской семье 10 февраля 1881 года в Орле, однако большая часть его детства прошла в родовом имении под Калугой. Позднее Зайцев описывал это время как идиллическое наблюдение за природой и общение с родными. Поначалу юный Борис находился на домашнем обучении, затем его отправили в калужское реальное училище, которое он окончил в 1898 году, после чего поступил в Московский технический институт. Однако в 1899 году Зайцева исключили из учебного заведения как участника студенческих волнений. Но уже в 1902 году он поступил на юридический факультет, который, впрочем, также не закончил.

Впервые Зайцев поехал в Италию осенью 1904 года, посетил Флоренцию, Венецию, Рим, Неаполь, Капри. В апреле 1907 года писатель едет в Париж, а в мае – во Флоренцию, где встречается с Л. Андреевым и А. Луначарским. Потом совершает новое путешествие в Италию в 1908 году, где в Риме завязывается его дружба с Павлом Муратовым. Четвертая поездка в Италию состоялась в октябре 1910 года; зимой Зайцев живет в Риме, где встречает Новый год с П. Муратовым, который посвятил ему свою знаменитую книгу «Образы Италии». По совету П. Муратова, в 1913 году, Б. Зайцев начинает работу над переводом «Ада» из «Божественной комедии» Данте, которую он закончит уже в эмиграции. Еще в России, в 1907 году, Горький публикует «Искушение Святого Антония» Флобера в переводе Зайцева, который высоко оценил Луначарский.

Училище в Петербурге

Писать Зайцев начал еще в 17 лет, в 1901 году напечатал в журнале «Курьер» рассказ «В дороге». Первый сборник рассказов писателя был издан в 1903 году. Еще в начале своего творческого пути Зайцеву посчастливилось встретиться с такими именитыми писателями, как Чехов и Андреев, которые оказали серьезную помощь в начале его литературной карьеры. А знакомство с религиозно-философским творчеством Владимира Соловьева стало его первым шагом к вере. Зайцев ощутил небывалый духовно-религиозный подъем, пережил «вовлечение в христианство – разумом, поэзией, светом».

Во время Первой мировой войны Борис Зайцев окончил обучение в Александровском военном училище в Петербурге. Его произвели в офицеры, но на фронт из-за воспаления легких он не попал. После окончания войны он вместе с семьей вернулся в Москву, где его тут же назначили председателем Всероссийского союза писателей. Другим важным этапом в духовной эволюции Зайцева стала трагедия 1917 года. Писатель пережил немало потрясений: расстрел пасынка Алексея Смирнова, голод, лишения, арест за участие во Всесоюзном Комитете Помощи Голодающим. Но из всех этих тяжких испытаний он вышел обновленным – нашел духовную опору в Евангельском учении: «Страдания и потрясения, вызванные революцией, не во мне одном вызвали религиозный подъем. Удивительного в этом нет. Хаосу, крови и безобразию противостоит гармония и свет Евангелия, Церкви».

«Папа, мы никогда не вернемся…»

В 1922 году Зайцев тяжело заболел тифом. Он сумел получить визу и отправляется сначала в Берлин, а потом в обожаемую им Италию, но на родину ему уже не суждено было вернуться. «Да, я не думал, что это навсегда, – вспоминал впоследствии Зайцев. – А дочь моя, десятилетняя Наташа, когда поезд переходил границу, задумчиво бросила на русскую почву цветочек – прощальный. “Папа, мы никогда не вернемся в Россию”. А мы с женой думали – временное отсутствие…».

В самом начале Второй мировой войны в газете «Возрождение» печатается его серия «Дни». Однако уже в 1940 году, когда Германия оккупирует

Францию, все публикации прекращаются, Зайцев надолго умолкает. Сам Борис Константинович остался в стороне от политики и войны. Как только Германия была разгромлена, он вновь возвращается к прежней религиозно-философской тематике и в 1945 году публикует повесть «Царь Давид».

В 1947 году Зайцев Борис Константинович начинает работать в парижской газете «Русская мысль». В том же году он становится председателем Союза русских писателей во Франции и остается им до последних дней своей жизни. В 1964 году печатает рассказ «Река времени» – последнее опубликованное произведение писателя, завершающее его творческий путь. Находясь вдали от России, но пристально вглядываясь в ее судьбу, Зайцев, как отмечали его биографы, все отчетливее стал прозревать сияющий лик Святой Руси. В своем дневнике писатель отметил: «Если возможно счастье, видение рая на земле, – грядет оно лишь из России».

Писатель совершил два паломничества – на Святую гору Афон в Греции и на Валаам (последний относился после революции к Финляндии, а потому был открыт для посещения русскими эмигрантами). «Неслучайным считаю, – отмечал Зайцев, – что отсюда (из Европы) довелось совершить два дальних странствия – на Афон и на Валаам, на юге и на севере ощутить вновь Родину и сказать о ней…». И своими произведениями писатель убедительно доказывал непостижимую духовную высоту Руси и русского человека, способного на великий подвиг. В его произведении «Преподобный Сергий Радонежский» образ великого русского Святого еще раз напоминал о лучшем – Божественном начале в русском народе.

Борис Зайцев скончался в возрасте 91 года в Париже 21 января 1972-го и был похоронен на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа, где покоятся многие русские эмигранты.

Смелый шаг

«До сих пор не могу с точностью объяснить, почему, окончив Сорбонну в 1967 году, я выбрал творчество Зайцева для своей магистерской диссертации, – вспоминает сегодня живущий в Ницце Ренэ Герра. – Что это было: наитие? интуиция? предназначение? Мог ли я тогда себе представить, что делаю отчаянно смелый, даже дерзкий шаг? Мог ли предвидеть его последствия: высылку из Советского Союза в марте 1969 года; «волчий билет», притом не только в СССР, но и во Франции, где меня отвергли раболепствовавшие перед Кремлем здешние слависты; навешенный на меня ярлык «друга белогвардейцев»…

Профессор Гранжар предложил мне писать диссертацию о Глебе Успенском. «Писателя этого я, конечно, читал, но мне хотелось бы написать о Борисе Зайцеве», – решительно сказал я Гранжару. Он посмотрел на меня с удивлением: «Зачем? Нашли, кого выбрать». Меня это покоробило. Я про себя подумал, что профессоров много, а писателей уровня Бориса Зайцева раз-два и обчелся. Однако у меня был веский для Гранжара аргумент: «Борис Зайцев, – напомнил я, – автор замечательной книги «Жизнь Тургенева», и – редкий случай в эмиграции – она была переиздана в 1949 году». «Да, – согласился Гранжар, – я даже с ним один раз встретился. Ну, раз вы хотите… только я вам не советую».

Он дал мне понять, что лучше не заниматься писателем-эмигрантом, что это будет плохо для карьеры начинающего слависта. Но карьеристом я не был, таким и остался по сей день. Дальнейшее показало, насколько трудно было идти против течения. Я сделал свой выбор, не понимая до конца, какими будут последствия. В Париже, куда я приехал с юга, из Ниццы, в 1963 году, общение с «белыми» эмигрантами не поощрялось…

Судя по дарственной надписи на его книге «В пути» (издательство «Возрождение», Париж, 1951), я впервые встретился с Зайцевым в Париже 28 сентября 1967 года. Помню, как сейчас, свой первый визит к нему на авеню де Шале дом 5. Этот «проспект» на самом деле представлял собой тихую аллею с утопавшими в зелени особняками и воротами по обе стороны – оазис в фешенебельном XVI округе. Совсем рядом была и улица Оффенбаха, где столько лет жил (и здесь же умер) Иван Алексеевич Бунин, его друг еще по России, с которым он, единственным из эмигрантских писателей, был на ты. Уютно посидели мы в его кабинете – спальне на втором этаже».

Взаимное удивление

Что же произошло? Почему Ренэ Герра, в то время еще совсем юный выпускник Сорбонны, обратил столь пристальное внимание на старого русского писателя-эмигранта, которым тогда не только в СССР, но и во Франции уже никто не интересовался?

«Меня, – объясняет он, – молодого француза, он поразил своим благородным обликом, аристократизмом, интеллигентностью, учтивостью, сердечным расположением, теплым общением. Он и не скрывал своей радости: впервые за сорок пять лет его жизни во Франции молодой французский славист наконец-то решился написать о его творчестве. Сегодня такой выбор никого бы не удивил, но тогда сама эта идея казалась провокационной, даже безумной. Посвятить диссертацию совершенно забытому писателю? Да не просто забытому, а какому-то второстепенному, чуть ли и не третьестепенному? Писателю, которого почти полвека не печатали на родине, который фактически исключен, вычеркнут из русской литературы XX века?!»

Не менее чем Зайцев Герра, сам молодой французский славист тоже поразил русского писателя. «Сейчас ко мне ходит французский студент, пишущий работу обо мне (будет защищать в Сорбонне, в здешнем университете), – так он по-русски говорит, как мы с Вами. И без всякого акцента. Точно в Калуге родился», – писал Зайцев о встречах с Ренэ Герра Лихоносову.

«На днях Союз писателей и журналистов устраивал в Консерватории Русский вечер Солженицына… Был мой бородач Ренэ… Тот французский стажер, который несколько месяцев прожил в Москве (готовит докторскую диссертацию обо мне)… Милейший малый, говорящий по-русски и вообще больше русский, чем француз (был случай, что я сделал маленькую ошибку в русском языке – он поправил меня», – так отозвался он о Герра в другом письме к сотруднице Пушкинского дома Л.Н.Назаровой.

Такое взаимное удивление не было случайным. Дело в том, что в те времена в среде французской интеллигенции в Париже преобладали представители левых взглядов, которые с симпатией относились к СССР и к проводимому в этой стране, невиданному в истории, как они считали, социальному эксперименту. А многие литераторы и художники вообще были членами Французской компартии. А потому все они с крайней неприязнью относились к русским эмигрантам, которых, как и в СССР, считали «белогвардейцами», а их творчество устарелым, реакционным и никому больше не нужным. Поэтому, когда Герра, проникшись симпатией к Зайцеву, заинтересовался его творчеством, то сам тоже был подвергнут у себя на родине такому же остракизму.

«Его, – с горечью писал Герра о том, что произошло после того, как он объявил в Сорбонне о намерении написать о Зайцеве диссертацию, – вычеркнули из русской литературы, а меня из французской славистики. Я стал изгоем. Я и не подозревал тогда, сколь презрительно и брезгливо относятся эти слависты, почти сплошь или коммунисты или левые «попутчики», к Белой эмиграции и к писателям-эмигрантам, сколь их ненавидят, сознательно или подсознательно считая их отщепенцами и предателями. Еще бы: ведь они не «поняли» и не приняли «великую октябрьскую»!..

Однако это всеобщее отторжение нисколько не повлияло на отважного Герра и не изменило его намерения изучать творчество Зайцева и других русских писателей-эмигрантов.