Текст книги "Кавказский дебют. От Екатерины II до Павла I"

С раннего утра до позднего вечера у шатра Зубова толпились владетели казикумухские и дербентские, бакинские и кубинские, ширванские и карабахские, шекинские и гянджийские, представители грузинского царя и ханы дальних прикаспийских городов. Все желали лично выразить русскому генералу свое почтение и преданность, преподнести подарки и попросить защиты.

В один из дней приехал и Омар-хан Аварский, по кличке Бешеный – здоровенный черноволосый красавец с веселыми глазами и ироничной улыбкой. Омар-хана Зубов принял с особым интересом, так как был много наслышан о его военных успехах и предприимчивости. Бешеному платил дань почти весь Кавказ: Грузия, Карабах и Тушетия, Дербент и Куба, Баку и Ширван, ханы Шекинский и Ахалцихский, чеченские тейпы и даже вольные братства Джарии.

Историк XIX века пишет: «На фоне же князей и властителей он был подобен свирепому льву. Он презирал страх. Прославленные эмиры при встрече с ним вели себя как ягнята».

Но Зубов знал об Омар-хане и иное, тот был коварен и вероломен, причем вероломство горного правителя ощутила на себе и Россия. Десять лет назад Омар-хан уже просился под длань русской императрицы. В письмах Потемкину хан клялся, что если ему окажут доверие, то он превзойдет в верности всех кавказских князей вместе взятых. Екатерина отнеслась к этому обещанию со всей серьезностью, назначив Омар-хану ежегодно на содержание войска шесть тысяч рублей. Увы, любовь Бешеного к России длилась недолго. В преддверии очередной русско-турецкой войны он тайно переметнулся на сторону Порты, не забывая при этом регулярно клянчить деньги из Петербурга. Когда о тайном сговоре хитромудрого хана с турками стало известно Потемкину, деньги посылать перестали, и дружба сразу же кончилась. Теперь Омар-хан снова просился в российское подданство.

– Я готов сгрызть все камни моих гор, если ваша царица не простит меня за давнее искушение, – прижимал он руки к своей широкой груди. – Теперь я стал старше и мудрее и уже никогда не нарушу своей клятвы. Свою преданность вам я готов доказать хоть сейчас!

– Как именно? – поднял бровь Зубов, не веря ни единому слову Бешеного.

Омар-хан щелкнул пальцем, и подручный передал ему в руки лист бумаги.

– Это письмо Сурхай-хана Казикумухского, выступившего по призыву султана против России. В письме Сурхай-хан просит меня присоединиться к нему. Но я не таков и с гневом отверг этого бесчестного человека, потому что не вижу своей судьбы вне России!

В доказательство своих слов Омар-хан с силой ударил себя кулаком в грудь. Зубов посмотрел ему в глаза. Взгляд Бешеного был насмешлив и лукав.

«В том, что опять обманет, сомнений быть не может, – подумал генерал-аншеф. – Другое дело, когда именно? Пусть хоть сейчас посидит мирно в своем ауле, нам и с этого польза будет».

Генерал и хан встретились глазами, и оба поняли друг друга.

– Что ж, – сказал Зубов, после некоторой паузы. – Я гарантирую назначение ежегодного жалованья, а также попрошу царя Грузии оставить дань в прежнем размере. Взамен требую немного – стать мне верным другом и братом и не держать кинжал за пазухой.

– Что ты такое говоришь! Какой-такой кинжал! Я самый твой добрый брат и самый верный твой друг, – пафосно воздел руки к небу Омар-хан. – Поэтому прошу тебя, уже как брат брата, выдай положенное мне жалованье за год вперед, а грузинскому царю прикажи заплатить за два.

– Это с какой-такой стати? – поразился такой невероятной наглости Зубов.

– Э! Не понимаешь! Я не хочу, чтобы меня сравнивали с мелкими ханчиками, которые толпятся у твоего шатра и радуются крохам с твоего стола. Когда все узнают, что ты дал мне сразу много денег, то все скажут: «О, какой великий этот Омар-хан, что сама русская царица дает ему деньги вперед за будущую службу!»

– А служба-то будет? – скептически скривил губы Зубов.

– Еще какая! – снова ударил себя в грудь кулаком Бешеный. – Пусть твоя царица знает, что отныне у нее нет более верных воинов, чем мои джигиты!

– Увы, моя государыня никогда не платит вперед, даже мне, ее верному слуге. У нас вначале показывают службу, а уж затем просят за нее награду!

– Э! Зачем такое говоришь!

После этого Омар-хан потерял к Зубову всякий интерес, сразу забыв и о своем страстном желании перейти под руку России, и о своих верных джигитах. Сухо попрощавшись, Зубов расстался с Бешеным.

Спустя неделю ему сообщили, что разбойники Омар-хана в очередной раз вторглись в Грузию, несмотря на выплату царем Ираклием очередной дани. На этот раз была разграблена Кахетия, в которой аварцы сожгли шесть деревень, а жителей и скот угнали к себе в горы.

– Вот уж семя крапивное! – выругался Зубов. – Ничего святого нет! Ладно, когда-нибудь дойдут руки и до вас!

* * *

Уже за полночь Зубов принимал генералов. Вспоминали обстоятельства похода и сражений, строили планы на будущее. Командующий был в прекрасном настроении полон новых грандиозных планов. Сам Зубов полагал, что, отдохнув и пополнившись новыми полками, можно вполне начинать новый еще более грандиозный поход на Тегеран, чтобы раз и навсегда закрыть персидский вопрос.

Не отказывая себе в удовольствии, Зубов нет-нет, да и поглядывал на расстеленную на соседнем столе карту Закавказья. На ней четко значилось, что берег Каспийского моря от устья Терека до устья Куры прочно занят русской армией, а с Гиляни на Тегеран ведет прямая дорога и она совершенно открыта.

– Именно отсюда, из Екатериносердия, мы начнем наш поход на Персию.

– Ну, до Персии, мы, думаю, доскачем! – кивал ему головой атаман Платов, опорожняя очередной стакан виноградной водки.

– А потом двинемся к границам индийским, чтобы вот так, как сегодня, сидеть на берегу Ганга! – продолжал строить планы Зубов.

Платов от слов таких аж поперхнулся.

– Тут уж я даже и не знаю, доскачем или нет, уж больно далеко скакать придется, – сказал он провидчески…

– Ничего, – успокоил его Зубов, – наши главные подвиги еще впереди.

Что ж, так все частично и будет. Для атамана Платова, полковника Раевского, генерала Булгакова и некоторых других все главные подвиги действительно еще впереди. Что касается генерала Римского-Корсакова да и самого графа Зубова, то именно Кавказский поход станет венцом их боевой карьеры. Дальше славы уже не будет. Но кто из них, сидя тогда в палатке командующего, мог знать свою судьбу?

Что же касается войны, то она была уже блестяще выиграна. Теперь оставалось только умело воспользоваться результатами – утвердить огромные завоевания и преумножить их новыми.

Разумеется, о большом и победоносном (в этом не сомневался никто!) походе в Персию мечтали все, но неудовлетворительное снабжение из Астрахани не представило тогда такой возможности. Также для дальнейшего продвижения экспедиционный корпус требовал усиления дополнительными отрядами, которые еще только формировались в Кизляре. Поэтому генералы рассуждали о перспективах похода трезво:

– В Дербенте обязательно следует оставить сильный гарнизон, иначе, едва мы отъедим на три версты, там снова поднимутся враги. Такой же гарнизон следует оставить и в Баку.

– К тому же срочно необходимо пополнение, причем немалое.

По прикидкам наших генералов, для начала похода на Персию следовало вдвое увеличить количество пехоты, ведь предстояло не только драться с персидской армией, но и поддерживать весьма протяженные коммуникации. Что касается денег, то их следовало выделить в четыре раза больше, чем на кавказский этап. Будучи неплохо осведомленным в государственных делах, Валериан понимал, что даже при самом благоприятном исходе деньги он получит никак не ранее завершения сбора налогов за текущий 1796 год, т. е. ближе к его концу, когда те начнут поступать в казну, а куда более вероятно, к середине следующего 1797 года.

Сейчас же, в ожидании решений из Петербурга о судьбе Персидской экспедиции, Зубов прикидывал, что ему делать в следующей кампании в Закавказье. Планы были вполне реальные и толковые – выход на персидские коммуникации в Иранском Азербайджане, что давало возможность захватить все персидские владения в Закавказье, с занятием Тавриза и выходом на дружественные армянские территории и Эривань. Наличных сил на это вполне хватало. Помимо этого, следовало укрепить наши позиции в Реште, так как в этом случае любые прибывавшие в Закавказье персидские войска сразу же оказывались перед этой крепостью. При этом персы были вынуждены наступать прямо на Решт, под сокрушительный огонь русской артиллерии. Но все это были лишь планы и прожекты. Пока же следовало ждать, что решит Петербург.

Между тем из Астрахани пришло печальное известие – от малярии на острове Сара близь Ленкорани умер командующий флотилией контр-адмирал Николай Федоров, к которому Зубов испытывал самые добрые чувства. Но этим беды моряков не кончились. Назначенный вместо него капитан-командор Федор Апраксин (внук знаменитого петровского генерал-адмирала) во время первого же своего плавания в Баку также заразился малярией и умер.

Глава пятая

В будущем 1797 году перед победоносным Кавказским корпусом открывались самые грандиозные перспективы. После падения Дербента и Баку, после приведения в чувство закавказских ханов вполне можно было начать поход непосредственно в Персию. Учитывая готовность Каспийской флотилии наладить снабжение корпуса через южный берег Каспия, этот поход обещал быть победным. Трудно предполагать, но вполне возможно, что после решения вопроса с Персией и утверждения на шахском троне сторонника России (того же Нури-Али-хана, которого держали при корпусном обозе), войска Валериана Зубова вышли бы и на подступы к Индии. Желал ли этого и мечтал ли об этом сам Зубов? Конечно, да! Имея в двадцать пять лет чин генерал-аншефа, со взятием Тевриза, он имел все основания на получение фельдмаршальского жезла. При этом слава покорителя Кавказа и Персии разом затмила бы в глазах общественности все ранние многочисленные победы старика Суворова. Заинтересована во взлете славы Зубова была и императрица Екатерина, которая в результате получала молодого, талантливого, популярного в народе и всецело преданного ей полководца. Как знать, возможно, что все именно так бы все и сложилось, но в ноябре 1769 года в Петербурге произошло событие, разом перечеркнувшее все эти планы и мечты.

Утром 5 ноября, проснувшись, по своему обыкновению, рано утром, императрица Екатерина выпила кофе и пошла в уборную, но почему-то задержалась там непривычно долго. Испуганные лакеи долго не решались побеспокоить государыню. Наконец, камеристка Перекусихина и камердинер Зотов вошли в помещение. Там они, к своему ужасу, обнаружили императрицу, лежавшую на полу без сознания. Изо рта у нее шла пена, лицо было багровым, а глаза закатились. Немедленно были вызваны врачи. Саму императрицу осторожно перенесли в спальню. Так как у нее при падении оказалась вывихнута нога, Екатерину положили не на кровать, а на постеленный на полу матрац. Прибежавший личный доктор Роджерсон, осмотрев Екатерину, констатировав апоплексический удар (иначе инсульт), поставил к ногам государыни горчичники и пустил кровь. Увы, но медицина тех лет считала панацеей от всех недугов именно кровопускание. Неудивительно, что действия Роджерсона не возымели никакого результата. Вызвали духовника. Императрицу пытались причастить, но из этого ничего не получилось – глотать она не могла, а изо рта все время шла обильная пена. Около умирающей императрицы метался, в безумии заламывая руки, граф Платон Зубов. Съезжавшиеся во дворец вельможи уже демонстративно не желали его приветствовать. К вечеру у Екатерины началась агония, которая не прекращалась двенадцать часов.

Столпившиеся у спальни придворные, граф Безбородко, президент Военной коллегии Салтыков и другие, поняли – пора действовать. Немедленно послали в Гатчину за цесаревичем Павлом. Тот, увидев мчащихся к нему на взмыленных конях гвардейских офицеров, не на шутку испугался, решив, что его хотят арестовать. Узнав, в чем дело, наследник престола испытал облегчение. К умирающей матери он прибыл в сопровождении жены и двух старших сыновей. Увидев входящего Павла, Платон Зубов упал в слезах к его ногам. Лицо цесаревича передернулось, но он нашел в себе силы успокоить истеричного фаворита:

– Друг матери моей будет всегда и моим другом.

Императрица по-прежнему находилась без сознания. Взяв умирающую мать за руки, сын с невесткой молили ее о благословлении на престол…

Так и не приходя в сознание, Екатерина Великая скончалась. Камердинер Захар подошел к настольным часам и остановил стрелки. Было четверть десятого утра 6 ноября.

Следует сказать, что Екатерина последнее время действительно чувствовала себя неважно. У нее опухли и очень болели ноги, и она уже не могла подниматься по крутым парадным лестницам. Буквально накануне смерти Екатерина увидела в окно падавшую звезду.

– Вот вестница скорой смерти моей! – с грустью сказала она окружающим. – Когда я умру, то носите по мне траур не более полугода, а если менее, то еще и лучше!

Историки считают, что Платон Зубов был осведомлен о неком тайном завещании императрицы Екатерины, в котором она объявляла сына Павла душевнобольным и передавала престол старшему внуку Александру, а до его совершеннолетия назначала регентский совет из десяти персон, в том числе самого Платона Зубова, вице-канцлера Безбородко, вице-президента Военной коллегии Салтыкова, графа Орлова-Чесменского, а также фельдмаршалов Суворова и Румянцева.

Есть сведения, что завещание оказалось в руках у вице-канцлера Безбородко, который, решив сыграть свою игру, передал его лично Павлу, а тот сразу же сжег опасную бумагу в камине.

Утвердившись на престоле, Павел начал первым делом сводить счеты с фаворитами матери. Вскоре у Платона Зубова были конфискованы все ранее подаренные ему имения, а сам он был изгнан за границу. Не забыл Павел и о братьях фаворита.

Итоги правления Екатерины II хорошо известны. Именно при ней Россия присоединила к себе Северное Причерноморье, Крым и Закавказье. Она мечтала изгнать турок из Константинополя и возродить легендарную Византию, но уже под российским контролем. Для этого загодя готовился и будущий правитель, второй из внуков, которого Екатерина велела назвать Константином в честь некогда правившего Византией Константина Великого. Был еще весьма любопытный «греческий проект». Предусматривавший присоединение к России единоверной Греции. Все это обеспечило бы российскому флоту беспрепятственный доступ в Средиземное море.

При этом в конце своего царствования Екатерина обратила свой взор и на Восток, но время ее уже закончилось… Как поведет себя ее преемник, не знал никто.

* * *

Неожиданности начались очень быстро. Выслушав доклад президента Военной коллегии графа Салтыкова о победах Кавказского корпуса, император Павел I раздраженно воскликнул:

– Результаты этого глупого предприятия ничтожны, а издержки возмутительно чрезмерны! К тому же война с Персией вообще не входит в мои виды! Посему повелеваю: поход прекратить, а все войска немедля вернуть в российские пределы!

При этом приказание Павла было послано не Зубову, а напрямую к командирам полков, чтобы те выходили в Россию не в составе корпуса, а каждый самостоятельно. Чем руководствовался новый император, посылая столь глупое распоряжение, сказать сложно. Возможно, лишь желанием лишить всякой власти еще одного любимца матери.

6 декабря наместник Кавказа граф Зубов в последний раз собрал к себе всех командиров полков. Утвердив план организованного отхода, он объявил собравшимся высочайшую волю и сложил с себя звание главнокомандующего.

Распоряжение Павла было смертельно опасно для наших войск. Разделившись на небольшие отряды, они, вне всяких сомнений, сразу бы стали жертвой многочисленных недругов. В воздухе запахло ужасом жуткой трагедии 1717 года, когда в песках под Хивой разделенный на небольшие отряды корпус князя Бекович-Черкасского сразу же был безжалостно истреблен. Но в данном случае масштаб трагедии и ее последствия были бы намного большими. Еще печальней могла быть участь самого командующего – графа Зубова, который, оставшись совершенно без войск, неминуемо стал бы лакомой добычей местных ханов только и ждавших, чтобы свести с ним счеты.

Хуже всего было то, что стремительный уход Кавказского корпуса из Закавказья был воспринят местными ханами как бегство со всеми вытекающими из этого последствиями. Все недавние блистательные победы, добытые потом и кровью, в одночасье были перечеркнуты. Сторонники персидского шаха снова торжествовали и готовились к нападению на разрозненно уходящие полки. К счастью, катастрофы удалось избежать.

В феврале 1797 года войска Кавказского корпуса выступили в Россию. Сам Зубов, демонстративно, не исполнив указа Павла о своем немедленном возвращении, до конца оставался при корпусе, обеспечивая согласованный выход войск, снабжение провиантом и, что самое главное, пресекая все попытки местных ханов напасть на уходящих. В столицу он отправил донесение, в котором аргументировал невозможность бросить на произвол судьбы вверенные ему войска.

С русскими войсками в Кизляр ушло около трех тысяч армян. Стремясь облегчить их путь, Зубов распорядился обеспечивать беженцев казенным провиантом. Это было его последнее распоряжение как главнокомандующего.

При этом все это время при Зубове находился со своими казаками и атаман Платов, также имевший на руках указ императора о немедленно возвращении. За этот поступок по возвращении в Россию Платов немедленно был посажен в Петропавловскую крепость, где провел без суда и следствия долгих три года.

27 апреля, еще находясь в походе, Зубов получил высочайший указ о своей полной отставке. Навстречу ему уже выехал обласканный новым императором генерал Гудович. Дело в том, что сразу же после отъезда из Кизляра в поход графа Зубова Гудович подал в отставку, посчитав себя обойденным по службе. Но вместо отставки ему было дано увольнение на два года; при этом Екатерина в виде моральной компенсации дала ему 1800 крепостных в Подольской губернии. Теперь же Гудович мог торжествовать: ненавистный Зубов был низвергнут, а он снова стал главным русским генералом на Кавказе! При этом Гудовичу было велено не вести никаких наступательных операций, а лишь оборонять границы Российской империи.

Будущий знаменитый генерал Ермолов, бывший в этой экспедиции батарейным командиром, вспоминал об этом отступлении с большой горечью. Полки, по его словам, возвращались поодиночке, каждый сам по себе, и выходили на Терек, где их ожидал своенравный Гудович, пылавший гневом за то, что не ему было вверено начальство над экспедиционным корпусом. Избегая с ним встречи, многие, и в том числе сам Ермолов, пробрались степью на Астрахань.

Для защиты Восточной Грузии в Закавказье некоторое время оставался только небольшой отряд генерал-майора Римского-Корсакова, зимовавший в Гянджинской крепости. Но и он в следующем 1797 году вернулся на Кавказскую линию, пройдя туда окольным путем через Дарьяльское ущелье.

Когда 20 мая 1797 года генерал Савельев вывел русский гарнизон из Дербентской крепости, ее почти сразу же занял прискакавший туда со своими приверженцами Шейх-Али-хан. Он сразу же изгнал из Дербента в Кубу младшего брата Гассан-бека и первого городского бека – управителя Хадыря. Первому он намеревался выколоть глаза, но младшего брата хана спасло заступничество сестры Беке и матери. Скрепя сердце Шейх-Али-хан им уступил. Все, что с таким трудом выстраивал граф Зубов, в одночастье было перечеркнуто…

Впрочем, Шейх-Али-хан все же сделал из пережитого правильные выводы и успел отправить вслед уходящему в Россию отряду генерала-майора Булгакова послание, в котором писал о желании наладить дружественные отношения с Россией. В обмен, разумеется, на признание за ним прав дербентского хана…

А теперь вспомним полковника Лазарева, который пообещал сделать офицера из семинариста Пети Котляревского. Лазарев вполне сдержал свое слово, что за спасение своей жизни он выведет в люди звонившего в колокол мальчика. Лазарев принял Котляревского в свой дом, неустанно его образовывал, снабжая его книгами, в которых тот мог изучать деяния древних полководцев, да и вообще заботился о подростке, как о родном сыне. Уже спустя год после поступления на военную службу юный Котляревский стал сержантом. И в 1796 году он получил первый шанс отличиться. 4‐й батальон Кубанского корпуса, в котором служил Котляревский, вошел в состав отряда генерал-поручика Булгакова, который шел к Дербенту через Табасарань. В корпусе одномоментно оказалось немало героев будущих войн, и прежде всего артиллерийский капитан Алексей Ермолов. В этом походе «молодой сержант имел случай познакомиться и с трудной походной жизнью, и с кавказской природой, и с азиатской войной, и с азиатским вероломством. Постоянные стычки с лезгинами, засады и перестрелки быстро сделали из вчарашнего семинариста настоящего воина. Котляревский участвовал в осаде и штурме Дербента, а потом и в походе до Гянджи. Военная коллегия не утвердила наград, назначенных графом Зубовым. Поэтому сержант Котляревский, надеявшийся надеть по представлению Лазарева первые офицерские эполеты, должен был продолжать еще два года службу в нижних чинах. В следующем году в связи с очередной военной реформой 4‐й батальон Кубанского корпуса был преобразован в 17‐й егерский полк, шефом которого стал Лазарев. Только в феврале 1799 года Котляревский получил наконец-то свой первый офицерский чин подпоручика и был назначен полковым адъютантом, при командире полка полковнике Лазареве.

Возвратившемуся из Закавказья весной 1797 года опальному графу Зубову было запрещено появляться в Петербурге и Москве, после чего он поселился в своем подмосковном имении Хорошево.

– Когда Улисс после долгих странствий возвратился в родную Итаку, то единственными, кто приветствовали его там, были собаки! – сыронизировал генерал-аншеф, когда его коляску недалеко от имения облаяла собачья свора.

Несмотря на недовольство Павла, общественное мнение было на стороне Валериана Зубова, которого все считали героем Кавказа. Выразителем мнения дворянства стал поэт Гавриил Державин, написавший оду «На возвращение графа Зубова из Персии». Ода была немедленно запрещена, но, несмотря на это, массово распространялась в списках. Год спустя Валериан Зубов получил разрешение ехать лечиться на воды, но при этом допустил своеволие и… посетил Москву. Узнав об этом, Павел пришел в ярость и потребовал через московского губернатора графа Ивана Салтыкова от него объяснений. В результате поездка на воды так и не состоялась, и Зубову было приказано снова возвращаться в свои деревни. Некоторое время после этого граф Зубов проживал в курляндском имении, приносившем хороший ежегодный доход. Однако узнав об этом, мстительный Павел велел отобрать у Зубова и это имение, в возмещение «недостающих сумм по Персидскому походу». В 1804 году граф Валериан Зубов умрет, не оставив после себя потомства. Прах полководца упокоился в Сергиевской пустыни под Петербургом. Над его могилой старшие братья впоследствии построили церковь. В одном из помещений этой церкви была устроена богадельня для солдат-инвалидов. Пожалуй, самые замечательные слова, характеризующие Валериана Зубова, были высказаны все тем же Державиным: «…Он (Зубов) имел прекрасную душу; быв вельможей, внимал несчастным, откровенно принимал своих и чуждых; не оскорблял надменным взором старших и не одним участием, но делами приобрел уважение». Запомним и мы покорителя Кавказа генерал-аншефа Валериана Зубова именно таким!

* * *

А чем же занимался все это время шах Персии Ага Мохаммед? Когда Ага Мохаммед-хан узнал о приходе под Дербент русских войск, он находился с войском в хорасанском Мешхеде – южнее современной Туркмении. Поручив свое войско одному из приближенных ханов-каджаров, шах поспешил в Тегеран. Там он озаботился приготовлением столицы к обороне от русских.

Хотя время года было позднее и не располагало к военным предприятиям, шах приказал всем военачальникам быть в готовности к большому походу в Закавказье.

– Мы выступим весной будущего года, когда молодая трава покроет степи и нашей коннице будет вдосталь корма, – объявил он. – Поход под горы Кавказа послужит наказанием неверным московитам, дерзнувшим покуситься на наши земли!

Но одно дело объявить о своей мести России и совсем иное эту месть осуществить. Будучи умным человеком, Ага Мохаммед понимал, что Россия, которая только что разгромила давнего врага Персии – Оттоманскую Порту, вполне может разгромить и его. Ага-Мохаммед так и не встретился в открытом бою с Зубовым, вполне разумно решив не торопить события, а подождать, как все сложится дальше. Оказалось, что он поступил очень даже правильно. Со смертью императрицы Екатерины II на Кавказе все сразу резко переменилось, причем в самую благоприятную для Ага Мохаммеда сторону – русское войско по доброй воле вернулось в Россию. О таком повороте дел в Тегеране не могли и мечтать!

Шах Персии ликовал:

– Наконец-то Аллах услышал мои молитвы! Какое счастье, что «солнцешапочную» Хуршид-Кулаг джинны утащили в ад, где она до скончания веков будет вдыхать и выдыхать огонь! Любовник же ее и слуга шайтана Кызыл-Аяг, ведя себя, как воробей в когтях ястреба, струсил и убежал в Россию, бросив на произвол судьбы Грузию, которая теперь станет моей! Вот что значит милость великого и всемогущего Аллаха!

Разумеется, всю заслугу в уходе русских войск Ага Мохаммед не постеснялся приписать себе.

Не теряя времени, Ага Мохаммед отправил в Грузию грозный фирман, в котором приказывал грузин к смирению и покорности. В другом фирмане, адресованном дагестанским ханам, он с важностью объявил: «Не безынтересно вам, какой успех имею я в Хорасане, и вы довольно усмотреть можете, что и российское войско, убоясь могущего им последовать от меня одоления, принуждено было возвратиться вспять в немалой робости и расстройстве».

На радостях Ага Мохаммед немедленно вернулся в Тегеран, распустил войска на отдых, приказав весной собрать новую большую армию, чтобы, вернувшись на Кавказ, довершить начатое.

* * *

Вернувшись с 60‐тысячным войском в Закавказье весной 1797 года, Ага Мохаммед начал с непокорного Карабаха. Перейдя Аракс, шах сумел захватить врасплох неприступную крепость Шушу, после чего вступил в Ширванское ханство.

Ага Мохаммед не мог забыть личного оскорбления, нанесенного его достоинству карабахским ханом Ибрагимом, который осмелился не признать его власти. Вскоре многочисленное персидское войско появилось на Араксе, начав разорять карабахскую землю. Узнав о новом персидском нашествии, непримиримый противник Ага Мохаммеда Ибрагим-хан непонятно почему на этот раз никакого сопротивления своему врагу не оказал, а, бросив владения, со всем семейством и несколькими беками бежал в дальние горы. Две тысячи всадников под начальством лучших военачальников были посланы Ага Мохаммедом в погоню за Ибрагимом. Они настигли его на переправе через реку Тертер, но Ибрагим-хан разбил в упорном бою персов и… бежал дальше.

После этого Ага Мохаммед занял без боя столицу Карабаха Шушу, заменил эриванского хана Хусейна на своего брата Алигулу и ослепил нахичеванского хана Келбали. Затем он объявил о намерении загнать все армянское население в глубь Персии и там истребить, а также еще раз вторгнуться в Грузию, чтобы уже полностью перебить и всех грузин.

Историк пишет, что Ага Мохаммед «поселился в прекрасном ханском дворце в одной небольшой комнатке, недоступной для постороннего взора. Угрюма была эта комната шаха, без всякого убранства и мебели. Лишь на полу разостлан был богатый ковер, чтобы предохранять ногу властелина от жесткого прикосновения к каменным плитам, да у стены стояла знаменитая в то время походная кровать, служившая шаху и постелью, и троном. Густо усеянная жемчугом и драгоценными каменьями, ткань покрывала кровать вплоть до пола, а посередине дорогого одеяла было оставлено незашитое поле из пурпурного бархата, обозначавшее место шахского сиденья. Тут обыкновенно восседал шах с поджатыми под себя ногами, одетый в широкую шубу, крытую богатой шалью красного цвета. Перед дворцом толпились персияне, а на площади стояла бивуаком шахская гвардия. Все было тихо, все боялось нарушить спокойствие повелителя и потревожить его чуткое ухо».

После занятия Шуши Ага Мохаммед вспомнил и о своем обещании казнить дерзкого карабахского поэта Вакафа, приказав его найти. На восьмой день Вакафа, наконец, нашли и представили пред очи повелителя Вселенной.

Разговор с ним у Ага Мохаммеда был короток:

– Бросьте этого мерзавца в тюрьму, а завтра я предам его самой мучительной казни.

Потом Ага Мохаммед читал Омар Хаяма и пил любимое желтое ширазское вино. Вечером, когда он только начал молиться, в комнату неожиданно вошел начальник конницы Садых-хан и молча встал у порога. Шах прервал молитву. Ага Мохаммед не любил, когда его отвлекали от общения с Аллахом.

– Как ты осмелился, раб, явиться передо мной незваный? – зловеще спросил он Садыха.

– Недостойный раб твой лишь исполняет волю своего повелителя, переданную мне устами Сафар-Али! – ответил тот и низко поклонился.

Разгневанный Ага Мохаммед позвал Сафара.

– Когда я тебе приказывал звать ко мне Садых-хана? – спросил он вошедшего правителя своей канцелярии.

– С полчаса тому назад! – невозмутимо ответил тот.

– Лжешь, собака! – закричал Ага Мохаммед и, схватив пистолет, направил его в грудь своего нукера. – Не дерзнет червь ничтожный лгать перед Аллахом небесным и передо мной – его земным солнцем!

– Может быть, злой дух обманул мое ухо, и я не понял приказания моего повелителя, – пожал плечами Садых-хан.

– Если уши твои не умеют слушать, так они тебе и не нужны… Стража! Отрежьте уши этому нечестивцу!

Прибежавшие стражники мигом схватили Сафар-Али и тут же за дверью немедленно исполнили приговор.

…Наступила ночь. В спальне шаха мерцала серебряная лампада. Ага Мохаммед лежал на кровати и дремал. Сквозь сон он услышал тихие рыдания и голоса. Окликнул своих нукеров. Вошел Сафар-Али, с головой, обвязанной окровавленным платком, и начальник стражи Аббас-бек.

– Как ты смеешь плакать, как женщина, – сказал шах Сафару, – когда тебе должно радоваться великой милости, даровавшей тебе жизнь! А ты, Аббас, осмелился разговаривать около спальни и мешать моему сну! Вы оба лишние на этой земле, и с восходом солнца ваши головы будут отрезаны. Есть еще и один поэт-негодяй, подобный вам. Завтра я наряжу суд над всеми своими врагами и из черепов ваших сооружу минарет, выше Шамхорского. А теперь ступайте!