Текст книги "Брат мой названый"

Глава 16

Однажды Мокей зовёт меня в Манеж. Он туда частенько наведывается и, видимо, посчитал, что мне тоже полезно будет. Где это – я уже знаю, чуть ли не каждый день мимо прохожу, но зайти как-то не думал. Я ему, правда, отвечаю, что верхом ездить мне не приходилось (а чем ещё в манеже можно заниматься?), но он смеётся (как это – верхом не умеешь?), а потом добавляет, что Манеж гимнастический и вообще в России он единственный такой. Сначала занимались в нём только мальчишки, им же в солдаты идти – пригодится. Потом выросли, а к гимнастике привыкли, уходить не захотели. Так и продолжают.

С гимнастикой, однако, у меня общего языка не было. В школе там, в институте – это как у всех, но не более того. Ника, правда, говорил, что гимнастика здесь простенькая, но это у него в гимназии, там всё по программе, как сверху предписано. А здесь что? Да и поздновато мне гимнастикой заниматься. Всё-таки уже за тридцать. Но Мокей продолжает настаивать, и я решаюсь зайти и для начала посмотреть. Договариваемся на послезавтра.

С утра Мокей напоминает, что вечер у нас занят. Занят так занят.

Закрываю ставни, двери, проверяю замки. Мокей терпеливо ждёт. Думает, сбегу, струшу? Чего ради? Идём, конечно, вместе. Хотя Манеж практически на окраине Мологи, идти недолго. Город небольшой, до любого конца рукой подать. Выходим на Череповецкую и по ней несколько кварталов до Вознесенского переулка. Стало быть, рядом и храм непременно найдётся. Так и есть. Да и в целом уголок приятный, хотя даже по местным меркам далеко не центр. Уютный сквер, стильный деревянный мостик через ручей.

Заходим. Я скромненько прошу разрешения посидеть в сторонке, на что получаю согласие. Довольно скоро выбегает группа, в которой я вижу и Мокея. Одеждой они напоминают где-то виденную фотографию лейб-гвардии какого-то полка, сделанную в подобном же месте. Свободные шаровары, заправленные в мягкие сапоги, и рубашка сверху.

Вскоре я понимаю, что гимнастика по местным меркам весьма широкое понятие. Разного рода прыжки, отжимания, пирамиды, перетаскивание друг друга. Иногда видны некоторые намёки на акробатику. В какой-то момент ловлю себя на желании включиться в это действо. Видимо, и тренер (или как его тут называют – воспитатель, наставник?) это замечает и подходит ко мне.

– Нравится?

Я пожимаю плечами:

– Интересно…

– Не желаете ли попробовать?

– Да был бы помоложе…

– А Вы бороду сбрейте, и сразу иначе будете выглядеть. Ведь Вам же не так много лет, я вижу. Попробуйте сейчас для начала отжаться – увидим, на что Вы способны.

Не заставляя себя долго упрашивать, скидываю всё лишнее, подхожу к скамейке, встаю в ряд и начинаю. Когда-то у меня с этим было неплохо, и счёт шёл на десятки. Главное было не переусердствовать. Начать не спеша и особо не прибавлять, идти медленно, ритмично, ни с кем не соревнуясь. Тогда уж чайником точно не буду выглядеть.

Так и получается. Когда все закончили, я отжимаюсь для порядка ещё несколько раз и выпрямляюсь. Шумное одобрение окружающих показывает, что меня приняли. Всё остальное тоже достаточно прилично получается. В целом это похоже на качалку нашего времени, только не в подвале, а в просторном и уютном зале, правда без тренажёров.

На балке под потолком вижу надпись с претензией на славянскую вязь: Здоровье – всему голова, здоровый урока не боится. Стало быть, не просто качалка, есть и идейная основа. Вспомнил, что в Европе уже были сокольские гимнастические кружки. Уже и досюда дошло?

По дороге домой Мокей рассказывает и о Манеже, и о Подосенове, на чьи деньги всё это построено, и не только это. Фамилию его я и здесь в Мологе слышал, и там в литературе встречал. Умер он лет десять назад, так что увидеть его не получится, а жаль. Судя по всему, и делец он был успешный – льном торговал, как-никак по первой гильдии себя объявлял – и это в таком небольшом городишке, и для людей много чего сделал. Мокей потом показал мне мужское и женское училища, детский приют, что он построил. Такие люди и на храмы обычно не жалеют, да и мало ли ещё на что… Ладно, раз за своего признали, почему бы и не позаниматься?

Так началось некоторое разнообразие моего быта. Назавтра я захожу к парикмахеру по соседству, и тот быстро и ловко приводит меня в прежнее моё состояние, намного, по его словам, омолодив. В манеже это воспринимают с одобрением, Аксён только усмехнулся, хозяйка же посмотрела более внимательно и, мне показалось, несколько оценивающе. Хм, следовало ожидать.

Гимнастический кружок, в который я попал по настоянию Мокея, был самый что ни на есть демократический. Обыкновенные молодые ребята немного за двадцать, а то и моложе. Разумеется, неженатые – видимо, семейные считают для себя неприличным махать ногами. Возрастом несколько выделяемся разве что мы с Мокеем. Подозреваю, что он и зазвал меня туда для некой моральной опоры.

Как-то замечаю, что почти у каждого в сумке есть что-то книжно-журнальное. Продвинутые, стало быть, ребята. Что читаем? А разное. В основном свежие журналы. И что, их здесь получают? А как же, три читальни есть, да и домой многие выписывают. А ты что, не читаешь ничего? И откуда ты такой взялся? Читать-то хоть умеешь?

Одна-а-ко. Пошёл по шерсть, а вернулся стриженым. Умыли ребятки вопросом. Хорош же оказался – Молога, оказывается, место цивилизованное, книжки в сумках держат. Ладно, сейчас отыграюсь. Пробурчал что-то, но поинтересовался, кто что сейчас читает.

Вопрос оказывается выигрышным, и разговор сворачивает в литературу. Книги извлекаются из сумок. Ого, у Серёги приложение к «Ниве», сентябрьское, ещё не переплетённое, новенькое. Видывал, видывал… Да и переплетённые в модную здесь мраморную бумагу попадались не первой свежести.

– Ну и что в нём?

– Смотри.

Беру, открываю. С первой страницы «Ионыч». Вот где моё спасение! Даром что он давно у нас в школьной программе, я по нему ещё и вступительное сочинение когда-то писал. Фамилия Туркиных тогда напрочь из головы вылетела, спросить постеснялся. Однако выкрутился оборотами вроде матери семейства, отца Котика и остальными в том же роде.

– Читал, читал…

– Когда? Где? Мы только неделю назад получили!

– А места знать надо…

Я почувствовал себя немного Остапом. Правда, далеко не понесло – особо некуда. Но всё-таки… Иду в наступление, задаю несколько вопросов с налётом провокации. Не по содержанию, конечно – это последнее дело. По смыслу. Оказывается, почти все уже прочитали. Тут же и тему развили – за жизнь и вообще.

После этого разговора меня торжественно принимают в книгочеи. Выдержал экзамен на интеллект. Припрашиваю на недельку у Серёги нивовские приложения с начала года, кое-что перечитать, особенно критический отдел – интересно.

– Критика? А что там интересного? Из пустого в порожнее переливают.

– Да интересно, что критик вычитает, можно согласиться с ним или не согласиться. Ежели критик окажется умнее тебя, это одно, а то и наоборот бывает.

– Так может, ты в критики пойдёшь, вон как по Чехову хорошо говорил.

– Да там и без меня тесно…

В тот же вечер получаю просимое. Восемь выпусков с начала года.

Не то что я без книг жить не могу, но понимаю, что последние полгода их мне явно не хватает. Правда, давно уже читаю всё больше начало двадцатого века, от символистов до известного литразгона тридцатых. А тут меня ждут предыдущие годы. Опять же «Нива»… Хотя я весьма туманно представляю, что сейчас творится в литературе. Всплывают в голове из университетских глубин названия журналов – «Русское богатство», «Русская мысль», «Мир Божий», ещё что-то в этом роде, но где кто печатается и вообще кого читают – понятия не имею. Несколько общеизвестных даже в двадцать первом веке фамилий, понятно, не в счёт. О самой «Ниве» было представление как о всеядном журнале. Стало быть, и от приложения мало что можно ждать изысканного. Но посмотрим.

После ужина иду к себе. Собственная керосиновая лампа – это обязательно, так что никого не стесняю. Для начала смотрю содержание. Первый выпуск, второй, третий… Фамилии авторов большей частью мало что говорят. Разве что отдельные стихотворения полузнакомых поэтов, а остальное – туман полный, никого не знаю. А кого ждёшь? Стариков, кроме Толстого, уже нет. Горького ещё не особо пущают, видимо, в босяках числят. Новые, от Мережковского и далее – тоже вроде бы не нивовские. А Чехов – так вот он есть в этом году.

Издавалось, похоже, много всего. Критический отдел в каждом выпуске вполне приличного объёма. Да ещё литературные обзоры немаленькие. И где это всё через сто лет? А от нашего времени, интересно, кто останется? Вот если занесёт судьба в начало двадцать второго века – тогда узнаем.

Что-о?! Этого только не хватало! Не знаешь как из девятнадцатого выпутаться, а ещё что-то подобное в голову лезет. Нет уж, хватит и этого. И не дай Бог кто прочитал мои мысли и задумал сейчас мне приятное сделать. Быстро возвращаюсь в спасительную «Ниву» и смотрю дальше.

Публицистика. Общественная жизнь – как же в России без неё. Что сто лет назад, что через сто. Хлебом не корми – дай поговорить да повздыхать о судьбах народных.

Разговоры, понятное дело, о деревне. Мысли неновы – и не то что я читал эту «Ниву», просто о чём-то похожем будут говорить и через семьдесят лет, а потом ещё через тридцать. Разве что журналы да газеты будут другими, и на телевидение тема выйдет. Сколько же лет эта самая русская деревня кормит писателей и публицистов разных мастей от гениев до эпигонов – и подумать страшно. А результат нулевой. Они все сами по себе, а деревня сама по себе. И проблесков негусто. Тургенев Хоря показал как некую перспективу – не клюнули. На нём жалостью не заработаешь, он сам кого хошь пожалеет. Если, конечно, увидит, что этого кого хошь жалеть есть смысл, что толк будет. Дети да братья этого Хоря в Подосеновы-Комаровы-Морозовы вышли. Так что вчитываться в эти плачи не буду. Смысла нет на всех этих жалельщиков да плакальщиков время терять.

Начитаешься – и мизантропом станешь вроде того аборигена полустуденческого вида, который мне летом на набережной свои идеи впаривал.

Хм, а ты сам-то не так рассуждаешь? Ходишь по незатопленным деревням и тихо сам с собою… Со своей горы-горочки, колоколенки-башенки. Или колокольни-башни – вроде немаленькая она, на сто лет назад видно. Или вперёд? И никому на эту самую твою колокольню здесь пути нет. Невидима она, а значит толку с твоих рассуждений ноль.

Впрочем, какой-то смысл есть. Помнится, много кто рассуждал о прошлом, о возвращении к истокам и прочая, и прочая. К каким истокам? Вот я вроде бы живу где-то около них, истоков этих, а что толку? Может, действительно надо было сюда попасть, чтобы понять всю бессмысленность всякого «возвращения»? Или в десятый век отправиться, там истоки искать? Избави Боже, там я точно не выживу.

В памяти услужливо всплывает слышанная когда-то цитата из Экзюпери, что-то вроде «достаточно услышать народную песню пятнадцатого века, чтобы понять, как низко мы пали». Фразочка, конечно, эпатажная, кто спорит. Да и сказана была явно в те времена, когда о роке и не слышали ещё. Так и самое обычное будущее в каком-то смысле эпатаж прошлого…

Та-а-ак, журнальчики на досуге решил полистать, и не бог весть какие заумные – «Ниву» обыкновенную, вполне обывательскую по здешним временам. И сразу в мыслеблудие потянуло. Митрич со своим беспокойным умом в Васисуалия Андреича превращается. Здрассьте, приехали… Жил себе не тужил в двадцать первом веке, ни в какие дебри подобные особо не лез. Записных златоустов всерьёз не принимал, потому как пустоты и бессмыслия они производили безо всякой меры. А попал в прошлое – и началось… Всё равно ничего не изменишь, не пытайся. Хоть и бабочка крылышками… Лишь бы здешние времена меня не изменили. Или таки изменят? В какую тогда сторону? В Ионыча превратят? Останусь здесь, так лет через тридцать к старости пойму. Через тридцать? Это же тысяча девятьсот двадцать восьмой! Если уцелею, то на склоне лет какой-нибудь совслужащий, или эмигрант, или ещё кто. Загадывать, какая кривая коза куда именно вывезет, сейчас абсолютно бессмысленно. Иди-ка лучше с утра в лавку да делом займись, всё больше пользы.

На этом я гашу лампу.

Глава 17

В начале декабря на несколько дней остаёмся мы с Аксёном вдвоём. Хозяйка ещё с осени собиралась в какое-то Байловское на богомолье да заодно и куму проведать. Где это – понятия не имею. Да и что мне с того? Однако ж накануне отъезда за ужином подробно рассказала, что Байловское это на Сити, что живут там сицкари, и язык у них особенный. Иногда и не поймёшь что говорят. А храм Введенский в Байловском красивый, как войдёшь, благость особая на тебя нисходит, сама однажды почувствовала. Почему – не знает. И батюшка там очень хороший – заслушаешься. Опять же праздник большой – как раз и поедут с Анютой.

В первый же вечер нашего вдвоём бытия Аксён вдруг вспоминает летний разговор:

– Вот уж скоро полгода, Мишка, мы с тобой знакомы, под одной крышей живём, а я так и не понял, кто ты есть такой.

Я настораживаюсь, но реагирую как можно более естественно:

– А что, Аксён Васильич, я что-то не так делаю? Так Вы скажите, я пойму.

– Да нет, всё так. И не просто так, а всё у тебя как-то уж очень здорово получается. Все полки перевернул – и покупать больше стали. Я-то подумал тогда – зачем? Лежит себе товар и – и лежит. Кому надо – спросят и всё равно купят. Ну, хочется, так ладно, не жалко. Сам, думал, поймёт, что ерунда это всё. Ан нет, это я понял, что, оказывается, не ерунда. Не я тебя, а ты меня научил. Вот как получилось.

– Так и хорошо.

– Конечно, хорошо. Кто спорит? Но если бы ты присмотрелся месяц-другой, да понемногу стал пробовать что куда – тогда понятно, что умный, пробует, сам до всего доходит. А ты всё как-то быстро сделал, будто знал, как и что должно быть. А ведь я сразу по твоим вопросам понял, что ты за прилавком и не стоял никогда. Ведь так?

– Ну да…

– Вот видишь! Значит, ты человек непростой.

– В каком смысле?

– Да уж не в смысле руки-ноги и всё остальное, хотя кто тебя знает…

– Ну уж скажете тоже…

– Ладно, шучу. Непростой – в смысле что служил раньше явно не в лавке, а где посолиднее. А вот где – и догадаться не могу. И образование у тебя, похоже, не какое-нибудь городское училище. Может, университет какой?

– Ага, университет.

Эти слова я чуть ли не выкрикиваю как-то особенно весело. С одной стороны, это была сущая правда – Митрич, как известно, ни училищ каких, ни гимназиев действительно не кончал. Университетский диплом дома в столе самый что ни на есть настоящий, хотя и не столичный. С другой – Аксён не должен был это воспринять всерьёз. Шутка и шутка. Так и получается. Аксён логично и совершенно в тон уточняет:

– Университет скобяной торговли. Ладно, дело не в этом.

– А в чём?

– Да просто хочу знать, с кем дело имею. Кстати, на неделе надо бы документами твоими заняться. Я уже кой с кем поговорил, сделают.

– Вот за это спасибо, – говорю совершенно искренне. Полгода без документов… Да и на будущее…

– Спасибом не отделаемся. Денег у тебя, как я понимаю, не миллион…

– А что, Аксён Васильич, здесь на бумажки такие расценки? – мне остаётся только пошутить. – Так и у Вас с миллионом, так сказать…

– Не бойся, столько и в шутку не спросят, разве что если совсем нельзя. А тут сделаем.

– Если получится, век благодарить буду.

– Век? Это до тыща девятьсот девяносто восьмого? Не врёшь?

– И даже больше.

Обещаю со спокойной душой. Если вернусь в своё время, точно добрым словом Аксёна вспомню. И не в девяносто восьмом, а заметно позже.

– Ты это серьёзно? – вопрос вроде бы шутливый, но звучит как-то не так. Переспрашиваю:

– Что – серьёзно?

– А насчёт ста лет?

– Конечно, – я продолжаю улыбаться. – Мне будет сто тридцать с чем-то там, какие наши годы!

– Да откуда мне знать какие. Только часы у тебя, каких свет не видывал. А намедни ты в подштанниках в сени вышел, так такие короткие, срам просто. Это где ж в таких ходят? Точно не у нас.

Вот и я вслед за Никой на плавках попался. Ноутбук мой он, правда, не видел, и то ладно.

– Точно не у нас. Из Парижа в прошлом году привёз.

– И часы, и подштанники?

– И часы, и подштанники.

– Часы ладно, а барахла-то лучше там не нашлось?

– Да не только это привёз, но с собой другого ничего не взял.

– Так ты, стало быть, в другом месте живёшь?

– Стало быть, в другом.

Я начинаю прокручивать свои возможные ответы в этом направлении, как вдруг Аксён резко меняет тему:

– Слушай, Мишка, или мне кажется – ты на Анну мою не заглядываешься?

– Но Вы же сами летом пригрозили… – отвечаю почти с чистой совестью. Почти – потому что иногда случается нам мило беседовать без посторонних, и некий интерес ко мне в её глазах вижу. Да и себя всё чаще ловлю на том, что она мне, скажем так, далеко не безразлична. Будь я дома…

– Мало ли что я пригрозил. Откуда я знал, кто ты такой. Может пустышка, бездельник. Хоть и непохож, сразу мне глянулся, а всё-таки. Мне ведь её абы за кого тоже выдавать нельзя, ей с мужем лавку наследовать.

– Да куда мне, Аксён Васильич, я ведь голь перекатная, ни кола ни двора…

– А сам же говоришь, что в другом месте живёшь! Врёшь что ли?

– Да нет, не вру.

– Или ты великий князь какой, укрываешься от кого в нашей Мологе на время? Так и скажи, тогда мы тебя не стоим.

– А что, я на великого князя похож?

– Да кто тебя знает… Вертишься, как угорь, всё скрываешь чего-то.

– А вот возьму да расскажу, не испугаетесь?

– Ну, ежели ты беглый какой или ещё что в этом роде, то сегодня же от меня и уйдёшь. Ничего больше для тебя сделать не могу. Ежели нет – поступай как знаешь.

– Вот мои документы.

Слова эти начиная с предыдущей фразы выскакивают как-то вдруг и совершенно для меня неожиданно. Столь же неожиданно, будто независимо от моего сознания, рука достаёт из кармана паспорт и кладёт его на стол.

– А говорил, документов нет. И чего ради?

Аксён смотрит на паспорт, потом на меня.

– Такого я ещё не видывал. Богато выглядит. Так кто хоть ты есть-то?

Он берёт паспорт в руки, открывает и начинает читать. Поднимает глаза, сверяет фотографию с оригиналом. Осмысливает.

– Так вот ты откуда… Разве так бывает?

Что я могу ответить? Молча пожимаю плечами.

– А сюда как попал?

– Я и сам не понял, – улыбка давно уже пропала, в голове полная растерянность. – Сидел на берегу, стемнело, началась ночь, а утром уже здесь.

– А дальше-то что делать будешь?

– Опять же не знаю. Пока у Вас поработаю, а там посмотрю.

– А может, навсегда здесь?

– Знать бы… Наверное, не от меня зависит. Да и жить нужно в своём времени.

– Да уж, где Господь благословил, там и жить должно. Уж ты извини, Мишка, что я насчёт Анны…

– Да нравится мне она, Аксён Васильич, честно нравится! И если б я был, так сказать, здешний, к Рождеству бы точно посватался. Да вот боюсь…

– Свататься?

– Именно. Я ведь сам не знаю как сюда попал. Стало быть, и туда вернуться могу таким же образом. Был человек – и нету. Был у Анны Авксентьевны жених или даже муж – и нет его. Что обо мне в Мологе думать будут – какое там дело до этого. А ей здесь жить.

Аксён качает головой:

– Кто-нибудь ещё о тебе это всё знает?

– Нет, Вы единственный.

– Ну, так единственным я и должен остаться. Так?

– Конечно. Подождём до лета, а там…

– Ты об Анне?

– И о ней тоже.

Аксён гасит лампу, и мы расходимся спать.

Не знаю как он, но ко мне сон долго не идёт. Последнее время я уже более-менее втянулся в эту жизнь. По-своему она мне даже нравится. Есть крыша над головой, есть работа. Появилась небольшая компания гимнастов-книгочеев, хорошие ребята. По понятной причине боюсь назвать их друзьями, но они вполне могут ими стать. Раза два-три в месяц в Манеже играют любительские спектакли, книгочеи их не пропускают – и я с ними. Анну бы пригласить, но…

Ника сам по себе как-то незаметно отошёл на задний план. И вспомнил-то его сегодня, смех сказать, из-за плавок. Поначалу думал на зиму в город вернуться, всё вместе легче да веселее. Или наоборот, друг другу мозолили бы глаза своей памятью, устроив у Лукерьи Матвеевны какой-нибудь филиал двадцать первого века с вечерним трёпчиком о каких-нибудь очередных битлах или о чём наукообразном.

Нет, пожалуй, сейчас всё-таки лучше. В разных городах, но очень близко. Вот съездить к нему в ближайшее время – это надо. Да хоть по праздникам здешним встречаться. А на Рождество в деревне. Дальше-то что загадывать…

И вообще Молога для меня сущий курорт. Так сказать, не слышно шума городского. Отпуск с далёким отъездом как компенсация за нервотрёпку последних лет. Разве что непонятно как уехал и непонятно когда вернусь. Чувство, однако, странное. Что-то тяготит – не сам отпуск, скорее полная неопределённость.

Летом я решил жить незаметно, просто жить и наблюдать, ни во что не вмешиваясь, не раскрываться – кто знает, к чему это приведёт. А тут – сам сказал. И Аксён вроде за язык особо не тянул. Мог бы и отговориться как-нибудь. С другой стороны – со мной человек открыто, что ж мне крутить? Ну, сказал, и что? В полицию сдаст? И что со мной делать будут? В кунсткамеру поместят – рупь вход? Или под домашний арест и каждый день полудопросы-полубеседы о том, что для них будущее, а для меня прошлое? И я расскажу, что император в России последний, что ждут страну такие войны и потрясения, против которых желябовы и перовские просто детский лепет, не стоящий особого внимания? И ещё много чего. И это уже страшно будет, не бабочка и даже не бегемот…

Утром завтракаем молча. Видимо, оба осмысливаем вчерашний разговор. Аксён начинает первый:

– Знаешь, я полночи не спал…

– Да и я тоже.

– Мысль у меня была расспросить тебя подробно что там да как там, события всякие… Ну, ты понимаешь…

Я напрягаюсь. Вот уж чего не будет ни за какие коврижки. Аксён продолжает всё тем же ровным голосом:

– А потом понял – нельзя знать будущее. Никому. Ни просто так, ни с целью хоть какой ни на есть благородной. Поначалу так и подмывало узнать побольше. Не о себе, конечно, не об Анне – о том, что с нами будет, ты поди и не знаешь.

– Не знаю.

– Да если бы и знал да сказал – мы что, мы люди маленькие. Ждали бы смиренно своей участи, как Богу угодно, так и будет. Но вот если большие события какие впереди, что всю Россию заденут или даже целый мир – кто знает! Так вот этого никто знать не должен! Я полночи Бога молил, чтобы дал мне сил сдержать любопытство, чтобы я случайно чего лишнего от тебя не узнал. И за тебя молился, чтобы ты сам кому чего ненароком не сказал. Ты понял?

Аксён замолкает. Я тоже не знаю что ответить. Он абсолютно прав, полудеревенский лавочник, почти без образования, мологский папаша Дуллитл. Наконец я говорю как-то невнятно, что всё понимаю, что и сам не собирался и не собираюсь никому и ничего, а почему вчера вдруг рассказал о себе – не знаю. Не думал даже – а получилось.

В тот день в лавке работаю один. Аксён, сославшись на разные хозяйственные дела, которые легче делать, когда никто не мешает, остался дома.