Текст книги "Брат мой названый"

Глава 23

Поверил мне Мокей или нет – не знаю, но показалось, что в наших отношениях появился небольшой холодок. Однако через несколько дней, придя из лавки, узнаю, что Анна просватана.

Чувство моё было немного двойственным. С одной стороны, радость за Мокея, которого я, кажется, могу назвать своим другом. Тем более что невеста под стать ему, и не только внешне. С другой – банальная ревность, сам вроде бы виды имел. Летом… когда свою судьбу пойму… вроде бы определюсь… Эх, любезный, живёшь ты многоточиями. Так и всю жизнь проживёшь… А вдруг возвращения не будет, тогда что? Здесь устраиваться придётся. И явно уже не в Мологе. Хотя бы потому что рядом будут жить Анна с Мокеем. Надеюсь, вполне счастливо.

И решительный-то ты, любезный, только по мелочи. Вон как в Питере дела вёл, самому понравилось. Или – решился выступить, так насчёт передумать мысли уже не было. А может, и здесь нужно было так же – головой да в омут. Понравилась Анна – сватайся. Согласятся – оставайся и живи. Самому же здесь нравится. И женитьбой этой дай понять тем непонятным силам, что тобой играют: выбор – сделан! Построй дом, вон как раз новая улица понемногу появляется – Полевая. Название приятное, спокойное… А под что мозги заточены – так переточи. Сообразишь как. О прошлом будущем забудь, ноут в печку брось, чтоб через сто лет случайно кто не нашёл и не стал всю историю техники переписывать. Тем более он всё равно бесполезен.

Правда, через несколько лет электричество появится, блок питания с собой (уходя из конторы, не забыл забрать). Но когда ещё провода до Мологи дойдут… Так что реально лет через тридцать, разве что на старости лет в игрушки играть, пасьянсы раскладывать… А сейчас уехать куда-нибудь в глухую провинцию к морю, чтобы без столичных амбиций. Страна большая, документы какие-никакие есть. Мимо здешнего счастья сам прошёл по дурости, впредь умнее будешь.

С единственным здешним другом чуть не подрался. Да ещё какие-то околодуэльные мысли проскочили. Смех! Правда, меня родители чуть было Евгением не назвали, но бабушка, мамина мама, настояла на Михаиле, что, впрочем, ещё более дуэльно выглядит. Вроде был у неё в школьные годы с каким-то Мишей роман, но началась война, потом эвакуация, и больше они не виделись. Но что там было да как, ничего не рассказывала.

Рассуждения сменяются рассуждениями, очередным самокопанием, в глубине я понимаю, что всё это просто так. То ли попытки самооправдания, то ли ещё что. Что в другом месте будет то же самое, и что от себя ещё никто не уходил. Ни в какое Астапово, ни с ружьём в тайгу… Да и к морю что толку уезжать, само сюда придёт… И окажусь на восьмом десятке, если доживу, у разбитого корыта…

Свадьбу Мокея и Анны назначили на после Троицы, что меня более чем устраивает. Пасха в этом году не самая ранняя, восемнадцатого апреля, стало быть, венчание чуть ли не в середине июня, и в Мологе меня в любом случае уже не будет.

На Пасху же я собираюсь съездить в Сельцово. Надо бы Стёпку кое о чём порасспросить.

Весенние дни быстрые. Апрель вроде бы только начался, а народ уж вербу ломает. Стало быть, пора собираться.

Решаю ехать на попутных. Дороги сейчас те ещё, но за день как-нибудь доберусь. Где подвезут, а где и пешком, ничего страшного.

Выхожу с утра на второй день после Пасхи. На пароме договариваюсь до Глебова, а там проще. Перед Легковом внимательно смотрю по сторонам – где же берег будет? Где начинается возвышенность, далее которой вода не пойдёт? Так ничего и не вижу.

От Глебова находятся попутчики до Кобостова на станцию, а там и пешком с удовольствием можно пройтись.

Вот и Бабурино, захожу для начала к Флегонту. На дверях замок. Что ж, праздники. Не дома же сидеть?

Минут через десять показалась знакомая околица. Скоро и дом Игната. Захожу. Всё как тогда. Марья на кухне хозяйствует, Игнат тоже в доме.

Христосуемся. Для них это совершенно естественно, я же отвечаю абсолютно безо всякого над собой насилия. Рассказываю об Аксёне, о предстоящей свадьбе Анны. Что такую девушку упустил? Да так как-то… Улучив момент, поворачиваю разговор:

– Что-то Стёпки не видно, или убежал куда?

– А Стёпка теперь у жены живёт, сына нянчит.

– Стёпка женился? Сына? Когда? – не сразу и понимаю, о чём это. Детский сад какой-то, дочки-матери. – А не рано? Ему хоть шестнадцать-то есть?

– Если девку сумел обрюхатить, значит, не рано, – грубовато, но совершенно логично отвечает Игнат. – Вон Марья тебе сейчас всё расскажет.

И с этими словами он выходит за дверь. Я вопросительно смотрю на Марью.

– Да и сама не понимаю, что да как. Слышал, наверное, что они с Никитой Стешку спасли. Чуть не утонула, бедная.

Я киваю.

– Ну так вот. Это в июле было. А недели через три Никита ни с того ни с сего домой засобирался. Как-то вдруг, мы и не поняли. Не знаю, что у него там такое было, что к нам прибился и год целый прожил. То ли вернуться решил, то ли ещё что. Но уходил когда, сказал, может, и ненадолго. Да так и не вернулся.

Так вот, встречаю уже где-то осенью Груню, мать Стешкину. Такая насупленная идёт, ни на кого не смотрит, ни с кем говорить не хочет. Я уж и так, и эдак – что мол случилось. Оказалось, Стешка с пузом ходит. Пока ещё незаметно, но от матери-то не скроешь. От кого – не говорит, как ни допытывалась. Молчит только.

Я уж Груню успокаивать стала – не с ней первой случилось, бывает. Может, извести как? Бабки-то умеют, только подойти да попросить. Предлагала ей, говорит. Ни в какую не хочет. И плевать ей, что в деревне о ней говорить будут, и что байстрюк. Вот дела какие.

– Ну а дальше-то что?

– А дальше прихожу домой да Игнату всё и пересказываю. Он-то мужик, ему проще, да и трепать не будет. А Стёпка в другой комнате был и всё слышал. Выходит, смотрю – в лице что-то изменился. Может, думаю, интересно мальчишке. Мы и говорим ему, чтоб молчал да не сплетничал. Не его это дело. Он молча кивнул и из дома пошёл куда-то. Долго его не было, ужинать вечером без него сели. Вдруг приходит, опять же молча за стол садится. Еду берёт. Ну молчит и молчит, он у нас вообще много болтать не любит, иногда слова не вытащишь. А потом вдруг и говорит – его мол у Стешки ребёнок будет.

Я так и обмерла – сам-то ещё дитё. Куда тебе, молчи да не говори никому. Какое твоё дело?

– А Игнат?

– А что Игнат? Справедливый он у нас. Я сначала подумала, всыплет он Стёпке за милую душу. Нет, смотрю, тоже молчит. А потом так медленно говорит, мол сумел согрешить, сумей и ответить. Опозорил девку – собой и прикрывай.

– А Стёпка?

– Тоже так по-взрослому говорит – знаю. Никто меня перед вами здесь за язык не тянул. Мог бы и не сказать, и никто бы ничего не узнал. Вот так. Мне даже как-то хорошо стало – юлить да прятаться не стал. Хотя и жалко, ведь маленький ещё.

– А дальше? – спрашиваю скорее по инерции, но кое о чём начинаю догадываться.

– А что дальше? Стёпка, оказалось, уж и Груне признался. Она прибежала к нам, голосит, чего делать будем. Назавтра к отцу Александру пошли посоветоваться.

– А кто пошёл?

– Да мы с Груней, Стёпку не взяли. Отец Александр нас расспросил, а что мы могли сказать? Пожурил нас, что мол не доглядели. А как доглядишь, не к себе же привязывать. Однако похвалил, что Стёпка не отказывается. А потом говорит, что два закона есть. По закону церковному, которому уж века полтора, парень может и в пятнадцать лет жениться. А по светскому, ещё при царе Николае Первом принятому, только с восемнадцати. Но у правящего архиерея право есть разрешить обвенчать и до восемнадцати, но уж никак не раньше пятнадцати. Степаниде-то, говорит, знаю, восемнадцать, у неё никаких препятствий ни по какому закону нет. А вот Степану пятнадцать-то есть ли? Не беспокойтесь, говорю, батюшка, пятнадцать ему ещё летом было.

Отец Александр через неделю как раз в епархиальное управление собирался. Сочинили мы прошение, объяснили всё как есть. Да и сам он там словечко замолвил. Привёз разрешение. Наложили, правда, на Стёпку покаяние, по закону положено. Но тянуть долго нельзя было, в деревне и так все скоро узнали. Как да от кого – ума не приложу. Воистину, скажи курице, а она всей улице.

На Рождество отец Александр их и обвенчал. Стёпка такой серьёзный стоял, будто враз повзрослел. У меня на душе так радостно было, сама не ожидала! Народу на свадьбе было немного, да и кому быть? Стёпкины приятели – ребятня, рано им ещё. Так, из родни кое-кто.

Марья замолкает, но почти сразу спохватывается:

– Постой, он же перед свадьбой в Мологу ездил, говорил, нужно очень. Я так поняла, к тебе у него от Никиты письмо какое-то было. Он что, ничего не рассказал?

– Да мы не виделись. Я как раз в Питер уехал. И был-то там всего три дня. Вернулся – говорят, приезжал Стёпка, письмо привёз, да не дождался.

– Не виделись так не виделись. Какая разница, узнал бы ты в декабре тогда или сейчас. Ну так вот. После свадьбы Стёпка перебрался к Стешке с Груней. Мужика-то у них в доме нет, так хоть со Стёпкой полегче будет. В деревне поговорили-поговорили да замолкли. Им-то всем какое дело? А две недели назад Стешка мальчика родила. Внука нам, хорошенького такого. Мы хотели было, чтобы Василием окрестили…

– А он решил Никитой назвать? – неожиданно для себя перебиваю я.

– Никитой… А как ты догадался? – удивляется Марья, но быстро понимает. – В честь дружка своего, конечно, да и по именинам подошло. Хороший он, Никита. Впервые такого увидела. И что могло случиться, что на целый год из дому ушёл? Дай-то Бог, чтобы у него всё хорошо было.

Помолчав немного, Марья вдруг меняет тему:

– Ты, наверное, Стёпку повидать хочешь, не из-за нас, небось, приехал.

– Да мне и с вами хотелось поговорить… А где их дом найти?

– На том конце деревни, я тебе покажу. Только темнеет уже. Может, завтра с утра пойдёшь? А сейчас ужинать будем, да и устал поди с дороги.

Мне остаётся только согласиться. Куда под вечер идти? И ребёнок маленький…

За ужином с куличами Игнат с Марьей расспрашивают меня о Мологе, об Аксёне и его жене, о Мокее, о поездке в Питер и ещё бог знает о чём. Спать меня отправляют за печку, на Стёпкино место.

Сон не идёт совершенно, как и после получения Никиного письма. Мысли путаются. Всё случилось, как и должно было случиться. Я, такой аккуратный и этой самой аккуратностью сам себе надоевший, хожу и талдычу с прошлого лета о каком-то эффекте какой-то бабочки. Хожу как по минному полю – нельзя то, нельзя это! Разве что пару-тройку глупых однодневно-сеновальных романов прошлым летом в Бабурине да зимой в Мологе себе позволил. Анну упустил. Да что Анну! Смех, какое-то паршивое стихотворение прочитать боялся – как бы чего не вышло! Сам себя весь год в футляр загонял! А и вышло бы – тебе что до этого? И Ника. Год отучился в гимназии – ладно. Под чужой, но реальной фамилией. Спас Стешку и оставил-таки в этом мире о себе самую настоящую память в лице очень маленького Ники – я нисколько не сомневаюсь, что это крохотное существо двух недель от роду именно его сын. Какой такой эффект бабочки? Да и в метрической книге будет записан Никита Степанов сын рождения апреля какого-то там дня тысяча восемьсот девяносто девятого года. Пойду в архив, найду эту запись, прочитаю и удостоверюсь, что никакого воздействия на прошлое не было.

Ну вот, опять оправдываюсь. И правильно, что Анну за Мокея выдают. Зачем ей в мужья такой рохля?

За всем этим я как-то забываю, что кроме Ники почти взрослого, Ники маленького и Стёпки есть ещё и Стешка, Степанида. Ловлю себя на том, что ни разу её не видел, что знаю о ней только по письму, а и в письме Ника рассказал со слов Стёпки. Зазвала Нику в сарай – стало быть, инициатива её. Да Нике и в голову это ещё не могло прийти. Какие-то дальнейшие на него планы с её стороны и представить невозможно, явно и абсолютно не тот случай. Может, действительно такая своеобразная благодарность?

Но какая бы она ни была, ребёнок-то её. И как повёл бы себя Ника, останься он здесь? Пацан-отец пятнадцати лет ни кола ни двора. Стёпке проще. Но и он характер проявил, да ещё как! И вообще – если там встретимся, рассказать Нике или пожалеть его? Он же не ухарец какой типа сунул-вынул. Ну, скажу я ему, и что? Сына своего он никогда не увидит. Или уже не увидел. Его внукам, буде таковые есть и живы, под восемьдесят. Правнуки старше его отца. Праправнуки мне ровесники. Стало быть, он может взять на руки только своих прапраправнуков, если, конечно, захочет и сумеет по архивам раскопать эту ветку родословного древа. Ситуация, однако. Раздвоение личности. Так сказать или нет?

Потом всплывает самая настоящая зависть к названому брату. Давно я его так не именовал даже в мыслях. Когда встречались – так только в шутку, это слово было неким элементом нашей то ли игры, то ли жизни. В чём именно зависть – так, вообще. Его рассказ в мой первый день, рассказ, прерванный побегом в гимназию. Потом наши разговоры вечерами у Лукерьи Матвеевны, затем по дороге в деревню. Наконец, письмо. Получается странный и стремительно взрослеющий подросток. И откуда он такой взялся? Может, он вообще пришелец? Я же только паспорт его видел, да и то здесь. А в нашем времени – откуда он появился?

А у меня какая-то постоянная и по большому счёту бессмысленная рефлексия, которая лишь изредка перемежается мелкими импульсивными поступками. Чуть ли не с тринадцати лет, если не раньше, книжная замкнутость. Началось это ещё в младших классах, тогда вовсю стали публиковать Серебряный век. Один автор за другим, так и пошло всё в эту сторону. Одноклассники часто не понимали меня, я – их. Особенно это касалось музыки, которую все слушали, и компьютерных игр, меня совершенно не интересовавших. В университет поступил – не куда хотел, туда и не пытался, а куда, как показалось, вроде бы по силам. В те времена в стране много чего происходило – а я наблюдал за всем как бы со стороны, сначала из школьного окна, а потом из какого-то очень вовремя подвернувшегося университетского футляра (не с себя ли мерку предлагал Нике?). После армии повезло с работой. Удачно, хотя и почти случайно, попал в частную фирму, когда она только появилась. Работа оказалась стабильной, даже как-то увлекла, появилась кое-какая деловая репутация. Квартирный вопрос сам собой решился, когда родители к сестре уехали. И для себя – интерес к городской истории. Живи и радуйся на фоне тогдашних передряг. Помогай друзьям хотя бы в мелочах. Так оно, впрочем, и было. А когда жизнь стала наконец налаживаться, накопилась усталость, захотелось чего-то другого. Ушёл с работы, вполне приличной. Книгу собираюсь писать – а она нужна хоть кому-нибудь? Непонятно женился, потом так же непонятно развёлся. И пора уже признать, что не я ему опора в жизни, а он мне. И не только в этой…

Глава 24

Утро наступает вовремя. Новости вчерашнего вечера проявляются моментально, и я ловлю себя на непонятной боязни идти к Стёпке. Или уже к Степану Игнатьевичу, отцу семейства? Однако быстро понимаю, что боязнь эту, если я хоть немного думаю себя уважать, надо раздавить пальцем о стену, растереть и смахнуть вниз. Именно это и делаю.

За завтраком разговариваем мало. Марья охотно рассказывает о Стеше и внуке. Мне это действительно интересно, но я в основном молчу, а свои ночные мысли, понятно, оставляю при себе. Потом одеваюсь и иду к двери. Марья выходит вслед и объясняет, куда и как идти. Этот конец деревни я, конечно, знаю, но опять-таки через сто лет.

Домик Груни нахожу быстро. Слышу глуховатый стук из-за сарая. Стало быть, Стёпка там – кто ещё в этом доме будет дрова колоть? Туда и направляюсь. Увидев меня, Степка опускает колун, степенно подходит и по-взрослому подаёт руку:

– Я Вас давно жду, ещё с зимы, когда в Мологе не встретились.

Это понятно, ему и тогда явно было что мне рассказать. Но оправдываться да объясняться – зачем?

– Мы с Никитой на ты, может, и с тобой будем?

– На ты так на ты.

Недолго молчим. Стёпка продолжает на правах хозяина:

– Что здесь стоять, пойдём в дом.

– А не разбудим?

– Уже слышал…

– Я вчера вечером приехал, у твоих ночевал.

– Ну да, ты же не знал, что я здесь теперь… Стало быть, мать всё рассказала.

– Всё не всё, но рассказала.

– Ну, всё-то она не знает…

– Догадываюсь…

– О чём?

– Как тебе сказать… Письмо я прочитал и кое о чём подумал… – я пытаюсь аккуратно подбирать слова.

– Правильно подумал, – резковато, как мне кажется, отвечает Стёпка.

– Но я даже не сказал о чём… – не очень уверенно продолжаю я.

– Что это сын Никиты, – сказано было тем же жестковатым тоном. – И что это меняет?

– Для меня – ничего.

Стёпка продолжает, но уже мягче:

– Ладно. В письме Никита написал обо всём, что было до его ухода. И как Стешку спасли, и как он собирался, и как я на телефон его смотрел, как на чудо какое…

– И о том, что из-за Стешки в тот день вы подрались, и ещё раз…

– Миша, ты Никиту увидишь? – тема вдруг резко меняется.

– Надеюсь… – говорю как-то неопределённо. Но я действительно надеюсь!

– Ты должен его увидеть! – режет Стёпка. – И передать, что о Стешке я просто врал. Именно врал, а не выдумывал.

– Что именно?

– А всё. И что я с ней ещё два года назад путался, и что у неё таких как мы было… В общем, ты понимаешь…

– Не беспокойся. Что-что, а это буду просто рад передать. Но зачем ты так?

– Дурак потому что. Понимаешь, я ему всё-таки завидовал. Не понимал даже кто он такой, но завидовал. Что он плавает здорово, что одет не как мы, что телефон этот у него – это всё ерунда. Плавать он меня научил, кого хошь сейчас обгоню. Джинсы эти самые – ну и что? Штаны и штаны, разве что прочные, долго не порвутся. Когда Никита утром стал собираться, я их надел ради интереса, потом и всё остальное. Так он сказал, если бы там нас вместе увидели, никто бы ни о чём не догадался. Телефон – а зачем он мне такой здесь? Просто завидовал. Как Стешка его в сарай зазвала, я случайно издали увидел. Подсматривать – что да как да зачем? – и в мыслях не было. Показалось, долго они там были. Потом Стешка вышла. Я хотел было к Никите пойти, но тут как в голову ударило. Нельзя идти. Поймёт он всё да ещё и подумает, что у щели стоял. Тогда врагом злым меня назовёт, дурака такого, и прав будет.

Стёпка краснеет и отворачивается, но почти сразу продолжает:

– Потом и он вышел, и сразу в лес. Затем я его на Волге увидел, но тоже так и не приблизился, будто боялся чего-то. А вечером поганая мысль в голову пришла. К той самой зависти вдобавок. Вот у него уже и с девкой было. А я что, хуже его? И девок в округе всех знаю, кто постарше, но они на меня до сих пор как на маленького смотрят. И знаю кто да с кем – в деревне не скроешь. Вот только о Стешке никто никогда ничего такого не говорил. А из ребят наших я, наверное, один такой оставался. Есть и помоложе меня, да уже. Вот и ляпнул про эти два года и всё такое прочее. А если хочешь знать, два года назад я вообще самым маленьким был, на девок и не смотрел ещё, только недавно вырос, а так меньше всех. Так что, может, Никита у Стешки первым оказался.

– Какая разница. Она у него первая – это точно.

– Ну да. Это он в письме написал.

– Ну а дальше? – я спрашиваю скорее по инерции, даю ему выговориться.

– А что дальше? Попрощались, и Никита ушёл. Я ещё подумал, может, вернётся вечером, что всё это игра какая-то. Не вернулся. И потом ещё всю осень ждал, вдруг из Углича своего приедет один или с родителями. Даже боялся – вдруг они там какие-нибудь богатые, а мы… Или письмо пришлёт. Мне ещё никто никогда не писал. Те листки, что он для тебя летом оставил, я тогда же сразу и прочитал. Написано как-то – нас не так учили. Еров на концах слов нет и вообще… А зимой перечитал и понял, что всё это так и есть, что вы оба… Решил сам отвезти, раз ты не едешь.

Стёпка ненадолго замолкает, потом почти утвердительно:

– Мать, наверное, вчера тебе рассказала, как тётка Груня ей проговорилась, как она отцу сказала, а я рядом был…

– Рассказала…

– Понимаешь, как только я это услышал, так сразу и понял всё. Если бы это не Никита был, а Пашка или ещё кто – какое моё дело? В деревне всякое бывает, девка в подоле принесёт. Мы ещё от горшка два вершка, а о таком уже слышим. Эка невидаль! А тут как в голову ударило – да не отдам я его никому! Не отдам – и всё тут! Я же Никиту больше никогда не увижу, а так и память мне о нём на всю жизнь. Он мне помогал, и я ему помочь должен, сына его поднять. А что мне всего пятнадцать, что сам ещё недавно под стол пешком ходил и всё такое – да плевать на это. Должен!

Последние слова были сказаны как-то очень упорно, даже со злостью. Мне остаётся только промолчать. Стёпка, видимо, расценивает моё молчание как несогласие и так же яростно атакует:

– Дураком меня считаешь? Чужую вину, хомут на шею и всё такое? Все вы, взрослые, такие умные, рассудительные…

В его глазах появляются злые слёзы.

– Успокойся. Какая вина? Чья? Завидую я тебе…

– Завидуешь? Чему?

– А тому самому, что ты сказал. У тебя есть друг. Даже если ты его больше никогда не увидишь – он всё равно есть и останется с тобой навсегда. Ты можешь оказать ему самую большую услугу в жизни – воспитать его сына. Услугу именно дружескую – взамен ничего. Разве этого мало для настоящей зависти?

Стёпка молчит, потом продолжает:

– В тот же вечер я к Стешке пошёл. Вызвал ее, мол, поговорить надо. Да всё ей залпом так и выложил. А в конце сказал, что ребёнок Никиты будет моим.

– Ты рассказал ей, кто такой Никита?

– Пока нет, она всё равно бы не поняла. А что, надо рассказать?

– Как знаешь…

– Стешка сказала, что Никита ни в чём не виноват – а в чём его вообще можно винить? Что даже матери о нём не сказала ни слова, хоть та и допытывалась. А потом добавила, что не хочет меня сюда впутывать и что я вообще ещё маленький. А я ей – мы с Никитой одногодки, он для тебя уже большой, а я… И добавил грубо как-то – мне что, раздеться перед тобой? И вдруг рубаху через голову с себя разом сдёрнул, потом за штаны схватился – сам не ожидал! Стешка даже испугалась – что ты, что ты, как можно… Сразу за руки меня схватила, а то бы… Я вообще не понимал что делаю! Чуть было не оттолкнул её. Но вовремя остановился – она же меня держит. Остыл сразу, молча оделся. А ребёнок, говорю, всё равно моим будет, сейчас пойду домой и во всём признаюсь.

– Напористый ты…

– Так я тогда уже всё решил. И за себя, и за Стешку.

– И за Никиту?

– И за него тоже. А что, он мог сказать что-то против?.. Где он?.. Потом пришёл домой да за ужином не раздумывая… Мать заохала – да как, да что… А отец так грубовато ей – что, не знаешь как? Я даже чуть не рассмеялся… Слушай, ты же его ещё не видел, пойдём в дом. Стешка сейчас кормить должна.

Вот уж действительно. Сюда шёл и первое, о чём думал, – посмотреть.

Входим в горницу. Здороваюсь. Оказывается, Стеша красивая. И это по моим меркам старомодное деревенское имя Степанида ей вполне подходит. А окажись она где-нибудь в Европе, так вообще звучало бы аристократично – Стефания. Передо мной вечная картина умиротворённости. Что-то винчианское, хоть и в русской избе. Да хоть где! Слышу причмокивание. Стеша показывает сначала издали. Кажется, весь в отца. Или я хочу так думать?

Я должен взять его на руки. Должен почувствовать эту жизнь. И должен буду как-то эти чувства передать Нике. Но как? Словами не получится. Чем изреченные чувства лучше изреченной мысли? Или вообще Нике ничего не рассказывать?

Стеша передаёт Нику маленького мне. Принимаю с опаской. Никогда такого не было. Своих пока нет и неизвестно когда будут, да и чужих держать не приходилось. Тамошняя моя компания как-то не торопится семьи заводить, а здесь первым должен быть Мокей, но…

Вот он, маленький сын своего необычного отца. И впереди у него безо всяких скидок век, который через три десятка лет в знаменитом стихотворении будет назван волкодавом. А ещё через полвека в другом, не менее известном – проклятым. А что, другие века – проще? Тот, который здесь заканчивается, великий и умный поэт назвал жестоким, когда только-только треть его прошла. Для нас же он какой-то романтичный – дворянские гнёзда, неиспорченная природа, гусары, балы… Или это удел поэтов – проклинать своё время? Или не только поэтов?

Отдаю Нику маленького обратно Стеше. Выхожу. Стёпка за мной.

– Знаешь, – говорю как-то нерешительно, – я ему, конечно, много что расскажу… Но вот не знаю, рассказывать ли…

Стёпка видимо напрягается:

– О сыне? Боишься, что думать да охать будет, что не увидит его никогда и всё такое? Хочешь в себе это держать? По мне так надо рассказать, он знать должен, он выдержит. И ещё. Мы, наверное, отсюда скоро уедем. Может, в Мологу. Я обещал Никите, что учиться буду. И работать тоже надо, семья теперь у меня. А у Никиты ещё и брат должен быть обязательно, чтобы они вдвоём были как мы. Помладше, конечно, но будет…

Он улыбается и разводит руками:

– Тем более уедем, что Никиту я должен не просто вырастить, выучить его надо. И не в церковноприходской, как сам учился, а получше.

– Должен?

– Должен. Так и передай.

– Передам.

– Да, ещё… – Стёпка мнётся. – Я у Никиты в то утро спросил, как вы там живёте, так он ничего не стал рассказывать…

– И я не буду. Прошлое знать можно, но только не будущее.

– Ну, хоть немного…

– Немного ты и так знаешь. Что пишут по-другому, о телефоне таком, о джинсах…

– Ну-у… – Стёпка явно разочарован.

– Тогда вот: есть такой писатель Жюль Верн, в Мологе в читальне найдёшь. Так он книгу написал «Из пушки на Луну».

– Вот здорово! А разве так бывает?

– Он-то всё выдумал. Но через семьдесят лет люди туда полетят на самом деле.

Роман этот вспомнился совершенно непроизвольно. В каком году он написан (и написан ли уже?) – понятия не имею. Но Жюль Верн умрёт, кажется, в самом начале двадцатого века, а история о полёте на Луну напечатана вроде бы во втором томе серо-голубого двенадцатитомника, который мне от деда достался. Так что, видимо, из ранних сочинений, наверняка уже есть и переведён.

Стёпка воодушевляется:

– Вот здорово! Это значит, в тысяча девятьсот шестьдесят девятом? А ты не врёшь?

– А зачем мне врать? Как раз именно в шестьдесят девятом, год в год.

– Доживу – проверю. Мне почти восемьдесят шесть будет. Многовато, правда…

О подробностях первой лунной экспедиции он не спрашивает, а я эту тему не продолжаю. Фамилия Армстронга ему ничего не скажет, название корабля тоже ничего не даст. А больше я и сам не знаю – привык, что вся информация в сети есть, чего в голове держать? Однако пора возвращаться в реальность:

– Всё это интересно, но не главное. Сейчас слушай внимательно и запоминай. Если будете в Мологе жить, а Никита вырастет и учиться уедет, так и вы уезжайте. И даже если не уедет – тоже. Хоть в Рыбну, хоть в Москву, хоть в Питер или ещё куда. Но из Мологи уезжайте. Обязательно.

– Почему? Никита в большом городе жить должен, так чтобы с ним рядом?

– Можешь считать, что и так. Запомнил?

Он кивнул.

– А теперь слушай ещё внимательнее.

Стёпка даже напрягся.

– Когда я попал сюда, у меня с собой были царские деньги, почти полторы тысячи.

– Царские? А у вас тогда какие?

– Н-неважно… Просто у нас их так называют. Ну, потому что на них портреты царей… Для меня-то они старинные… -

– Полторы тысячи! Так ты такой богатый?

– Если бы! Здесь-то их ещё нет. Вот смотри.

Я достаю небольшой свёрток. Позавчера в Мологе я весь Джеков очень своевременный подарок перебрал. Керенки вернул в сумку сразу, им в этом мире вообще делать нечего. Какие-то странные рубли с тремя цифрами на всякий случай туда же. Всё остальное выложил перед Стёпкой.

– Я таких и не видел…

– А ты вообще пятьсот рублей одной бумажкой видел?

– Так я и говорю, что нет.

– Я не об этом. Пятисотки и сейчас есть, но они другие. Так что такую у тебя нигде не возьмут. Видишь, и год у неё тысяча девятьсот двенадцатый. Пусть все эти годы полежит, до поры до времени спрячь подальше. Только чтоб мыши не сгрызли. Ну и на остальных на год тоже посматривай.

Объясняю ему про управляющего, фамилию и подпись которого вся страна должна знать. Назначат – смотри на другие деньги. Как появится его подпись, так и доставай.

– Тогда Никита уж в гимназии учиться будет…

– Вот и пригодятся за обучение платить.

– Так у тебя же эти деньги с собой были, когда сюда попал?

– Были.

– Так они и обратно быть должны, вдруг не получится. Это и Никита говорил…

– Пусть это будет моей заботой. Ты сказал, что должен. Так вот, и я тоже должен. Мы оба должны.

– Понятно.

– Да, как у вас с деньгами? Я не об этих, а о самых обычных, которые сейчас.

– Какие деньги в деревне? Огород кормит.

– Держи, пригодятся. У меня, правда, не так много, уж сколько есть. Только на обратную дорогу рубль на всякий случай оставлю.

Пересчитываю. Около пятидесяти рублей, по деревенским и не только меркам весьма прилично. Куда они мне?

Стёпка пытается отвести мою руку, но я смотрю ему в глаза:

– Вы что, чужие мне все? Если больше не увидимся, хоть так немного помогу. А если не получится…

– Но у него же получилось. И у тебя…

Ничего себе! Уже и Стёпка меня утешает. Или надежду даёт?

Пожимаю плечами. Мы прощаемся, я поворачиваюсь и ухожу не оглядываясь.