Текст книги "Брат мой названый"

Глава 27

Шестнадцатое мая, утро. Спешить совершенно некуда. Главное на ближайшую неделю – разобраться с днём прибытия-убытия. Вот только прибыл я сюда в прошлом году без билета, так что дату посмотреть негде. Видимо, начну с гимназии, как и решил.

В наше время ранние деловые визиты считаются в некотором роде дурным тоном. В офисах с утра раскачка, решают внутренние вопросы, планируют день. А вот после обеда самое время для посетителей. Однако гимназия – не офис. Учатся в одну смену, и будет ли директор на месте часа в три-четыре пополудни – вопрос. А вот часов в двенадцать, пожалуй, в самый раз.

Стало быть, в запасе три часа. Лёгкий завтрак внизу, потом выхожу на Крестовую и для начала просто смотрю по сторонам. В первом этаже гостиницы оказывается Зингер, который в Питере скрылся от меня в будущее, но здесь то ли я его настиг, то ли он всё же захотел со мной пересечься. Так и не разобравшись в наших взаимоотношениях, иду на набережную. Прогуляться в сторону Стрелки, местечко заветное присмотреть. Пиво я в тот вечер пил где-то под калашниковской мельницей на камнях около старой лестницы. Их там три. Первую, если вверх идти, исключаем сразу. Она выходит прямо на пригородную пристань, которая только потому там и стоит. Да и целая она, неразваленная. Третья заметно дальше. Так что посмотрю повнимательнее на среднюю, спущусь вниз.

Прохожу через Красную площадь по диагонали – в будущем так не получится. Знакомый уже павильон Бендта, неспешным прогулочным шагом иду вдоль решётки. Где-то здесь в прошлом году я повстречал Александра Павловича, первого, с кем, так сказать, вступил в контакт. Впрочем, заговорил-то как раз он. Интересно, а сейчас я его увижу?

Дохожу до мельницы. Её, правда, ещё достраивают, но вид вполне законченный, уже перекрыта. Ближайшие сто с небольшим лет она точно будет стоять на своём месте.

По средней лестнице спускаюсь вниз. Пристани здесь пассажирские, у каждого пароходства своя. Солиднее других выглядит «Самолётъ». Название это я узнал ещё в детстве – то ли на открытке прочитал, то ли ещё откуда. Тогда оно меня рассмешило – какой же самолёт, когда пароходы. А потом догадался – самолётов-то ещё не было! А те первые, что только начинали летать, называли аэропланами. Видимо, хозяева этих «Самолётов» хотели скоростью похвастаться. Тогда понятно, почему много лет спустя «Ракеты» да «Метеоры» появились. В логике не откажешь!

Эх, было бы время да настроение соответствующее, так прокатиться бы по Волге куда-нибудь вверх или вниз, посмотреть виденное-невиденное. Но времени у меня нет, как и настроения соответствующего, да и май на дворе, ещё не сезон.

А дебаркадер знакомый, на каком-то много более позднем фото видел, когда о «Самолётахъ» этих давно уже забыли. Зайти что ли, расписание посмотреть…

Так, основано в пятьдесят третьем, с названием всё ясно. Ходят вверх до Твери, а вниз до Нижнего. А читал где-то, что выше нас Волга несудоходна. Или это для грузовых, а у пассажирских осадка меньше?

Вверх в расписании «Серовъ», «Даргомыжскiй», «Чайковскiй», «Глинка» и почему-то «Салтыковъ-Щедринъ». Что, тоже музыку писал? Зато вниз ходят русские князья ещё доцарских времён. Князей много, видимо, плавает народ оживлённо. Какой-то из них в тот день, помнится, стоял у этой пристани. А ещё и другие компании есть.

Стою, изучаю, будто на самом деле куда собрался. Да и выгляжу как-то несолидно, вид совершенно не паратовский, на третий класс, не выше. Так что поднимайся-ка ты, любезный, наверх да делом займись.

Сам себе совет даю, не грех ему и последовать, тем более скоро полдень и пора в гимназию.

И опять на Крестовую. Куда ж без неё? В сущности, все волжские города так или иначе одна улица. Город может быть большим или не очень, но вся жизнь от чиновной до обывательской течёт на этой самой одной улице. Иду себе не спешу, по сторонам смотрю, о времени не вспоминаю. Успею, куда денусь.

Захожу в вестибюль. У входа совершенно классического вида швейцар, вежливо осведомляется о цели моего прихода.

– К сожалению, господин директор отбыли полчаса назад и сегодня, возможно, не будут. Вы можете застать его завтра, желательно до полудня.

Объясняю цель своего визита.

– Но это и я Вам скажу – шестой класс в прошлом году был распущен на каникулы третьего июня.

– Это точно?

– Не сомневайтесь.

Хотелось бы верить. Но старик ответил так сразу, без раздумий. С этим днём у него что-то связано?

– Вы так хорошо запомнили? Но ведь каждый год…

– Событие, конечно, самое обыкновенное, сколько лет здесь служу. Вот только третьего июня у меня именины. Афанасием меня окрестили, давненько, правда, уже. В память Афанасия Чудотворца. Так вот в день моих именин они ученье и заканчивают. Гимназисты все это знают, так когда уходили, многие меня поздравляли. Хорошо помню. А почему Вас так этот день интересует?

– Да тоже ничего особенного. С племянником поспорили. Я к ним сюда в прошлом году приезжал, и думается мне, что в конце мая. А он говорит, что в начале июня, как раз когда каникулы начались. Мелочь, конечно, а меня задело. Что же, память у меня плохая? А сейчас приехал сюда опять. Дай, думаю, зайду спрошу. Оказалось, он прав. Это я перепутал.

– Так Ваш племянник учится здесь? Позвольте полюбопытствовать, кто это.

Я коротко рассказываю о Никите и его прошлом гимназическом годе.

– Как же, помню. Очень вежливый, культурный такой, со мной всегда здоровался первым.

После двух-трёх завершающих фраз я прощаюсь и выхожу на улицу.

В сущности, я ничего не узнал. Четвёртого июня мы отправились в деревню. И что? Восстановить по памяти предыдущую неделю, а то и дней десять – это ж кем надо быть! Даже если я закроюсь в номере, расчерчу лист бумаги на десять клеток и буду пытаться проследить свои дела с третьего июня назад – ничего не получится. Когда какой гвоздь вбил, какую доску приколотил? Даже если встречу Александра Павловича, напомню наш первый разговор, он злосчастную пару дней, конечно, вспомнить может, но мне-то нужна дата. Что ещё было в тот день? Покупал пироги на Мытном, пил воду у Бендта, съездил на пароме на тот берег. Первые два события мне ничем не могут помочь даже теоретически, а билеты паромные, если они были, я выкинул сразу. Да и была ли на них дата? Пытаться вспомнить, как выглядели тогдашние одноразовые мои паромные попутчики, да ещё искать их, а потом выяснять, какая барыня и когда от молока с лягушками отказалась – и говорить нечего. К слову, только лягушек и вспомнил… Так что на решение одного уравнения примерно с десятью неизвестными у меня есть самое большее те же десять дней. Правда, из десяти пять можно смело откинуть, всё же я был здесь не меньше недели. Но что делать с остальными? Может, просто отвлечься, не заводить себя и надеяться, что в голове сама собой всплывёт умная мысль…

В какой-то день была встреча с Лапёновым, у которого первенец родился. Положим, когда маленький Лапёнов на свет появился, узнать можно. И что это даст? Сколько дней отсчитать? Два-три, вряд ли больше. Но сколько точно? В том случайно слышанном разговоре ни дня недели, ни даты просто не помню.

Или вот. Разговор первым здешним утром на берегу с тремя мужиками. Я тогда ещё обрадовался, что без стычки обошлось, а значит и без полиции. А попади тогда в какой местный обезьянник – так в какой-нибудь книге это было бы зафиксировано. Может, и продержали бы недолго – их трое, а я один, стало быть, они затеяли. А что документов нет, так наговорил бы лапши какой, вроде из Ярославля приехал, на поезд вечерний опоздал и прочее такое. По базе данных всё равно бы не пробили, потому как нет таковой. А сейчас бы в часть пришёл, документы чин чином, так и так мол. Что бы им прошлогоднюю книгу не поднять?

Но, с другой стороны, полдня продержали бы в прошлом году – это минимум. На набережную попал бы днём и, естественно, не встретил бы Нику. И, стало быть, всё могло пойти совершенно по-другому.

Сейчас начнутся совершенно бессмысленные рассуждения, вариации на пустые темы если бы да кабы. Верный признак очередного тупика. И забираться в него глубже смысла нет никакого.

Да, те три мужика. Интересно, это записные гуляки или у них в ту ночь какой-то повод был. Если повод, они ту ночь могут помнить. Вот только где их взять-то, эту троицу? Да и в памяти они особо не отпечатались. Сапоги-картузы-косоворотки – на ком их сейчас нет!

На следующий день, семнадцатого, с утра опять иду на набережную. Никакой определённой цели, просто так. Что я там хочу найти, какую спасительную соломинку выловить?

Встречаю Александра Павловича, чему искренне рад. Он, кажется, тоже. Видимо, нам обоим не хватает общения, хотя и каждому по-своему. Вспоминаем прошлогодний разговор о графе Толстом и «Воскресении». Что «Нива» с марта его печатает, это я знаю, поскольку мартовский номер видел. Книгочеи его, правда, довольно активно обсуждали, но я особо не встревал. Пусть сначала напечатают полностью, прочитаем, может, и перечитаем, тогда видно будет. Азартный Серёга даже упрекнул меня в непонятной боязни сам не знаю чего и в том, что я жду мнения критиков и потом под них подстроюсь. Стало быть, я уже и приспособленец! В каком-то смысле, конечно, это так. Выхода у меня нет. Но если бы я под вашу здешнюю жизнь не подстраивался, если бы рассказал хоть сотую долю того, что знаю, я бы весь мир ваш взорвал со всеми потрохами! Ну и свой, конечно. Не волнуйтесь, промолчу. Хотя в какой-то момент чуть было в запале не изложил им сюжет романа с его акцентами, как по учебнику (благо что на курсовом экзамене это самое «Воскресение» в своё время попалось), и с последующим отлучением, но промолчал, сделав разве что пару лёгких намёков. Пусть сами подумают, когда время придёт.

Александр Павлович осторожно предполагает, что Лев Николаевич пытается взлететь очень уж высоко. Он гений, да, но к православию у него в этом романе какие-то очень большие претензии. Я пытаюсь уточнить, к православию или к церкви. Александр Павлович внимательно на меня смотрит и только вздыхает. Все вы, молодые, такие – это понятно. Но он – прав ли? Не мне, конечно, судить. Этот век скоро кончится. Но раньше или немного позже и меня не станет. Что будет дальше – то без меня. И новый век только ваш.

Менее чем через век очень похожие гениальные и вечные строки я прочту напечатанными. О другом веке, уже следующем. У них будет, естественно, другой автор. Видимо, мир тесен и во времени…

Я пытаюсь прояснить день нашей первой встречи в прошлом году, но ни в этот день, ни днём раньше или позже у Александра Павловича не случилось никакого мало-мальски примечательного события.

– Если бы тогда на набережной, Михаил Дмитриевич, я встретил, предположим, не Вас, а Льва Николаевича, то, без сомнения, этот день запомнил бы навек. Было бы о чём поговорить – не зря люди к нему в Ясную Поляну ездят. Нашу сегодняшнюю встречу буду помнить долго – очень серьёзный вопрос Вы мне задали. А прошлогоднюю – уж не обессудьте…

А потом продолжает тем же ровным тоном:

– Михаил Дмитриевич, я так полагаю, Вы, наверное, стихи пишете.

– Предполагаете? Почему?

– Просто интуиция. Ведь так?

– Ну, пробую иногда.

– Пожалуйста, прочитайте что-нибудь.

– Но это так, чистое любительство…

– И правильно, по обязанности не пишут. А вот по настроению иногда может что-то получиться.

Я не заставляю долго себя упрашивать, как-то само собой вспоминается подходящее стихотворение, и практически не раздумывая начинаю читать.

 
Всю жизнь сражаюсь сам с собой,
сопротивляться силы нет.
Побед проигранных не тронь —
уже приблизился рассвет.
 
 
Но предсказанья новых бед
проходят грустной чередой,
зари неуловимый свет
давно устал трубить отбой.
 
 
Идёт безмолвною порой
уже несбывшийся набег —
задуманный моей судьбой,
некоронованный мой век.
 

– Михаил Дмитриевич, это же страшно!

– Что именно, Александр Павлович?

– Да всё. Некоронованный век – полагаю, не зависть к веку коронованному.

– Ни к веку, конечно, ни к человеку.

– Это понятно. Вам, как я понимаю, немного более тридцати, а такой страшный пессимизм. Будто Вы ничего хорошего от жизни уже не ждёте. И от своей собственной, и вообще. Напиши я что-то в этом роде – понятно. Итоги подвожу, планы строить поздно. Как жил – так и жил. Что будет после меня, хорошего или плохого – это уже без меня. Но Вам-то – рано так писать, вот что! Вам же ещё лет тридцать-сорок по земле бродить, никак не меньше. И не просто бродить – жить! И не просто жить, а что-то достойное сделать. Я уж не говорю – род свой продолжить. Нельзя быть таким пессимистом! Или Вы будущее знаете? Что же Вы!..

Та-ак… Совсем тепло. Последние фразы прозвучали весьма эмоционально. Может, старик догадывается? Не похоже. А интересно: знай он обо мне хотя бы то, что Аксён знает, всего-то ничего, год рождения, не из здешнего, конечно, паспорта – что подумал бы? И о чём захотел бы узнать?

Ладно, зачем это всё здесь…

– Не знаю, Александр Павлович, пишу как пишется, по настроению.

– Мне кажется, трудно Вам придётся…

– Но жить всё равно буду.

Говорю эту короткую фразу без особых эмоций, но и без обречённости. И что ещё могу сказать? Что известное мне будущее не даёт особого повода для оптимизма? Но я это написал там. Предчувствовал своё нынешнее состояние? Или его, что называется, накаркал?

Александр Павлович молчит.

Мы прощаемся. Я говорю, что буду здесь ещё несколько дней, а потом уеду и, возможно, очень надолго. Что ж, успехов. А Вам – здоровья.

Александр Павлович направился в сторону биржи. Я замечаю, что стою точно напротив шестьдесят третьего дома. Поворачиваюсь лицом к Волге. Васильевское, Шексна, Петровское, Ерши и далее вниз до будущего Слипа. Через несколько минут первые капли дождя возвращают меня в реальность – моста над головой нет, переждать негде. Спешу к Мытному. Разразившийся вскоре ливень загоняет под ближайшую арку галереи. Видимо, Его Величество случай считает, что спасти меня от дождя – сегодня это уже хорошо и вполне достаточно. А день отправления всё-таки придётся искать самому.

Глава 28

Как говорится в старой шутке, с утра сегодня восемнадцатое мая, а к вечеру видно будет. Последние дни, поскольку на молоке обжёгся, придаю каждой дате очень большое значение. Дней пять у меня, правда, ещё точно есть, можно горы свернуть. А завтра утром останется четыре, и времени хватит только на большой холм. А послезавтра…

С утра небольшой дождь, вполне мог бы сидеть у окна и ждать погоды. Вот придёт сейчас судьба в каком-нибудь неприметном обличье да напомнит поминутно нужный тебе день, поднесёт билет на тот самый автобус – чего ж на автовокзал ехать? Да и автобус к двери уже подогнан – не к двери номера, конечно, это уж чересчур, но к гостиничному выходу. И большой зонт услужливо раскрыт. Шофёр сидит на облучке. Садитесь, уважаемый, окажите милость!

Но ни судьбы, ни зонта. Правда, дождь явно заканчивается. Может, это намёк сегодняшний?

В очередной раз перебираю своё первое здешнее утро. До встречи с Никой три мужика на берегу, с ними всё ясно в смысле искать бессмысленно. Дальше вышел на набережную и смотрел на пароходы. Ещё вспомнил белую мадонну и лорда в обличье князя. Как же они назывались? А если найду прошлогоднее расписание, там они все должны быть обозначены! Это же не поезд с номером. Всё ясно, иду опять на пристани.

Князья – это «Самолётъ», ещё позавчера узнал. И ведь просто так расписание смотрел, никуда плыть не собираюсь. Стало быть, знаний лишних не бывает. А вот белая мадонна – это кто? Женщина? И хозяева у этой мадонны другие. И сколько их, мадонн? Тоже, небось, каждый день разные швартуются.

С этими мыслями в очередной раз пересекаю площадь. Давно уже мог бы и шаги от гостиницы до ограды посчитать по будущей своей привычке. Но весь этот год ни в Мологе, ни здесь в такую игру не играл. Не случилось как-то. Или не до того было?

Выхожу на набережную. Иду уверенно и прямо к «Самолёту», спускаюсь вниз. В зале расписание на эту навигацию. Ого, князей добрых полтора десятка. Выбор у меня, однако. Прошлогоднего расписания, естественно, уже нет. Будем надеяться, что князья все те же. Видимо, мне надо просто списать их, что и делаю, посидеть вечером и попытаться вспомнить.

Перебираюсь на другую пристань и довольно скоро нахожу возможных дам. Могли быть «Дворянка», «Гражданка», «Боярышня», ещё на одной пристани какая-то «Матрона». Поменьше, чем кавалеров – и то легче.

Теперь задача – поискать прошлогодние расписания всех этих пароходств, посмотреть, кто с кем в нужные мне дни здесь пересекался. Поскольку дам с барышнями меньше, встречи, вероятно, случались не каждый день. Надо будет записать все такие дни в конце мая и порассуждать на предмет наиболее вероятного. Вечер накануне будет искомым.

Последние рассуждения напоминают мне дежурного сыщика из ещё более дежурного сериала. Сидит он себе в кабинете и по непонятным фрагментам пытается составить полную картину преступления, а потом спокойно подходит к начальству и картину эту выкладывает. Мол, вот он, берите тёпленького.

Или знаменитого астронома, который планеты на кончике пера открывал. Посидел себе, посчитал, а потом телескоп в нужную точку навёл – и вот она, родимая!

Или пазлы собираешь. Забава вроде бы детская, но увлекательная. Один кусок собрал, потом другой, третий. Лежат они рядом, и вроде бы понятно, где какой быть должен – а вот не стыкуются, хоть тресни. Тупо смотришь и ничего не понимаешь. А потом озарение, сдвигаешь вверх-вниз на элемент – и вот она, цельная картина. Ровнёхонько всё легло.

Но с пазлами проще. Картинка перед глазами есть. Пробовал как-то без неё – куда сложнее. Вот и здесь у меня картинки нет.

– Что с Вами, Михаил Дмитриевич?

Поворачиваюсь и вижу Александра Павловича. Понимаю, что я уже не на пристанях внизу, а на набережной, и чуть ли не на том самом месте, где в прошлом году встретился с Никой.

– Здравствуйте, Александр Павлович! А почему Вы решили, что со мной что-то случилось?

– Вид у Вас какой-то сосредоточенный, даже насупленный, будто что-то тревожит.

– Спасибо, ничего особенного, просто задумался немного. А так – на пароходы смотрю.

– Красивое зрелище, белые красавцы.

– Да и красавицы есть. Я о названиях говорю.

– Шутите. А названия действительно интересные. В князьях «Самолёта» вся наша история. И смотрите – иные в той своей жизни друг с другом воевали, а сейчас могут тихо-мирно стоять у одного причала.

– Действительно. Князь причалил, а у соседнего причала какая-нибудь «Боярышня» стоит. Чем не пара?

– Вы правы, Михаил Дмитриевич. Мне это как-то в голову не приходило. А если они ещё и поплывут рядом, И будет танец на придворном бале. Волга чем не дворец?

– Хороший сюжет для стихотворения. Кстати, Александр Павлович, Вы обычно здесь по утрам гуляете, а сегодня что-то позже.

– Утром дождь помешал, а сейчас разъяснилось, воздух свежий. Не буду Вам мешать, тема хорошая появилась, пишите, только очень прошу, не так пессимистично.

Мы раскланиваемся. Тема-то хорошая, кто спорит, но уже без меня написано и даже спето. Кажется, что-то в этом роде мне пришло в голову в первый день, когда я эти пароходы впервые увидел. Ну да, песню и вспомнил. Ещё отметил, что не лорд, а князь, и не в чёрном, а в белом фраке. И вроде бы в голову Толстой пришёл…

Так, вспоминаем, вспоминаем… Если Толстой и рядом с ним князь, то только Андрей. «Князь Андрей Боголюбскiй»? Других Андреев в списке нет. А дама кто? Естественно, Наташа. Вроде бы и она вполне чётко связалась тогда с пароходом. Так что не «Гражданка» и уж тем более не «Матрона». Значит либо «Дворянка», либо «Боярышня» или ещё кто-то в этом роде. Прошлогодние расписания у кассиров…

Почти бегом спускаюсь к «Самолёту». Касса открыта.

– Здравствуйте.

– Здравствуйте. Чем могу служить?

– Простите, у Вас прошлогоднее расписание случайно не сохранилось?

– Почему случайно? Мы такие вещи оставляем. И самому иногда приятно полистать. А что Вас интересует?

– Я хочу знать, в какой день в конце мая сюда прибыл из Нижнего «Князь Андрей Боголюбскiй» и когда отчалил.

– А что, разве это интересно? Было и прошло давно.

– Мне как раз интересно. Просто в тот день ко мне приезжал брат, мы здесь на берегу долго беседовали, а недавно я поймал себя на мысли, что день забыл, а пароход почему-то запомнил. Не бог весть какая потеря в памяти, а вот уточнить захотелось.

– Да, пожалуйста, сейчас скажу.

Лицо кассира исчезает из небольшого окошка. Минута, в течение которой кассир встаёт со своего места, подходит к полке справа, берёт книжку с расписанием, находит нужную страницу и возвращается в окошко, кажется мне почти вечностью. Но это именно минута, что подтверждает своим неспешным ходом секундная стрелка на моих часах.

– Вот. «Князь Андрей Боголюбскiй» прибыл снизу двадцать пятого мая в час пополудни, сутки он стоит здесь, двадцать шестого мая отправился вниз.

– Это точно, он не опоздал?

– В прошлом году у нас никто не опаздывал, это я точно помню.

– Спасибо, – чуть ли не кричу я, – Вы мне очень помогли!

Ответа кассира я уже не слышу. Буквально сбегая по мосткам, вспоминаю, что дама при мне только подходила. Найти пристань общества «По Волге» не составило никакого труда, а выяснить, что именно «Боярышня» ошвартовалась двадцать шестого днём, и того проще. Стало быть, на камни мне идти вечером двадцать пятого.

На душе становится легче. Сегодня восемнадцатое, впереди ещё неделя, вполне могущая быть спокойной. Пожалуй, единственная задача теперь – не сбиться в счёте дней. Но я же не Филеас Фогг.

Следующие два дня просто отдыхаю и ни о чём не думаю. Оказалось, у меня уйма свободного времени. Случайно обращаю внимание на соседний с гостиницей дом, на котором меня всегда удивляло одно окно второго этажа. И по размеру оно казалось меньше остальных, и рама какая-то не такая, и никакой лепнины вокруг. Оказывается, на этом месте был фонарь, вот он есть, и вся отделка на нём. Видимо, уже в двадцатом веке при каком-нибудь ремонте срубили, а пустотой на стене не озаботились. И вообще многие дома выглядят сейчас совершенно иначе.

Прокатился на журавлёвской «Пчёлке» в Песочное, на следующий день по Шексне, где познакомился с местным развлечением. Между Вольским и Вороной река делает довольно большую петлю, а пешком всего ничего. Так желающие размять ноги выходят в Вольском, идут по прямой до Вороны, а там ещё и пароход свой ждут. Конечно, не отказываю себе в удовольствии такой прогулки.

Двадцать первого весь день идёт дождь, что меня в некотором роде даже радует. Можно просто ничего не делать. Бывает иногда такое желание. Поначалу непривычно: ни телевизора в номере, ни телефона, ни Интернета. Понимаю, что от всего этого отвык и вспомнил только сейчас, в момент полного безделья.

Театр, куда два раза хотел выбраться, да так и не попал

Вдруг приходит в голову, что весь год без медицины обошёлся. Разве что в аптеку за лекарством для Аксёна однажды сходил. Простуда на Рождество не в счёт, мелочь. Отлежался на домашних средствах.

Днём ловлю себя на мысли, что совершенно не пересекался с властью. Ни на каком уровне. И не только не пересекался – и не думал о ней. Городской голова? Вроде бы именно в этом году должен заступить Расторгуев, и аж до начала восемнадцатого года, до новой власти – но уже да или ещё нет? Губернатор – Штюрмер. Хорош или нет – понятия не имею. И вообще что такое – хороший или плохой? Это же не стоматолог. (Без которого я, к слову, весь год спокойно прожил. Не то чтобы зубной боли боюсь, но, как говорится, здесь вам не там). Из учебников помню, что в начале шестнадцатого года он станет премьером, а в конце года его снимут. Так в шестнадцатом кого ни поставь – всё уже шло вразнос. Сейчас премьер – Дурново. Только из газет его должность и узнал, хотя фамилию слышал ещё в университете. Царь? Царствует и в некотором роде правит – а что мне с того? Мои проблемы все они не решат, я их – тоже. И здешние знакомые при мне весь год особо власть не обсуждали. Не потому что боялись – бояться в общем-то нечего. Обыватели? Конечно. А что в этом плохого? И что же должно будет случиться со страной, что через полтора десятка лет она на уши встанет? Даже у прадеда в дневнике на страницах семнадцатого года в адрес бывшей хозяйки несколько слов об угнетателях и кровопийцах.

Что обо всём этом учебники наши говорят – знаю. А вот если бы наблюдатель из будущего вроде меня эти полтора десятка лет здешнюю жизнь мог изучать? Не политическую, конечно, – обывательскую. Именно вроде меня – чур, не я! Погулял по прошлому – и хватит!

А если бы сюда попал не я, а, к примеру, Борик или Джек? Борик весь в науке и руки у него из нужного места растут, так что наверняка изобрёл бы что-нибудь этакое. Матбаза здесь, конечно слабовата, и даже самый гениальный Джобс жил бы только воспоминаниями о будущем, но того же Форда Борик вполне мог опередить во всех отношениях, Попова с Маркони точно бы обставил.

Джек по натуре немного авантюрист, поехал бы Питер завоёвывать. Что да как – только ему самому ведомо. Надо будет его на эту тему разговорить, интересно… Но, может, потому и пал выбор на меня, созерцателя, чтобы мои друзья не натворили в этом девятнадцатом веке всякого-разного?

Вечером вспоминаю, что хотел сходить в театр, на следующий день, благо погода наладилась, иду в кассу, но оказывается, что билеты есть только на двадцать пятое, а это меня явно не устраивает. Да и объявлен какой-то водевиль – только отошёл, название сразу забыл. А кого хотел – Шаляпина, и чтоб билеты в кассе свободно? Опять же костюма приличного нет. Впрочем, это отговорки лисы – на галёрке костюм явно необязателен.

Размышления последних дней обостряются на Угличской. Мимо Пийра прохожу спокойно, фотографироваться всё же не буду, с собой брать рискованно – мало ли что? А вот в заведении Дурдина по соседству иногда отмечаюсь. Пробую все сорта, правда в бочковом варианте, чего у нас там нет, но склоняюсь вроде бы к «Венскому». На нём и остановлюсь.

Гуляя по городу, заглядываю в хлебные лавки, может, попадётся где молодой человек среднего роста лет восемнадцати. В двух-трёх кого-то похожего вижу. Он? Не он? Как знать… Нет уж, вмешиваться не надо. Как живём, так и жить будем. Аксён прав.

Знаковое место на Угличской – пивная Дурдина и за ней фотоателье Пийра

Двадцать третьего добираюсь до Мареевки. Дачные места, интересно. Брожу долго, всё примеряю одно к другому два времени. Занятие настолько увлекло, что сильно проголодался. Захожу в первый попавшийся трактир, спрашиваю обед. Его быстро приносят, я столь же быстро съедаю поданное, по давней столовской привычке не особо интересуясь содержимым тарелок. Рассчитываюсь, а половой так внимательно с прищуром на меня смотрит.

– Что-нибудь не так?

– Да нет, барин, всё правильно.

Я смотрю на него внимательнее, лицо и голос кажутся мне знакомыми. Он продолжает:

– А мы вроде бы с вами виделись однажды. В прошлом году на берегу. Рано утром мы втроём шли, а вы в траве сидели и как-то непонятно на нас глядели, будто боялись, что ограбим.

– Не очень-то я и боялся, – ворчу, – да и трое на одного…

– Это точно, не дело. Да нешто мы воры какие. А что дома не ночевали, так Мишка холостой жизни адьё делал, двадцать седьмого мая венчался, а накануне всю ночь мы это дело и отмечали. Дружим-то с детства, так он первый из нас троих… И сразу двойня, уже третий месяц!

– Накануне – это в ночь на двадцать седьмое? – спрашиваю автоматически и начинаю соображать далее.

– Как можно? Ночью перед свадьбой выспаться нужно, сил ни на что не хватит. В предыдущую повеселились.

– С двадцать пятого на двадцать шестое?

– Стало быть. А что это вас так интересует?

– Да я тоже ту ночь провёл, так сказать…

– Так мы и поняли, что не дома. Хорошо, небось, провели?

– Да уж, лучше не бывает…

Я встаю и выхожу. Вот и с троицей той опять пересёкся. И незнакомый мне тёзка своей женитьбой помог. Что, очередной намёк? В любом случае спасибо им, что день мне подтвердили. Теперь уж точно никаких новых встреч здесь быть не должно. Все узелки завязаны, ниточки ниоткуда не торчат.

Двадцать четвёртого гуляю по городу, что называется, нарезаю круги по всем кварталам. Просто смотрю на людей, на дома. Или надо запоминать, что перед глазами проходит, впитывать всё подряд? Но зачем? Если для отчёта – так перед кем? Гоню от себя мысль насчёт получится – не получится. Если нет – может, в Питер перебраться, в газету какую-нибудь Кассандрой пойти работать. А попутно понаблюдать за всем повнимательнее да действительно хронику записывать? Интересно может получиться. И потом закопать в какие-нибудь архивы века на полтора. А может, всё именно так и произойдёт, уже произошло, и какой-нибудь бойкий питерский псевдонимный журналист начала двадцатого века – это я? Днём газетничал, а вечерами… Но тогда в каком месте эта хроника спрятана? В начале двадцать первого века ни о чём таком не слышал. А может, какую публикацию и пропустил… Проскакивает ещё пара-тройка полуглупостей в том же роде. Что загадывать – увидим. Ловлю себя на чувстве сегодняшней обречённости: если послезавтра поднимусь с берега наверх в том же нынешнем девяносто девятом году, придётся начинать с полного нуля. Разве что документ есть да на пирожки позавтракать мелочь найдётся. На Пески идти баржи разгружать?..

А двадцать пятого единственное важное дело – покупаю «Венское». Всё должно быть чин чином. Одежда на мне исключительно своя, содержимое сумки проверено. Даже бумажный свёрток выглядит как должно, только что в керенки вместо денег завёрнут нынешний мой паспорт. Была, правда, мысль оставить его здесь, однако решаю всё же взять. Нужен он мне будет до самого последнего здешнего мгновения, мало ли что вдруг. Да и оставлять его – найдут, а хозяина нет. Разбираться начнут, до Мологи доберутся, людей могу подвести. А там чем-то вроде сувенира окажется, если, конечно, ночью сам по себе тихо не исчезнет.

Днём двадцать пятого рассчитываюсь в гостинице, к вечеру отправляюсь на берег.

Вечер в мае – не в августе. Уже десять, а светло. Что-то подсказывает, что часа два у меня ещё точно есть. Однако на всякий случай иду к облюбованной лестнице.

Спускаюсь. Пристани затихают, людей почти нет, что мне вполне подходит. Вот и камни. Устраиваю себе часы околофилософских размышлений. Надо полностью отвлечься от реального мира, неважно, того или этого. Волга, её вечное течение. Люди-муравьи, которые столетьями на её берегах что-то делают, своими деяниями претендуя на сопричастность вечности. А рядом стеклянный венский Дурдин, мой молчаливый собеседник. Темнеет. И без того слабые редкие керосиновые фонари гаснут. Контуры пристаней понемногу растворяются в воде…