Текст книги "Брат мой названый"

Глава 34

Закрываю четвёртую тетрадь и беру последнюю. Поднимаю глаза. Оказывается, светает. Так что, уже сутки прошли?

23 июня

Вчера после речи Молотова, которую я ждал и боялся, настроение резко переменилось, прежнего напряжения нет. Будущее теперь не только во мне: оно стало общим. Один находиться уже не мог и сразу поехал к Сашке. Кажется, город притих, хотя внешне всё то же.

По дороге на пристань сообразил: об этом выступлении раньше я только слышал – на уроке истории и в какой-то передаче по телевизору. Хронику видел, как люди слушают, их лица. А тут целиком, и не в записи – со всеми вместе, хотя у чёрной тарелки стояли всего впятером, считая вахтёршу, ту самую, что дежурила в конце мая, когда пришёл от Юли. Случайно посмотрел на неё, и сразу стало ясно, почему она тогда на меня внимание обратила. Понял, что та моя школа с уроком истории и телевизор с Молотовым неизвестно где и когда, а вчера он говорил мне, как всем.

На переправе стоял у поручня и видел в воде кинохронику, которую у нас часто показывают в мае и в июне. Не то чтобы я смотрел её всю и всегда, но несколько раз на неё попадал. И вот сейчас она сама собой проявляется. Я вижу то, чего никто ещё не видит. И от того, что я знаю, как и когда закончится война, мне ничуть не легче…

С силой закрываю глаза и стискиваю зубы. Двадцать второе июня – это понятно, да. Начало войны. А дальше, до сорок пятого, что из учебника помню, – это уже было или ещё только будет? Не могу понять – я там или здесь. И где это – там или здесь?

Вдруг почувствовал, что меня кто-то взял за локоть, спрашивает, что со мной. Поворачиваюсь – совершенно незнакомая пожилая женщина, даже бабушка. Говорит, что у меня лицо очень испуганное и слёзы на глазах. Да, понимает, у всех теперь одно горе, но надо держаться. В её глазах явно была видна жалость. Я выпрямился, пытаясь показать хоть какую-то силу.

До самого берега молча стояли рядом. После мостков нам надо было в разные стороны. Бабушка эта вдруг обняла меня и молча перекрестила. Пока шёл до Сашки, понял, что жалела она моё будущее…

Тётя Катя плачет. Она понимает, что старший уже воюет, Эрика с отцом ей провожать сейчас, да и Сашке почти шестнадцать. Он хорохорится и вроде бы жалеет, что война скоро кончится, а ему и повоевать не придётся. У меня есть силы только молчать. Если бы, если бы…

Мы помогаем собираться. Хотя повесток ещё нет, но какая разница…

Вдруг Сашка возвращается к той ночи в общежитии:

– Так что у тебя было тогда вечером с Юлей? И вообще с тех пор ты какой-то не такой…

Я в двух словах без подробностей рассказал историю с билетами. Сашка ошарашенно посмотрел на меня:

– Так ты – знал?..

– Знал.

– Может, знаешь, что дальше будет? – Сашка сказал это как-то неуверенно и чуть ли не улыбаясь.

Но мне было совершенно не до смеха, и я опять коротко ответил:

– Знаю.

Сашка посмотрел на меня и понял, что не шучу. Улыбка его пропала, мы замолчали. Он не выдержал первый:

– И что с кем будет, тоже знаешь? – мне показалось, что Сашка ещё пытается зацепиться за шутку.

– Что с кем – не знаю. А вот вообще – очень многое.

– Но откуда? И почему именно ты?

Последняя Сашкина реплика мне показалась уже серьёзной. Может, рассказать ему о себе хотя бы в самых общих чертах? Всё-таки единственный друг, не выдаст. Да и как это – выдаст? И кому? Завтра хоть на всю улицу кричи – кто внимание обратит? Не то чтобы я боюсь обо всём этом говорить, просто стесняюсь, что ли. Решаем отложить разговор до вечера, когда в город приедем. Утром рабочий день.

25 июня

Уже в понедельник город перевели на угрожаемое положение (военное объявили сразу же двадцать второго). Как-то вдруг на улицах появилось много военных. После одиннадцати вечера без пропусков ходить нельзя, выезжать из города тоже. Нас, правда, выезд вроде бы не касается – малы ещё. Но практика на заводе идёт, а рабочие говорят, что сверхурочных будет много и наверняка выходные отменят. Но всё это не сожалением, а с пониманием.

Получил вторую телеграмму от Юли (первая, что доехали благополучно, была дней десять назад). Ждут бабушку Риву. А что ещё можно сказать в телеграмме, особенно сейчас?

В воскресенье вечером Сашка напомнил о дневном разговоре и попытался ещё раз пошутить. Положение – как тогда со Стёпкой. Но ему я сказал в последний свой день там, да он и сам о многом догадывался, а тут совершенно другое. А, будь что будет. Война началась, её бояться надо, а не всякой ерунды. Подумаешь, гость из будущего! Где оно, это самое будущее? Чьё? И есть ли?

Вместо ответа достаю из кармана паспорт, раскрываю и подаю ему. Сашка смотрит на фото, потом на меня, потом опять на фото, но уже дольше, читает, потом поднимает глаза, брови вверх. Всё это без единого слова. Кажется, он окончательно понял. Я так же молча киваю и почему-то развожу руками. Сашка возвращает мне паспорт. Мы продолжаем молчать.

Дальнейшие наши разговоры были самыми обычными. Сашка продолжает называть меня Мишкой – то ли по привычке, то ли не хочет запутать меня и других, то ли показывает этим, что в наших отношениях ничего не изменилось. Меня это вполне устраивает – своё настоящее имя я почти забыл. Знаю только, что вроде бы есть в каком-то очень туманном будущем в городе с таким же названием какой-то Никита, о котором напоминают кроссовки, завёрнутые в джинсы, мятая футболка и никому не нужный мобильник, на всю эту ерунду иногда натыкаюсь в вещмешке. Живёт этот самый Никита в непостроенной девятиэтажке на Горе, в десяти минутах ходьбы от нашей общаги, ходит в такую же непостроенную школу и ещё что-то там. Вроде героя фильма без названия, начала и конца, на который случайно попал, перещёлкивая каналы. Что-то из него помню лучше, что-то хуже, а что и совсем забыл. Видимо, не самое важное.

Сашка эти три дня ни на заводе, ни в общаге, ни о чём таком не спрашивает. А я что в прошлом году, что сейчас совершенно не знаю как себя вести. Видимо, надо просто молчать, если спросит – подумать. Но я же не какой-то там историк-всезнайка. Основные события вроде главных сражений да дня окончания войны все знают. Спросит – почему бы и не ответить. А о каких-нибудь тонкостях, которых в школьных учебниках нет, мне сказать почти нечего.

Понятно, что о судьбе Сашки, его отца и братьев, Юли и её родителей не знаю совершенно ничего, что к лучшему, когда впереди такая война… Если бы они в будущем стали широко известными людьми или моими близкими – тогда понятно. А так…

Вчера после работы, отпросившись на день – попрощаться, поехали на Слип. Повестки уже получены, мы успели проводить дядю Колю с Эрнестом, и не только их. На обратном пути чётко и окончательно понял – детство кончилось.

15 июля

Три недели ничего не записывал. Не то что некогда, время найти всегда можно. Что-то мешает. Ещё дома раза два случайно попал в школу юных журналистов, одноклассник зазвал, его это очень интересовало. Там журналисты настоящие рассказывали, как темы искать, о чём писать и всякое такое. Так вот мне здесь и искать ничего не надо, только вокруг смотри. Даже в мирное время, а уж сейчас… Но я же не журналист, писать не умею. А главное – сам здесь живу, это моя жизнь. Что я буду описывать? Незнакомую бабушку на переправе в день начала войны? Как провожали на фронт Сашкиных отца и брата? Как тётя Катя плакала (не то какое-то слово)? Слёзы на глазах Сашки – он уже не хорохорился. Мне вдруг показалось, что это мой отец уходит на фронт. И моя мать рядом стоит. Она прижала к себе нас обоих – или к нам прижалась?..

Так что если когда-нибудь случится вспомнить – может, и запишу. Но только не здесь и не сейчас…

Неожиданно пришло письмо от Юли. На конверте штамп военной цензуры. Видимо, поэтому написано как-то очень аккуратно, много общих слов, ссылок на знакомые нам обоим книги и фильмы, по которым я о чём-то должен догадаться. Бабушка Рива всё ещё не приехала, и за неё очень боятся. Отец получил приказ и уже уехал, маму прямо из Свердловска направили на курсы фронтовых хирургов, так что сама Юля пока остаётся вдвоём с бабушкой Беллой. Школу придётся заканчивать в Свердловске. В конце надежда увидеться. Показалось, они считают меня частью своей семьи. Мне это тоже кажется, особенно с того вечернего разговора. А что меня ещё здесь держит? Но загадывать не буду, за четыре года случиться может многое.

Написал ответ (впервые писал девушке, поэтому сидел долго). Рассказать о себе так и не решился. Если останусь здесь – будем переписываться в любом случае, адрес выучил наизусть.

22 июля

Уже месяц идёт война. Сводки пересказывать нет смысла. Я воспринимаю их наравне со всеми. В учебнике начало войны занимало несколько абзацев, выучить недолго, а тут именно месяц и есть. В городе появились первые беженцы, с каждым днём их всё больше. На железнодорожном вокзале много людей, сидят на чемоданах и мешках, а то и прямо на полу. Когда там бываю, вижу военные эшелоны. Они проезжают через город без остановок.

Работаем много, но выходные дни пока есть, по крайней мере у нас. В свободное время просто неприкаянно брожу по городу. Поймал себя на каком-то странном чувстве вроде зависти к Сашке: у них трое на фронте, есть за кого переживать и молиться (мать повесила иконы на видное место и часто ездит в город в церковь). А я всё при ком-то – в прошлом году недолгое время при Пашке, потом при Юле, сейчас вроде бы при Сашке. Кажется, за всех их отвечаю (своим будущим? или не только своим?). Молча сочувствую, верю с ними вместе, что все вернутся живыми, но прекрасно понимаю, что кроме этой веры ничего нет, а её ох как недостаточно.

Правда, знаю, воюют два моих прадеда, один из них не вернётся – но воспринимаю их, как и моего сына и возможного внука, если можно так сказать, виртуально. А как иначе? Я же никогда их не видел, даже на фотографиях.

Только сейчас сообразил, что мой сын тоже может быть на фронте. Он же девяносто девятого года! Правда, мобилизовали пока с пятого по восемнадцатый, но вдруг он какой-нибудь военный или врач? И внуку лет двадцать вполне может быть. И вообще впереди ещё почти четыре года… Каково тогда сейчас Стёпке со Стешей? У них ещё один сын есть, Пашка вроде бы говорил…

Если вернусь, буду искать хоть что-нибудь о них. Должны же остаться книги какого-нибудь церковного загса или как он тогда назывался!

В выходной опять поехали на Слип. Пока никого не было в комнате, чуть ли не стесняясь, вдруг подошёл к иконам. Вдруг – потому что ещё минуту назад ни о чём таком не думал, как и вообще весь этот год. Но – ни одной молитвы в голове, даже страшно стало. Или здешняя жизнь в другую сторону уводит? Сашка вошёл, удивился, что у икон стою, но ничего не сказал. На обратном пути, на переправе, молча смотрели в воду. Неожиданно в памяти стали всплывать какие-то отрывки церковных служб – то гимназических, то отца Александра из Сельцова – и вроде бы к месту подходящие.

Вечером, когда погасили свет и легли спать, вдруг подумал – почему меня никто ни о чём не спрашивает? Никто – это Сашка, который прекрасно понимает, что хотя бы основные события до конца двадцатого века мне известны по определению; это Юля, Наум Викторович и Полина Семёновна, которые явно должны были предположить, что я и ещё что-то кроме сказанного (предсказанного?) могу знать. Так они даже о дне начала войны не спросили! Но сразу встречно ставлю себя на их место. Живу дома, в своём двадцать первом веке, и есть шанс всё узнать на полвека вперёд. Не только хорошее, но и страшное. А потом жить да дни считать? Мне-то здесь ещё туда-сюда, знаю изначально. И то последние часы и минуты перед речью Молотова было не по себе. Уткнулся головой в подушку и даже уши зажал. Спрятаться хотел? Я понял, что подобных знаний просто боюсь. Видимо, и они…

Седьмое августа спряталось в каких-то дальних закоулках памяти (красивый оборот получился, ладно, пусть останется), хотя иногда напоминает о себе. Может, забыть о нём? Здесь я нужнее. Работы прибавилось, токарей на три смены не хватает. Да и вообще не время отъездов, даже самых законных, в своё время (и какой здесь закон?). Или действительно будь что будет?

25 июля

Всю эту неделю в ночной смене, так что днём свободен. Вчера пошёл на набережную безо всякой цели, просто отвлечься. Собор, мимо которого в прошлом году ходил в гимназию, ободран. Ни куполов, ни крестов, ни колоколов. Интересно, если бы кому-нибудь здесь сказать, что он через семьдесят лет опять будет во всём своём великолепии и даже с яркой подсветкой по ночам – поверят ли? Или слушать такое побоятся? Разве что той бабушке на переправе – ей надо бы, но именно тогда…

На берегу тоже много беженцев – и внизу у пристаней, и наверху. На том месте, где впервые встретил Мишу (чуть не написал названого брата, да играть совсем не хочется), почему-то обратил внимание на одну семью. Немолодой уже человек, его жена и пацан моих лет или чуть младше (скорее внук, чем сын) на узлах и чемоданах. На лице у старших какая-то беспомощность, у пацана растерянность. Подумал, что могу помочь.

Тоскливо собор таким видеть, но сейчас просто не до этого

Оказалось, приехали поездом. Дальше должны пароходом, но никак не могут разобраться, когда и откуда. На пристани не протолкнуться, узнать ничего не могут и почти буквально ждут у моря погоды. Здесь они впервые, города совершенно не знают. Старик какой-то от всего отрешённый, что-то шепчет, будто не от мира сего. Женщина, похоже, не может оставить его даже ненадолго, а пацан вообще боится за них обоих.

На меня что-то такое нашло. Я посмотрел их эвакуационные документы (фамилия мне ничего не говорила), понял, что им ехать в какой-то неизвестный мне Чистополь, чуть ли не в чистое поле. Они сказали, что это где-то в Татарии, так что им сначала вроде бы до Казани.

Побежал на пристань, потолкался там у окошек, пролез к какому-то начальнику. Он сначала спросил, кто я такой. Сказал, что в нашем училище его племянник учится. Выяснили, что он в соседней группе, я его знаю. Потом было легче. Рассказал ему о пожилых родственниках из Москвы, что сам живу в общежитии. Он прочитал документы, поохал и дал мне посадочные талоны на завтрашний вечер. С ними я быстро поднялся на набережную и с некоторым налётом небрежности вручил их женщине.

Слова благодарности пропустил мимо ушей и было собрался идти, но вдруг сообразил, что ждать им парохода больше суток, и ждать негде. Крикнув, чтобы никуда не уходили, быстро сбегал на Казанский, где в соседнем с моим прошлогодним домом живёт Серёга из нашей группы, договорился с его матерью, что приютит до завтра сестру моего деда с семьёй, и вернулся на берег.

Мы с пацаном подхватили вещи, взрослые покорно пошли за нами. Вдруг по дороге старик остановился, достал потрёпанный блокнот, карандаш и стал что-то записывать, ни на кого не обращая внимания. Видимо, это было в порядке вещей, потому что женщина и пацан тоже остановились и терпеливо ждали. Иногда старик что-то проговаривал вполголоса. Я расслышал что-то вроде «седьмого нет прибора на столе, седьмой свече вовеки не гореть…» и понял, что старик сочиняет стихи.

Серёгина мать встретила их сочувственно, сразу поставила чайник и пригласила меня передохнуть, но времени уже почти не оставалось, я попрощался и побежал прямо на завод. Кстати, менять её Серёгу у нашего с ним станка.

Хотел прийти назавтра и проводить своих новых знакомых, но не получилось: пришлось задержаться в цехе ещё на полсмены, потом хоть немного надо было поспать перед работой.

Перечитал две строчки старика. Поэтов здешних я почти не знаю, и стихотворение это ещё не написано. Если вернусь, попробую по этим двум строчкам найти…

2 августа

Случайно вспомнил, что сегодня суббота. В нашем далёком будущем – выходной день и вообще месяц каникул и отпусков. Что это такое, здесь понемногу начинают забывать. Слушают сводки, молчат и вздыхают.

Хотя некоторые школы уже заняли под госпитали, улицы днём выглядят достаточно мирно. Городская газета заполнена военной темой, но написано как-то неэмоционально. Местные журналисты войны, конечно, не видели, а фронтовые материалы печатают какие-то обтекаемые, общие. Может, панику не хотят сеять, может, что другое. Город ещё не бомбят, но похоронки уже приходят. Начинаю понимать: если вернусь домой, за стрелялки точно не сяду. Никогда.

6 августа

Сегодня вдруг вызвала табельщица. Оказалось, отделу кадров срочно нужна какая-то справка из сельсовета, и чтобы поехал завтра утром, мне дают выходной. Но завтра же седьмое, о котором я уже почти не думаю. Это что, знак какой или опять случайность?

Сейчас мы с Сашкой в одной смене, так что вечером вместе. Разговариваем последнее время мало. Может, он действительно боится? Или просто не знает, о чём и как теперь со мной говорить? Я начинаю первый:

– Завтра в деревню еду, справку требуют, что я это я.

– А ты – действительно ты?

– Что, не похоже?

– Почему не похоже? Вот только родишься ты через пятьдесят с чем-то лет, у меня к этому времени внук или даже правнук может быть вроде тебя, а так всё остальное нормально. Человек как человек. Привезёшь справку с печатью и датой, две тысячи там какой-нибудь год, и табельщице отдашь…

– Ну да. А она эту справку внимательно прочитает, вроде так и быть должно, спокойно примет и подошьёт в какую-нибудь свою папку.

– И на фронт точно не попадёшь. Когда ещё твой девяносто четвёртый год призывным будет! Война давно кончится. Интересно было бы такую справку увидеть, – Сашка то ли шутит, то ли хочет меня поддеть.

Я сразу представил сельцовскую бригадиршу в сапогах и фуфайке за компьютером, на стене ходики тикают, из принтера рядом медленно выползает белейший лист, а она макает перо в фиолетовые чернила и на нём расписывается. Месяца два назад всё это было бы смешно. Но не сейчас.

– Куда уж интереснее…

– А ты вернёшься? – Сашка вдруг меняет направление разговора.

– Почему ты спрашиваешь?

– Не знаю. Сейчас многие на фронт хотят, фашистов бить. Военкомату, говорят, команда дана – если кто с завода добровольцем придёт, возвращать назад чуть ли не силой как дезертира с трудового фронта.

– Понятно. Дезертирство с завода на фронт – это здорово.

– А может, ты домой собрался?

– В деревню? А там что делать? Это тоже дезертирство…

– Я не о деревне.

– О моём времени?

Сашка пожал плечами.

– Понятно. Дезертирство в будущее?

– Ну да. Посмотрел, что здесь происходит, – и назад. Война давно кончилась, живёте вы очень хорошо и всё такое прочее… Это только нам здесь не повезло с войной? А вы там на всём готовеньком?

В его словах мне показалась интонация какого-то презрения. Понятно, конечно, но зачем же он так…

– Но я не виноват, что в девяносто четвёртом родился. И сюда попал не по желанию или нежеланию. Так получилось…

– Как получилось?

– Откуда мне знать? Но я работаю как все, ничуть не хуже. Сейчас я живу здесь. И на фронт пойду, если…

Тут я осёкся, но почти сразу продолжил:

– … если призовут. Да я вообще не знаю, что со мной даже завтра может быть! Не знаю, почему попал сюда. И в училище – сам я пришёл или это без меня как-то получилось? И почему вдруг справка эта именно сегодня потребовалась?

– А что сегодня? – в Сашкином голосе мне послышалось удивление.

– Сегодня-то ничего, но послезавтра ровно год как я здесь. Из своего времени я пропал седьмого августа, а сейчас получается, что должен оказаться день в день именно в том же месте.

О гимназии и всём остальном рассказывать не стал, чтобы совсем Сашку не запутать. А дома я, получается, не был уже два года. Но всё равно сейчас не до этого.

– И если вдруг уйду на фронт – сам или опять-таки…

– Так ты на фронт собрался?

– А разве ты не хочешь бить фашистов?

– Думаешь, тебе одному это в голову пришло? – Сашка аж взвился, но почти сразу тон его стал другим, как бы извиняющимся. – Мать нельзя одну оставить. Отец на фронте, братья, и ни от кого ни одного письма. Если ещё и я туда сбегу, она просто не выдержит. Ты же помнишь, какой она была, когда провожали. Так что я теперь в доме за всех, только бываю редко. Да и здесь, сам знаешь, работать надо.

Сашка замолчал, мне тоже нечего было сказать. Вдруг он вернулся к предыдущему:

– Так ты хочешь попасть к себе домой в тот же день?

– Хочу? А от меня это зависит?

– Откуда мне знать? Может, в этом вашем будущем куда захотел, туда и попал. Хоть на фараонов египетских посмотреть, хоть Зимний штурмовать – пожалуйста!

– Не волнуйся, чего нет, того нет.

– Но ты же как-то попал сюда? – почти растерянно спросил Сашка.

И что я мог ответить?

– Знаешь, если я завтра вечером не вернусь, пусть все думают, что на фронт сбежал. Скажешь?

– Ладно. А Юля знает, кто ты?

– Нет. Я должен сам ей всё рассказать. Если когда-нибудь встретишь, просто скажи о фронте.

7 августа

С утра приехал в деревню. Вещмешок за плечами. Мужиков совсем не осталось. Зашёл на ферму, доярки встретили по-доброму. Сказали, вчера Мишка приехал. Какой Мишка? А сын Пал Иваныча покойного, вы же вроде родственники?

Пошёл к дому, ещё не понимая зачем. Захожу. Ничего не изменилось. За столом сидит Мишка настоящий. Я его вижу впервые, но буду называть так. Самый обыкновенный деревенский парень, но почему-то кажется мне почти взрослым (ему же в октябре будет семнадцать – или все мы сейчас такими стали?). Он поднимает глаза и начинает совершенно неожиданно:

– Так это ты батю хоронил?

– Я.

– А я вот только вчера узнал, что его год как нет. Приехал и узнал.

Под его непонятным взглядом (каким-то тяжёлым?) я внутренне собираюсь и молчу.

– В позапрошлом году просто сбежал из дома. Неинтересно здесь, я же дальше города нигде не бывал, да и отец после смерти мамы попивать начал. Вот так с бухты-барахты на станции забрался на товарняк – и куда получится, безо всяких документов. Оказался чуть ли не в Сибири, я в географии мало разбираюсь. Прибился к строительной артели, стал подсобником, потом кое-чему научился. А этой весной бревно на руку упало…

Он поднял левую руку, и я увидел, что она только до локтя.

– … и я понял, что никому там не нужен. Нет, меня не гнали, жалели, даже кормили, но я же понимаю. А тут война началась. Вот и поехал домой, деньги кое-какие были. Из-за руки на вокзалах никакая милиция не останавливала – какой прок от инвалида? А документов у меня как не было, так и нет. Весь дом вчера перевернул – не нашёл.

Мишка всё это рассказывал и смотрел будто сквозь меня.

Подхожу к столу, достаю метрику, школьную справку (его? мои? наши?), удостоверение о присвоении токарного разряда (это точно моё) и кладу перед ним.

– Откуда это у тебя?

– Я целый год был тобой.

– Мной? Это как?

Пожимаю плечами. Мишка смотрит бумаги.

– Так я теперь токарь? Вот с этим? – он показывает на левую руку. – Станок токарный я, правда, видел… И что мне делать дальше? Да, зовут-то тебя как?

Я отвечаю.

– Так делать-то мне что, Никита? – повторяет он.

– Жить, – ничего умнее этого короткого слова мне в голову не приходит. И что я ещё могу сказать? Какие-нибудь до глупости очень правильные и потому совершенно бессмысленные слова из двадцать первого века? Так они и там никому не нужны, а уж здесь…

– Жить – это понятно, а как?

– Тебе самому решать как, кто бы что ни говорил.

Подхожу к осколку зеркала, внимательно смотрю. Понимаю, что давно себя не видел. Когда причёсываешься, не на лицо ведь смотришь и тем более не в глаза. Кажется, стал старше, детского вроде бы поменьше. Или последние месяцы так отложились? Провожу по лицу ладонями, будто умываюсь. Смою всё с себя и окажусь дома в ванной, мама из кухни завтракать зовёт? Ну да, потом в школу. А в соседнем классе праправнук учится. Или прапрапра? Запутаться можно… Открываю глаза. Всё тот же осколок. На верхней губе пальцы что-то почувствовали. Пригляделся внимательнее, провёл пальцем вверх, потом зацепил кончиками ногтей и потянул. Получилось. Конечно, далеко ещё не усы, но что-то такое явно намечается. Будь я потемнее, может, было бы даже со стороны заметно. Слышу как бы со стороны:

– Ладно. Я дома, даже с документами. Наверно, в колхоз пойду, на что-нибудь сгожусь. Мужики-то все воюют. А ты как?

– Не знаю. Может, на фронт сбегу, может…

Я не договариваю. В этот момент я действительно думаю так. Сашка прав. Домой – это дезертирство. Будущего с полудомашним мальчиком Никитой и всем прочим – нет. В лучшем случае тот Никита – совершенно другой человек и никакого отношения ко мне не имеет. Я совершенно искренне хочу, чтобы временное окно сработало как пространственное, и я попал бы не на семьдесят лет вперёд, а на сколько-то там сотен километров на запад, где наши войска отступают и даже моя пара рук лишней точно не будет.

Мишка встаёт из-за стола, мы на равных смотрим друг на друга. В его глазах я вижу что-то вроде надежды. На то, что я уцелею? Мысленно желаю ему того же, поворачиваюсь и ухожу.

У меня есть несколько часов. Убедился, что пень на месте. Какая-то абсолютная уверенность, что скоро всё изменится. Год я занимал не своё место, теперь по справедливости его освободил. Документов нет, никакую справку в сельсовете мне никто не даст.

С Сашкой попрощались утром ещё в городе. Просто обнялись, почти без слов. В какой-то момент почувствовал, что вот-вот слеза появится. Видимо, и он тоже, поскольку оба как-то одновременно отвернулись (стеснялись друг друга?). Мне так захотелось увидеть его – хоть после войны (чтобы мы оба с фронта вернулись!), хоть через семьдесят лет. Какая разница! Таких друзей, как Стёпка и Сашка, у меня ещё никогда не было. И будут ли?..

Смотрю в небо. Синее, с редкими облаками. И солнце. Как сорок лет назад, как через семьдесят. Вечная Волга – с прошлой осени не плавал, когда стал лучшим среди фабзайцев (вспомнил: тренеру обещал прийти в секцию – но какой сейчас может быть спорт!). А сегодня у меня получился выходной – время есть. Может, до того берега и обратно? Когда ещё придётся? Потом до вечера по лесу погулять…

Но тетради – что делать с ними? Они – здешние. Весят, правда, немного, но и я за эти два года в весе прибавил. В росте, кстати, тоже. Если так дальше пойдёт, то джинсы скоро бриджами будут, разве что подвернуть немного. Или дело не в тетрадях? Если придётся воевать (почему-то почти не сомневаюсь, что так и будет), лучше всё же не держать их при себе. Мало ли что? В конце концов, всё прошедшее за последний год в памяти, схватило меня крепко и не отпустит очень долго, если отпустит вообще. И где я буду завтра утром – дома? На фронте?