Текст книги "Брат мой названый"

«От саксофона до альта…»

 
От саксофона до альта
струилась музыка. Мечта,
плечо подставив, тихо пела
про серый лес и грустный шум.
Вдруг кое-что пришло на ум —
я слушал как-то неумело.
Знать, что-то всё-таки задело,
и на остатках этих дум,
внушить пытаясь то и дело
себе уверенность в себе,
обломки зданий возвожу
и непонятно что твержу…
 

«На Крестовой мартовская метель…»

 
На Крестовой мартовская метель,
то ль пугать намерена, то ли жить,
то ли предвесенняя канитель
зиму пытается повторить.
 
 
За стеною снежная суета.
Март замёрз, но придёт апрель.
По Бульварной бредёт мечта
и никак не отыщет дверь.
 
 
Ищет шретеровский театр —
на пути одни карусели,
будто века этого плата, —
и уже ничему не верит.
 
 
Мимо сквера с вечными танцами —
у мечты, знать, стальные нервы —
из века девятнадцатого
в двадцать первый…
 

«Куда меня вы тащите, слова?..»

 
Куда меня вы тащите, слова?
Я вас боюсь, я вам совсем не верю.
Пытаюсь вырваться, но голова
не хочет слышать. Двери
пытаюсь затворить. Услужливо плечо
свои услуги хочет предоставить,
поскольку хочет знать. И обречён
стоять, дышать, молчать… лукавить?
Но предаёт коварное перо.
Оно поодаль на столе давно скучает,
от скуки этой сохнет в одино —
честве и потихоньку тает.
Всё в логове приятной пустоты
безмолвием пропитано отныне.
Пусты деревья осенью. Цветы
остались только на картине.
Мадам Покой по небу пронеслась,
свершая свой привычный моцион.
Мне надо надышаться всласть
до будущих времён…
 

«Запечалился восход…»

 
Запечалился восход.
Совесть по обыкновенью врёт,
честь была, но сбита влёт.
Не туда, но всё ж вперёд
без проблем и без забот.
 
 
Знать, замыслил ты побег
снова в двадцать пятый век.
Ждёт тебя пустынный брег,
в одиночестве ночлег.
Суету покроет снег.
 
 
Пять веков тому назад
здесь стоял какой-то град,
меж людьми вершился лад,
но наметился разлад
и пошёл на брата брат.
 
 
Бесполезен был совет —
он не мог спасти от бед.
Понемногу умер свет.
На пятьсот бездонных лет
в мире воцарилось Нет…
 

«Искусство, искус, искушенье…»

 
Искусство, искус, искушенье —
Семь строк и мысли о восьмой.
Потом о третьей сожаленье,
А в пятой вдруг услышал сбой.
Вторая вялой показалась,
В шестой – бессмысленный повтор,
В седьмой же – вот какая жалость! —
Стал ясно виден сущий вздор.
В мечтах девятая осталась,
Десятой не было и нет.
А в тех, что есть – словесная усталость
И грустный неродившийся сонет.
 

«Стая белых ворон на лиловом снегу…»

 
Стая белых ворон на лиловом снегу —
Зимний день как всегда постарался приврать.
Непотерянное всё стремлюсь подобрать
И себе – не другим! – по обычаю лгу.
Этой ложью пропитаны ночи лучи —
Равнодушная полночь привыкла молчать.
Попытался разрушить молчанья печать —
Неуспевшее время устало ворчит.
Две звезды на дорогу глядят свысока,
Но не могут меня ничему научить.
Только зимняя ночь как обычно светла.
Видно, лампы включили. От них и лучи…
 

«Шарик в небо подбросил…»

 
Шарик в небо подбросил
и поймал. Раз пятнадцать.
Загляделся на осень,
попытался смеяться.
Только что и осталось —
две улыбки осенние.
Разве самую малость
смог приврать во спасение.
С веком в обнимку
пошёл было… Постой,
поворотись-ка, сынку,
экой ты смешной какой…
 

«Крестовая. Фонарный столб…»

 
Крестовая. Фонарный столб,
свидетель девятнадцатого века,
давно на пенсии. Застыло время.
Ночь впереди. Ах да, ещё аптека,
и не одна. А Волга морщит лоб.
 
 
Я в двадцать первом поселён.
Похоже, до скончанья дней.
А мир чем дальше – тем больней.
В кого же он теперь влюблён?
 
 
Туман осенний, неприкаянный…
Но вечен биржевой гранит.
Весёлый или опечаленный,
он память века сохранит.
 
 
Когда-то Блоком очарованный,
в тумане вижу – всё как встарь.
И, под вождя загримированный,
встал на граните государь.
 

«Помолчать немного что ли…»

 
Помолчать немного что ли.
Года три, а может, пять
И в земной своей юдоли
Ничего не рифмовать.
 
 
Ни природу, ни погоду,
Ни рассвет на берегу,
Ни душевную свободу
Не рифмую. Не могу.
 
 
Тихо сохнет водка в баре,
Видно, тоже не поймёт,
Почему забыл о даре,
Но надеется – пройдёт.
 
 
Выпить рюмку? В чём же дело!
Очень просто, без проблем.
Но душой заиндевелой
Сам себе я надоем.
 
 
Дурака валять привычно —
Никого не удивлю.
Поздний вечер как обычно
Устремляется к нулю.
 
 
Видно, там ему и место.
Дождь осенний за окном.
Что же на душе так пресно?
Замолчал – знать, поделом…
 

Послесловие

Поначалу никаких комментариев не предполагалось. О чём речь, когда всё сказано, путешествия, если их можно так назвать, закончились. Однако вспомнились два вопроса Ники (по «Бедной Лизе» и «Хоттабычу»), вполне объяснимые его возрастом. В целом же литературных отсылов в книге достаточно. Исчезла биржа, как и не было – это Булгаков где-то рядом. Сравнение изреченных чувств с изреченной мыслью явно навеяно Тютчевым. А ещё такси с голубой каёмочкой и дважды упоминаемый Остап, Иван-Саныч и прочие… Век – жестокий, волкодав, проклятый… Всё это, понятное дело, наша великая литература постаралась. Куда от неё денешься? А ещё фамилии архитекторов встречаются… И не только архитекторов… Дотошно всё это комментировать? А читателю тогда что останется? Так что пусть лучше сам покопается, если, конечно, захочет.

Что касается героев – действующих и закадровых – всё есть в тексте, добавить практически нечего. Исторические факты – крупные вроде уничтожения Мологи или помельче, как строительство Спаса на крови или модерна на Невском – легко при желании проверить и в случае чего уличить рассказчика. Факты малозначимые – время и место выступлений Любови Орловой и Вольфа Мессинга, театральные и киноафиши, прочее в этом роде – читатель въедливый тоже может уточнить, заглянув в соответствующую эпоху.

Два главных героя могут показаться странными, немного не от мира сего, слабо совместимыми с двадцать первым веком. Очень может быть. Но они были таковыми и задуманы. Не хочу примазываться к Достоевскому с его идеей положительно прекрасного человека (так и вышел у него «Идиот»), но совсем надоели характерные для современной здешней литературы разного рода персонажи, что просто захотелось другого. Чтобы в повести не было ни одного гада и ни одного трупа, ни милиции-полиции и ещё много чего. Чтобы герои были людьми порядочными, в некотором роде интеллектуалами, но чтобы это было не профессиональным занятием, а хобби. Такие примеры мне, в общем-то, известны.

Михаил, которому уже за тридцать, не очень знает, что ему в том и в этом мире делать. Действительно так. И попадает он во вполне спокойные времена, где люди просто живут. Единственная его задача – в окружающий мир вписаться, уж коли судьба занесла. В сущности, весь год он этим и занимается сообразно со своим характером.

А ещё, как мы знаем, он стихи пишет. Просто так, без всяких амбиций. Одно стихотворение на публику он прочитал зимой в Мологе. Ещё и боялся – как бы чего не вышло. Интересно, «Человек в футляре» ему тогда на глаза попался? Свежий рассказ, летом девяносто восьмого в «Русской мысли». Все читали, а он перечитывал? Зато второе весной на набережной Александру Павловичу – не задумываясь. Что-то понял?

С чьей литературной подачи главный герой сочини-тельством занимается – понятно. И с семейной – в дневнике прадеда, на который Михаил часто ссылается, есть десятка два-три стихотворений, им собственноручно лет сто назад написанных. Но ежели сочиняет без амбиций и не для заработка (хотя стихами сейчас не заработаешь), то явно в себе копаться должен. Может, в них и его странствиям какое объяснение найдём. Так что к тем двум добавляем из блокнота ещё несколько. Получается десятка полтора – немного, чтобы читателя особо не мучить. Когда они были написаны – до Мологи или уже по возвращении – остаётся только гадать. Разве что с первым, которое он там вспоминает, всё ясно. Потому первым и поставлено. Намёков в стихах хватает.

Однако государя на граните Миша не мог видеть ни тогда, ни сейчас. Или заглянул мимоходом в соответствующее время? Вот только в прошлое или в будущее? Опять же двадцать пятый век промелькнул. А в последнем стихотворении явно видна усталость. По мологскому паспорту ему скоро полтора века – не шутка…

Заскучал ли автор по ходу сочинительства? Не уверен. Изначально было ясно, что герои так или иначе должны вернуться домой. Тамошняя жизнь Ники изложена большей частью в его рассказе и потом в письме – из него нельзя было делать второго повествователя, да и влезть в шкуру пятнадцатилетнего пацана автору по понятным причинам более чем сложно, если вообще возможно.

А Михаил до письма Ники достаточно искренне и с интересом пытается вписаться в этот мир, а после его прочтения по сути готовится к дембелю. Он что-то делает, но совершенно с другим настроем. Ему, конечно, была необходима зимой какая-то встряска, какое-то событие, может даже соблазняющее остаться здесь. Но он отказался от Анны. Карьерное – конечно, нет. В том мире он слишком рационален, так себя и ведёт. Там его будущее предопределено. Потому и вспоминает постоянно эффект бабочки, и все узелки сами собой завязываются.

Герои девятнадцатого века намеренно прорисованы неглубоко. Они даны в восприятии Миши и Ники. К ним в душу рассказчики не лезут. Старый учитель словесности и должен быть таким эпизодическим. Типически он вполне определён и, на мой взгляд, вполне достаточен. По той же причине и остальные совершенно непохожи на привычных литературных мужиков, а Стёпка на деревенского пацана а-ля Некрасов, Эртель и т. д.

География повествования. Большей частью и с этим всё ясно. Молога – она и есть Молога. Те же Питер и только упоминаемые Мышкин и Летичев. Правда, город, где начинается и заканчивается действие, впрямую скромно не назван, но понятен с первой главы. Все не существующие ныне сёла и деревни под своими историческими названиями. Лишний раз вспомним. Те, что сохранились, легко найти на любой современной карте. Кроме двух. Сельцово, где жил Стёпка и происходили достаточно важные события. В сторону леса вправо от него Полужьево. Да, ещё Рыбари, где пиво варят. Впрочем, эти пояснения разве что для неместных, которым, буде желание появится, придётся с картой поработать и три эти небольшие загадки разгадать. Люди местные и так всё легко поймут, разобравшись со всеми передвижениями персонажей.

Вроде бы напрашивается рассказать о причинах всего происшедшего, а то повествователь всё рассуждает о каких-то силах, которые перемещают героев то туда, то сюда, заставляют их совершать те или иные поступки, сканируют мысли. А что он, повествователь, может добавить к сказанному? Ровно ничего, потому как сам ничего не понимает и вроде бы понять не пытается. Разве что вопросы неясно кому задает, что уже хорошо. И если он сам ничего не знает, так что с нас спрашивать?