Текст книги "Бог одержимых (сборник)"

9

Бытие. Гл. 3. Ст. 18:

«…терние и волчцы произрастит она тебе;

и будешь питаться полевою травою…»

Это всего лишь уточнение, чем именно без симбионта может питаться человек.

Звёздная экспансия и вечная молодость – чертовски соблазнительные вещи. Спорить с этим тяжко. И бессмысленно. Нет у меня аргументов против райской жизни. Разве телевизор – плохо? Или джип с вертикальным взлётом и посадкой? А ещё грудастые, гладкокожие девушки, с роскошными гривами до тонкой талии. Длинноногие, безотказные и неутомимые…

Да пошло оно всё…

Мой мир погиб.

Их мир родился.

Глупо стоять на дороге у тех, кто уже подхватил эстафету. И нечестно.

Столы и кресла отодвинуты.

Зрители рассредоточились по углам.

Борис обхватил ладонью рукоять ножа. Я вижу, как цуба глубоко впилась в кожу. А он улыбается. Расслабь кисть, чудак! Это же не штанга! И не перекладина! Только ему плевать. Для них это игра. Так и должно быть: по сравнению со сроком, который они выбрали себе для жизни, их детство кончится не скоро. Они лишь в начале долгого пути. Что же говорить обо мне, если я уже на финише? Моя мудрость в том, чтобы не мешать. А память о моём мужестве может однажды спасти им жизни.

А что? Пусть помнят, как умирал последний человек.

Стойка Бориса меня вполне устраивает: левая рука чуть впереди, прикрывает нож. Правая приподнята к плечу, лезвие ко мне. Отлично! Лучшего быть не может. Целит в горло или в верхнюю часть туловища. Сейчас он двинется вперёд, и я своё сердце посажу ему на клинок. И кончать с этим нужно как можно скорее. Пока они не сообразили, что у меня на уме.

Но остался ещё один вопрос.

Последний.

Я тогда не дослушал…

– Когда шла речь о необходимости капитана-тестацелла, ты сказал, что лидерство – это не главное…

Борис чуть расслабляется, смотрит мне в глаза.

– Что?

– Лидерство в экипаже, – напоминаю ему. – Ты сказал, что лидерство – не главная причина, почему капитаном должен быть тестацелл.

Борис пожимает плечами:

– Главная причина в инстинктах: лимаксы всегда движутся по прямой. Всё дальше и дальше от старта. Экипаж из одних лимаксоидов с неограниченным запасом хода звездолёта может забыть вернуться… в угаре исследовательской горячки. Тестацелл – хищник. Он движется только по кругу: обходит и метит свою территорию. Никогда не забывает о своих корнях, истоках. С капитаном-тестацеллом возвращение гарантированно. Тестацеллы всегда возвращаются.

Я опускаю нож и делаю шаг назад.

– Что такое? – нетерпеливо спрашивает Борис. – Раздумал драться?

– Да, – говорю я. – Раздумал. Теперь мне это кажется глупым.

– Почему?

– Не вижу смысла терять время. Нас ждут звёзды… и прекрасные женщины.

Вижу, как светлеют у них лица. Наверное, это был красивый ответ. Но это не было всей правдой. А правда была в том, что меня переиграли.

Вот только чтобы понять: проиграл я или нет, может понадобиться тысяча лет. И хохма в том, что теперь она у меня была. Как и многое другое…

10

Бытие. Гл. 3. Ст. 19:

«…в поте лица своего будешь

есть хлеб, доколе не

возвратишься в землю, из

которой был взят;

ибо прах ты

и в прах вернёшься».

Это пророчество завершает список ограничений. Разумеется, злого умысла со стороны Создателя к человеку не было. Была лишь горечь Его от прогноза последствий свершившейся экологической катастрофы. Противоречие между природой и людьми доведено до крайности: человек без симбионта слаб, подвержен болезням, для выживания должен тяжело трудиться и всё равно в скором времени умрёт.

Дежурный по лагерю

I

«Здравствуйте, тётя Плина. Ваша дочь Елена погибла в водопаде. Я принёс её вещи…» И Яков Петрович, выглядывая из коридора, с тревожным недоумением поправит ворот рубашки. А кот по прозвищу Мопс, изогнув спину и вытянув в палку хвост, потрётся о косяк двери, не решаясь выйти на лестничную площадку. Мопс всегда был трусом. Ещё котёнком…

При чём тут кот?

Опять как-то сухо. Отстранённо. Кого интересуют вещи? И кот этот дурацкий…

Тогда так: «Добрый день, дядя Серёжа. Ваш Игорь разбился в падении с водопада. Тела его не нашли…» Блин! Так, может, живой он? Тела-то нет! И с чего это день «добрый»? А «падение с водопада»? Жуть! Кто так разговаривает?..

Я стою на краю длинного узкого мыса, далеко уходящего в белёсые струи воды. От моих ног ввысь и в стороны бесконечными лентами змеится туман, рисуя огромную человеческую голову. Временами снизу вырастают ладони, которые хлопают голову по ушам, от чего лицо угрожающе скалится, приоткрывая редкие, крупные зубы. Как обычно, испугать меня призрак не успевает: не проходит и пяти минут, как туман клочьями разваливается, и я вижу озеро, пленившее меня и моих друзей. Оно сереет в полусотне метров внизу – идеальный овал, стиснутый камнем. «Сереет» – потому что утро. Когда взойдёт солнце, озеро станет голубым, потом, ближе к обеду, начнёт отсвечивать зелёным, а вечером посинеет.

Впрочем, это при ясном небе. В дождь озера не видно. Сумасшедшие здесь, однако, дожди. И ранним утром тоже не видно – туман. К чему подробности? – красное на голубом я бы разглядел. И на зелёном. И на синем. Даже отсюда, с высоты. Но крови не было. И дождя не было. Я бы заметил… ни крови, ни дождя, ни тумана.

Каждое утро я начинаю с осмотра берегов. Может, мелькнёт где-то оранжевый спасжилет? Махнёт кто-то рукой? Или Василина, фанатка горного эха, во всю свою неслабую грудь зычно крикнет: «Э-ге-гей!» – перекрывая неумолкаемый гул падающей воды.

Я бы шагнул к ним. Не колеблясь. Прямо отсюда, вот с этого утёса. В молочную муть, выдыхаемую ревущим под моими ногами чудовищем.

Только сегодня опять ничего: ни криков, ни приветливых рук… ни дождя, ни крови, ни перевёрнутых лодок… ничего! Только чёрный от времени обрывок страховочной сети, которую мы когда-то растянули над речкой, чуть колышется в такт дыханию воздуха.

Отворачиваюсь от пропасти и по заметной тропинке возвращаюсь к лагерю. Тропинка, похоже, моих ног дело. Сколько я здесь? Не помню.

Экстрим-экспедицию снаряжали на неделю, а ребята погибли в первый же день. Через какое-то время прилетел вертолёт. Сердитые люди кричали на меня и что-то требовали. Другие, в смешных цветастых хламидах, испуганно косились в мою сторону и что-то нашёптывали тем, с вертолёта. «Сердитые» улетели, а «хламиды» остались. Сектанты какие-то. Частенько ко мне приходят. Забавно, что всякий раз – разные. Ни разу ещё не было, чтобы один человек дважды приходил. Подсаживаются к костру, о чём-то толкуют. Только я всё равно по-ихнему, по-хламидски, ни черта не понимаю. А потому лишь иногда что-то бормочу, будто и вправду беседую, а они радуются, как дети малые. Мне всегда любопытно: чего это я им говорю такого, что они от моих «слов» весельем плещут? Сам-то я ни бум-бум по ихнему, только вид делаю.

А может, они тоже только притворяются, что меня понимают. А веселятся, потому что настроение хорошее. И еду мне за такие «беседы» приносят: фрукты, ягоды, корешки. Живут, наверное, неподалеку. Местные. Вот только до ближайшего жилья километров сто будет…

Если не считать моего лагеря, конечно.

Всего четыре палатки: моя с Ленкой, Игорька с Зинаидой и Костика с Патрицией… диковинное имя. Она просила звать себя «Пат». Высокая такая «Пат», с крепкой грудью, широкими бёдрами и роскошной косой до поясницы. Между собой мы её звали Василиной. Какая, к чёрту, «Пат»? С волжским «оканьем» и питерским «четверьгом»…

Четвёртую палатку, большую, шестиместную, – мы устанавливали как общую кухню-столовку. Теперь я в ней живу. А за другими только присматриваю.

Если тел не нашли и крови не было, значит… всякое ведь бывает?

А сбывается то, чего больше всего хочешь. И ждёшь. И надеешься.

Только ждать нужно по-честному, без дураков. И цену указать. И заплатить, когда сбудется. Да я… да хоть сейчас! Эй, вы, там, наверху! Кто там у вас этими делами занимается? Возьмите меня, только исправьте всё. Чтобы ребята мне снизу аукали и руками махали… и лодки чтоб были, и спасжилеты…

Из глотки вырываются странные звуки.

Смех? Плач? Хорошо, что никого нет рядом. Лучше смерть, чем пугать людей… или нести им дурные вести.

Захожу в палатку, беру Ленкину раковину и прикладываю к уху… да. Сегодня опять про женщину, которая в одиночку через горы ломится. Мне эту тётку уже пятый день показывают. В промежутках между полётами над болотом. Крепкая…

Тётка крепкая, говорю. Жилистая. И чертовски упрямая. Измученная, в лохмотьях одежды, она из последних сил тянет за собой вязанку сушняка.

До сегодняшнего утра не мог понять: на кой ляд ей эта ветошь? Теперь вот понял. Только что. Места приметные разглядел. Вот тот карниз над стремниной. И тот валун, похожий на лошадиную голову. И значит это, что незнакомка по другую сторону реки.

И что до неё километра два.

И жить ей осталось минут десять.

Вот как бросит свой хворост в полуобморочной надежде на удачный сплав, так через десять минут и сгинет в пропасти, повторив трюк моих погибших товарищей.

Раз в жизни можно всё! Без исключений.

Но это я уже на ходу додумываю. Подхватываю резиновую лодку, радуясь, что время от времени подкачивал воздух, и бегу навстречу течению, в бурунах которого вот-вот покажется незнакомка. Через минуту поднимаю лодку над головой: пластиковые вёсла, надёжно прихваченные хомутами-уключинами, больно колотят по локтям. Но мне не до удобств – высматриваю путь среди валунов: чтобы и ноги не сломать, и за ручьём приглядывать. Хорошо, что не нужно думать, в каком месте пловчиху на буксир брать. Всё просто: чем дальше от водопада, тем больше времени на уклонение от встречи с ним. Впрочем, ещё будет вопрос, куда грести: к своему берегу или ближайшему? Хороший такой вопрос. Важный.

Жизненный!

А потом мне становится не до «вопросов»: дыхание сбивается, руки немеют, а удары вёсел вдруг начинают доставлять удовольствие.

Вы только не подумайте, я же не псих там какой-нибудь, – осознаю, что сошёл с катушек, понимаю, что взаправду, а что мне только кажется. Ленкина раковина, к примеру, – полный бред. Тем же днём, как ребята погибли, я раковину к уху приложил. Просто так. Не знаю для чего. А пришёл в себя уже глубокой ночью. Прикольно. Будто кино крутят. Только не на виниловом покрытии, а прямо в голове. Полный контакт с картинкой. Впечатление, что и вправду сам всё видишь. Ощущения, запахи… даже потрогать хочется. Вот только видеть такого никто не может, потому что такого не бывает. Удивлены? Я тоже.

Я-то думал, что по причине смерти товарищей рассудок сплющило, но как рядом с этой тёткой свой ручей разглядел – призадумался. По всему выходило, что какой-то смысл в моей шизе имелся. Факт!

Я перешёл на шаг, а ещё через минуту и вовсе остановился: опустил шлюпку на землю и потряс руками – совсем онемели.

В этом месте ширина потока метров двадцать. Не заметить пловца трудно. А впереди, в ста шагах выше по течению, ручей делает крутой поворот. И вытаскивать из воды тётку нужно оттуда. Если она неудачно встретится со скалой, то пропадёт всякий смысл рисковать здоровьем – ей-то уже будет всё равно.

Я побежал. Шлюпка вновь порадовала лёгкостью, а вот ноги едва слушались. Похоже, в запале я немного переборщил со стартом.

Но я успел, добрался до теснины вовремя: голова незнакомки чернела в двух сотнях метрах и стремительно приближалась. Я пробежал вперёд ещё десяток шагов, прошёл между валунами и опустил лодку в белую воду.

Секунда, вторая… Я скорее угадал, чем увидел, растрёпанную вязанку хвороста и человека с ней. Пора!

Оттолкнувшись от камня, влетел в поток. Ничего героического, между прочим. Глупость и дурь. Два утопленника всегда хуже одного.

И как же я удивился, когда мой план сработал! На повороте удалось втиснуться между стенкой и женщиной. Её всё равно ударило, но только о борт надувной лодки.

Причальный трёхметровый линь я пропустил под ремешком её вязанки и закрепил на корме, потом плюхнулся на банку и ухватил вёсла. После двух-трёх гребков глянул на женщину. Она была в странной отключке: уставилась мне в глаза, но никак не реагировала, просто держалась за связку своих щепочек и смотрела. Странный взгляд для почти покойника.

А я?

А я грёб! И уж поверьте, моей гребле могли позавидовать все фредрикссоны и хельмы вместе взятые! Впрочем, на моём месте любой бы вёслами пошевеливал. Отчаяние придавало сил, а недостаток мужества восполнялся страхом.

Я уже видел свой изломанный труп, затерянный в бесчисленных нишах и кавернах горного массива, заброшенный пустой лагерь, вертолёт, сердитых людей… и чудиков в смешных, цветастых балахонах. И как кто-то звонит к родителям в дверь, здоровается с моей мамой, Екатериной Ивановной, и кладёт у порога рюкзак…

Когда рёв водопада стал оглушающим, я проклял свою самонадеянность. Моих приятелей даже страховка не спасла. А мне-то и вовсе надеяться не на что! Будь у меня нож, я бы перерубил канат… что было, конечно, невозможно: я же не мог бросить вёсла!

А потом лодка ударилась о камень. Я даже не стал оборачиваться: вывалился в воду, ухватился за причальный линь и вытащил вязанку вместе с женщиной и лодкой на берег.

* * *

Она пришла в себя на следующий день. Долго смотрела на меня и молчала.

Сперва я не возражал, но потом ответное молчание мне показалось невежливым. Всё-таки она была у меня в гостях.

– Здравствуйте, – сказал я. – Вы живы. Я вас выловил из реки.

– Святой Николай! – прошелестела женщина. – Не слабо…

– Ого! – удивился я. – Угадали. Николай.

– Русский?

– Украинец!

– Неважно, – улыбнулась она.

Я пожал плечами: мне на её национальность тоже было наплевать.

– Рамзия, – шёпотом представилась женщина и добавила: – У тебя неважный вид, Коля.

– Думаешь, у тебя «вид» лучше, Зия?

Но она уже не слышала: голова откинулась, ресницы опустились.

А выглядела Рамзия и вправду «не очень»: запавшие глаза, острые линии носа, втянутые щёки под далеко ушедшими вперёд скулами, шарики ключиц и выпирающие лопатки. Грудь была «никакая» – соски едва приподнимались над решёткой рёбер.

Не думаю, что был образцовой сиделкой, но старался: протирал её влажной губкой, укрывал пледом и боялся, что она так и не придёт в себя. Складывалось впечатление, что она голодала, по меньшей мере, год. Дважды в сутки я заставлял её глотать несколько ложек ухи, но эта мера касалась только работы желудка – основное питание вводил через капельницу в соответствии с инструкциями экспедиционной аптечки.

В следующий раз она очнулась только через два дня. Внимательно осмотрела палатку, перевела взгляд на капельницу, потом на свою руку с иголкой.

– Я хочу встать.

– Зачем?

– Мне нужно.

– Да бросьте… вы уже лежите третьи сутки!

– Мне нужно встать!

Я перекрыл капельницу, вынул из вены иглу и продезинфицировал место укола раствором спирта.

– Давайте руку, помогу…

Но она не позволила мне даже этого: сама поднялась и как была, нагая, вышла наружу.

Вернулась она минут через пять – я уже подумывал пойти посмотреть… всё-таки больной человек, мало ли? – расстелила на раскладушке снятое с бельевой верёвки полотенце, улеглась, укрылась пледом и спросила:

– У тебя есть что-нибудь для женских дел?

«Вот оно что… – подумал я. – Повезло, что с «делами» у неё сложилось после беспамятства, а не во время».

– Да, конечно, сейчас принесу.

Но она остановила меня:

– А где остальные?

– С вами кто-то был? Мне показывали только вас.

– Там ещё три палатки, – уточнила женщина и тут же насторожилась: – Что значит, «показывали»? Кто? Как?

Для лежачего больного у неё было слишком много вопросов. Но, с другой стороны, я уже давно ни с кем не разговаривал.

– Остальные погибли, – сказал я. – Упали в пропасть. Я возражал, но они были хитрее: оставили дежурить на кухне, а сами, втихую, ушли на пробный заплыв. Страховочная сеть не выдержала. Может, изначально была с дефектом, а может, кто-то напоролся чем-то острым…

– А кто палатки расставлял? Минтак, Альнилам, Альнитак?

Я сбился с мысли и призадумался. Что она имела в виду? Это имена проводников, которые в этих местах расставляют палатки? Или какой-то пароль? Может, она шпионка? И при чём тут палатки? В каком смысле «кто расставлял»? – все расставляли. Какое ей дело до наших палаток?

Наверное, я раздумывал слишком долго, потому что Рамзия вдруг озаботилась другим, более понятным вопросом:

– Что у нас на обед?

– «У вас», – враждебно уточнил я, – у вас обед из двух блюд: на первое – стакан ухи, а на второе – питательный раствор номер три. Сто миллилитров. Внутривенно.

– Но мясо будет?

– Мяса не будет по причине его отсутствия. Рыбу ловлю сам. Крупы, приправы и сухие пакеты остались от припасов экспедиции. Фрукты-овощи приносят хламиды.

– Хламиды?

– Местные. В разноцветных балахонах. Частенько приходят. Подсаживаются к костру и о чём-то рассказывают. Только я не знаю, что им нужно. Не понимаю по-ихнему. А не гоню, потому что они еду приносят, и вообще… вежливые.

Я чувствовал досаду. Уж слишком хладнокровно она приняла сообщение о гибели моих приятелей. Не люблю таких… уравновешенных.

– Злишься, что я не принимаю скорбный вид? – спросила Рамзия.

Я кивнул:

– В точку! Сожаление, печаль… было бы «в тему».

– Ну а тебе-то чего мучиться? Сам же говоришь: «возражал». Значит, предупреждал.

– Слабое утешение, – сказал я, – если не настоял, значит, согласился.

– Слабая позиция, – возразила она, – и пахнет суицидом.

– Чего? – Я принюхался: резина, тальк, карболка… это «суицид» так пахнет? Наверное, она была ещё немного не в себе. – Вы это… короче, выздоравливайте.

Я поднялся, разобрал капельницу, поправил подушку и пообещал поискать что-нибудь «для женских дел». Но когда через минуту заглянул в палатку, Рамзия уже спала.

II

«Здравствуйте, Юрий Георгиевич. Случилось большое несчастье. Ваша дочь Зинаида…» Что ещё за «большое несчастье»? Дурацкое сочетание! Разве несчастье бывает малым? Разве можно измерить горе, когда гибнет дочь? И какое, к чёрту, «здравствуйте»? Какое может быть «здоровье» при таком известии? А если так: «тётя Марина, произошла трагедия. Порвалась страховочная сеть, и Костик сорвался с обрыва. Ребята хотели прощупать характер ручья…»

«Прощупали», блин! Да и какая она «тётя»? Я её в аэропорту впервые в жизни увидел. Я даже не уверен, что её зовут Мариной…

Облако из мельчайших брызг привычно парило над котловиной. Утренний фён приятно грел спину и пудингом раскачивал пелену тумана. Обычно тёплому ветру, катящемуся с высокого перевала, хватало десяти-пятнадцати минут, чтобы очистить озеро. За это время морок едва успевал несколько раз хлопнуть себя по ушам. Будто сигналы какие-то, блин! И смотрит так недовольно…

– Коля!

Это Рамзия зовёт. Из лагеря. Очень беспокойная девушка. С ней не соскучишься, но как-то… взбалмошно, что ли? Интересно, есть такое слово «взбалмошно» или это я сам только что придумал? Пока она лежала на раскладушке, было спокойно. А теперь вот «взбалмошно»…

– Ко-о-ля-а!

Я отвлекаюсь от влажных размышлений и ухожу с обрыва. Всё лицо мокрое. То ли от слёз, то ли от тумана… нужно идти. Да и не будет внизу никаких лодок. И рукой мне никто не помашет. Пустое всё. Фикция. Отрыжка прокисшей надежды…

– Что это? – спросила Рамзия возле распахнутого полога «гостевой».

Я присмотрелся: у неё в руках были мои чертежи и рисунки.

– Это мои бумаги, – сделав ударение на слове «мои», ответил я.

Но «ударение», наверное, ей не показалось, потому что она пробормотала «ага», прошла в палатку и уселась с моими записями на раскладушку.

Мне ничего не оставалось, как пойти за ней.

Она была в Ленкиной спортивке. Они похожи. По росту и вообще… по комплекции. Я и о белье не забыл, между прочим. И о зубной щётке с пастой. Не знаю почему, но отчего-то приятно мне сделалось, когда она Ленкины вещи примерила. Смотреть на Рамзию стало приятно. Смотреть и слушать. Будто Ленка разговаривает. Хотя голос не её. У Рамзиии голос хриплый, грубый. А Ленка моя – ангел. Ленка-пенка. Улетела моя пеночка-трещотка…

– Это схема лабиринта, Коля. В чертеже не хватает некоторых фрагментов, которые мне известны, зато в избытке коридоров, о которых я ничего не знаю. Откуда это у тебя?

– Да так, – промямлил я. – Много свободного времени, вот и рисую помаленьку.

Прошла неделя после её появления. Вчера я впервые предложил ей полноценный ужин из печёной рыбы с морковным соусом. Рамзия, разумеется, не отказалась. Всю ночь я с тревогой ожидал результатов этого опыта, а её, оказывается, больше интересовали эскизы картин, «подслушанных» мной в раковине.

Я уселся в углу, возле входа. Не то чтобы общество Рамзии было в тягость, просто всюду лежали мои записи. Я и не думал, что успел извести столько бумаги.

– «Рисованием», – неопределённо протянула Рамзия. – Помнится, ты пытался рассказать, кто тебе показывал меня и как.

– Припоминаю, – усмехнулся я, – ни фига не пытался.

– Тогда не нужно «пытаться», просто расскажи.

Я задумался: одно дело искать утешение в скудоумии, другое – признаваться в отсутствии дружбы с головой. Я ведь всего лишь прислушивался к раковине. И тут же начинал путать «близко» и «далеко». Не было «право» и не было «лево». Все мои перемещения-полёты проходили в странном переплетении «где» и «когда»… понимаете? Жаль. А то бы объяснили. Сам-то я ничего не понимаю.

– Я – астроархеолог, – напомнила о себе Рамзия. – Котловина, куда впадает река, – след от падения метеорита. Снимки из космоса подтверждают эту гипотезу. Это место удивительно, Коля. Так же, как и твоё присутствие. Здесь, знаешь ли, уже лет сто как заповедник. И здесь происходят явления, невозможные с точки зрения современной геофизики. Поэтому не нужно стесняться. Любая информация может оказаться ключом к тайне.

Я удивился:

– Астроархеолог? Ого! Звёзды копаете?

– Нет, – ответила она. – Что со звёзд упало, выкапываем. Опусти полог, пожалуйста. Ветер поднялся… сквозит.

Я закрыл клапан палатки, но, о чём мы толковали, не забыл:

– А почему «тайна»? Даже если большой камень прилетел со звёзд и дырку в горах провертел, какая в этом тайна?

Она так глянула, что сразу стало понятно: чего-то я капитально протупил.

– Ты что, с Кольца свалился? Сам факт наличия гостя со звёзд – чудо. А что до «дырки»… – Рамзия покачала головой. – «Большой камень» прилетел во времена, когда здесь была равнина. Это не камень сделал «дырку в горах», это горы выросли вокруг места его падения. Как трава вокруг булыжника… представляешь?

– В этом тайна? Тайна в том, что горы не выросли на месте падения камня?

– Это, конечно, тоже странно, – согласилась она. – Но меня интересует другое: как память о падении метеорита дошла до наших времён, если само падение случилось задолго до появления динозавров? Память – вот что самое поразительное во всей этой истории. И твои гости в шёлковых бурнусах – хранители этой тайны. А то, что ты назвал «большим камнем», обычным метеоритом быть не может. Хотя бы потому, что «камней» было несколько. Часть упала в Северной Африке, часть – в Южной Америке. Азии тоже чуток досталось. Но самый крупный упал здесь. Другие места падения издревле прикрыты пирамидами. То ли человек завалил выходы, и пришельцы умерли. То ли пришельцы умерли, а люди возвели пирамиды, как надгробия. Не суть. Важно другое: отверстие под озером открыто от начала времён. И получается так, что эта штука, там, под водой, – живая, и как-то общается с нами, с людьми. Потому-то я и настаиваю: кто тебе рассказал обо мне? Кто тебе меня показывал?

– Раковина, – сказал я. – Прикладываю раковину к уху, и она шепчет картины.

– Шепчет картины? Как это?

– Откуда мне знать? – Я на секунду задумался, а потом решил сказать правду: – До твоего появления я был уверен, что сошёл с ума. А теперь не знаю…

– И где эта раковина? – Она приподняла голову и увидела на столике Ленкин сувенир. – Это она?

– Она, – ответил я, не двигаясь с места.

Рамзия, скрипнув раскладушкой, дотянулась до раковины и немедленно приложила её к уху. Замерла. Прислушалась. Даже глаза закрыла.

– Шумит, но что-то я ничего не вижу, – огорчилась она, усаживаясь обратно. – Может, покажешь, как это делается?

– Легко!

Но едва она передала мне раковину, как снаружи позвали:

– Ко-Ла! Ко-Ла!

– Легки на помине, – пробурчал я. – Это те чудики в балахонах. Сейчас опять на своём, хламидском, толковище откроют. Это недолго. Посиди здесь.

Она сдержанно кивнула и осторожно вытянулась на раскладушке. А когда я выходил из палатки, укрылась с головой под пледом. Замёрзла, наверное.

* * *

Снаружи было ярко, ветрено и солнечно. Гости жестами предложили расположиться у огнища. Костёр я ещё не разводил: Рамзия завтракала поздно. А до её появления мне хватало одного ужина. И то не каждый день. Так что хламидам пришлось дышать пеплом и греться у вчерашнего очага. Но они не возражали.

Сегодня их было пятеро. Двое ловко присели по другую от меня сторону выжженного в траве пятна, а остальные занялись уборкой территории, тщательно осматривая лагерь в поисках битой посуды, тряпья и обрывков бумаги. Шучу, конечно. Нет тут никакого мусора. Просто иногда эти друзья природы действуют мне на нервы.

Как обычно первым затянул тот, что помладше. Интересно они разговаривают: только губы! Никаких легкомысленных жестов, улыбок и подмигиваний. Только плавная, неспешная речь. О чём – самому интересно.

Сижу себе, поглаживаю Ленкину раковину и смотрю на гостей: прямые чёрные волосы, смуглые лица, раскосые глазки. Щёчки матово отсвечивают на солнце. Хорошо сидим. А потом те, что на «уборке», ещё и жратвы подбросят. Не сказал бы, что хожу голодным, но халява всегда приятна: и душе, и желудку.

О! Второй заговорил. Вот как этот заткнётся, так они и начнут гипнотизировать меня. Оба. Молчком, но уважительно. А потом, когда я что-то пробормочу на их хламидский манер, они кланяться начнут. Будто понимают, что я им сказал. Только как такое возможно? Если я сам не понимаю, чего говорю, откуда им знать, что я думаю?

Но сегодня с привычным порядком не заладилось: с берега закричали. Двое, что со мной сидели, вскочили. Подбежали «дворники»… Ух! Какие резкие. Не ожидал. А вот и про меня вспомнили: протягивают находку, смотри, мол, чего нарыли…

Я и смотрю. Отчего же не глянуть, если кормильцам того хочется.

И вдруг узнаю вещицу – ха! Ремешок, которым Рамзия плотик увязывала!

А эти, в хламидах, не успокаиваются, напирают. Сразу видно – любознательность грызёт, обязательно им узнать надо: откуда у меня на пляже эта ленточка рисуется?

Я и ответил: громко и значительно. Только не спрашивайте «что», потому что я по-ихнему не понимаю. Кажется, я уже об этом говорил.

Мне показалось, что они огорчились.

А потом один из хламид к палатке побежал…

…Ну и вытащил Рамзию за волосы на свет Божий. Крики… визг.

Что дальше было, помню смутно. Только как-то сразу они перестали мне людьми казаться. Вижу не тела человеческие, а шарниры подвижные. Сгибаются-разгибаются, кружат, будто танцуют. Они быстры, а я быстрее. И всякий раз, как кто-то из них мне навстречу выдвигается, вот ей богу! – чувствую, куда руку приложить нужно, чтобы нападающий опрокинулся. И так со всей этой шайкой. Как они возле меня ни изгалялись, какие только коленца не отплясывали, только танец этот всегда в пыли оканчивался.

Они что-то кричали, а я молчал. Они подзадоривали друг друга, а я своему новому умению дивился: по всему выходило, что скорость и чувство равновесия рулят, а тупая сила – до лампочки. Хоть один противник, хоть пять, хоть двадцать пять. Двадцать пять, наверное, даже проще: в свалке-то они друг дружке мешают… Впрочем, это если наваливаются глупо, толпой. Против согласованных действий команды одиночке не выстоять.

Но если соображать быстро: по скорости противников делить, по резвости сепарировать, – кого первым носом в пыль, кого вторым… то… я-то пока стою?

Так я и крутился, смотрел, как они вошкаются, сопят и потеют… как судорогой кривятся лица, как один из них в неудачном падении зацепил другого и надрезал ему ухо. Так у них ещё и ножи, что ли? Лезвия между пальцев? Ни фига себе «борьба»! Тоже мне, «друзья природы»… и сразу мне наскучила эта канитель.

И подумал я: «А не проще ли мне их убить?»

Но они мыслишку эту как-то просекли: разом умолкли и в стороны разбежались. И сразу тишина. Только Рамзия носом хлюпает. Видно, крепко обидели её бесцеремонностью.

А говоруны да дворники обратно в людей обратились. Всё. Не было больше шарниров-сочленений с перекошенными от злости рожицами: обычные люди в разноцветных просторных плащах с капюшонами. Один прижимает ладонь к голове, и его пальцы окрашены кровью. Двое других поддерживают четвёртого, а тот едва ноги переставляет. Пятый, прихрамывая, просто уходит, придерживая себя за локоть и не оглядываясь…

* * *

– А ты не дурак подраться, – сказала Рамзия, размазывая грязь по лицу.

Наверное, думала, что вытирает слёзы.

– Шутишь?! – усмехнулся я, сидя на корточках у воды. – Умный в гору не пойдёт!

Уходить от ручья я не спешил: умывался долго, с наслаждением. Рамзия даже успела сходить за полотенцем.

– Не нашла расчёску, – пожаловалась она. – В маленьких палатках только сгнившее тряпьё: ни ножниц, ни зеркала… Тебе давно следовало привести в порядок голову.

Я уважительно кивнул её проницательности: с головой у меня и вправду бардак. А вот жалобы оставлять без внимания было некрасиво. Пришлось идти…

Из Ленкиного рюкзака я достал гребешок, зеркальце и маникюрный набор. Выпрямился, осмотрелся. Удивительные существа – женщины. Если не найдут причину, за что кишки мотать, то обязательно её придумают. Где это она «гнилое тряпьё» углядела? Я ведь каждый день здесь убираю!

На выходе столкнулся с Рамзиёй – она, оказывается, меня снаружи поджидала, а в руках у неё – осколки раковины. Похоже, как началась эта карусель с хламидами, так я раковину и выронил. А потом кто-то на неё наступил. Может, и я.

– Откуда она у тебя? – спросила Рамзия, перехватив мой взгляд.

– Это Ленкина, – ответил и враз почувствовал, как сдавило горло. – Её игрушка… была. Вот тебе расчёска и зеркало. А ещё железки для ногтей. Тоже её…

Рамзия небрежно отбросила в сторону осколки и взяла вещи. Стало ещё хуже. Зараза! Будто котёнка ногой отшвырнула. Мир был тёмен. Ленки нет. Ребята погибли. Что я здесь делаю?

– Возьми себя в руки, – посоветовала Рамзия.

– А ты умойся, – сказал я, отвернулся и пошёл.

Я не хотел её видеть. Что она ко мне пристала? Почему ходит следом?

Но водные процедуры Рамзию не интересовали.

– Ты меня «слышал» в раковине так же, как и лабиринт? – Она шла рядом, чуть позади.

– Да, – её настойчивость становилась утомительной. – Только полузатопленные коридоры со шхерами мне лабиринтом не кажутся. Толково вырублено. Не заблудишься.

Когда она тихо лежала, было как-то спокойней. И с местными я не ссорился. А уж рукоприкладством на доброту отвечать, разве можно? Интересно, еду они оставили или обиделись – с собой унесли?..