Текст книги "Шёпот стрекоз (сборник)"
Автор книги: Владимир Янсюкевич
Жанр: Современная русская литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 14 (всего у книги 21 страниц)
18
Добежав до бабы Нюры, Матвейка умолчал о кровожадном дачнике, умолчал о том, как тётка торговалась с этим дачником, представившимся директором детского дома, умолчал и о своём намерении отправиться на ту сторону реки, в больницу, где его ждёт умирающая мама, ждёт с исцеляющим напитком. Умолчал не потому, что не доверял, а потому что вообразил, что скоро мама встанет на ноги, и они вернутся с ней в свою квартиру, и всё будет по-прежнему. Просто стал собираться в дорогу, сказав, что их с Санькой отпустили погулять, и он пришёл проститься и забрать вещи.
Баба Нюра с тоской глядела, как Матвейка с рюкзаком за плечами, из которого выглядывал довольный Санька, выводит из квартиры велосипед. Перекрестила на дорогу, всплакнула.
– Уж боле, поди, не свидимся. Прощевайте, детки! Дай-то вам Бог!
Ту часть города, где пролегла благоустроенная набережная, и находился причал для парома, Матвейка хорошо знал. Это было совсем недалеко от их дома, в трёх или четырёх кварталах. А дворами – и того меньше. Когда родился Санька они с мамой там часто гуляли. Там росли розы. Много роз. Красные, жёлтые, белые, фиолетовые. Они располагались в живописном порядке на газонах, огороженных аккуратно постриженным низкорослым кустарником. И поливали их с помощью особых установок с крутящимися фонтанчиками. Светило солнце, и серебристые брызги переливались радужным светом. А у парапета стояли любители-рыболовы с длинными удочками из бамбука, с приделанными к ним миниатюрными катушками для лески. Рыболовы сидели на раскладных стульчиках в надвинутых на лоб кепках и дымили папиросами. Иногда вскакивали, одной рукой задирая в небо удочку, как антенну, а другой, пытаясь поймать трепыхающуюся и сверкающую на солнце рыбёшку. А мимо проплывали большие туристические теплоходы, туда-сюда сновали моторки. А поодаль от набережной сиротливо торчала из воды полуразвалившаяся опора недостроенного моста. Его начали сооружать, когда Матвейка ещё не родился, но так и не достроили, забросили, мама говорила, то ли грунт поплыл, то ли денег не хватило. А скорей, всего и то и другое. Когда деньги расходуются совсем на не то, на что они были выделены, то и грунт плывёт, и фундамент заваливается. И по прежнему, чтобы добраться до противоположного берега, где располагался промышленный район, ныне, кстати, заброшенный, городу приходилось довольствоваться паромом.
Когда Матвейка выкатил на набережную и спустился к причалу, как раз совершалась посадка на очередное судно. Народу было немного. Паром ходил дважды в сутки – утром и ближе к вечеру.
С берега к парому тянулись широкие сходни на металлических понтонах, для въезда машин. А сам паром представлял из себя большую плавучую платформу с кабинкой для моториста и рулевого, огороженную железными поручнями и снабжённую мощным дизелем. Матвейка спешился и стал подниматься по боковой дорожке на сходнях, где у входа на борт дизеля стоял кассир-контролёр, крупная немолодая женщина с двумя подбородками, в цветастой косынке, подвязанной на затылке, из-под которой торчали в беспорядке рыжие кудряшки, в тёмно-синей юбке из плотной ткани и таком же жакете с короткими рукавами. Через плечо наискосок на ней висела кондукторская сумка с защёлкивающимся замком, к лямке которой был привязан кругляш отрывных билетов.
– Поторапливаемся, граждане! Скоро отходит! – громко приговаривала она, получая деньги и лихо отрывая от кругляша полагающийся билет. При этом подбородок её ходил туда-сюда, как взбалтываемая жидкая опара, и потому менял себя в количественном отношении, то он был один, то сразу три.
Матвейка протянул контролёрше пятьдесят рублей, неожиданный подарок Витьки, всё, что у него было.
– Мальчик, билет стоит шестьдесят рублей! И за велосипед сорок! Итого сто рублей.
– У меня больше нет.
– А нет, отходи в сторону! Не мешайся! Ещё есть желающие?
– Но мне очень нужно на ту сторону! – настаивал Матвейка.
– Всем нужно. Плати и проходи.
– Мне в больницу нужно. Меня мама ждёт, – не отставал Матвейка.
– В какую-такую больницу? Не знаю там никакой больницы. Завод старый есть. Ещё морг. А больницу не знаю. Осторожно! Паром отправляется! Давай! – крикнула она кому-то и махнула рукой. – Отпускай!
Заработал движок, выпустив облако чёрного дыма. Пожилой матрос в тельняшке с отвислыми локтями отпустил чалку, и паром отвалил от причала. Контролёрша сошла на берег, похлопывая пальцами по сумке, как по барабану и стала кого-то высматривать.
Матвейка побрёл вдоль берега, уставленного лодками. Может быть, найдётся какой-нибудь сердобольный лодочник. Но берег был пуст. Матвейка прислонил велик к фанерной будке под висевшим на стенке спасательным кругом, а сам сел на песок. Санька пригрелся на Матвейкиной спине и спал, обняв брата за шею.
Неожиданно к причалу подрулила какая-то иномарка. Матвейка услышал визг тормозов и увидел взвившееся над машиной облако пыли. В тот же момент обе передние дверцы распахнулись и одновременно из машины выскочили мужчина в светлом костюме и женщина в цветастом халате. Матвейка узнал тёткин «Мерседес». Он спрятался за будку и стал наблюдать за происходящим.
Тётка выставила руку вперёд и тыкала пальцем в отчаливший паром. В это время к причалу подъехал «Уазик», он затормозил так близко от контролёрши, что та даже громко взвизгнула, отпрыгнув в сторону, и погрозила водителю кулаком. Тут же к ней подбежал дачник и стал что-то выспрашивать, показывая на паром. Контролёрша мотала головой и тоже что-то показывала руками, а потом села в машину и уехала. Дачник в ярости топнул ногой и, согнувшись, ударил себя по коленкам. Потом быстрым шагом направился в сторону будки, заглядывая за лодки. Матвейка прижался к фанерной стенке. «Велик!» – мелькнуло в голове. В самом деле, велосипед стоял на виду. И дачник шёл прямо на него. Матвейка слегка высунулся и тут же снова спрятал голову – дачник приближался, озираясь по сторонам. Вдруг просигналил тёткин «Мерседес», один раз длинно и два раза коротко. Матвейка снова высунул голову. Тётка махала дачнику. Дачник возвращался к машине. «Теперь она решила, что я прячусь у бабы Нюры», – подумал Матвейка. Проснулся Санька, захныкал, потребовал «амам!»
Возвращаться Матвейке было некуда. Да он и не хотел этого. Он хотел перебраться на тот берег и найти маму. Было уже поздно, стало темнеть. Над горизонтом повисла жёлтая луна. Но и она вскоре утонула в нагромождении туч. Санька допил оставшееся молоко, побегал у воды, потом они поиграли с Матвейкой в прятки, и он снова захотел есть. Матвейка достал из кармана рюкзака оставшиеся пирожки. После пирожков Санька захотел пить, но молоко кончилось. Санька хныкал, не переставая. Тогда Матвейка достал фляжку. Санька сделал два глотка живой воды, и на его лице расцвела блаженная улыбка. Через какое-то время его сморило, и он полез в рюкзак, в насиженное место, и задремал.
Матвейка смотрел на реку, и на его глазах тот берег терял очертания. Строения сливались с деревьями и превращались в тёмную полоску, которая тоже постепенно растворялась в общей надвигающейся тьме. События дня вымотали Матвейку, а неутолимое желание добраться до того берега, чтобы донести до мамы животворную воду, превратилось в навязчивую идею, не дающую покоя душе. Его клонило ко сну.
Послышался плеск воды и повизгивание уключин. С той стороны, из тьмы, к берегу приближалась лодка. Матвейка полез в рюкзак за фонариком. Лодка прошуршала о песок и встала. Чуть погодя из неё выпал человек, весь чёрный с ног до головы. Он шёл на Матвейку, качаясь из стороны в сторону. Матвейка вскочил, направил на него фонарик. Тощий мужик с перепачканным то ли в угольной пыли, то ли в мазуте лицом, закрываясь от света фонарика, вскинул руки крестом и ощерился по-собачьи.
– Кто… тут? – спросил, пьяно спотыкаясь на каждом слове.
– Я, – ответил Матвейка.
– А! Ты… готов? – спросил он и, не дожидаясь ответа, добавил: – А я… готов! Совсем… готов! – он засмеялся визгливо.
И Матвейка решил использовать последнюю возможность.
– Дяденька, перевезите меня на тот берег, пожалуйста! Мне очень нужно!
Мужик цокнул языком, поскрёб пальцем по шее.
– Тебе… лодка нужна… что ли?
– Да!
– А какие… проблемы? Бери-и!
Мужик сделал широкий жест, но не рассчитал, его отбросило в сторону, он шмякнулся об землю, уткнувшись носом в песок, и затих.
Луна вышла из-за туч и сразу осветила и реку, и ряд лодок, также уткнувшихся носом в песок, как и недавно прибывший из мрака ночи мужик с перемазанным лицом. Он лежал на земле, не подавая признаков жизни и уже, казалось, что это не мужик, а горка промасленной ветоши, оставленная кем-то на берегу.
Матвейка подбежал к лодке, заглянул в неё – годится! хватит места и для велика. Матвейка положил брата на дно лодки, ближе к корме, не вынимая из рюкзака. Чтобы не разбудить. Надел ему на голову белую панамку, которая почему-то постоянно слетала, наверное, была уже мала, и заботливо прикрыл своим детским одеялом. Затем затащил велик, оттолкнул лодку от берега, запрыгнул сам, уселся и стал грести одним веслом, чтобы развернуть тяжёлую смолёную посудину носом по ходу движения. И как только его лицо оказалось повёрнутым к тому месту, от которого он отчалил, налёг на оба весла разом. Заскрипели уключины, под вёслами заплескалась и закрутилась кругами тёмная вода. С реки подуло свежестью. Наконец-то, он близок к цели. Доберётся до того берега, остаток ночи, конечно, они перекантуются в лодке. А утром он явится в больницу и потребует, чтобы его пропустили к маме, и он протянет ей солдатскую фляжку, в которой хранится волшебное средство от смерти, добытое им в живом роднике…
Река была довольно широкой. Чтобы не потерять направление, Матвейка повернулся лицом к желанному берегу и стал грести одним веслом, работая им то справа, то слева. Но так он быстро уставал, и ему приходилось часто отдыхать. Спешить было некуда. В любом случае до утра они переправятся.
Луна светила в лицо. Она была сегодня абсолютно круглой и особенно крупной и светила, как прожектор. И в моменты отдыха он с увлечением рассматривал её загадочную поверхность.
Когда они были уже на середине реки, поплыл туман. Луна погрузилась в волшебное марево. Матвейке стали мерещиться, как и в раннем детстве, принцы и принцессы с белёными кукольными личиками, бородатые карлики, потешные зверушки… и вдруг он услышал мамин голос, и было в нём что-то новое, сжигающее сердце, какая-то неодолимая тоска:
Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю —
Придёт серенький волчок
И ухватит за бочок…
И ухватит за бочок,
И утащит во лесок,
И утащит во лесок,
И положит под кусток…
И он увидел её, она шла ему навстречу в длинном светящемся платье, и лицо её было белым и неподвижным, и тогда он протянул ей фляжку с заветной влагой, и она сделала два глотка, и в то же мгновение словно очнулась от вечного сна; и Матвейка, озарённый чудесным спасением, понял, что теперь им ничто не грозит, что теперь они свободны и счастливы…
Чары луны обволокли его сознание несбыточной грёзой, и он не мог слышать, как снизу, против течения реки, накатывает тяжёлый клубок, слитых воедино до неразличимости, словно из преисподней поднимающихся, шумов…
Всё разрешилось в одно мгновение.
Гигантский нос теплохода вынырнул из тумана неожиданно. Раздался короткий удар, треск, и шумовой клубок разорвался на тысячи звуковых осколков, повисших в воздухе ночным фейерверком, среди которых обнаружились и прерывистый грохот двигателей, и громоподобная музыка, и безумные вопли, и нечеловеческий гогот. То ли это была корпоративная вечеринка на воде, то ли экскурсионная фирма устроила для господ клиентов ночную развлекуху. Через какое-то время, длящееся ровно в длину накатившего плавсредства, разлетевшиеся во все стороны звуки растворились в необозримом пространстве, и завершающим аккордом прозвучал удаляющийся шум гребных винтов…
Примерно через полчаса туман рассеялся, волнение, вызванное теплоходом, улеглось окончательно, и луна осветила пустынную гладь реки от берега до берега. Вода в ней, как и прежде, была спокойной и неподвижной, как лёд.
Широка страна моя родная…
2013 год.
Ошибка
профессора Горбина
Сколь многое считают невозможным,
пока оно не осуществится.
Плиний
План, что и говорить, был превосходный;
простой и ясный, лучше не придумать.
Недостаток у него был только один:
было совершенно неизвестно, как привести его в исполнение.
«Алиса в стране чудес», Льюис Кэрролл
1
В первую зиму третьего тысячелетия махровый снег валил беспрерывно, тихо и густо, словно собирался навсегда похоронить городскую грязь и показать людям чистоту первозданного мира. Дворники не успевали отгребать, и скрежетание лопат тонуло в мягкой пушистой массе.
В первом часу ночи из павильона станции метро «Чистые пруды» вышел высокий сухопарый мужчина в старом, мешком сидевшем на нём, пуховике, в потёртых джинсах с оттянутыми коленками. На его голове Пизанской башней возвышалась откинутая назад серая заячья шапка-ушанка. Ноги были обуты в грубые башмаки на толстой подошве. Казалось, обычный трудяга, отбарабанив положенное, возвращается домой. Однако мужчина резво промахнул мимо пивных ларьков, соблазнявших разнообразием этикеток и тушками воблы, таращившихся на покупателя вдавленными глазницами, даже не повёл носом в их сторону – веский аргумент в пользу ошибочности первого впечатления. К тому же, проницательный взгляд мог заметить некоторое несоответствие простецкой одежды мужчины с выражением его лица, на котором лежал отпечаток напряжённой интеллектуальной работы. Подобранное снизу аккуратной седой бородкой, его лицо выглядело уставшим и в то же время вдохновенным. Это был профессор Ангел Горбин.
Бодро сбежав по заснеженным ступенькам, профессор огляделся вокруг, затем протиснулся сквозь стайку людей, дрожавших на остановке в ожидании трамвая, обогнул вагон, закамуфлированный под трактир «Аннушка», и с каким-то торопливым, почти юношеским, прискоком направился к памятнику Грибоедову. У памятника он приостановился, надвинул шапку на глаза, обернулся, скользнул взглядом по торговым рядам – одна из тёмных фигур у гастрономической палатки показалась ему подозрительной – и быстрым шагом, одной рукой поддерживая углы воротника, прикрывающие горло, а другую засунув в карман, двинулся по правой дорожке бульвара. Тёмная фигура взяла след – тотчас отделившись от палатки, двинулась за ним на некотором отдалении.
Впереди, перспективно сужаясь, уходили к новому русскому ресторану, перегородившему бульвар, два ряда грушеобразных желтых фонарей. Бульвар был безлюден, и только вдали, за рестораном, где пруд превратили в каток, царило праздничное оживление.
Дойдя до ресторана, профессор бросил взгляд на купающуюся в огнях огромную елку, установленную посреди бурлящего конькобежцами катка, и свернул направо. Почти бегом пересек трамвайную линию, окунулся в темноту арки дома номер №12 и скрылся в глубине внутреннего двора. Преодолев зигзагом двор с высокими старыми тополями, он вышел в Потаповский переулок, перебрался на другую сторону и зашагал к Покровке. Но метров через тридцать, миновав слегка завалившийся одноэтажный дом старинной постройки, нырнул под арку серой восьмиэтажной громадины с эркерами. Очутившись в небольшом проходном пространстве между домами, он заспешил, свернул в дворовый аппендикс со множеством разнокалиберных сарайчиков, по крышу засыпанных снегом, почти подбежал к узкому, словно нос корабля, кирпичному зданию с развалившимся под самой кровлей углом, ещё раз оглянулся и скрылся за железной дверцей, ведущей в подвал.
Возможно, профессор догадывался, что за ним тенью следовала тёмная фигура в чёрных, облегающих массивные ноги, кожаных брюках, чёрной кожаной куртке, с чёрной круглой шапочкой на голове, тоже кожаной. Несмотря на открытость лица, как раз лица-то и невозможно было у неё разглядеть. То ли оно по какой-то причине совершенно отсутствовало, то ли было закрыто непроницаемой маской. Одним словом, шапочка, казалось, была надета не на голову, а на круглую деревянную болванку, какие использовали раньше для формовки фетровых шляп. У ресторана фигура замешкала, пропустив трезвонивший на весь бульвар трамвай, и потеряла из виду мужчину в заячьей шапке. Потом рыскающей походкой, наугад, прошлась по дворам, выскочила на Потаповский и застыла в недоумении. Снег здесь уже соскребли до асфальта и найти человека по следам не представлялось возможным. Потоптавшись с минуту посреди дороги, кожаная фигура прогулочным шагом, вразвалку, устремилась к Покровке.
2
Профессор запер дверь на ключ, бесшумно переместил массивную задвижку, постоял немного, слушая улицу, затем стряхнул с себя снег и в полной темноте, на ощупь, задевая стоявшие у стены лопаты, спустился по каменной лестнице в подвал, за много лет ставший для него, если не родным, то привычным, плотно притворил вторую дверь, щёлкнул выключателем.
Круглый тряпичный абажур на проволочном каркасе, подобранный им на помойке и подвешенный под потолком исключительно для ностальгического уюта, осветил рыжим светом нехитрую холостяцкую меблировку, тоже вторичного пользования или, как теперь говорят и у нас, сэкондхэнд. Всё самое необходимое для полежать, посидеть, и переодеться. И, разумеется, для поработать интеллектуально: в дальнем углу стоял колченогий обшарпанный письменный стол с настольной лампой на нём, стопкой медицинских книг, тетрадями с записями и ведомыми только автору графиками и схемами.
Посреди комнаты мышка обстоятельно обгрызала корку чёрного хлеба, накануне непредусмотрительно оставленную профессором на столе. Она лениво повернула голову к вошедшему и пушистым шарикам неторопливо покатилась в угол, утаскивая за собой лакомый огрызок «черняшки».
Незваная гостья вызвала недовольство профессора, и потому он воспользовался бесцеремонной формой приветствия – «Да, пришёл! Здесь я хозяин. Пока. А ты убирайся восвояси!» – затем снял куртку, промокнул свежей салфеткой лоб, облегченно вздохнул.
Работа шла к завершению. Вожделенный аппарат возвышался перед ним в бетонной нише, подмигивая разноцветными глазками датчиков. Оставалось пройти последний, самый ответственный этап его многолетних трудов – испытание.
В подвале стояла нестерпимая духота – сказывалось соседство с бойлерной. И ещё висела в воздухе ничем неистребимая вонь, смесь прогнившей тары и протухшей рыбы, оставшаяся с тех лихих времён, когда новоявленные предприниматели арендовали подвал в качестве продовольственного склада. Примешиваясь к духоте, она делала атмосферу в помещении чересчур тяжёлой, затхлой, вызывавшей тошноту. И потому каждые три часа приходилось врубать вентиляцию. Благо, она работала. Профессор отсутствовал почти сутки, воздух настоялся, и от этой вони надо было срочно избавляться. Он приблизился к обшарпанной стене, нажал на чёрную кнопку. Где-то в утробе здания заскрежетало, загудело. Откуда-то сверху ледяным драконом влетел в помещение поток снежного воздуха и, обшарив все закоулки, залёг на каменном полу. Профессор опустился на стул, отдышаться. Пощупал пульс – учащённый. Надо успокоиться.
У него была своя комната в коммуналке, в другом районе, куда он наведывался раз в месяц – оплатить услуги и заодно показаться соседу-сантехнику, дабы у того, недавно женившегося, не возникало соблазна «прихватизировать» пустующие пятнадцать квадратов. А сам жил в подвале, боясь оставлять на длительное время без присмотра своё детище, на создание которого он ухлопал тридцать лет своего аскетического, полуголодного существования, отказавшись от радостей семейной жизни и от сомнительных почестей в мире науки. Нельзя было допустить, чтобы какая-то непредвиденная случайность свела все его труды на нет. Лишиться теперь своего аппарата было для профессора равносильно самоубийству. Сейчас он смотрел на него и, вспоминая долгую дорогу к сегодняшнему дню, безмолвно благодарил и своих друзей, которых можно было по пальцам пересчитать, и врагов, которых в итоге оказалось больше, чем звёзд на небе…
Профессор Ангел Горбин начинал свою карьеру младшим научным сотрудником института Мозга. Первые месяцы молодой учёный занимался, что называется, лаборантской подёнщиной и участвовал в незначительных экспериментах. Однако и на этом скромном поприще он сумел приобрести немалый позитивный опыт и даже ухитрился высказать ряд ценных для науки предположений. И талантливого лаборанта стали привлекать к более существенным научным разработкам. В двадцать пять лет он защитил кандидатскую, в тридцать – докторскую и получил звание профессора.
Институт занимался проблемами мозга сразу в нескольких направлениях. Но вскоре профессор Горбин провозгласил своё, обозначив его, как «Репродуктивная функция мозга» (с подзаголовком: «генеральная регенерация органов»), и потребовал под свой проект небывалых по тем временам денежных средств. Инициативу профессора начальство отвергло с порога и в средствах ему отказали. Но он продолжал негласно работать в своём направлении параллельно навязанным ему темам.
Ангела Горбина интересовала проблема самовосстановления человеческого организма, и не частичное обновление, а полная регенерации отдельных утраченных органов. Коллеги посмеивались над «сумасбродными амбициями» профессора, называли его русским Франкенштейном. Некоторые всерьёз вступали в ним в полемику, дабы истребить на корню его завиральные идеи. Находились и такие, которые открыто саботировали совместно проводимые опыты – делали заведомо неверные записи, нарочно путали важные технологические детали, то есть, практически вставляли учёному палки в колёса. Кончилось тем, что руководство института объявило его методы антинаучными и поставило вопрос о целесообразности пребывания Ангела Горбина в своём коллективе. Но тут грянула перестройка и о неугодном профессоре на время забыли.
Дальнейшие события вынудили Ангела Горбина добровольно покинуть стены института. Впрочем, и сам институт Мозга вскоре свернул большую часть своих работ, поскольку государство отказало в финансировании, видимо, признавая этим отсутствие в стране самого предмета исследования. Эпидемия «прихватизации» сделала своё подлое дело.
За довольно короткий срок профессор поменял несколько клиник. Но всюду не приживался, ибо нарождающийся отечественный бизнес нацеливал на доходы, а профессор Горбин требовал всё новых и новых расходов. Он даже пытался организовать собственную клинику, но и это ему не удалось. Предложивший свои услуги спонсор вскоре внезапно исчез. В постперестроечной России для людей неожиданно разбогатевших существовало три пути для исчезновения: тюрьма, могила и заграница. На каком из них в результате оказался снизошедший до него меценат, история до поры умалчивала.
И Горбин перешёл на полное самообслуживание. Устроился дворником в одном из центральных ЖЭКов столицы. Сославшись на отдалённость своего основного жилища, выбил себе подвал, не столько для проживания сколько для лаборатории, естественно, не афишируя своей научной деятельности в дворницкой. В свободное от метлы и лопаты время он копался на больших технических свалках, где во времена передела государственной собственности и в начальный период развала социалистической промышленности оказалось много чего для него полезного.
Правда, в один прекрасный день ему, наконец, сказочно повезло: он встретил сына своего лучшего друга, рано погибшего в автомобильной катастрофе. Сына звали Альберт, и он был электронщиком-программистом. Благодаря Альберту и, разумеется, бесконечной преданности идее регенерации, Ангел Горбин к своему пятидесятилетию, наперекор многочисленным препонам судьбы, смог, наконец, подойти очень близко к осуществлению своей мечты.
Правообладателям!
Это произведение, предположительно, находится в статусе 'public domain'. Если это не так и размещение материала нарушает чьи-либо права, то сообщите нам об этом.