Текст книги "Охота на охотника"

Пока я про все это думал, двое со «стенами» явно увидели меня и направились прямиком к открытой двери планера. Остальные остановились метрах в пяти-шести от планера.

– Stac! Rece do gory! – предельно значительным тоном объявил волосатый с сержантскими лычками и тут же добавил: – Upusc bron! Wisiasc!

Похоже, он ожидал увидеть перед собой десяток вооруженных германских десантников и придумал эти первые фразы явно на бегу. Правда, он, явно впопыхах, предложил поднять руки и бросить оружие почему-то на польском (любые уважающие себя немцы точно не поняли бы этот «язык унтерменшей»), что выглядело даже забавно. Ну а мне бросать было особо нечего, но я подчинился и, послушно подняв руки вверх, выбрался из планера. По команде орла с сержантскими погонами внутрь нашего аппарата немедленно полезли второй автоматчик и один из деревенских панычей. Через минуту они вытолкали наружу растрепанную графиню с маленьким чемоданчиком в руках.

– Prezezsukaz! – приказал их якобы сержант и, закинув ремень своего автомата-огрызка за плечо, начал с большим знанием дела обшаривать мои карманы. Вытащив из моего пиджака бумажник, документы, швейцарский ножик и, наконец, заряженный «люгер» (сразу же заткнутый им за поясной ремень), он предельно мерзенько усмехнулся. При этом мой лопатник тут же был переправлен «сержантом» в нагрудный карман мундира – чувствовалось, что делиться наличностью с подчиненными он сегодня не собирался.

Одновременно двое «экстремистов» обшаривали планер изнутри, похоже, ковыряясь в наших чемоданах. Стоявшая справа от меня, ближе к хвосту планера, графиня сразу же напустила на себя предельно трагический и несчастный вид – упираясь спиной в полотно фюзеляжа, она со страдальческим выражением на лице держалась обеими руками за выпиравший под расстегнутым пальто живот и морщилась, словно от кислого. Белобрысая санитарка и двое ненавязчиво державших нас на мушке селюков смотрели на нее с сочувствием. Однако, уже успев кое-что понять насчет графини, я понимал, что в данный момент убедительно изображавшая, что вот-вот родит, Ката явно оценивала противника и считала возможные варианты дальнейших действий – уж больно выражение глаз у нее было специфическое…

– Kim jestes? – спросил повстанческий сержантишко, раскрывая мой паспорт.

– Lese mir for diese papier und ich sage dir voher du kommst! – объявил я ему вместо ответа. Пшек при этом заметно оживился, хотя смысла слова «вохер» он явно не понял.

– Jestes turecki? – уточнил он, наконец разобрав пару страниц паспорта.

– Ja! Turkisch! Hijandat magurisik halkschin ramasan lar! Big bul bulijagjai! – радостно выдал я на непередаваемом, тарабарском языке. И пусть этот польский пан сломает себе мозг, пытаясь понять, что я сказал!

Стоявшие вокруг нас поляки, услышав эту белиберду, посмотрели на меня более чем удивленно, а графиня изумленно подняла бровь. Ну не любила она, когда при ней столь явно валяют дурака.

Самозваный повстанческий сержант продолжил листать мой паспорт, и удивления на его лице все прибавлялось.

– О-о! – наконец, с явной задержкой, дошло до него то, что надо было спрашивать с самого начала: – Sprechen sie deutsch?

Парень явно не отличался умом и сообразительностью.

– Немного, – ответил я, с некоторым облегчением переходя на язык арийских сверхчеловеков. Действительно, сержантик по-немецки балакал, но не особо хорошо, впрочем, так же, как и я. Хотя тут не о немцах речь – вполне достаточно было и того, что мы с ним понимали друг друга.

– Вы кто такие? – повторил он свой недавний вопрос, уже по-немецки.

– А вы, простите, кто? – ответил я вопросом на вопрос в одесском стиле, прекрасно понимая, что вместо ответа мне вполне может прилететь по мордам. Однако истерить и драться мой собеседник явно не был склонен.

– Сержант Грабовский! – важно представился он, выпрямившись и выпятив грудь. – Отряд Армии крайовой «Klif»!

Насколько я помнил, по-польски это означало «Скала». Ну да, от скромности эти комнатные орелики точно не умрут.

– Замечательно! – объявил я, напуская на себя излишнюю радость. – Мы рады оказаться в расположении союзных формирований сил антигитлеровской коалиции. В остальном, вы, уважаемый пан сержант, уже видели мой паспорт, а вот подробнее на любые темы, включая наши личности, я смогу говорить только с вашим командиром!

В этот момент из планера, отряхиваясь, вылезли брюнет-капрал с напарником, предъявившие начальству найденные в нашем багаже пистолеты. Но, судя по их оттопыренным карманам, они нашли не только это. Сержант снова криво усмехнулся – как мне показалось, результат обыска его вполне удовлетворил.

– Пошли, – охотно согласился этот самый Грабовский после минутных раздумий. Далее он приказал одному из трех деревенских парней, тому, что был в брезентовом дождевике (как оказалось, этого хуторянина еще и звали Амброзием) остаться и охранять планер, а остальные повели нас с графиней в сторону домов. Идти было недалеко, а бежать особо некуда. Так что рук нам не связали. Да, по-моему, графине никто в здравом уме и не стал бы этого делать. Ей и маленький чемоданчик оставили, разумеется, после краткого обыска. И вообще, Ката шла, поддерживаемая под локоток блондинистой санитаркой. Господа националистические повстанцы, кажется, категорически не предполагали, что она может причинить им какой-то вред. Зря они так думали.

Чем ближе мы подходили к здешним постройкам, тем понятнее становилось, что это вполне добротный хутор, что-то вроде изрядно разросшейся сторожки чрезмерно буржуазного лесника. По периметру изгородь из жердей, два явно жилых справных дома и несколько сараев, со стороны одного из которых распространялся характерный запах коровьего навоза. Я не увидел ничего похожего на колодец, из чего следовало, что где-то поблизости от хутора должен был быть родник. От большого дома, у крыльца которого были привязаны две оседланные лошади, в нашу сторону глухо загавкал явно хорошо знавший службу сидевший на цепи крупный черно-серый пес, слегка похожий на немецкую овчарку, но с вислыми ушами.

– Pierdol sie! – гаркнул на пса чернявый капрал, и тот действительно заткнулся, убравшись в свою просторную будку. Однако нас повели к правому, меньшему из двух домов, на лавке возле которого сидел и курил махорку еще один сопляк полувоенного облика с предельно наглым выражением физиономии. Его винтовка стояла рядом, прислоненная к стене дома. Если это был часовой, стоило признать, что караульную службу они здесь несли весьма халтурно. Хотя, они же «повстанцы», что с них взять? Вообще, каких-то признаков наличия в округе мощного партизанского отряда, коим, судя по названию, должна была быть эта самая «Скала», нам на глаза как-то не попалось. Кроме наших конвоиров и курящего часового, о каких-то признаках жизни свидетельствовали только два грубых мужских голоса, которые ругательски ругались за коровьим хлевом. Судя по тому, что в перебранке фигурировали «Ksiezycowka» и «Bimber», густо перемежаемые великосветскими выражениями, вроде «Chuj ci w oko», «Skurwie» и далее в том же духе, ругались они из-за самогонки, причем всерьез. Ну да, если повстанцы не воюют с Империей или Первым Орденом, они обычно бухают и медитируют.

При нашем приближении часовой смачно харкнул, целясь явно в ботинки сержанта, но, увы, плевок не долетел до них. Ничего не сказав продолжавшему нахально курить и довольно гаденько улыбающемуся часовому, Грабовский поднялся по ступенькам крыльца и скрылся в доме. Минут через пять повторно скрипнула дверь. Сержант вышел наружу и велел заходить мне. Графине он сказал ждать. Ката со страдальческим видом присела на скамейку у входа, при этом зарабатывавший рак легких часовой удивленно выпучил глаза и отсел в сторону от нее, но цигарку не погасил. Европейская культура из него прямо-таки перла, словно из дырявого мешка. Остальные участники нашей поимки остались стоять там же, у крыльца. То ли ожидая дальнейших приказаний, то ли просто из любопытства, от нечего делать.

Я поднялся на крыльцо и зашел в дверь избы. Дом был явно очень старый, с низкими потолками, но добротно построенный и чистый. Из сеней я попал в освещенное просачивающимся в узкие окошки дневным светом помещение. В дальнем углу просматривалась печь, на стенах – полки с глиняной посудой и соцветия какой-то сушившейся на растянутой веревке травы (что-то смутно знакомое – зверобой или душица), вдоль стен – лавки. Под окошками стоял широкий дощатый стол (по основному предназначению – явно обеденный), за которым важно восседал очень серьезный молодой человек с коротко стриженными рыжими волосами. Облачен он был в хорошо подогнанную польскую офицерскую форму довоенного образца, уставного цвета табачного хаки, даже с портупеей через плечо. На клиновидных погонах его мундира я рассмотрел по белой звезде, дополненной двумя полосками. Ого, целый майор. А вот на ниве безрассудной службы сей деятель явно еще не отличился – наград на его мундире не было ни одной.

На столе перед этим неубедительным воинским начальником лежала полевая фуражка-конфедератка с все тем же довоенным коронным орлом, расстегнутый планшет немецкого образца, серебряный портсигар с каким-то заковыристым то ли гербом, то ли вензелем и несколько чистых листков бумаги. Дополняли настольный «натюрморт» старинная металлическая чернильница казенного литья с императорским австро-венгерским орлом (т. е. после прошлой мировой войны эту чернильницу явно попятили из какого-то присутственного места), примитивная перьевая ручка и жестяная кружка с какой-то темной жидкостью красноватого оттенка – обычно примерно так выглядит отвар из листьев каких-нибудь лесных ягод, который пьют как эрзац-чай, если не имеют чего-то лучшего. Полагаю, что где-нибудь в белорусском или брянском лесу со мной в аналогичной ситуации, кроме командира отряда, непременно беседовали бы еще и комиссар с особистом, но здесь наблюдались признаки то ли организационных недоработок, то ли явного единоначалия.

Я сразу же отметил, что на вид этому офицерику было всего-то лет двадцать пять или чуть больше. Интересно, кем же мог быть этот «пан майор» в уже далеком сентябре 1939-го? Каким-нибудь подхорунжим? Хорошо, если не сержантом – а то у партизан «самовыдвиженцев» всегда хватало. А может, он вообще босяк-самозванец или какой-нибудь ряженый коллега давешнего «как бы сержанта», напяливший офицерский мундир, дабы убедительно изобразить «представителя высшего командования» во время допроса?

Присмотревшись, я заметил, что на ногах у слишком юного для своего чина офицера были хорошо начищенные высокие хромовые сапоги с кавалерийскими шпорами (небось в тридцать девятом прослужил в уланах аж дней пять и до сих пор опомниться не может, а раз так, значит, все-таки не самозванец – какой дурак будет ради единственной беседы так надраивать обувку?), а на столе перед рыжим майором лежали паспорта, мой и графини. Отдельно в развернутом виде лежала бумажка с печатями, в которой я узнал мой документ о сотрудничестве с Имперским Министерством экономики рейха, подписанный группенфюрером СС Отто Олендорфом. По идее, при желании, за одну эту бумаженцию данный «уездный предводитель команчей» мог скомандовать отвести меня к ближайшей стенке, как нацистского прихвостня. Майор мрачно молчал, явно напуская на свою персону дополнительную важность. Похоже, я раздражал его одним своим внешним видом – помятым при перелете, но все равно дорогим костюмом и наличием галстука. В свою очередь, я подумал, что теперь, в целях сохранения секретности, идеальным вариантом для нас с графиней несомненно была бы геройская гибель этого самого отряда «Скала» в полном составе. Однако я не представлял, кто мог бы проделать подобное – иди попробуй, перестреляй несколько десятков (а может, и больше) вооруженных бандюков, да еще и в лесу…

– С кем имею честь беседовать? – начал я с места в карьер, решив, что, пожалуй, стоило взять быка за рога, пока этот местный юный лесной атаман действительно не приказал повесить меня на ближайшем суку или расстрелять. Заговорил я по-немецки. Конечно, памятуя мой недавний опыт, можно было бы попробовать обратиться к нему по-французски, но что-то не было уверенности, что в этом случае майор меня поймет. Он все-таки был не из тех панов офицеров, генералов и мршалков, которые накануне разгромного сентября 1939-го прямо-таки не вылезали из Парижа, мотаясь туда за разного рода гарантиями безопасности и военной помощью.

– Майор «Miedwiedz» Велислав Задрочиньский, командир отряда Армии крайовой «Klif»! – как бы нехотя представился майор. Н-да, у этого типчика, похоже, имела место мания величия в особо тяжелой форме. Ничего себе, подпольную кликуху придумал – «медведь». Себя-то он в зеркале давно видел? Ведь тут даже не медвежонок, скорее помесь хорька с енотом…

– А кто вы такие? – спросил майор Задрочиньский.

– Разрешите преставиться, Йыгыт Йылдырым, турецкий подданный, – выдал я и слегка поклонился. Потом все-таки не удержался и добавил:

– Мыкынта быркшьтэ мине жырдым ясын малы!

– Чего-чего? – не понял майор. Вид от услышанного у него стал несколько обалделый.

– Я сказал, что очень рад нашему знакомству, – ответил я как можно вежливее. – Естественно, по-турецки. А вообще, зачем спрашивать об именах, если наши документы и так у вас перед глазами лежат?!?

– И чем мы обязаны вашему столь эффектному появлению здесь, господин Ыйд… Йдылрды… – ожидаемо запнулся на моем заковыристом имечке Задрочиньский. – Да еще и на вражеском десантном планере? Что вообще могло понадобиться сотрудничающему с оккупантами турецкому торговому представителю и венгерской графине в нашей глуши?

– Я не вполне представляю степень ваших полномочий, пан майор, но извольте. Конечно, я не имею права рассказывать вам все и называть свое настоящее имя, но на самом деле я – эмиссар штаба Народно-освободительной армии Югославии маршала Тито. А со мной, как вы верно заметили, графиня Ката Дешеффи, которая в последнее время серьезно помогала мне.

– Помогала в чем? – уточнил майор. После того, как я выдал последнюю фразу, на его челе отразилась целая гамма эмоций. Похоже, он начал понимать, что на его рыжую голову рухнуло нечто такое, с чем он в своей недлинной жизни еще не сталкивался. Хотя, веселее от услышанного он точно не стал.

– Я прибыл в Германию по поддельным документам, а графиня – именно та, за кого она себя выдает. А помогала она мне в качестве секретаря и переводчицы с венгерского. На территории Третьего рейха мы вели секретные переговоры с группой немецких и венгерских военных.

– Какие переговоры? – заметно озадачился майор Задрочиньский. – О чем?

Голос его разом стал слегка удивленным и одновременно заинтересованным.

– Переговоры с военными из числа тех, которые были причастны к недавнему покушению на Гитлера и избежали ареста и казни. Речь о шла в основном о том, чтобы найти способ заставить или убедить командование частей вермахта на территории Венгрии не препятствовать усилиям адмирала Хорти, который собирается вывести свою страну из войны путем заключения сепаратного мира с союзниками.

Вот тут я нисколько не врал. Регент и сухопутный адмирал Хорти тогда действительно очень хотел досрочно свинтить из лагеря стран «Оси», и какие-то тайные переговоры с эмиссарам союзников, включая и представителей штаба Тито, в том числе с участием адмиральского сына Миклоша-младшего, действительно шли. Конечно, в конечном итоге, ничего путного из этого не вышло (уставший от постоянных предательств своих приспешников Гитлер быстро пресек эти поползновения в зародыше, оккупировав Венгрию и, на всякий случай, сменив вечно сомневающегося Хорти на явного нациста Салаши), но тем не менее, история-то вполне реальная. И какие-то слухи о подобном могли запросто доходить и до рядовых поляков, и до верхушки Армии крайовы. По крайней мере, для присутствующего здесь самозваного майора это точно был повод не ставить нас к стенке сей же момент, а попробовать проверить эту историю.

– Тогда как вы здесь оказались? И почему именно таким странным способом? – повторил Задрочиньский с прежним, озабоченным выражением лица.

– Нас кто-то предал. На виллу, где шли переговоры, внезапно нагрянули люди из СД. Часть участников, в том числе и мы, успели бежать. Но за нами гнались по пятам. Пули свистели над головой! Мы смогли угнать этот планер на ближайшем аэродроме. Пытались или уйти через фронт, или достигнуть занятых партизанами районов в Словакии. Но по пути нас перехватили истребители. Пришлось садиться на вынужденную. Остальное вы должны были сами видеть.

– То есть вы хотите сказать, что сейчас направлялись через фронт, прямиком к большевикам?

– А что нам оставалось? Я их тоже не особо люблю, но по мне так уж лучше к ним, чем погибнуть. В конце концов они тоже входят в антигитлеровскую коалицию, и у меня не было иных вариантов сообщить моему командованию о результатах переговоров. Если вы, пан майор, имеете такую возможность – сообщите о нас своему начальству. Раз уж наш перелет сорвался, а наземный переход линии фронта невозможен по целому ряду причин, нам необходимо как можно быстрее добраться до Венгрии. Как я уже сказал, нам нужно срочно доложить о результатах переговоров. И графиня утверждает, что у нее там хорошие связи среди антифашистского подполья.

Повисла некоторая пауза. Майор Задрочиньский глубоко задумался, практически до хруста в извилинах. Стало слышно, как продолжают орать друг на друга не поделившие самогон голоса за хлевом.

– Пока что я, честно говоря, не верю ни единому вашему слову, – сказал наконец майор. – Но для простой немецкой провокации все это выглядит слишком уж сложно и дорого. Хорошо, я попробую вам помочь, но для начала нам надо поверить ваши слова…

– Валяйте, проверяйте, пан майор. Только вы видели те «Фоккеры», что нас преследовали?

– Их трудно было не заметить.

– Так вот, если мы действительно те, за кого себя выдаем, уже через несколько часов сюда может припереться хорошо вооруженная немецкая ягдкоманда. Вам это надо? Вот и подумайте!

– Считаюсь с такой возможностью. Ладно, выйдите и позовите сюда вашу спутницу.

Я вышел на провонявшее махоркой крыльцо.

– Графиня, зайдите, – сказал я Кате по-немецки, поймав удивленные взгляды все еще кучковавшихся вокруг нас «экстремистов».

Графиня с показным усилием встала на ноги, перевела дух и, взяв в руку свой чемоданчик, вошла в избу и пропала там довольно надолго. Я даже подумал – не придушила ли она бедного майора? Но никаких сопутствующих смертоубийству шумов из избы слышно не было. Торчавшие у крыльца бурнаши из отряда «Скала» продолжали смолить махру и светски беседовать непонятно о чем на своей, польской мове. Я разбирал только отдельные слова – «bor», «las», «komar», «pozisk», «neirobstwo». Кажется, здешние повстанцы, в стиле лесорубов из известного анекдота (в лесу о бабах, с бабами о лесе) балакали про окрестности, комаров, патроны и чье-то (а может, и свое) бездействие.

Ката вышла из избушки минут через двадцать. И первое, что она сделала, спустившись с крыльца – вернула мне документы. Интересное кино. Во всяком случае, присутствующие здесь же поляки, кажется, сильно удивились.

Между тем, их майор что-то неразборчиво гаркнул из избы, кажется, призывая к себе Грабовского.

Сержант заскочил в избу и очень быстро вышел, приказав нам с графиней следовать за собой. Кроме него с нами без особой охоты пошел один из хуторян (тот, который обыскивал планер вместе с капралом), остальным велено было оставаться на месте. Возражений на это со стороны повстанцев не последовало.

Далее эти два бандюка привели нас в один из хуторских сараев или амбаров, расположенный позади жилых изб. Там было чисто, на земляном полу в левой половине сарая лежала груда сена и пара старых одеял. А в правой половине теснилось несколько десятков стоявших на полу больших домотканых мешков (с зерном, а может, и с крупой). Судя по очень узким окошкам под самой крышей, через которые ни за что не пролез бы человек, и запирающейся снаружи широкой двери, наши знакомые, украшенные белыми ореликами махновцы, использовали этот сарай в качестве чего-то вроде гауптвахты местного розлива.

– Prosze wejsc! – пригласил нас Грабовский, видимо, забывшись, но, затем разом спохватился и, перейдя на немецкий, объявил нам, что мы с графиней можем «пока отдыхать», а если захотим «до ветру», воды или еще чего-то – надо постучать и позвать часового.

– Яшнеке килдердэ туган хаулган кул гесен халык! – якобы поблагодарил я его на все том же тарабарском наречии.

Даже не поинтересовавшись, что именно я ему только что сказал, сержант привычно ухмыльнулся, запер нас снаружи на засов и чинно удалился, оставив стеречь нас своего спутника. Однако, постояв у дверей минут пять, новоиспеченный караульный тоже куда-то исчез. Возможно, он понимал, что мы все равно никуда не побежим, а может, у него вдруг нашлись какие-то свои, срочные дела. Во всяком случае, с дисциплиной у них здесь обстояло явно не самым лучшим образом.

Снаружи были слышны какие-то отдаленные разговоры на польском, потом глухо заржала лошадь, после чего я вроде бы различил звук застучавших по земле копыт.

Ката сняла пальтишко, аккуратно свернула его и, вместе с чемоданчиком, положила в угол. Потом критически осмотрела одно из одеял, расстелила его поверх груды сена и, наконец, с заметным облегчением легла на спину. Ее коротковатое серое платье с белым воротником категорически не гармонировало ни с сеном, ни с этим сараем.

– Геноссе Зур-Башлык, будьте любезны, если вам не трудно – снимите мне туфли, – попросила графиня. Не многовато ли она хотела, забыв, кто здесь кем руководит? Хотя, по идее, просьба была вполне резонная, поскольку надувшийся арбузом живот мешал ей сгибаться.

Так что я не стал спорить. Снимая с ее ног туфли, поразился – вроде это были обычные балетки на мягкой подкладке, но вот их острые носы на ощупь оказались какими-то слишком твердыми, словно из металла – получишь такой, с позволения сказать, туфелькой в промежность и точно будешь в нокауте. Наверное, так у нее на разные критические случаи и задумано, а иначе зачем было усиливать обувку подобным образом – не фуэте же она крутить собралась? Ничего не сказав об этом вслух, я отдал туфли графине, и она положила их рядом с собой.

– Чай, теперь ваша душенька довольна? – издевательски поинтересовался я, снимая и вешая на кстати торчавший из стены сарая гвоздь пиджак и галстук – многочасовое нахождение в костюме начинало меня утомлять.

– Вполне. Спасибо, геноссе Зур-Башлык. Если хотите, сейчас мы можем говорить по-русски. В пределах слышимости возле сарая никого нет.

– Даже часового? Как ты это определила?

– И его тоже. А определить легко – по-моему, сейчас у них здесь как раз поздний обед или ранний ужин.

– Ну и что мы будем делать дальше, какой план?

– План простой. Пока что нам надлежит просто сидеть и отдыхать. По-моему, в данный момент все идет не так уж и плохо.

– И что тебе сказал этот сраный майоришко?

– Ему явно нужно было подтверждение ваших слов. Он начал выспрашивать меня о разных деталях и даже попытался заговорить со мной по-венгерски. Быстро выяснилось, что на ломаном венгерском он знает ровно пять слов, и больше он подобных позорных попыток не делал. Вы всерьез огорошили его этой информацией о переговорах, в которых мы якобы участвовали. Но, кажется, я смогла его убедить в том, что вы не соврали, и, похоже, теперь он будет проверять всю эту ерунду, что мы с вами ему наболтали. По-моему, наше пленение резко повышает его самооценку.

– Хорошо, допустим, но что толку?

– Я сказала – пока ждем и все. Этот их майор уже при мне начал писать какую-то бумаженцию, а потом послал человека верхом, явно с пакетом. Но сам он, что характерно, остался на месте. Я так поняла, что у них в отряде нет радиостанции и они могут связываются со своими только по некой, бессмысленно усложненной, «эстафете», посылая гонцов с донесениями. И, по-моему, где-то, километрах в десяти отсюда у Армии крайовой есть либо штаб, либо какой-то более крупный отряд, возглавляемый аж полковником.

– А это-то ты откуда узнала? – удивился я. Вот ведь шпионский гаджет…

– Во-первых, записка, которую писал этот майор начиналась словами «Пан полковник, доношу до вашего…». А, во-вторых, я все время слушала, что они здесь говорят, и делала некоторые выводы. Как я поняла, у них здесь, вокруг хутора, сосредоточен не особо большой отряд. По косвенным признакам и моим прикидкам, в этой «Скале» всего около ста человек. С легким стрелковым оружием и несколькими ручными пулеметами. Есть взвод конной разведки из двух десятков человек, остальные – пешие. Сидят они на этом хуторе уже давно, но активность отряда минимальная. Занимаются разведкой и наблюдением, но ни в какие в бои с немцами не ввязываются.

– А тогда чего, спрашивается, сидят?

– Я так поняла, что как только началось восстание в Варшаве местные структуры Армии крайовой развили кипучую деятельность, предприняв ряд резких и необдуманных телодвижений. В частности, они, явно поторопившись, мобилизовали дополнительный народ из подполья и вскрыли тайники с оружием. Причем сам этот майор Задрочиньский – явно нездешний. Он назначен командиром этого отряда в приказном порядке.

– Интересно, почему ты так думаешь?

– Понять это было проще всего – у него выговор отнюдь не местный, а типично северный, Поморье-Данциг.

Однако работает у нее соображалка! Точно какие-то нечеловеческие способности…

– Ты меня прямо-таки изумляешь, вашество. А что ты еще успела заметить и понять?

– Похоже, на местах командование Армии крайовой собиралось устроить примерно то же, что и в Варшаве, а именно – захватить ряд городов и местечек. Но поскольку советское наступление остановилось, а в Варшаве что-то пошло явно не так, как им хотелось, все провинциальные мероприятия отменились. Но рядовому составу пока что не удосужились ничего объяснить. Так что они уже почти две недели сидят здесь и ждут хоть какого-нибудь приказа. А приказа все нет и нет. От этого даже их командир впал в уныние. А еще у них здесь явно недостаточно боеприпасов…

– А это ты как сумела выяснить?

– Элементарная наблюдательность. У большинства из них по пять-десять патронов на винтовку, а подсумки на поясах пустые. У автоматчиков по одному-два магазина. А гранат у них, похоже, нет совсем. И еще, некоторые из них жалуются на скудную и однообразную жратву.

– Ну ты, ваше высочество, действительно аналитик с большой буквы «А». Скажу честно – я впечатлен. И сколько, по-твоему, нам здесь сидеть?

– Я предполагаю, что недолго, – сказала графиня и тут же добавила: – Все, переходим на немецкий, сюда опять идут!

Ну и слух у нее! И не скажешь, что ее слепили искусственно, из того, что было.

И точно, через пару минут у сарая затопотали и закашляли – явился давешний часовой в сопровождении какой-то немолодой бабы с грубоватым лицом, в платке, длинной, чуть ли не домотканой юбке и блузе с вышитым воротом (похоже, это была хозяйка хутора).

– Wieczerza! – объявил наш караульный, отпирая дверь. И действительно, в руках у бабы было по миске жидковатого крупяного супа, судя по вкусу, приправленного то ли жареным копченным салом, то ли какой-то колбасой, два небольших куска хлеба из ржаной муки грубого помола и ложки. Ну, раз накормили, значит, наш расстрел пока откладывался. Графиня не стала обуваться и слезать со своей лежанки, употребив свою порцию в полулежачем положении. При этом она убедительно изображала госпожу, и я вынужден был ей прислуживать. Потом давешняя баба вернулась, забрала пустые миски с ложками и принесла две глиняных кружки жидкого травяного «чая», основой которого был, по-моему, смородиновый лист.

– Ikense jagan cuschle kun parsak bulde! – якобы поблагодарил я забиравшего кружки после нашей трапезы часового, на все том же тарабарском языке. Тот явно слегка охренел и пробурчал в ответ:

– Sposzywace!

После чего опять запер нас на засов и удалился.

Из-за напряжения последних суток я заснул на накрытой старым одеялом куче сена явно еще до того, как начало темнеть. Спала ли на самом деле графиня или только лежала и делала вид, что спит, – я не понял.

Проснулся я от какого-то сильного татакающего тарахтения. Продрав глаза, я понял, что это не что иное, как довольно близкие пулеметные очереди. Ката, уже проснувшаяся и обутая (раз так, интересно, зачем она накануне просила снять с себя туфли – проверяла, как я отреагирую?), сидела рядом и вопросительно смотрела на меня. Я вскочил и первым кинулся к одному из узких окошек под потолком, благо сарай был невысокий. В рассветном сумраке виднелся все еще стоявший кое-где в низинных местах леса туман. А стрельба шла менее чем в километре от хутора, как раз в той стороне, где мы накануне приземлились – пачками, словно новогодние петарды, сыпались одиночные выстрелы, заглушаемые очередями не менее чем двух пулеметов. Причем их звук был каким-то совершенно незнакомым. В кустах за забором, ближе к нам перебегали какие-то, неумело пригнувшиеся, фигуры с винтовками в руках. Судя по тому, что одеты они были во что попало, это, несомненно, были «экстремисты», т. е. поляки.

– Что, лесник наконец вернулся? – спросил я, ни к кому не обращаясь, покинув импровизированный «НП».

– Какой еще лесник? – не поняла графиня.

– Есть у нас в России такой анекдот про журнал боевых действий некоего партизанского отряда, который в течении недели, с переменным успехом, сражался с немцами за сторожку лесника. А потом приехал из города лесник и выгнал на хрен партизан вместе с немцами из своей сторожки. На чем сия баталия, собственно, и закончилась.

Графиня этого юмора понять была явно не в состоянии, но сказать ничего не успела, поскольку где-то наверху очень противно засвистело, а потом у самого хутора бабахнул глухой взрыв, а за ним – второй и третий. По стенам и крышам построек застучали осколки и комья земли.

– Батальонные минометы, 80-мм, – констатировала графиня со знанием дела и добавила: – Ради бога, сидите и не дергайтесь. Не усугубляйте.

Пока я, не попадая в рукава, натягивал пиджак, пулеметы продолжали чесать во все тех же конопляных зарослях. Поляки, похоже, по-прежнему отвечали в основном одиночными и не слишком часто. Кажется, Ката была права и патронов у них было кот наплакал. А минометный обстрел затих так же неожиданно, как и начался – кинув штук восемь мин, неизвестные минометчики задробили стрельбу. Зато мне показалось, что я слышу где-то в отдалении шум каких-то моторов и, кажется, даже лязг гусениц.