Текст книги "Россия и современный мир №2 / 2014"

Подводя в последней главе итоги своего исследования, авторы констатируют, что научная историография Первой мировой войны до сих пор разделена на многочисленные национальные школы, развивающиеся по преимуществу обособленно. С конца 1980-х годов появляются книги, авторы которых пытаются выработать «общеевропейский» взгляд на события 1914–1918 гг., а также тематические сборники статей, подготовленные интернациональными коллективами авторов, но такого рода публикации остаются скорее исключением, чем правилом. Дж. Винтер и А. Прост отмечают, что подобные работы обычно пишутся учеными со стажем, пользующимися известностью в академическом сообществе и имеющими хорошую финансовую поддержку, или при участии таких исследователей. Выход за пределы национальной историографии, таким образом, остается довольно непростой задачей, особенно для молодых историков. При написании учебников глобальный подход, напротив, применяется довольно активно и вполне успешно.

Такое положение во многом обусловлено тесной взаимосвязью самих феноменов войны и нации; к тому же опыт разных европейских стран в Первой мировой войне и его последующее восприятие в этих странах довольно сильно различаются. Что для французов было трудной победой с неоднозначными последствиями, то немцы долгое время воспринимали как свою собственную победу, только упущенную в результате «удара в спину»; как следствие, первые серьезные научные работы по истории Первой мировой войны появились в Германии только после ее нового поражения в войне 1939–1945 гг. Среди британских исследователей распространено представление о Первой мировой войне как о бессмысленном конфликте, в ходе которого миллионы жизней были растрачены зря; для французского читателя, к примеру, такая точка зрения еще совсем недавно была бы совершенно неприемлемой.

Играют свою роль и различия в исследовательских традициях. Английской историографии свойственна определенная доля иронии, стремление сохранить дистанцию между ученым и изучаемым объектом. Во французской исторической науке, напротив, силен акцент на поиск причинно-следственных связей, восходящий еще к картезианскому наследию. Даже периодизация истории значительно различается в разных национальных школах, а от принятой периодизации зависит и то, в какой контекст будут помещаться описываемые события. Сказываются также различия в организации архивов в разных странах, в степени сохранности фондов (германские архивы пострадали в результате бомбежек во время Второй мировой войны). Определенное влияние на тематику публикуемых работ оказывают и издатели, преследующие собственные коммерческие интересы. «Национальный характер историографии Великой войны, – констатируют авторы, – очень трудно преодолеть. В нашем распоряжении много книг о нациях в войне. У нас нет истории войны на глобальном уровне. Или, точнее, есть успешные концепции войны, которые едва ли вообще возможно совместить между собой» [с. 199].

Первое поколение историков Первой мировой войны, сформировавшееся в 1930-е годы, во многом исходило из историографической традиции XIX в., отсюда его преимущественный интерес к политической и дипломатической истории. Поскольку феномен войны в этот период осмысливался главным образом в духе Клаузевица («Война есть продолжение политики иными средствами»), история боевых действий рассматривалась «глазами генеральных штабов, с их командной иерархией и генералами» [с. 201]. Отчасти это было обусловлено элитарным характером самого академического сообщества.

Поколение 1960-х годов работало уже в ином контексте. Опыт Второй мировой войны заставил историков серьезно переосмыслить сложившиеся представления о войне 1914–1918 гг., ее природе и последствиях. В новых условиях глобального соперничества между двумя сверхдержавами, обладавшими ядерным оружием, крупномасштабные войны утратили свое прежнее значение как средство решения политических проблем насильственным путем. Следствием этого стала смена целевой аудитории историков Первой мировой войны: во второй половине XX в. они обращались уже не к политикам, а к широкой читающей общественности. Изменилась и сфера их интересов – произошел поворот к социальной истории, истории «снизу». История боевых действий сохранила свое центральное значение в осмыслении конфликта, но из «истории глазами генеральных штабов» она превратилась в большей степени в историю солдат, комбатантов, которым пришлось вынести на своих плечах основные тяготы войны.

Поколение 1990-х годов формировалось в условиях окончания «холодной войны» и набирающей силу европейской интеграции. Национальное государство утрачивает свое прежнее значение, отсюда дальнейшее снижение интереса историков к политическим институтам. Социальная история продолжает активно развиваться, но теперь ее дополнили методы культурной истории и микроистории. Это относится и к собственно военной проблематике: «В определенном смысле, – замечают авторы, – армия оказалась скрыта за индивидуальным и коллективным образом солдата» [с. 205]. Меняется понимание феномена Первой мировой войны в целом, на смену прежним представлениям о ней как о глобальном конфликте между национальными государствами пришла новая концепция «европейской гражданской войны».

Среди многочисленных интерпретаций Первой мировой войны можно, таким образом, выделить три основных модели. Одной из них была война наций; с этой точки зрения события 1914–1918 гг. могут рассматриваться как логическое продолжение – и завершение – «долгого» XIX в. Такой подход был особенно популярен среди первого поколения историков, рассматриваемого в книге. Он имел различные вариации, которые так или иначе можно свести к трем направлениям: либеральному, с его особым вниманием к роли личности в истории; неомарксистскому, отличавшемуся бóльшим уклоном в сторону социально-экономического детерминизма; и, наконец, «гуманистическому», как его называют авторы «за отсутствием лучшего термина» [с. 207], уделявшего дополнительное внимание судьбам простых людей, на долю которых выпала война.

Во второй половине XX в. описанная парадигма отчасти сохранила свое объяснительное значение, особенно в популярной литературе и учебниках, но в исследовательском сообществе ей на смену пришла другая, в рамках которой война рассматривалась уже как конфликт между обществами. Это позволило значительно расширить предмет исследования, проследить, как повлияли на исход боевых действий социально-экономические процессы в странах – участницах войны, раскрыть связь между войной и последовавшими за нею революциями. Данный подход активно использовался вторым поколением историков Первой мировой войны, особенно в Германии; в британской историографии он представлен менее широко. В некоторых странах он популярен и в настоящее время, например в Италии. Его основной недостаток авторы видят в том, что он в целом отличается большей склонностью к детерминизму, нежели предыдущий, а любой детерминизм по-своему опасен, поскольку может привести к подмене подлинного анализа упрощенными механистическими формулами.

В настоящее время преобладающим направлением является изучение «человека на войне». Нынешнее поколение ученых, с его особым интересом к культурной истории, микроистории, истории повседневности, исследует не «войну наций» и не «войну обществ», а «войну солдат», «войну жертв»; здесь можно проследить некоторые параллели с «гуманистическими» подходами предыдущих десятилетий. Как следствие, наибольший интерес вызывает индивидуальный опыт участников и современников войны, история государственных институтов и социальных групп изучается лишь в той мере, в которой она влияла на этот индивидуальный опыт. Появление подобной парадигмы во многом обусловлено попытками осмыслить трагическую историю XX в. в целом, проследить взаимосвязь между Первой мировой войной и возникновением тоталитарных режимов, общей эскалацией насилия в минувшем столетии.

Авторы подчеркивают, однако, что в их задачи не входило диктовать действующим или будущим исследователям готовые решения, какой из существующих парадигм им следует придерживаться в своей работе. Все описанные подходы имеют свои преимущества и недостатки, разным поколениям людей свойственно задавать различные «вопросы» своему прошлому, и нынешний методологический плюрализм, хотя и приводит к появлению зачастую трудно совместимых концепций истории Первой мировой войны, но зато позволяет ученому применять тот исследовательский инструментарий, который в наибольшей степени соответствует его научным интересам.

М.М. Минц

Россия в Первой мировой войне: социально-экономическая история. (Реферат)9494
  Реферат перепечатывается из сборника ИНИОН РАН, подготовленного по гранту РГНФ «Россия в Первой мировой войне: Новые направления исследований», проект № 13-01-00061, 2013–2014 гг.


[Закрыть]

Гатрелл П.

Gatrell P.

Russia's First World War: A Social and Economic History. – Harlow, England: Longman, 2005. – ХХ, 318 p

Монография профессора Манчестерского университета П. Гатрелла, состоящая из введения, 11 глав и заключения, является комплексным исследованием социально-экономического положения России в годы Первой мировой войны.

Как отмечает П. Гатрелл, участие России в Первой мировой войне продолжалось примерно три года с четвертью – с 19 июля 1914 до 26 октября 1917 г. (по старому стилю). За это время в военных действиях приняли участие примерно 15 млн российских солдат; около 5 млн из них побывали в плену, 2 млн погибли на поле боя, от ран или инфекционных заболеваний. При этом уже в первый год войны потери русской армии превысили 250 тыс. человек.

Первая мировая война в силу своей продолжительности, масштаба, колоссальных запросов со стороны вооруженных сил оказалась чудовищно дорогим делом. По словам П. Гатрелла, «совокупные расходы, связанные с войной, составили для России 38 650 млн руб.; при этом на русско-японскую войну в свое время было потрачено 2295 млн руб. Иначе говоря, расходы на войну были эквивалентны всем правительственным расходам за 12,4 мирных года», исходя из показателей госбюджета на 1913 г. Около 62% этих средств были покрыты внутренними и иностранными ссудами (последние составили примерно 20% всех расходов России на войну). «Остальное было профинансировано за счет свободного баланса (7%) и налогообложения» [с. 148–149].

Военная верхушка и высшая бюрократия, начиная с 1915 г., оказались под огнем критики в парламенте и в обществе в целом. Огромные потери, вынужденные перемещения миллионов людей, «политическая суматоха» лета 1915 г. привели лишь к усилению давления со стороны общественного мнения на власть, которая оказалась не в состоянии сделать что-либо для изменения общественных настроений. Доверие к правящей элите стремительно падало, чему способствовали слухи о влиянии «темных сил» на императорскую семью; в этом влиянии общество видело одну из причин не только военных неудач, но и продовольственного и топливного кризисов.

Большинство европейских держав изначально не имело адекватного представления о том чудовищном напряжении, которое привнесет война в социальную и политическую ткань общества; при этом правительства, как и военные стратеги, не рассчитывали на затяжную войну. Российская империя в этом отношении не была исключением. К тому же размеры страны и колоссальные запасы трудовых ресурсов давали основание значительной части элиты рассчитывать на то, что, даже если кампания примет затяжной характер, Россия все равно сможет ее выдержать. Весьма характерной П. Гатреллу представляется позиция выдающегося экономиста М. Туган-Барановского, который утверждал, что более развитые в промышленном отношении державы типа Германии куда сильнее пострадают от затяжной войны, чем остававшаяся преимущественно аграрной страной Россия. Однако гиперинфляция и проблемы, связанные с продовольственным обеспечением, достаточно быстро продемонстрировали несостоятельность подобного рода прогнозов.

По мнению Гатрелла, «солдаты в Российской империи шли на войну с теми же чувствами, что и солдаты других воюющих стран. Они сражались в большей степени за своих товарищей, чем за царя. Они хотели избавить родную землю от вражеских войск» [с. 33]. Конечно, правительственная пропаганда играла определенную роль: используя новые технологии воздействия на общественное сознание, она старалась «объединить фронт и тыл», рассказывая о героизме и самопожертвовании русских воинов. Однако чем дальше, тем больше патриотические чувства уступали место естественной озабоченности теми потерями, которые несла Россия; и эту тревогу правительство было не в силах смягчить.

Первый этап войны показал как сильные, так и слабые стороны государственного механизма Российской империи. Мобилизация военнообязанных прошла относительно гладко, однако уже в первые месяцы на разных участках фронта ощущалась нехватка вооружения и боеприпасов. Эти проблемы в скором времени породили разговоры о закулисных договоренностях промышленников и представителей властных структур с врагом.

Гатрелл не считает правильным преувеличивать глубину кризиса весны-лета 1915 г.; однако по завершении первого года войны от былого оптимизма уже мало что осталось. Неудачные кампании 1914–1915 гг. подорвали репутацию российского генералитета, и только блестящий успех Брусилова в 1916 г. позволил Верховному главнокомандованию, оказавшемуся «в лучах славы» этого военачальника, до некоторой степени вернуть утраченное общественное доверие.

Переход части государственной территории под контроль врага породил вполне объяснимую критику и даже гнев в адрес властей. Особенно болезненно воспринималась потеря известных городов, например Варшавы; поползли слухи о том, что со временем придется сдать Киев и даже Петроград.

Война в очередной раз подтвердила, что точек соприкосновения и взаимного доверия между государственными структурами и «образованным обществом» в России было явно недостаточно. В то же время Гатрелл считает недопустимым и преувеличивать, тем более абсолютизировать этот раскол. В годы войны, по его мнению, «сложилось своеобразное разделение труда между государством, агенты которого несли ответственность за снабжение армии вооружением и боеприпасами, и союзами земств и городов, которые приняли на себя значительную долю ответственности за помощь гражданскому населению, заботу о раненых, а также за удовлетворение некоторых сугубо военных потребностей, например обмундирования для солдат» [с. 55]. Помощь беженцам также осуществлялась не только правительственными структурами, но и общественными организациями; некоторую роль в этом деле играла и частная инициатива. Наконец, в годы войны многие специалисты добровольно перешли на государственную службу – прежде всего, по мнению П. Гатрелла, это относится к медикам, юристам и статистикам.

В то же время, как отмечает автор, наладить по-настоящему конструктивный диалог с правительством земству, органам городского самоуправления и общественным организациям удалось лишь в деле помощи фронту; при этом стремление общественности и муниципальных структур взять на себя полную ответственность хотя бы за помощь беженцам вызывало весьма настороженную реакцию властей. В свою очередь, бездействие правительства в отношении значительной части вынужденных переселенцев, оставшихся без ощутимой поддержки, порождало волну критики в адрес правительства. В такой ситуации легитимность муниципальных структур и общественных организаций, поддержка их общественным мнением существенно возрастали. Однако, по убеждению П. Гатрелла, эти структуры не смогли нарастить свой политический капитал до такой степени, чтобы бросить вызов режиму. Поэтому «они скорее стали бенефициарами кризиса царской власти зимой 1916 г., чем его инициаторами или подстрекателями» [с. 55].

Как это ни парадоксально, те методы, которые использовала власть для мобилизации общественной поддержки – разного рода церемонии, показ кинофильмов, издание пропагандистских брошюр и т.д. – скорее работали на ее разрушение. Пропаганда предоставляла читающей публике основания для размышлений над значением тех или иных сражений, масштабами человеческих потерь и ущерба, понесенного Россией в результате войны. Чрезмерно агрессивная провоенная пропаганда со стороны Русской православной церкви вызывала, по мнению Гатрелла, отторжение у значительной части паствы, тем самым отдаляя ее от церкви.

С каждым месяцем таяла и поддержка Николая II, особенно после того, как в августе 1915 г. царь возложил на себя обязанности Верховного главнокомандующего. Это решение не вызвало ожидаемой поддержки ни в обществе, ни в армии; представители генералитета в конфиденциальных беседах подвергали сомнению полководческие таланты императора; по их мнению, разделявшемуся огромной частью общества, национальным интересам способствовало бы преобладание принципа профессионализма над династическими соображениями. К чести Николая II, он приложил огромные усилия к тому, чтобы не на словах, а на деле быть ближе к фронту, чем к находившейся во власти интриг столице. Но несмотря на это, «запас лояльности неумолимо таял». Самые искренние патриоты стали размышлять о новом лидере или иных формах национального лидерства, чтобы спасти страну от надвигавшейся катастрофы.

Российская буржуазия в годы войны оставалась фрагментированной. Видные промышленники и финансисты, как и прежде, активно взаимодействовали с правительством. Многие представители крупной и средней буржуазии участвовали в деятельности военно-промышленных комитетов. Но в целом «предпринимательский средний класс был не в состоянии консолидироваться», в частности из-за того, что региональные и этнические различия были в России слишком глубоко укоренены. А «культурная и политическая дистанция между предпринимателями и низшими стратами оставалась непреодолимой. Интеллигенция испытывала отвращение к коммерсантам и не скрывала этого» [с. 56].

Анализируя деятельность военно-промышленных комитетов, Гатрелл подчtркивает прежде всего наличие давних и достаточно устойчивых связей между крупным капиталом и государством. Поэтому, на его взгляд, военно-промышленные комитеты стремились не к усилению роли частного капитала, а пытались внести свой вклад в общее дело в условиях военного времени. Их деятельность в некоторой степени дополняла правительственную политику «индустриальной мобилизации», стремясь задействовать при этом не использованный властями потенциал среднего и мелкого бизнеса. Они исходили из того, что такая мобилизация является слишком важным делом, чтобы доверять его одной лишь бюрократии. Это стремление внести вклад в общее дело охватило все слои общества, и зачастую оно перевешивало частные и классовые интересы. Однако и в этих условиях тесный альянс государства и крупного капитала сохранялся.

Нужды военного времени потребовали также «мобилизации специалистов», экспертного знания. Традиционно российская интеллигенция считала своей миссией служение народу, а не власти, и потому недоверие к правительственным структурам сохранялось и в новых условиях. Со своей стороны, правительство не было готово к кардинальному повышению роли экспертов при принятии управленческих решений. Но все же война дала возможность ученым, инженерам и другим представителям нарождавшейся «технократической страты» добиться определенного повышения своей роли в управлении.

Высшая бюрократия выступала против любых попыток создания некоего общенационального органа, ответственного за экономическую мобилизацию, опасаясь, что такая структура будет использована «образованным обществом» для вмешательства в процесс принятия ключевых политических решений. Большие надежды возлагались на Особое совещание по обороне государства; некоторые его члены надеялись, что оно станет своего рода «экономическим Генштабом». Этим надеждам не суждено было осуществиться. Особое совещание стало структурой, оценивавшей возможности военных заводов, и в соответствии с этим распределявшей правительственные военные заказы. Тем не менее, по мнению Гатрелла, «работа в рамках региональных подразделений этого агентства, как и в структурах других Особых совещаний, дала возможность многим теоретически грамотным специалистам приобрести практический опыт в сфере управления экономикой, который они в некоторой степени смогли использовать после революции» [с. 103–104].

Несмотря на то что российская промышленность достигла немалых успехов к 1914 г., война предъявила ей принципиально новые требования. По мнению Гатрелла, со многими из этих вызовов индустрия справилась в ходе войны. Уже в 1915–1916 гг. было существенно увеличено производство боеприпасов и вооружения, что потребовало от промышленников значительного наращивания инвестиций в основной капитал. В эти же годы происходило широкое внедрение поточного производства, которое должно было не просто помочь индустрии справиться с вызовами военного времени, но и обеспечить укрепление позиций российской индустрии как на внутреннем, так и на внешних рынках в послевоенный период. Российские предприниматели модернизировали старые и открывали новые производства, предвкушая доходы от правительственных военных заказов и новые рынки для своей продукции после завершения войны. П. Гатрелл полагает, что роль российского правительства в этих позитивных сдвигах была не слишком значительной. Гораздо активнее в поддержке технологических и организационных новшеств были военные и технические специалисты; Гатрелл особо подчеркивает заслуги «полуофициальной организации» С.Н. Ванкова (уполномоченного Главного артиллерийского управления по изготовлению снарядов нового образца, привлекшего в короткие сроки к реализации этой задачи 442 казенных и частных завода. – Реф.). Впрочем, в некоторых случаях власти реагировали на вызовы времени, например, признав (хотя и с большим опозданием) ключевую роль станкостроения и приравняв его по значимости к производству вооружений. Были и примеры эффективного государственного регулирования: по словам Гатрелла, «инструменты планирования, впервые примененные комитетами по распределению черных и цветных металлов, впоследствии были взяты на вооружение большевистским режимом» [с. 126]. Однако правительство не смогло справиться с «узкими местами» в нескольких ключевых секторах, вызванными снижением импорта, нехваткой топлива, достигшей критического уровня зимой 1916 г., и другими проблемами.

Что касается привилегированного социального слоя – землевладельцев, то для них, по словам П. Гатрелла, война стала временем тяжелых испытаний. Кризис крупного землевладения в России начался задолго до войны, которая еще более обострила проблемы помещиков, связанные прежде всего с нехваткой рабочей силы. Даже победа едва ли обеспечила бы возрождение их благосостояния и тем более – политического влияния, которое неуклонно сокращалось и до, и после 1914 г. Не могли дворяне-землевладельцы и противостоять антиправительственной и антипомещичьей пропаганде, активизировавшейся в деревне в годы войны.

Гатрелл акцентирует внимание на колоссальных социальных последствиях масштабного перемещения населения в годы войны. Огромное число людей, подвергшихся мобилизации, были вырваны из привычного контекста (регионального, профессионального и т.д.) и оказались в царской армии, где подвергались каждодневному риску. Промышленники вынуждены были принимать на свои предприятия рабочих из числа вынужденных мигрантов и обеспечивать их включение в производственный процесс в условиях, когда даже временная остановка предприятий (прежде всего оборонных) была по понятным причинам невозможна. Военные поражения 1914–1915 гг. породили многомиллионную волну вынужденных переселенцев из западных регионов империи преимущественно в Центрально-Европейскую Россию, что вынуждало власти обеспечивать их размещение, лечение, питание и т.д. Автор монографии подчеркивает усилившееся в годы войны взаимное влияние различных социальных групп: «некоторые из фабричных рабочих, призванных в действующую армию в 1914 г., в 1915–1916 гг. возвращались в свои цеха (притом с новым жизненным опытом). Недостаток промышленных рабочих пополнялся за счет вчерашних крестьян, массово вливавшихся в индустриальную среду… Солдаты из расквартированных в Петрограде и других городах гарнизонов активно контактировали с местными рабочими. Крестьяне вынуждены были взаимодействовать с размещенными в сельской местной беженцами, часть которых не говорила по-русски и являлась носителем совершенно незнакомой культуры. Эти взаимодействия далеко не всегда были вполне мирными. Так, гнев городской бедноты прорывался наружу в условиях нехватки продовольствия, ответственность за которую возлагалась на крестьян; поводом для возмущения нередко становились ситуации, когда беженцы, как казалось местному населению, оказывались в более благоприятных условиях» благодаря поддержке правительственных структур и местного самоуправления [с. 79].

Война активизировала коммуникации представителей различных социальных и профессиональных групп, которые в прежние времена были достаточно редкими. Гатрелл обращает внимание и на то, что хотя «гендерная иерархия не была ниспровергнута», многим женщинам именно война предоставила новые возможности для самореализации, в частности, они стали гораздо чаще контактировать с представителями бюрократии, причем «в такой манере, которая едва ли была возможна до войны». Тысячи женщин становились медсестрами. Существенные изменения происходили и внутри крестьянской и городской семьи, поскольку женщинам часто приходилось принимать на себя функции главы домохозяйства.

П. Гатрелл отмечает, что война повлияла на политическую жизнь страны во многих отношениях. Помимо того, что условия войны задавали новую повестку дня, поражения царской армии и оккупация противником российских территорий, так же как и огромное количество оказавшихся в плену российских солдат, давали оппонентам старого режима массу дополнительных поводов для критики властей. Однако, по мнению автора, не менее важно было то, что беженцы с оккупированных западных территорий «вместе с собой приносили войну в повседневную жизнь российской провинции. Такими разными способами война изменила контуры и характер российской политики» [с. 103].

По мнению П. Гатрелла, простого ответа на один из ключевых вопросов – насколько существенным фактором краха царизма явилась продовольственная проблема – не существует. «Даже на памяти живших тогда людей были гораздо более острые кризисы – в 1891 и 1902 гг., однако в этих случаях режим сумел выжить». Важным обстоятельством Гатрелл считает то, что ранее в ситуациях нехватки продовольствия власть вместе с церковью были способны убедить значительную часть населения в том, «что проблемы были даны Богом, а не искусственны. Однако ответственность за нехватку продовольствия зимой 1916–1917 гг. невозможно было возложить на неурожай» [с. 169–170]. В этой ситуации общество начало искать виновных, которыми оказывались то посредники, то оптовики, то мелкие торговцы. Немалая доля ответственности возлагалась на государственный аппарат. «Губернаторы были не в состоянии кормить гражданское население, бюрократы были не в состоянии сформулировать какую-либо последовательную стратегию и в результате придумали бесполезную норму о реквизиции зерна; наконец, ответственные за транспорт были не в состоянии организовать доставку продовольствия… Политика царизма в области продовольственного обеспечения была неадекватной сложившейся ситуации и внесла свой вклад в нарастание в обществе убежденности в некомпетентности властей». Эта неудачная политика, по мнению Гатрелла, стала результатом конкуренции различных подходов, предлагавшихся разными ведомствами. Военное министерство и Министерство сельского хозяйства исходили из того, что государство должно сосредоточиться на снабжении Вооруженных сил. «МВД развивало более циничную “программу”, которая поощряла городских потребителей возлагать ответственность за перебои с продовольствием на посредников и владельцев магазинов». Тем временем новое поколение специалистов и представители общественных организаций требовали как расширения административного регулирования, так и общественного участия в деле продовольственного снабжения [с. 170]. А между тем к декабрю 1916 г. государственные запасы зерна составляли лишь одну пятую от их объемов годом ранее.

Это положение отчасти стало результатом того, что железные дороги к концу 1916 г. оказались под «невыносимым давлением» мобилизации и перемещения вооружений, будучи не в состоянии своевременно обеспечивать доставку иных грузов. Кроме того, государственным структурам, «ответственным за поставку продовольствия, противостояла плотная сеть автономных крестьянских домашних хозяйств, роль которых на продовольственном рынке возросла» во время войны из-за тех трудностей, которые испытывали крупные землевладельцы. В этой ситуации крестьяне уклонялись от зернового налога, надеясь выгодно продать свои запасы на открытом рынке, дождавшись еще большего повышения цен. В любом случае у крестьян не было экономических стимулов ни для увеличения объемов производства, ни для наращивания его поставок.

Тем временем горожане надеялись, что правительство сумеет создать механизм обеспечения их продовольствием. Но этим ожиданиям не суждено было сбыться. Долгое время правительство вообще игнорировало гражданских потребителей продовольствия, стремясь обеспечить армию любой ценой. В последние месяцы существования царского режима предпринимались попытки изменить ситуацию, но они оказались бесплодными. «Ни царское, ни Временное правительство так и не “изобрели” продовольственную политику, которая могла удовлетворить пожелания производителей и нужды потребителей. Российские потребители не голодали, но их доступ к продовольствию зависел все более и более от их собственных усилий получить пищу любыми средствами, включая полуюридические инициативы и прямую конфискацию и перераспределение акций в ходе продовольственных бунтов. Они не могли рассчитывать на гарантированные государством поставки» [с. 171–172].

В феврале 1917 г. 300-летний «старый режим» рухнул. Однако пришедшее ему на смену Временное правительство допустило роковую ошибку, продолжив участие России в войне. Результатом стал приход к власти в октябре 1917 г. большевиков, которые в соответствии с запросами общества провозгласили «мир, хлеб и землю» ключевыми проблемами, требующими немедленного решения.

Таким образом, резюмирует Гатрелл, «различными средствами война обостряла существующие антагонизмы и взращивала новые области социального конфликта. Осенью 1917 г. социальные низы – элементы, которые Н.А. Маклаков в феврале назвал “внутренним врагом” – объявили открытую войну имущей элите и государству» [с. 213].