Текст книги "Россия и современный мир №2 / 2014"

Участие России в войне стало важнейшей причиной краха старого имперского государства в феврале 1917 г., говорится в Заключении. Временное правительство, пытавшееся справиться с глубочайшими проблемами, порожденными затянувшейся войной и в то же время обеспечить выполнение Россией ее союзнических обязательств, продержалось недолго. Захват власти большевиками привел к выходу России из войны; кем-то это воспринималось как национальная катастрофа, другими – как подлинно освободительная революция и как пример, которому должны были последовать другие воюющие державы.

Насколько события в России в период Первой мировой войны были уникальными? Над этой проблемой П. Гатрелл размышляет в завершающей части своей монографии. По его словам, именно уникальность российского исторического опыта обычно подчеркивалась историками, и связано это было главным образом с тем, что события Первой мировой войны рассматривались обычно как часть ее национальной истории; при этом схожие процессы в других воюющих странах, не приведшие к столь драматичным результатам, обычно не принимались во внимание.

«В начальный период войны для европейского общества было характерно скорее фаталистическое настроение, чем массовый энтузиазм, хотя это и маскировалось потоком официальной пропаганды. Историки, изучавшие общественные настроения, отмечают покорность людей неотвратимой обязанности участвовать в войне, в равной степени характерной для Берлина и Бирмингема, Парижа и Петрограда. Итальянские крестьяне, например, расценивали это как несчастье, над которым, как над засухой или голодом, они были не властны. По крайней мере, в начальный период войны европейские рабочие прекратили использовать такой инструмент защиты своих интересов, как забастовка, отчасти под влиянием патриотических настроений, отчасти потому, что призыв значительной их части на военную службу разрушил сложившиеся отношения внутри трудовых коллективов. Все это было характерно и для царской России» [с. 225].

Так же, как российская армия, все армии на Западном фронте начали испытывать проблемы с боеприпасами примерно к середине ноября 1914 г. Промышленность Германии, Франции и Италии испытывала не меньшие трудности, чем российская индустрия, вследствие потери значительной части квалифицированных работников. Внутриполитические последствия проблем, порожденных войной, везде были крайне серьезными: ключевые члены правительств воюющих стран вынуждены были уходить в отставку, многие ведомства подвергались реорганизации, а парламентская борьба на некоторое время утратила свою значимость. В большей или меньшей степени события в России в начальный период войны укладывались, таким образом, в рамки общеевропейских тенденций.

Потребности военного времени предопределили повсеместное усиление влияния военного руководства на политическую и общественную жизнь. В воюющих странах армейские и связанные с ними структуры существенно расширили административный контроль над всеми сферами общественной жизни, включая высшую бюрократию, владельцев частных предприятий и т.д. Ради наращивания производства вооружений и мобилизации ресурсов в Германии, Великобритании и Франции, так же как и в России, создавались разного рода полугосударственные – полуобщественные агентства; частные предприятия, в том числе средние и мелкие, оказывались под их контролем и были вынуждены перестраивать производство с учетом потребностей войны.

В то же время П. Гатрелл обращает внимание на то, что указанные процессы в России имели и свою специфику. «В Великобритании Конгресс профсоюзов был непосредственно вовлечен в управление военной экономикой, и в качестве ответной меры профсоюзные лидеры поддержали некоторые ограничения прав трудящихся, в том числе трудовой мобильности. В Германии организации рабочих тоже участвовали в переводе экономики на военные рельсы; в то же время они имели возможность в некоторых случаях содействовать освобождению рабочих от воинской повинности; в декабре 1916 г. был принят закон, в соответствии с которым вводились институты арбитража между предпринимателями и работниками; организациям рабочих были предоставлены особые полномочия, ставшие своего рода компенсацией за воинскую повинность и ограничение свободы передвижения» [с. 266]. Во Франции в январе 1917 г. также был создан институт арбитража для урегулирования отношений труда и капитала, решения которого имели обязательную силу; вскоре был введен минимальный размер заработной платы. В этом же духе действовало итальянское правительство.

Однако в России ничего подобного не происходило. Несмотря на призывы общественных организаций к правительству признать роль рабочих организаций и попытаться привлечь их к общему делу, отношение правительства к профсоюзам не изменилось. Пришедшее к власти после Февральской революции новое поколение политиков попыталось наладить сотрудничество с «организованным трудом», но было уже слишком поздно. В то время как Германия достигла компромисса между трудом и капиталом, в России все закончилось установлением контроля над предприятиями со стороны фабричных комитетов.

Проблема обеспечения населения продовольствием встала практически перед всеми воюющими странами. Великобритания и Франция сумели предотвратить потенциальный продовольственный кризис отчасти благодаря наращиванию поставок из США, отчасти – благодаря тому, что были созданы стимулы для собственных сельхозпроизводителей, побудившие их расширить посевные площади и, соответственно, увеличить поставки продуктов. Германия и Россия не могли предотвратить продовольственный кризис; однако, столкнувшись с ним, немецкое правительство ввело нормирование продовольственного обеспечения. Это вызвало серьезное недовольство населения и, безусловно, привело к обострению социальной напряженности; однако для властей Российской империи отказ от такой политики обернулся катастрофой.

Россия выделялась среди воюющих стран и масштабами вынужденных перемещений населения. Конечно, подобная проблема вставала и перед другими странами, часть территории которых была оккупирована вражескими войсками; но нигде проблема беженцев не превратилась в такой грозный вызов для центральной и местной администрации, а также общественных организаций, как в России, где необходимость поддержки вынужденных переселенцев ложилась тяжким бременем на провинциальное общество, подрывая и без того работавшие на пределе системы здравоохранения и социального обеспечения.

Итак, тяготы войны испытывали практически все европейские страны. Но в большинстве воюющих государств проявления социального недовольства были направлены, как правило, против отдельных, наиболее болезненных последствий войны; лишь изредка люди выступали против социально-политического строя как такового; но, если такие настроения и проявлялись, они либо оперативно подавлялись государственной властью, либо нейтрализовывались разнообразными реформами. В сознании же российских рабочих и крестьян к 1917 г. желание покончить с войной соединилось со стремлением сокрушить государственную машину и уничтожить систему частнособственнических отношений. Поэтому, в то время как практически повсеместно в Европе завершение войны открывало эру реформ, перед Россией открывалась совершенно иная перспектива.

С.В. Беспалов

Революция ковалась в войне: непрерывный кризис в России 1914–1921 гг. (Реферат)9595
  Реферат перепечатывается из сборника ИНИОН РАН, подготовленного по гранту РГНФ «Россия в Первой мировой войне: Новые направления исследований», проект № 13-01-00061, 2013–2014 гг.


[Закрыть]

Холквист П.

Holquist P.

Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914–1921. – Cambridge (Mass.), 2002. – IX, 359 p

Примером новой тенденции в изучении Первой мировой войны является книга Питера Холквиста (Университет Пенсильвании), посвященная событиям на Дону в 1914–1920-х годах. Отправной точкой исследования послужил тезис о том, что русскую революцию следует рассматривать в контексте общеевропейского кризиса 1914–1921 гг., при этом рассматривать как длительный процесс, а не отдельное событие, и учитывать те серьезные институциональные, политические и идеологические изменения, которые произошли в стране в эпоху всеобщей мобилизации военного времени. Таким образом, поворотным пунктом в истории России П. Холквист считает 1914-й, а не 1917-й год. Гражданская война (а на самом деле, по мнению автора, множество мелких взаимопересекающихся и накладывающихся друг на друга гражданских войн и национальных конфликтов, которые служили средствами реализации того или иного политического проекта) трактуется им как необходимая и неизбежная составная часть революционного процесса [с. 1–3, 6].

Особое внимание уделяется в книге институтам и политическим практикам эпохи военного кризиса, которые рассматриваются в общеевропейском контексте. Автор отмечает, что все воюющие державы применяли сходные меры для мобилизации населения в эпоху тотальной войны и выявляет российские особенности, обусловленные местной спецификой. Он указывает, что мобилизация военного времени привела к возникновению в России так называемых «парагосударственных структур» – полуобщественных, полугосударственных институтов, в которых и государство, и общество были тесно переплетены между собой и где общество наконец-то смогло играть политическую роль, доселе ему недоступную. Однако создавались эти организации в ускоренном порядке, в отличие от Европы, где они формировались на протяжении столетий и были лишь реорганизованы таким образом, чтобы отвечать нуждам военной мобилизации [с. 4]. В результате Февральской революции к власти пришли люди, которые активно сотрудничали в данных организациях, стремясь реализовать с их помощью свои давние мечты по преобразованию общества, пишет автор. Именно эти институты и выработанные в годы войны политические практики государственного насилия (карательные отряды, оккупационные режимы, концентрационные лагеря), применявшиеся против внешних врагов, были перенесены во внутрь страны и явились для политических элит России тем инструментом, при помощи которого они реализовали свои программы. Применение политики военного времени к революционному преобразованию общества, в результате чего насилие привносилось в самое основание политического строя – черта, отличавшая Россию от других воюющих держав, где после войны удалось в общем и целом отказаться от государственного насилия и вернуться к практике управления, свойственной мирному времени [с. 5].

Для исследования «непрерывного кризиса» 1914–1921 гг. П. Холквист подробно описывает события, происходившие в это время на Дону, прослеживая взаимодействие государственной политики и ее реализации на местах, а также ее трансформацию под влиянием местных условий. Он учитывает особенности Области Войска Донского как одной из главных «житниц» страны, а также разнообразие национального и социального состава населения, в первую очередь наличие казачества, на которое делали ставку многие политические силы. Регион подолгу находился под контролем и красных, и белых, и в результате сложилась достаточная для проведения сравнительного анализа источниковая база.

Основной акцент в исследовании сделан на изучении политических практик как инструментов реализации тех или иных идеологических проектов. П. Холквист на материале Области Войска Донского анализирует возникновение и трансформацию трех «векторов деятельности государства», которые в наибольшей степени обеспечивали контакты между населением и государством, в данном случае с «разными претендентами на политическую власть» – царским правительством, Временным правительством, белыми, большевиками, казацкой старшиной [с. 6]. Три вектора – это государственная практика обеспечения продовольствием, использование государственного насилия для достижения политических целей и политический надзор за населением. Причем одни и те же политические практики, отмечает автор, могли служить достижению самых разных идеологических целей, так как обнаруживаются параллели и сходные черты в практиках всех перечисленных выше правительств на Дону. А поскольку аналогичные меры применялись в тот период и другими европейскими державами, автор объясняет их необходимостью всеобщей мобилизации, а кроме того, «новыми требованиями государства по отношению к населению», возникшими в эпоху «тотальной войны».

В книге не только скрупулезно фиксируется событийная сторона, но также прослеживается формирование политического дискурса, который оказал решающее влияние на ход событий в крае. П. Холквист указывает на возникновение двух конкурирующих между собой, но в чем-то и перекрывающихся политических нарративов о казачестве – «сословного традиционалистского» и «республиканского». Как отмечается в книге, идентичность казачества претерпевала серьезные изменения в 1880–1910-е годы. Решающими факторами автор считает кампанию против введения земства в Области Войска Донского, которая резко отделила казаков от неказаков, а также споры по земельному вопросу в 1905 г., когда разделение населения на казаков и крестьян приобрело политическое измерение. Кроме того, в период революции 1905 г. в среде казачества оформилось представление о том, что существует разделение на простых (настоящих) казаков и казацкую верхушку. «Традиционалистский» нарратив создавался именно казацкой верхушкой, которая настаивала на сословных привилегиях казачества – «вольностях», заслуженных кровью и верной службой царю и отечеству. Эта концепция, пишет П. Холквист, возникла в среде местных чиновников и интеллигентов, проживавших главным образом в Новочеркасске, многие из которых принадлежали к партии кадетов, некоторые были депутатами Государственной думы. Многие из них уже давно не бывали на Дону, что не мешало им активно пропагандировать идеальные представления о казачестве как опоре российской государственности, самых верных сынах России, что получило серьезное подкрепление в пропагандистских кампаниях в годы Первой мировой войны. Февральская революция вернула казакам их исконные «вольности», отнятые Петром I, что всячески приветствовалось казацкой верхушкой, настаивавшей на административном отделении.

Этому «корпоративному» образу противостоял, в изображении автора, республиканский нарратив, более эгалитарный по своему характеру, представлявший казаков «свободными» людьми, самыми первыми в истории России ее гражданами. Сторонники этой концепции происходили из казачьих общин северной части Области Войска Донского, почти все были фронтовиками, орденоносцами. Политическое оформление республиканский образ казачества приобрел сначала в казачьих исполнительных и полковых комитетах на фронте, а затем в местных советах и военно-революционных комитетах. Сохраняя сильное чувство собственной идентичности, казаки-республиканцы настаивали на включении казаков в общий универсалистский гражданский строй при сохранении их самобытности [с. 63–64].

Поскольку Временное правительство положило конец сословной структуре Российской империи, традиционалисты должны были найти новые основания для определения казачества и легитимации его особого, отдельного от остального населения положения, пишет П. Холквист. Для этого новые властные институты казачества стали выступать не как сословные органы, а как выражение политической воли народа. Как отмечает автор, казацкие органы власти именно формировали, а не отражали чувства принадлежности к единому политическому коллективу. Таким образом, П. Холквист фиксирует постепенное превращение в течение 1917 г. сословной идентичности казачества в социальное движение современного типа. Он показывает, как стремление казаков к партикуляризму получило неожиданную поддержку извне, и все благодаря мифическому образу казачества как опоры русской государственности. Приписываемый донским казакам идеальный, органический этатизм нашел своих поклонников в среде многих, разочаровавшихся в революции и недовольных нарастающей анархией, в том числе и в самом Временном правительстве. Несмотря на многочисленные жалобы населения Области Войска Донского, оскорбленного ущемлением своих прав казаками, Временное правительство приветствовало казацкую администрацию и не усматривало в ней ни «национализма», ни «сепаратизма». Помимо идеологических причин, важным фактором было и наличие воинских подразделений, на которые правительство, постепенно оказывавшееся в изоляции, могло с уверенностью положиться [с. 65–66].

С февраля 1917 г. напряженность в отношениях казаков с остальным населением Дона – крестьянством, иногородними, рабочими – все возрастала, поскольку оно было исключено из участия в выборах и работе новых органов казацкой администрации. Способствовало нарастанию противостояния и решение Первого войскового круга отозвать казаков из Донского исполнительного комитета и других не казацких органов власти [с. 73–74].

Земельный вопрос также углубил пропасть между казаками и крестьянами. Как указывает автор, земельные захваты в 1917 г. касались в основном не общинных казачьих земель, а частного землевладения, львиная доля которого приходилась на крестьянство. Причем испытывавшая земельный голод крестьянская беднота претендовала не на общинную землю станиц, а на резервные земли, находившиеся во владении администрации, которые, как правило, сдавались в аренду тем же крестьянам. Однако крестьянские требования урезать богатеев были представлены как борьба между казаками и крестьянством. Это представление стало составной частью того политического дискурса, который представлял крестьян и казаков главными действующими лицами революционной драмы, способствуя таким образом структуризации множества мелких конфликтов и превращая их в целенаправленную борьбу [с. 75–77].

Летом 1917 г. по решению Первого донского круга прошли массовые отставки казаков в общегражданских политических структурах и переход их в казачьи органы власти. Автор отмечает ответную реакцию на консолидацию казаков, которая выразилась в изменении социального состава советов (с преобладанием крестьянства) и усилении их антиказачьей направленности. Разъединение населения Дона, пишет он, шло сверху вниз, от Донского исполнительного комитета и Донского войскового правительства к местным политическим структурам на уровне отдельных станиц и деревень. При этом борьба советов за власть на Дону осенью 1917 г. была направлена не против «буржуазных» институтов (земства, думы), а против казачьих органов власти [с. 78–84].

Когда после получения телеграфных сообщений о захвате большевиками власти Донское войсковое правительство при поддержке Новочеркасской городской думы и городского совета объявило себя верховной властью в регионе и ввело военное положение в западных угледобывающих районах, оно рассматривало себя как опору национальной государственности, пишет автор. Именно поэтому оно предложило Временному правительству перебазироваться на Дон и там организовать борьбу против большевиков. И хотя рядовые казаки не разделяли энтузиазма своих лидеров и не были готовы вести борьбу за пределами региона, а общегражданские политические структуры (крестьянские съезды, съезды советов и исполкомы) подвергли суровой критике действия как большевиков, так и Донского правительства, это не помешало возглавлявшему казацкое правительство генералу А.М. Каледину начать активные действия против «большевизма» [с. 114–116].

Подробно описывая ход событий на Дону в ноябре-декабре 1917 г., автор указывает, что главной военной силой в борьбе за власть в регионе в тот момент являлись прибывшие туда из центра студенты, юнкера и добровольцы, которых привлекал образ Дона как «русской Вандеи». Именно собравшиеся на Дону противники большевиков сделали этот образ реальностью, в то время как многие казаки высказывали опасения, что столь активная антибольшевистская деятельность А.М. Каледина втянет Дон в войну со всей Россией, пишет П. Холквист. Таким образом, «та преувеличенная роль, которую Область Войска Донского стала играть в гражданских войнах, была вызвана скорее давними стереотипами, чем реальным поведением казаков» [с. 120].

Характерной чертой 1917 г., по мнению автора, была повсеместно распространенная вера в то, что только партии являются легитимной формой политического представительства. Отсюда – стремление превратить политическую жизнь России в партийную борьбу. Одной из определяющих черт политики 1917 г., пишет автор, была социальная теория представительства, т.е. каждая партия искала и создавала себе поддержку в лице определенных социальных групп, поскольку в то время политика понималась как игра «социальных акторов». Как указывает П. Холквист, политические движения всех мастей, от большевиков до офицеров-монархистов, выставляли себя выразителями интересов отдельных социальных групп и с помощью целого ряда механизмов навязывали свои собственные программы политическому поведению масс, зачастую весьма беспорядочному. При этом «политическое» содержание определяло «социальные» требования [с. 143–144].

В книге показано, как разрозненные конфликты весны 1918 г. постепенно превратились в войну между казаками и большевиками. При этом и простые казаки, и крестьяне часто пытались уклоняться от мобилизации их соответствующими воюющими сторонами. Автор анализирует процесс «приписывания» сословного статуса казаков всем участникам движения, в основе которого лежало мифологическое представление о характере восстания, всячески культивировавшееся руководством в Новочеркасске. Круг спасения Дона принял закон, даровавший статус казаков всем, кто сражался против большевиков, и исключавший из казачьего сословия тех, кто участвовал «в советском движении и большевистских организациях».

Руководители, поднявшие восстание от имени всего казачьего сословия, были, по словам автора, полны решимости принудить казаков к участию в их собственном освобождении. Начались массовые мобилизации, высылались карательные отряды, которые силой заставляли упорствующие в своем нейтралитете станицы присоединяться к движению. За время атаманства Краснова с мая 1918 по февраль 1919 г. военные суды вынесли примерно 25 тыс. смертных приговоров. И хотя реальное количество казней было гораздо меньше, эта цифра, по словам П. Холквиста, «отражает степень официального насилия». Как указывает автор, карательные отряды и военно-полевые суды являлись наиболее грубым инструментом формирования публичного дискурса и организации социальной жизни. Используя насилие как политическую технологию, руководство Всевеликого Войска Донского пыталось заставить казаков действовать в соответствии с его собственными представлениями о казачестве. Восстание 1918 г., таким образом, было «казачьим» не столько по причине того, что его подняли казаки, сколько потому, что они были выбраны в качестве социальной группы, предназначенной для его реализации.

Именно политическая погоня за идеализированным, воображаемым казачеством превратила восстание в «казачье движение», полагает автор [с. 165]. С другой стороны, то обстоятельство, что восставшие ставили знак равенства между поддержкой советов и «большевизмом», невольно содействовало попыткам большевиков притязать на роль единственной партии советского государства.

Последствиями такого положения дел стал ответный шаг Советской власти, которая в 1919 г. взяла курс на «расказачивание», означавший не просто отмену сословного статуса казаков, но также и в соответствии с резолюцией Оргбюро ВКП (б) «тотальное уничтожение» всей «казацкой верхушки» путем «массового террора» [с. 180].

Изучение практики снабжения продовольствием позволяет П. Холквисту более точно определить роль идеологии в формировании конкретных политических практик и формулировании их целей. В контексте «мобилизации» и «организации» своих обществ в ходе тотальной войны, пишет он, все воюющие державы сосредоточили снабжение и распределение продовольствия в руках правительственных организаций. Особенности «русского варианта» заключались в том, что как правительство (и, в частности, чиновники новой генерации в Министерстве земледелия под началом Кривошеина), так и его оппоненты – главным образом кадеты – настаивали на приоритете государства в организации снабжения продовольствием армии и населения. В то время как в Германии и Великобритании ставка изначально делалась на коммерческие структуры, в России была поставлена задача максимально вытеснить частную торговлю и «посредников» из системы закупок зерна и работать непосредственно с производителем.

В начале войны ситуация с продовольствием не внушала правительству особых опасений, и первые его меры в августе 1914 г. были направлены против спекуляции. Только в феврале 1915 г. предпринимаются шаги в области государственного регулирования цен на зерно, а летом, после отступления из Галиции и с ухудшением общей продовольственной ситуации в стране, вслед за военно-промышленными комитетами создаются (по образцу английских и немецких) и другие парагосударственные организации – Особые совещания, в том числе по обеспечению продовольствием. Тем не менее главной мишенью правительственной политики в этой сфере остаются «спекулянты». В 1916 г. активно обсуждается вопрос о введении государственной монополии на торговлю зерном (которую к тому времени ввела у себя Германия), звучат предложения ввести разверстку, но эта программа была реализована уже после февраля 1917 г. Временным правительством.

1917 год стал переломным в деле хлебозаготовок на европейском континенте: весной этого и следующего года Германия проводила реквизиции зерна, тогда же Австро-Венгрия отозвала с фронта 50 тыс. человек для изъятия хлеба в деревнях. В России в начале 1918 г. функционеры-хлебозаготовители, назначенные еще Временным правительством, требовали в свое распоряжение все больше воинских подразделений, оттягивая военные силы с фронта для внутренних нужд.

В деле обеспечения продовольствием Германия служила своего рода маяком, примером эффективности планирования для других стран. Однако если в Германии общественные дебаты по зернопоставкам отражали противостояние между производителями и потребителями, то в России политики и общественные деятели сосредоточивались на критике правительства и беззаконии частной торговли. Когда чиновники Особого совещания признали необходимость опоры на «частника», общественники в Земгоре (Струве, Громан) агитировали за более систематическое вмешательство государства в эту сферу. Они хотели заменить «невидимую руку рынка» государством и к 1917 г. это удалось сделать. Зерно сосредоточилось в руках производителя, и государство оказалось единственным реальным игроком в сфере его распределения [с. 33–36].

Таким образом, введение контроля над экономикой в СССР являлось не только воплощением большевистской идеологии, но также расширением и продолжением той практики, которая получила распространение во всей Европе в годы войны. Свою общность в этом отношении с Европой прекрасно осознавали как дореволюционные чиновники, так и ведущие советские экономисты, занимавшиеся разработкой планового хозяйства. Фиксируя наличие серьезной традиции «научного и рационального» планирования в среде специалистов – бывших сотрудников Министерства земледелия, автор описывает их противостояние реформе атамана Краснова, который ввел в мае 1918 г. на Дону свободную торговлю зерном.

«Этос планирования», пишет он, в годы Гражданской войны получил широкое распространение среди всех ее участников. Все они осуждали спекуляцию и рыночную анархию, принимали меры для борьбы с инфляцией. Тем не менее, прослеживая глубокую общность между царским режимом, Временным правительством и правительствами белых на Дону, П. Холквист выявляет те отличия в целях и форме политической практики снабжения продовольствием, которые присутствовали у большевиков. С присущим ему обостренным вниманием к значению слов и понятий, он отмечает, что термины «запасы» и «излишки» из области экономики перешли в плоскость морально-политическую, поскольку в процесс принятия решения о заготовках включался вопрос о силе и степени сопротивления тех, у кого зерно будет изыматься.

Учитывая, что белые и красные действовали в интересах разных групп населения, они выработали поразительно разную практику обеспечения продовольствием. И те, и другие прибегали к насилию, однако задачи изъятия зерна они понимали по-разному. Если целью белых являлась всего лишь заготовка сданных гражданами «запасов» зерна и более правильное его распределение (как это и происходило в годы войны), то задачи советской власти выглядели совершенно иначе. С точки зрения автора, политика большевиков по обеспечению продовольствием была нацелена на трансформацию индивида, который должен был усвоить новый смысл своих обязательств перед государством. Именно этим П. Холквист объясняет применение жестоких карательных мер против тех, кто «утаивает излишки» от голодающего народа Республики Советов. Те, кто «уклонялся» от выдачи зерна, объявлялись «врагами народа» их судил военный трибунал. Выездные сессии революционных трибуналов носили характер показательный и воспитательный, широко освещались в местной прессе, приговоры судов распространялись в виде листовок среди населения. Таким образом, вопрос о хлебозаготовках переходил из объективной в субъективную сферу.

Исследуя практику политического надзора, П. Холквист показывает, что контроль за настроениями населения, стремление конструктивно воздействовать на эти настроения носили в ХХ в. широкий, общеевропейский и даже всемирный характер. В межвоенный период тоталитарные по своей сути мероприятия проводили и нацистская Германия и цитадель либерализма – Англия.

По мнению автора, надзор за настроениями населения следует понимать как вспомогательную функцию политики современной эпохи (одним из вариантов которой является тоталитаризм) и как составную часть глубокого процесса изменения целей управления: процесса перехода от «территориального» государства к «правительственному». В России резкий переход от административного, территориального государства, в котором самодержец управлял территориями, к государству, основанному на правительственном принципе и управляющему населением, произошел в 1917 г., пишет П. Холквист. Политический надзор в этом контексте и представляет собой один из инструментов эффективного управления населением.

Методика политического надзора, приходит к выводу П. Холквист, была разработана еще в царской России, в ходе Первой мировой войны получила широкое распространение и была институционализирована в рамках государственных структур, а в годы Гражданской войны ее активно применяли и красные, и белые. Однако, несмотря на то что методика надзора и осведомления у белых и красных была схожей, специфика большевизма проявилась в формулировке тех целей, ради достижения которых следовало практиковать надзор и содержать осведомителей, пишет автор. Отличительной особенностью советского эксперимента являлось использование общеевропейского набора практических мероприятий политического контроля с целью создания «нового человека» и построения социализма, причем в течение определенного временного периода. Отвергая попытки трактовать приведенные в исследовании факты как доводы в пользу «особости» России, автор указывает, что «задача исследователя должна состоять не в поиске причин, по которым Россию можно было бы считать аномалией, а в определении специфики российского воплощения общеевропейской практики» [с. 222].