Текст книги "Вторжение (сборник)"

– По картинке похоже на репейник, – сказала девушка с сомнением, осторожно дотрагиваясь до края гигантского листа, – но репейник, по-моему, должен быть гораздо меньше.

– Добро пожаловать в Страну Чудес, Элис, – усмехнулся Арни. – Не удивлюсь, если где-нибудь тут поблизости мы встретим Синюю Гусеницу.

Они неторопливо прошли еще с полсотни ярдов, вертя головами по сторонам и разглядывая необыкновенную растительность.

– Смотрите! – указал вдруг Тони.

Там, куда он показывал, среди зелени лежал на боку помятый и обгорелый остов автомобиля. Трава проросла сквозь дыры в крыше и дверцах, с обода колеса свешивалось что-то вроде губчатого лишайника…

Они подошли поближе и увидели то, что должны были увидеть: груду обгорелых костей в салоне, кисть скелета, застрявшую в погнутом руле, и скалившийся с земли череп. Из глазниц черепа тянулись тонкие бледные стебельки… Элис поморщилась и отвернулась. Тони вдруг присел перед радиатором машины и принялся отскабливать от копоти фирменный знак.

– Это… – сказал он сдавленным голосом, поднимаясь, – это…

– Нет, Тони! – Элис догадалась, о чем он подумал. – Это совсем не обязательно…

– «Форд-Метеор», – сказал Тони. – У моего отца тоже был «Форд-Метеор».

Он отвернулся, издав какой-то горловой звук, и Элис подумала, что он сейчас расплачется. Но вместо этого Тони вырвало.

– Так, – сказал Арни преувеличенно бодрым голосом, – кто-то, кажется, хотел наведаться к морю? Ну и пошли, не будем терять времени, – он развернул карту.

– Море на востоке, – сказала Элис.

– Сам знаю, что на востоке. Но мы должны как-то привязывать местность к карте, если хотим найти потом дорогу к Убежищу. Значит, дом Робинсонов стоял тут, тогда, если мы пройдем еще вперед, то выйдем на Четвертую улицу… По карте прямой дороги к морю нет, так что предлагаю сначала пройти по улице на юг, там меньше разрушений и легче ориентироваться.

Пыль и песок скрадывали шаги трех человек, идущих по мертвому городу. Лишь иногда под подошвой башмака скрипел шлак. Это был единственный звук, нарушавший тишину. Нестерпимо палило солнце. На небе не было ни облачка.

– А здесь не так уж и близко, – заметила Элис, вытирая пот со лба.

– Они привыкли ездить на машинах, вот им и казалось, что море в двух шагах, – пояснил Арни. – На самом деле тем путем, которым мы идем, получится мили четыре.

Слева и справа тянулись развалины. Кое-где уцелели отдельные буквы вывесок и реклам. Острыми лучиками сверкали осколки стекла. Все чаще попадались машины, по большей части опрокинутые или столкнувшиеся. Скелеты уже не шокировали путешественников; произвел впечатление разве что лежавший вверх колесами школьный автобус, буквально наполненный костями… Попадались останки и прямо на дороге, уже практически полностью скрытые песком. От одежды мертвецов ничего не осталось, вероятно, она вся сгорела, но кое-где на костях висели металлические браслеты или цепочки.

Молодые люди дошли до указанного на карте перекрестка и свернули к востоку. Теперь солнце светило им не в лицо, а сбоку, и они могли прятаться от зноя в короткой тени развалин справа. Арни сначала возразил, что не стоит подходить близко к домам – мало ли кто может там прятаться.

– Здесь никого нет, – ответил наблюдательный Тони. – За все время, что мы идем, мы не видели на песке ничьих следов.

Затем дорога пошла в гору. Мышцы, непривычные к долгой ходьбе, ныли, и пот насквозь пропитал рубашки, но конец пути был уже, видимо, недалек.

– Что-то у меня голова побаливает, – пожаловался Тони.

– Солнцем напекло, – ответил Арни. – Надо было взять с собой какие-нибудь шляпы… Они могли бы и предупредить нас. Но они, небось, уже забыли, что такое лето… Ополоснись из фляжки, станет легче.

А потом улица кончилась. Она упиралась прямо в небо – так, во всяком случае, казалось, пока они не дошли до самого конца. Миновав частично уцелевшие столбики ограждения, они вышли на край обрыва. Далеко внизу тянулась узкая полоска галечного пляжа, а за ней, насколько хватало глаз, простиралась сплошная синева, лучисто искрившаяся на солнце. Сверху были хорошо видны обросшие водорослями крупные подводные камни недалеко от берега.

– Море, – восхищенно выдохнула Элис. Свежий морской ветерок приятно овевал их разгоряченные лица, и они стояли над обрывом, жмурясь от солнца и удовольствия.

– Здесь нам не спуститься, – деловито заметил Арни. Действительно, от стальной лестницы, которая некогда вела вниз, прилепившись к скале, теперь остались лишь два пролета, сиротливо висевшие между небом и морем. Но направо берег постепенно понижался, спускаясь, в конечном счете, почти к самой воде; именно там, а не у этих отвесных скал, располагались основные городские пляжи. От пляжных кабинок и закусочных не осталось, конечно, и следа, но хорошо видны были уцелевшие пирсы и волнорезы.

Ноги сами несли их под уклон, и, если бы не усталость после долгого пути, они бы наверняка припустили бегом. Они уже не смотрели под ноги, их занимало только то, ласковое, синее и прохладное, что ждало их впереди… Внезапно ботинок Арни угодил в трещину между плитами набережной, и юноша, не удержав равновесия, шлепнулся на четвереньки.

И в тот же момент воздух прорезал новый, резкий и неприятный звук. Это было стрекотание, такое частое, что сливалось почти в непрерывный звон.

Звук исходил из дозиметра.

Арни поднялся, неотрывно глядя на прибор. Стрелка дрожала в середине красного сектора. Даже, пожалуй, чуть правее середины.

– Он сломался, – сказал Тони, чувствуя, как у него мгновенно пересохло в горле. – Сломался от удара.

Арни щелкнул тумблером, выключая прибор. Звук смолк, стрелка вернулась к нулю. Обратный щелчок. Снова звон, снова красный сектор…

– Контакт, – сказал Арни, и сквозь его свежеобожженную солнцем кожу проступила мертвенная бледность. – Там просто все это время не было контакта… А от удара он восстановился.

– Может быть, это только в этом месте? – с мольбой воскликнула Элис. – И если мы быстро… – она замолчала, поняв всю тщетность этой надежды.

Они стояли, молча глядя друг на друга.

– Выключи его, – попросил Тони.

Снова щелкнул тумблер. Дозиметр, отцепленный от пояса, упал наземь. А потом раздался еще один щелчок. Арнольд снял пистолет с предохранителя и поднес ствол к виску.

– Не надо, Арни, – Элис мягко взяла его за запястье. – Это мы еще успеем.

– Я должен был понять сразу, – сказал Арнольд, безвольно опуская оружие. – Растения. Не такие, как в книжках. И – ни одной птицы, ни одного зверя, ничьих следов…. Растения просто выдерживают куда большие дозы радиации.

– Сколько нам осталось? – тихо спросила Элис.

– Не знаю, – пожал плечами Арни. – Может быть, час, может, больше или меньше. У меня уже тоже начинает побаливать голова.

– Мы должны вернуться и предупредить остальных, – сказал Тони.

– Чтобы вместе с нами в Убежище вошел радиоактивный воздух? – невесело усмехнулся Арни. – А они все равно не станут выходить наружу после того, как мы не вернемся.

– Тогда… что же нам делать? – спросил Тони. Он снял с плеча карабин, покачал его на ремне и опустил на землю рядом с дозиметром. Туда же последовали фонарь, топорик, аптечка…

– Знаете что, – сказала Элис и улыбнулась сквозь слезы, – давайте все-таки искупаемся! Только не будем идти до городского пляжа, это еще далеко, а у нас мало времени. Вон, видите, тропинка? Спустимся прямо тут. Может, мы еще успеем научиться плавать…

И они начали спускаться к морю.

Дневник мальчика

1 сентября

Меня зовут Филипп. Мне девять лет. Ну, по правде говоря, почти девять.

Сегодня папа Виктор сказал мне, что мне будет полезно вести дневник, куда я буду писать про все, что со мной случается, и про все, что я думаю. Я спросил, зачем это нужно, и кто это будет читать. Он ответил, что дневник помогает лучше разобраться в себе, а читать его никто, кроме меня, не будет, если я сам не захочу. Я подумал и сказал, что, наверное, захочу, потому что зачем писать, если это никто не прочитает? Еще я спросил, надо ли писать в дневник только про что-то особенное, или про все подряд. Папа Виктор сказал, чтобы я писал обо всем, о чем захочу, и даже если есть что-то такое, о чем я не хочу рассказывать родителям, об этом можно написать в дневник. Это он, наверное, пошутил. Разве может быть что-то такое, о чем я не захочу рассказать своим родителям? Они ведь у меня такие славные! Однажды, когда мне было четыре с половиной года, я подсмотрел код кухонного шкафа, забрался туда и съел полбанки варенья. А когда родители спросили меня, кто это сделал, я сказал, что это Тося, потому что она работала на кухне. А на следующий день, когда я проснулся, Тоси в доме не было. Я спросил, где она, и мама Наташа сказала, что, раз Тося ворует варенье, она нам больше не нужна. Мы возьмем другую прислугу, а Тосю отправили на утилизацию. Я спросил, что такое утилизация, и мама Наташа сказала, что негодную прислугу раздавливают тяжелым прессом, а потом кидают в раскаленную печь. И тогда я заплакал сильно-сильно, так мне стало жалко Тосю, а хуже всего было то, что все это с ней сделали из-за меня! И я сказал родителям, что это я съел варенье, и мы должны сейчас же ехать в то страшное место – может быть, Тосю еще не успели отправить в печь. И тогда они заулыбались и сказали, что с самого начала знали, что это я, потому что Тося не ест варенья, но я должен был сам понять, как плохо может быть, если я буду говорить неправду. А потом вошла Тося, целая и невредимая. И я побежал к ней, и обнял ее крепко-крепко, и просил у нее прощения. Хотя теперь я понимаю, что она на меня не обиделась, потому что Тося – робот, ее полное имя «Тоshiba Chambermaid 340A-II». Но я все равно ее люблю! И с тех пор никогда не говорю неправду и все рассказываю родителям.

Вообще хорошо, что в дневник можно писать про все, а не только про что-нибудь особенное. Потому что ничего особенного со мной пока не случается. Когда я вырасту, то обязательно сделаю какое-нибудь научное открытие, и полечу к звездам, и научусь рисовать картины, как в музее (мне нравится рисовать, но так хорошо пока не получается. Правда, в одном американском музее я видел картины еще хуже, чем те, которые я рисовал даже в пять лет. На большинстве этих картин вообще нельзя что-то понять, там просто накаляканы цветные пятна без всякого смысла. Директор музея сказал мне, что эти картины написаны в XX веке, когда многими людьми владело безумие, и они не отличали красивое от уродливого, умное от глупого и вообще хорошее от плохого. Тогда эти некрасивые картины стоили очень больших денег, а теперь их хранят только как исторический раритет, чтобы люди помнили, какими глупыми были их предки. Не хотел бы я жить в XX веке! Хотя, возможно, тогда мои рисунки тоже повесили бы в музее. Правда, директор сказал, что авторами всех тех картин были взрослые. Я подумал еще и решил, что мне было бы стыдно, если бы такие мои рисунки висели в музее. Все ходили бы и говорили: «Смотрите, Филипп совсем не умеет рисовать, а туда же!» Но тем взрослым почему-то стыдно не было. Наверное, они и в самом деле были очень глупыми. Ой, надо же скобку закрыть!)

В общем, я сначала научусь как следует рисовать, а уж потом отдам свои картины в музей. Вот тогда, наверное, в моей жизни будет много всякого особенного. Хотя я еще не решил, какую профессию выберу в первую очередь. Иногда после урока астрономии мне хочется стать космонавтом, а после урока географии – моряком или геологом. А вот сейчас я пишу дневник и думаю, что, наверное, быть писателем тоже здорово. Особенно когда твои книги публикуют на главных серверах Сети, а один экземпляр даже печатают, почти как в старину, только не на бумаге, а на вечном пластике, и помещают во Всемирную Библиотеку в Вашингтоне. Вообще, в мире столько всего интересного! Но я займусь этим, когда вырасту, а пока я обычный мальчик, и мне надо учиться.

Учиться мне нравится. Мои родители столько всего знают, и так интересно рассказывают! Еще бы, ведь у каждого из них – степень доктора наук, а у некоторых и не одна. (Когда я впервые услышал, как это называется, мне стало смешно: я подумал, что доктор наук – это тот, кто лечит науки. Но папа Виктор объяснил мне, что, наоборот, «доктор» в смысле «врач» – это сокращение от «доктор медицины». Причем в старину совсем не все врачи имели степень доктора, но больные все равно их так называли, чтобы сделать им приятное. Странные все-таки люди жили в старину! Мне бы не было приятно, если бы меня называли титулом, которого я не заслужил. Мне было бы неловко.)

Ну вот, я уже столько написал, и почти ничего – про сегодняшний день. А ведь в дневнике надо писать, что случилось сегодня! Хотя, как я уже сказал, это был обычный учебный день. С утра мы с мамой Еленой занимались греческим. По правде говоря, этот язык кажется мне немного смешным, с его окончаниями на «-ос» и «-ес». Латынь, по-моему, гораздо красивее. Но греческий тоже надо знать, потому что эллинская культура легла в основу нашей цивилизации. Мама Елена сегодня привела очередной пример этого: оказывается, многие имена в нашем мире – греческие. И мое имя, Филипп, в том числе. Оно означает «любитель лошадей».

Вообще-то меня так назвали не потому, что я люблю лошадей. Просто в год, когда я появился на свет, была очередь буквы «Ф». По-латински она пишется Ph и идет сразу после P. Называть ребенка по букве года – это не закон, но этому правилу следуют, чтобы не было путаницы. В любом случае, это мое временное имя. Если я захочу, то, когда вырасту, смогу выбрать другое, вместе с фамилией. Детям ведь фамилия не нужна. Пока что я не думал, как захочу зваться, когда стану взрослым. Может быть, я буду брать себе новое имя каждый раз, как буду менять профессию. Я поделился этой идеей с мамой Еленой, и она сказала, что это интересная мысль. Пока так никто не делает, но, возможно, я стану первым!

Но сейчас меня зовут Филипп, и я сказал, что неправильно зваться любителем лошадей и при этом видеть лошадей только в фильмах. Мама Елена посовещалась с мамой Лусией, и та сказала, что, хотя лошади вместе с другими млекопитающими в программе по биологии только через год, не будет ничего страшного, если мы внесем небольшое изменение и посмотрим лошадей прямо сейчас. Так что после урока греческого мы с мамой Лусией полетели в Вену, где выступает лучший в мире лошадиный балет.

Вена – это столица Европейской Земли Остеррайх. Город мне очень понравился, он такой красивый. Мама Лусия говорит, что Вена стала особенно красивой сейчас, когда, наконец, посносили все уродливые коробки, понастроенные в XX веке. Я думал, мы сразу отправимся смотреть лошадей, но мама Лусия сказала, что было бы невежливо не зайти поздороваться с бургомистром. Так что из стратопорта воздушное такси доставило нас в городскую ратушу. Венского бургомистра зовут херр Йозеф Шуленбург, он высокий и веселый. Он угостил нас чаем с пирожными и расспрашивал меня, как я живу, как учусь, что узнал за последнее время. Я пока еще не очень хорошо говорю по-дойчски, поэтому иногда переходил на инглиш. Я рассказал, что мы прилетели в Вену посмотреть лошадей, и херр Шуленбург посоветовал нам поехать в манеж на фиакре. Фиакр – это такая старинная карета, запряженная лошадью. Мне очень понравилась эта идея, хотя так, конечно, медленней, чем на аэромобиле – но по воздуху я и так летаю каждый день. Прощаясь, бургомистр сказал, что ему было очень интересно познакомиться со мной, а мама Лусия сказала: «Надеюсь, мы не очень отвлекли вас от работы». На что бургомистр ответил, что это пустяки, и херр Апфель отлично со всем справляется. Я сначала подумал, что это фамилия его заместителя, а потом догадался, что херр Апфель – это менеджмент-комп фирмы Apple. Еще херр Шуленбург приглашал нас прилетать в Вену опять, и мама Лусия ответила, что обязательно – когда мы с мамой Элизой будем проходить Моцарта на уроках музыки. Я уже слушал Моцарта, мне нравится его музыка. Жалко, что он умер!

Фиакр уже ждал нас у крыльца, и тут я впервые близко познакомился с лошадью! Лошадь была белая в черных пятнах, словно собака-далматин; мама Лусия сказала, что такая масть называется датский кнабструп. Звали лошадь Блюмхен, что значит «цветочек». Ею управляет не киберводитель, а настоящий кучер в старинной одежде! Я спросил его, настоящая ли лошадь Блюмхен или генетически модифицированная. Он ответил, что, конечно, модифицированная, иначе она бы пачкала мостовую и нехорошо пахла. Но в остальном она в точности как природная. Роботов лошади, даже модифицированные, слушаются плохо и вообще недолюбливают, наверное, потому, что никак не могут понять, живые те или нет. Поэтому лошадьми всегда управляют люди. Я попросил кучера, и он дал мне поуправлять Блюмхен. Это оказалось совсем не сложно, даже проще, чем рулить скутером. Полдороги я вел фиакр сам (кучер только подсказывал маршрут), а люди на тротуарах и во встречных фиакрах улыбались и махали нам. В Вене на большинстве центральных улиц запрещено движение колесных машин с мотором – только воздушный транспорт, велосипеды и фиакры. Потом я пересел на пассажирское место, и дальше нас довез кучер. На прощанье я угостил Блюмхен яблоком, и она схрумкала его прямо у меня с ладони!

Потом мы смотрели лошадиный балет. Это потрясающее зрелище! Здание, где его показывают, похоже на настоящий дворец, и снаружи, и изнутри; его зеленые стены и белые с золотом колонны напомнили мне Эрмитаж в Петербурге (Петербург – это столица Европейской Земли Ингерманландия). Но главное, конечно – это сами лошади. Трудно поверить, что животные могут выделывать такое! Они действительно танцуют под музыку, и так слаженно, словно это отражения одного коня в паре десятков зеркал. Но на самом деле это даже не клоны! И измененных генов у них тоже почти нет – только чтобы не пахнуть. Существуют строгие правила лошадиного балета, запрещающие другие изменения. Я не мог понять, почему так, ведь модификации сделали бы этих лошадей еще лучше? Но мама Лусия объяснила мне: «Когда животные – или другие организмы – используются для практических целей, их, конечно, модифицируют, чтобы они наилучшим образом выполняли свою задачу. Но балет – это не прикладная область, а искусство. Если здесь допустить модификации, то это будет уже не искусство жокеев и тренеров, а искусство генных инженеров. У них тоже есть свои фестивали и соревнования, когда мы будем подробнее изучать генетику, ты обязательно посмотришь, каких причудливых существ они создают, когда ничем не ограничивают свою фантазию… но лошадиный балет существует не для них. А для тех, кому интересно вырастить и воспитать такое вот танцующее чудо из обычного жеребеночка». Сначала мне показалось, что это все равно не логично, поскольку с модификациями было бы проще, но потом я подумал и понял, что мне тоже интересно самому нарисовать картину, даже несмотря на то, что пока у меня получается не очень хорошо. И я не хотел бы вместо этого просто взять и загрузить из Сети уже готовую. Ну или почти готовую, где мне оставалось бы подредактировать только несколько пикселей.

В общем, балет мне очень понравился, я хлопал так, что чуть не отбил ладони. А потом мы снова отправились в стратопорт и полетели в Америку, чтобы посмотреть диких, совсем не модифицированных лошадей. В штате Юта есть большой заповедник таких лошадей, их называют мустангами. Пока мы летели в стратоплане, я решил свое задание по математике и отослал его папе Артуру. Он проверил и сказал, что все правильно, хотя третью задачу я решил не так, как в учебнике, и спросил, сам ли я додумался применить геометрический подход вместо алгебраического. Я сказал, что, конечно, сам, потому что мне сразу понравилась красивая фигура, описываемая уравнением. «Ты способен оценить красоту тела в четырехмерном пространстве?» – удивился папа Артур. Не понимаю, что тут удивительного. Впрочем, папа Артур иногда бывает немного странный, наверное, это потому, что он самый старый из моих родителей и даже помнит XX век. Правда, он не любит об этом рассказывать. Зато у него есть Филдсовская медаль, для математиков это то же самое, что Нобелевская премия. Впрочем, это не значит, что я делю своих пап и мам на тех, у кого есть Нобелевская премия, и тех, у кого ее нет. Я одинаково люблю и тех, и других!

Однажды я спросил маму Наташу, правда ли, что в прошлом у детей было не по восемь мам и пап, а только по одному. Она сказала, что правда, и даже еще хуже – у многих был только один родитель, а немало было и таких, у которых вовсе никого не было. Я попытался представить себе, как это, и мне стало так страшно и грустно, как когда я подумал, что больше не увижу Тосю. Да и сами дети появлялись на свет ужасным путем – без всяких генных модификаций и даже без инкубаторов, а рождались, прямо как дикие животные! Я пока не знаю подробно, как это происходит у животных – я буду проходить это по биологии позже, но мне даже не очень хочется это изучать. Я и так знаю, что дети выходили прямо из тела, словно какашки (в дневнике ведь можно писать такое слово?) – фу, гадость! Естественно, многие умирали или рождались уродами, причем тогдашняя медицина не могла это исправить. Все-таки жуткое время было это прошлое! Как хорошо, что я появился не тогда.

Ну вот, стратоплан пошел на посадку, и скоро мы были в заповеднике. В заповеднике нельзя ездить, и нельзя подходить к диким лошадям – да они и сами не подпустят и убегут, а если нет, то могут лягнуть или даже укусить. Они действительно совсем дикие. Но мистер Пенроуз, директор заповедника, объяснил мне, что на самом деле даже мустанги – это не те дикие лошади, что населяли Землю до того, как их приручили люди. Хотя предки лошадей зародились именно в Америке. Но американские лошади вымерли 11 тысяч лет назад, а мустанги – это одичавшие потомки домашних лошадей, которых в Средние века привезли сюда европейцы. Потом мы сели в открытый глайдер и полетели смотреть мустангов. Мистер Пенроуз посмотрел через спутник, где пасется ближайший табун, и мы полетели туда. Там было почти шесть сотен лошадей! Мы не опускались ниже 10 метров, чтобы не пугать их, но я все равно все хорошо рассмотрел, и через оптику, и так. Дикие лошади действительно внешне очень похожи на модифицированных. Но мистер Пенроуз пояснил, что модифицированным лошадям, которых видел я, специально оставляют природный облик. Но есть уголки земли, где лошадей все еще используют в прикладных целях, потому что это оказывается дешевле и проще, чем летающие и шагающие машины – так вот их модифицируют очень сильно, иногда не сразу даже скажешь, что это лошадь. Он показал мне холограммы: одна такая лошадь больше походила на слона с длинной шеей, и к тому же была покрыта косматой шерстью, у другой были горбы, как у верблюда, а недавно создали лошадь с зелеными перепончатыми крыльями. Но летать она не может: эти крылья – почти то же самое, что солнечные батареи машин. В них живут микроорганизмы, которые получают энергию от солнца и синтезируют нужные лошади питательные вещества. В свою очередь, отходы организма лошади служат пищей для микроорганизмов. Поэтому такую лошадь можно не кормить, ей нужны только вода и много света, ну и некоторые соли, которые добавляют в воду.

Напоследок мы побывали в Музее эволюции в Солт-Лейк Сити, это один из самых крупных таких музеев в обеих Америках. Там я познакомился с историей лошади как биологического вида, начиная с эогиппусов и хиракотериумов, живших на Земле 55 миллионов лет назад. Они были больше похожи на собаку, чем на лошадь, и у них было по четыре пальца на передних ногах и по три на задних! Конечно, в музее эти животные не настоящие, а роботы, потому что целые ДНК их не сохранились, и их нельзя реконструировать, как мамонтов. Но выглядят и ведут себя, как живые. Удивительно, как изменились лошади за миллионы лет, но еще замечательнее то, что теперь не надо ждать так долго, чтобы получить новый вид – генетики могут сделать это за несколько месяцев.

В общем, лошади мне понравились, так что пока я не собираюсь менять свое имя. Хотя у меня уже не раз бывало, что что-то мне нравится, а потом я узнаю про что-то, что мне нравится еще больше. В мире столько всего интересного!

Потом мы вернулись домой, где Тося уже приготовила очередной замечательный ужин. У нее в памяти более миллиона рецептов, и не только я, но и мои родители уже отчаялись запомнить, как называется очередное блюдо. Но невкусными они никогда не бывают, это точно!

После ужина был урок математики с папой Артуром, и он задал мне новые задачи, а потом папа Александр сыграл со мной три партии в шахматы. Конечно, он опять все выиграл, но меня это не расстраивает – все-таки он двадцать лет был чемпионом мира. В третьей партии мне даже удалось выиграть у него качество, правда, он быстро отыграл его обратно, попутно захватив инициативу на ферзевом фланге. Но все равно, он говорит, что я делаю успехи. Потом я немного погулял по ночному городу, любуясь лазерной иллюминацией. (Мама Виктория говорит, что раньше в этот день начинался учебный год. Сейчас, конечно, это потеряло смысл, но традиция устраивать праздничную иллюминацию осталась.) Вернувшись, я вставил в комп чистый кристалл – теперь это будет мой дневник. Больше я сегодня писать не буду, потому что хочу перед сном еще подумать над новыми задачками папы Артура.

2 сентября

Сегодняшний почти весь день был посвящен астрономии, и рано утром мы с папой Рональдом отправились на Луну. Я уже бывал в космосе, два раза на околоземной станции «Конкордия», но на Луне прежде не был. Впервые люди побывали на Луне в 1969 году на корабле «Apollo-11», он летел с Земли до Луны четверо суток. Современные лунные лайнеры летят меньше четырех часов, это потому, что полпути они разгоняются, а вторую половину тормозят, а «Apollo» почти весь путь летел по инерции. Но для этого лунным лайнерам нужно брать много топлива. Чтобы не тратить его еще и на взлет-посадку, они никогда не садятся ни на Землю, ни на Луну, а только летают между орбитатальными вокзалами. Земной вокзал называется «Терра-1», а лунный – «Селена-1».

На «Терру-1» мы прилетели большим пассажирским челноком – он втрое больше тех, какие летают на «Конкордию». Да и сам вокзал намного больше, чем научная станция. Орбита «Терры-1» выше, чем у «Конкордии», поэтому сквозь прозрачный купол центрального зала видно сразу всю Землю целиком. «Терра-1» всегда обращена этим куполом к Земле, а «Селена-1», построенная по похожему проекту, – к Луне. Мне повезло – когда мы прилетели, вокзал был как раз над освещенным полушарием. Земля была похожа на гигантский светящийся глобус, только весь заляпаный пятнами облаков. И еще на фоне этого сине-белого шара чернели фигурки зависших в воздухе туристов. Внешний обод вокзала вращается, чтобы создать искусственную тяжесть, но центральная часть, куда стыкуются корабли, неподвижна, и там всегда невесомость. Мне нравится невесомость! Папа Рональд дал мне портативный двигатель на сжатом воздухе, и я немного полетал по центральному залу. Я научился пользоваться такими двигателями на «Конкордии», хотя там не так много места, и чаще всего люди просто отталкиваются от стен и поручней, но начальник «Конкордии» разрешил мне потренироваться летать в спортзале.

Но долго развлекаться в невесомости я не мог, потому что пора уже было на рейс. Салон лунного лайнера оказался меньше, чем я ожидал, глядя на эти лайнеры снаружи, через обзорный экран челнока – это потому, что много места на корабле занимает топливо, а людей с Земли на Луну и обратно летает не так много, куда меньше, чем на стратопланных рейсах. Сам салон совсем не похож на стратопланный – он не вытянутый от носа к хвосту, а круглый: его пол – это такой большой диск, на котором стоят кресла, и хвост, то есть двигатели, находится не сзади (зада и переда у диска вообще нет – кресла можно крутить в любую сторону), а снизу. Поэтому, когда лайнер разгоняется или тормозит, по полу можно ходить, как на Земле. И только в середине полета, когда лайнер разворачивается хвостом вперед, появляется предупреждение о невесомости, и надо сесть и пристегнуться.

Сначала я просто любовался видами на обзорных экранах, а потом подключился к виртуальной системе и посмотрел фильм про освоение Луны. А потом в салон пришел капитан корабля и спросил, не хочу ли я подняться в рубку. Я, конечно, хотел! Я еще никогда не бывал в действующей пилотской рубке – только в музейных. На первых стратопланах рубки были, но такие перестали летать задолго до моей икубации. Сейчас любым стратопланом управляет бортокомп, а если, в самом невероятном случае, с компом что-нибудь случится, автоматически включится дистанционное управление из ближайшего стратопорта. Но космос – другое дело, скорости здесь выше и расстояния больше, на середине пути сигнал до лунного лайнера и обратно идет почти две секунды, а корабль за это время пролетает около сотни километров. Слишком много для дистанционного управления!

Оказывается, в рубке современного лайнера тоже есть пульт с индикаторами, кнопками и рычагами, почти как на старинных кораблях и самолетах. Но он, конечно, не используется: это резерв на самый крайний случай, если возникнут проблемы и со всеми бортокомпами, и с нейроинтерфейсами пилотов. Капитан сказал, что вероятность такого – меньше одной миллиардной, но эти пульты все равно ставят, потому что безопасность людей превыше всего. А в нормальных условиях, естественно, пилоты подключают свои мозги к системам корабля напрямую через нейроинтерфейс. Я тоже хотел подключиться, конечно, без возможности отдавать команды, но капитан сказал, что этого нельзя делать без соответствующей подготовки, иначе я получу серьезный нейрошок, когда на мозг обрушится вся эта информация. Жалко, конечно, но я не обиделся. Мне очень редко говорят «нельзя», но уж если говорят – значит, причина действительно серьезная.

Потом мы прибыли на «Селену-1». (Капитан позволил мне наблюдать за стыковкой из пилотской рубки, но, по правде говоря, вид оттуда почти такой же, как и на обзорных экранах в салоне.) С вокзала до всех лунных городов летают прямые челноки, но мы сели на экскурсионный катер, который облетает Луну по орбите и лишь потом совершает посадку в столице – Селенополисе. Мне очень понравились лунные кратеры и кольцевые горы (они называются «цирки», хотя совсем не похожи на цирк, где выступают модифицированные животные и роботы-клоуны) с низкой орбиты, и я сделал много снимков. Особенно впечатляют пейзажи вблизи терминатора, где подножия гор полностью скрыты в черной тени, а вершины ярко горят на солнце – кажется, что они висят в воздухе, то есть, конечно, в вакууме. Впрочем, на большей части ночной стороны чернота не абсолютная, потому что сейчас полноземлие, и Земля освещает Луну гораздо ярче, чем Луна – Землю. А иначе на видимой стороне Луны почти ничего нельзя было бы разглядеть. Зато на обратной стороне сейчас день, и все очень хорошо видно.