Текст книги "Эра Меркурия"

В последние полвека существования империи евреев убивали и грабили как олицетворения опасного ума. Одесский погром 1871 года начали местные греки, проигрывавшие в конкурентной борьбе торговых монополий, однако большинство погромщиков – тогда и позже, когда насилие стало распространяться, – составляли недавние мигранты из деревни, проигрывавшие в конкурентной борьбе за место в современной жизни. Для них евреи были чуждым лицом города, манипуляторами незримой руки, меркурианскими чужаками, превратившимися в хозяев. Они по-прежнему занимались рискованными ремеслами, но пути их стали еще более неисповедимыми, а многие из их детей стали революционерами, то есть открыто покушались на все еще священные символы аполлонийского первенства и достоинства – Бога и Царя[230]230
  О погромах см., в частности: Klier and Lambroza, Pogroms.


[Закрыть].

Когда в 1915 году Максим Горький опубликовал анкету по “еврейскому вопросу”, наиболее распространенный ответ был сформулирован читателем из Калуги: “Врожденный жестокий, последовательный эгоизм еврея всюду берет верх над добродушным, малокультурным, доверчивым русским крестьянином и купцом”. По словам респондента из Херсона, русский крестьянин нуждается в защите от евреев, поскольку он пребывает “в зачаточном развитии, детском периоде”, а согласно “У., крестьянину”, “дать евреям равноправие, безусловно, нужно, но не сразу, а постепенно, с большой осмотрительностью, иначе в скором времени если не вся земля, серый народ русский, то наполовину перейдет в рабство евреев”. Солдаты-резервисты Д. и С. написали, что “для евреев нужно дать отдельную колонию, иначе они приведут Россию до ничего”. А “г-н Н.” предложил окончательное решение: “Мое русское мнение: просто-напросто всех Евреев нужно стереть с лица земли Российской империи, и больше ничего не остается делать…”[231]231
  Максим Горький. Из литературного наследия: Горький и еврейский вопрос, под ред. Михаила Агурского и Маргариты Шкловской. Jerusalem: Hebrew University of Jerusalem, 1986, 190–202.


[Закрыть]

Как и повсюду в Европе, евреи – победоносные меркурианцы без патента на опасные ремесла – были чрезвычайно уязвимы. В России более, чем где бы то ни было, лишенные крова аполлонийцы не имели риторической и правовой защиты со стороны либерального национализма, то есть не слышали уверений в том, что чуждое новое государство на самом деле принадлежит им по праву, что модернизация и бездомность – их приобретение, а не потеря, и что универсальное меркурианство – не что иное, как возрожденный аполлонизм. Защита в виде антиеврейских ограничений, которую получали перебиравшиеся на новые места крестьяне, приводила к результатам, обратным желаемым. В городах черты оседлости доминировали евреи, а все большее число их детей, удерживаемых там силой, присоединялось к бунту против Бога и Царя.

Расплачивались за это люди, подобные отцу бабелевского рассказчика, ограбленному и униженному в тот день, когда сын его почувствовал горькую, горячую и безнадежную любовь к Галине Аполлоновне.

И я увидел из окна пустую улицу с громадным небом над ней и рыжего моего отца, шедшего по мостовой. Он шел без шапки, весь в легких поднявшихся рыжих волосах, с бумажной манишкой, свороченной набок и застегнутой на какую-то пуговицу, но не на ту, на которую следовало. Власов, испитой рабочий в солдатских ваточных лохмотьях, неотступно шел за отцом.

– Так, – говорил он душевным хриплым голосом и обеими руками ласково трогал отца, – не надо нам свободы, чтобы жидам было свободно торговать… Ты подай светлость жизни рабочему человеку за труды за его, за ужасную эту громадность… Ты подай ему, друг, слышь, подай…

Рабочий молил о чем-то отца и трогал его, полосы чистого пьяного вдохновения сменялись на его лице унынием и сонливостью.

– На молокан должна быть похожа наша жизнь, – бормотал он и пошатывался на подворачивающихся ногах, – вроде молокан должна быть наша жизнь, но только без бога этого сталоверского, от него евреям выгода, другому никому…

И Власов с отчаянием закричал о сталоверском боге, пожалевшем одних евреев. Власов вопил, спотыкался и догонял неведомого своего бога, но в эту минуту казачий разъезд перерезал ему путь.

Казаки отвернулись от обоих – пьяного гонителя, ощущавшего себя жертвой и молившего гонимого о пощаде, и униженной жертвы, чей сын торжествовал над русскими мальчиками с толстыми щеками, пока те грабили и убивали еврейских стариков. Казаки “бесстрастно сидели в высоких седлах, ехали в воображаемом ущелье и скрылись в повороте на Соборную улицу”. В это время мальчик сидел на кухне у Галины Аполлоновны. Утром его ударил в висок безногий калека с грубым лицом, составленным “из красного жира, из кулаков, из железа”. Ударил голубем, которого мальчик купил, чтобы отпраздновать поступление в гимназию. Голуби были мечтой его жизни. Голубятню построил для мальчика его дед Шойл, убитый тем утром.

Гусь жарился на кафельной плите, пылающая посуда висела по стенам, и рядом с посудой, в кухаркином углу, висел царь Николай, убранный бумажными цветами. Галина смыла остатки голубя, присохшие к моим щекам.

– Жених будешь, мой гарнесенький, – сказала она, поцеловав меня в губы запухшим ртом, и отвернулась[232]232
  Бабель, Сочинения, 2: 142, 148, 154–155.


[Закрыть].

Пройдет несколько лет, и бабелевский рассказчик станет женихом русской женщины. А до этого в его жизни будет Ефим Никитич Смолич, в чьей атлетической груди “жила жалость к еврейским мальчикам”, и помощник попечителя Пятницкий, любивший еврейских мальчиков за их любовь к Пушкину. Когда после экзамена маленький победитель “стал просыпаться от судороги [своих] снов”, он обнаружил, что его окружили “русские мальчики”.

Они хотели щелкнуть меня или просто поиграть, но в коридоре показался вдруг Пятницкий. Миновав меня, он приостановился на мгновение, сюртук трудной медленной волной пошел по его спине. Я увидел смятение на просторной этой, мясистой, барской спине и двинулся к старику.

– Дети, – сказал он гимназистам, – не трогайте этого мальчика, – и положил жирную, нежную руку на мое плечо[233]233
  Там же, 143–144.


[Закрыть].

Но были и те – малое меньшинство, – кто не жалел евреев за их слабость и влюбленность, а уважал их за их силу и иконоборчество: те, кто приветствовал новую эру и восхищался евреями за то, что они столько сделали для ее пришествия. То были марксисты – единственные русские интеллигенты, презиравшие русского крестьянина и русскую интеллигенцию так же страстно, как они презирали “гнилой” либерализм. Для них новая эра означала преобразование – посредством более или менее стихийного всемирного отцеубийства – города симметричного, изобильного и порочного в город симметричный, изобильный и лучезарный. При коммунизме наличия племен не предполагалось, но всякий знал, что в русской традиции симметричный город, хороший или плохой, был немецким творением, а евреи, по словам одного из корреспондентов Горького, были “немецким вспомогательным механизмом”[234]234
  Горький, Из литературного наследия, 199.


[Закрыть]. Подлинным большевиком был не тот, кто придерживался определенной догмы, а тот, кто безоговорочно предпочитал Штольца Обломову – с той разницей, что в начале XX века Штольц вполне мог оказаться евреем. Немцы сохраняли лидерство, но у евреев имелись свои, особые притязания на городскую добродетель. Как писал Луначарский,

евреи всюду жили, как иностранцы, – но они вносили в страны своего изгнания, в страны с более низкой, ограниченной, крестьянской культурой свои городские торговые навыки и становились ферментом капиталистического развития. Этим самым в высочайшей мере, как это признано лучшими исследователями развития человечества, еврейство способствовало прогрессу, но этим же самым оно навлекало на себя страшные громы и молнии, во-первых – низового крестьянства, эксплуататорами которого евреи явились в качестве торговцев, ростовщиков и т. д., и, во-вторых, – со стороны буржуазии, которая выросла из этого крестьянства[235]235
  А. Луначарский. Об антисемитизме. М.: Госиздат, 1929, 17.


[Закрыть].

Ленин не интересовался еврейской историей. С его точки зрения, “капитализм ставит на место тупого, заскорузлого, оседлого и медвежьи-дикого мужика великоросса или украинца подвижного пролетария”. Родины у пролетария, разумеется, не было, как не было единой “национальной культуры”, но если говорить о подвижном пролетарии в этнических терминах (к чему подталкивали бундовские “обыватели”), то евреи – в отличие от великороссов и украинцев – были наилучшими кандидатами на эту роль, поскольку их культуре свойственны такие “великие всемирно-прогрессивные черты”, как “ее интернационализм” и “ее отзывчивость на передовые движения эпохи (процент евреев в демократических и пролетарских движениях везде выше процента евреев в населении вообще)”. Все передовые евреи, писал Ленин, сторонники ассимиляции, но не следует закрывать глаза и на тот факт, что многие из “передовых вождей демократии и социализма” вышли из “лучших людей еврейства”. Вышел из еврейства – через дедушку с материнской стороны – и сам Ленин, хотя он, по всей видимости, не знал об этом. Обнаружив “этот факт”, его сестра Анна Ильинична написала Сталину, что еврейское происхождение Ленина “является лишним подтверждением данных об исключительных способностях семитического племени” и что Ленин всегда указывал на его “«цепкость» в борьбе, как он выражался, противополагая ее более вялому и расхлябанному русскому характеру”. Горький тоже утверждал, что Ленин питал слабость к “народу умников”, а однажды сказал, что “русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови”[236]236
  В. И. Ленин. Критические заметки по национальному вопросу в: В. И. Ленин. Вопросы национальной политики и пролетарского интернационализма. М.: Политиздат, 1965, 10, 13, 15; под ред. Е. Е. Кириловой и В. Н. Шепелевой. Вы… распорядились молчать… абсолютно // Отечественные архивы, 3 (1992): 78–79; Горький, Из литературного наследия, 351. О родословной Ленина см.: О. Абрамова, Г. Бородулина, Т. Колоскова. Между правдой и истиной: Об истории спекуляции вокруг родословия В. И. Ленина. М.: Государственный исторический музей, 1998; М. Г. Штейн. Ульяновы и Ленины: Тайны родословной и псевдонима. СПб.: ВИРД, 1997.


[Закрыть].

Неизвестно, произнес ли Ленин эти слова, но хорошо известно, что нечто подобное говорил, и не один раз, сам Горький. В 1910-х годах Горький был самым знаменитым в России писателем, самым почитаемым пророком и самым страстным юдофилом. Он не был членом партии большевиков, но сходился с ними в любви к подвижному пролетарию и ненависти к русскому и украинскому крестьянину, “дикому, сонному, приросшему к своей куче навоза” (как выразился Ленин). Горький был еще большим ницшеанцем, чем большевики: все традиции и религии, по его мнению, увековечивают рабство и посредственность, а первым подлинным иконоборцем является этимологически корректный пролетарий, который не производит ничего, кроме потомства (proles). Единственное средство против “свинцового” мещанства – революция, а величайшие революционеры в истории человечества – евреи[237]237
  Ленин, О праве наций на самоопределение в: Ленин, Вопросы национальной политики, 81 (сноска).


[Закрыть]. “Старые крепкие дрожжи человечества, евреи всегда возвышали дух его, внося в мир беспокойные, благородные мысли, возбуждая в людях стремление к лучшему”. Наделенный “геройским” идеализмом, “все изучающий, все испытующий” еврей спас мир от покорности и самодовольства.

Этот идеализм, выражающийся в неустанном стремлении к переустройству мира на новых началах равенства и справедливости, – главная, а может, и единственная причина вражды к евреям. Они нарушают покой сытых и самодовольных и бросают луч света на темные стороны жизни. Своей энергией и воодушевлением они внесли в жизнь огонь и неутомимое искание правды. Они будили народы, не давая им покоя, и наконец – и это главное! – этот идеализм породил страшилище для владык – религию массы, социализм.

Нигде, согласно Горькому, в евреях не нуждались так отчаянно и не обращались с ними так плохо, как в России, где “расхлябанность” (обломовщина) была главной национальной чертой, а переход “из болота восточной косности на широкие пути западноевропейской культуры” – беспрецедентно тяжкой мукой. Еврейская традиция, которая “запрещает… всякое праздное, не основанное на труде удовольствие”, это “то самое, чего недостает нам, русским”. Ибо “где-то в глубине души русского человека – все равно, барин он или мужик, – живет маленький и скверный бес пассивного анархизма, он внушает нам небрежное и безразличное отношение к труду, обществу, народу, к самим себе”. И чем очевиднее тот факт, что “евреи больше европейцы, чем русские” и что еврей “как психический тип культурно выше, красивее русского”, тем сильнее негодуют покорные и самодовольные.

Если некоторые евреи умеют занять в жизни наиболее выгодные и сытые позиции, это объясняется их умением работать, экстазом, который они вносят в процесс труда, любовью “делать” и способностью любоваться делом. Еврей почти всегда лучший работник, чем русский, на это глупо злиться, этому надо учиться. И в деле личной наживы, и на арене общественного служения еврей носит больше страсти, чем многоглаголивый россиянин, и, в конце концов, какую бы чепуху ни пороли антисемиты, они не любят еврея только за то, что он явно лучше, ловчее, трудоспособнее их[238]238
  Горький, Из литературного наследия, 170–171, 113, 115, 204, 269.


[Закрыть].

Понятие “ненависти к самому себе” (self-hate) основано на предположении, что неукоснительное почитание сородичей есть естественное состояние человека. В этом смысле все национальные интеллигенции являются “самоненавидящими”, поскольку они – по определению – не удовлетворены достижениями своих народов в сравнении с другими народами или по отношению к некоторой догме. Горьковская разновидность – горькая, горячая и безнадежная любовь раскаявшегося аполлонийца к прекрасным меркурианцам – становилась все более распространенной по мере того, как “пассивные анархисты” открывали для себя неуловимое очарование современной эпохи. Неотделимое от национализма (любви к самому себе), это чувство было не менее болезненным и страстным, чем влечение меркурианцев к аполлонийцам. Главные атрибуты каждой из сторон (сердце/ум, душа/тело, укорененность/подвижность и т. п.) оставались неизменными, но сила взаимного влечения возросла во сто крат – особенно в России, где местные аполлонийцы были защищены государственным национализмом почти так же слабо, как традиционные меркурианцы. В век универсального меркурианства трудность положения евреев состояла в том, что они оказались первыми среди равных без защиты государственного национализма (искусственного аполлонийства). Трудность положения русских состояла в том, что они оказались последними среди крупных европейских претендентов под защитой нереформированного старого режима (который утешал их не тем, что называл братьями, а тем, что настаивал на их вечном детстве). Результатом была любовь наравне с ненавистью: Горький, ненавидящий себя аполлониец, любил евреев так же страстно, как Бабель, ненавидящий себя еврей, любил Галину Аполлоновну.

* * *

Первая мировая война стала катастрофой для большинства российских меркурианцев. Война между национальными государствами оказалась губительной не только для государств, лишенных нации (Российской, Австро-Венгерской и Османской империй), но и для наций, лишенных государства, в особенности тех из них, которые жили среди других народов. Отцам и детям (патриархальным империям) пришлось хуже, чем братьям (либеральным национальным государствам). Тем, у кого не было родственных связей со своим государством, пришлось хуже всех.

На кавказском фронте массовые убийства османских армян и айсоров привели к притоку в Россию огромного числа беженцев. Однако большинство беженцев на российской территории были порождением российской политики. В ходе войны более миллиона жителей Российской империи подверглись депортации, интернированию, полицейскому надзору и конфискации имущества по причине их гражданства, национальности или вероисповедания. Подавляющее большинство составляли российские немцы и евреи, в которых видели потенциальных изменников, потому что они были связаны родственными узами с подданными враждебных государств, а также потому – как в случае турецких армян, – что они были заметными, преуспевающими меркурианцами. Наиболее шумная кампания велась под знаменем борьбы с “немецким засильем” в экономике и включала в себя ликвидацию фирм, имевших связи с “вражескими подданными”. Антиеврейские и антигерманские погромы составляли непременную часть военных мобилизаций. Самыми крупными из них – с точки зрения участия населения и финансового ущерба – были антигерманские беспорядки 26–29 мая 1915 года в Москве, в результате которых около 800 квартир и контор различных компаний были разгромлены. Широко распространенный взгляд на императорский двор как в некотором смысле немецкий сыграл важную роль в его падении два года спустя[239]239
  Eric Lohr. Enemy Alien Politics within the Russian Empire during World War I. Ph. D. diss. Harvard University, 1999. Cм. также: Peter Gattrell. A Whole Empire Walking: Refugees in Russia during World War I. Bloomington: Indiana University Press, 1999; Peter Holquist. To Count, to Extract, and to Exterminate: Population Statistics and Population Politics in Late Imperial and Soviet Russia, in Ronald Grigor Suny and Terry Martin, eds. A State of Nations: Empire and Nation-Making in the Age of Lenin and Stalin. New York: Oxford University Press, 2001, 111–144; Mark von Hagen. The Great War and the Mobilization of Ethnicity in the Russian Empire, in Barnett R. Rubin and Jack Snyder, eds. Post-Soviet Political Order: Conflict and State Building. London and New York: Routledge, 1998, 34–57, в особенности с. 43; В. В. Канищев. Русский бунт – бессмысленный и беспощадный: Погромное движение в городах России в 1917–1918 гг. Тамбов: ТГУ, 1995.


[Закрыть].

Тотальные войны выигрываются современными нациями, а современные нации состоят из по-братски равных сынов отечества. Царское государство пыталось создать сплоченную семью, изгоняя “неродных” сыновей, но не идя на серьезные уступки по линии братства (равенства граждан). Одним из следствий этой политики стал крах имперской государственности. Другим – конец роли немцев как главных российских меркурианцев. Третьим – распад черты оседлости и превращение евреев в меркурианцев новой многонациональной империи.

Русская революция была суммой крестьянских восстаний, крестовых походов, племенных войн, колониальных захватов и временных коалиций. Одним из слагаемых стала еврейская революция против еврейства. Погромы и депортации военного времени и сопутствовавшая им милитаризация апокалиптических идеологий – анархистской, националистической и марксистской – превратили бунт еврейских детей в массовую революцию. Во время смутного времени 1914–1921 годов многие евреи прятались, бежали и переезжали; десятки тысяч были убиты. Но большинство из тех, кто взялся за оружие, не остались дома, чтобы защищать жизнь и имущество своих родителей. Они ушли воевать за всемирное братство[240]240
  О “смутном времени” см.: Peter Holquist. Making War, Forging Revolution: Russia’s Continuum of Crisis, 1914–1921. Cambridge: Harvard University Press, 2002.


[Закрыть].

Когда бабелевский рассказчик пришел с Конармией в Галицию, он увидел присевшую к нищей земле “безглазую, щербатую” синагогу, “узкоплечих евреев, грустно торчащих на перекрестках” и “евреев в жилетах, с поднятыми плечами”, стоявших “у своих порогов, как ободранные птицы”. Повсюду царил вековой запах гнилой селедки и “протухшей кислоты испражнений”. “Местечко смердит в ожидании новой эры, и вместо людей по нему ходят слинявшие схемы пограничных несчастий”.

Здесь, “в удушливом плену” хасидизма, среди “бесноватых, лжецов и ротозеев”, при дворе “последнего рабби из чернобыльской династии” он нашел истинного пророка последнего исхода.

И вдруг я увидел юношу за спиной Гедали, юношу с лицом Спинозы, с могущественным лбом Спинозы, с чахлым лицом монахини. Он курил и вздрагивал, как беглец, приведенный в тюрьму после погони. Оборванный Мордхе [“горбатый старикашка, ростом не выше десятилетнего мальчика”] подкрался к нему сзади, вырвал папиросу изо рта и отбежал ко мне.

– Это – сын равви, Илья, – прохрипел Мордхе и придвинул ко мне кровоточащее мясо развороченных век, – проклятый сын, последний сын, непокорный сын…

И Мордхе погрозил юноше кулачком и плюнул ему в лицо[241]241
  Бабель, Сочинения, 2: 43, 101, 70, 36.


[Закрыть].

Таков Первый акт Еврейской революции, написанный “братом” пророка – братом-пророком, чьи истории “предназначались для того, чтобы пережить забвение”[242]242
  Там же, 246.


[Закрыть]. Другой брат, “комсомольский поэт” Эдуард Багрицкий (Дзюбин), вспоминал свое собственное детство:

 
Его опресноками иссушали,
Его свечой пытались обмануть.
К нему в упор придвинули скрижали –
Врата, которые не распахнуть.
Еврейские павлины на обивке,
Еврейские скисающие сливки,
Костыль отца и матери чепец –
Все бормотало мне:
– Подлец! Подлец!
[…]
Любовь?
Но съеденные вшами косы;
Ключица, выпирающая косо;
Прыщи, обмазанный селедкой рот
Да шеи лошадиной поворот.
Родители?
Но в сумраке старея.
Горбаты, узловаты и дики,
В меня кидают ржавые евреи
Обросшие щетиной кулаки.
[…]
– Отверженный! Возьми свой скарб убогий,
Проклятье и презренье!
Уходи! –
Я покидаю старую кровать:
Уйти?
Уйду!
Тем лучше!
Наплевать![243]243
  Э. Г. Багрицкий. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1956, 174–176.


[Закрыть]
 

И он ушел – как ушли Илья и Бабель со своим героем. То, что они нашли после 1917 года, было намного удивительнее, чем постыдная жизнь всех людей на земле; намного удивительнее, чем Пушкин, Галина Аполлоновна и призрачные островки свободы. Они нашли первую Религиозную войну XX века, последнюю войну во имя конца всех войн, Армагеддон накануне вечности.

Для тех, кто хотел сражаться, существовало только одно воинство. Красная Армия была единственной силой, последовательно выступавшей против еврейских погромов; единственной, во главе которой стоял еврей. Троцкий был не просто военачальником или даже пророком – он был живым воплощением искупительного насилия, мечом революционной справедливости и – в то же самое время – Львом Давидовичем Бронштейном, чьей первой школой был хедер Шуфера в Громоклее Херсонской губернии. Другими вождями большевиков, стоявшими ближе всех к Ленину во время Гражданской войны, были Г. Е. Зиновьев (Овсей-Герш Аронович Радомысльский), Л. Б. Каменев (Розенфельд) и Я. М. Свердлов[244]244
  О первой школе Троцкого см.: Троцкий, Моя жизнь, 54–58.


[Закрыть].

Подавляющее большинство членов партии большевиков составляли русские (72 % в 1922 году); в процентном отношении на первом месте шли латыши (впрочем, после образования независимой Латвии в 1918 году советские латыши стали в известном смысле сообществом политических эмигрантов); и ни один из видных коммунистов еврейского происхождения не хотел быть евреем. Что, собственно, и делало их идеальными героями для бунтарей, подобных Эдуарду Багрицкому, который тоже не хотел быть евреем. Троцкий как-то сказал, что по национальности он “социал-демократ”. Именно эту национальность представляли большевики, и именно за эту национальность сражался Багрицкий: “Чтоб земля суровая / Кровью истекла, / Чтобы юность новая / Из костей взошла”. Из тех, кто воевал на обломках самовластья, большевики были единственными истинными жрецами храма вечной юности, единственными борцами за всемирное братство, единственной партией, в которой нашлось место для Эдуарда Багрицкого и Ильи Брацлавского[245]245
  Багрицкий, Стихотворения, 202.


[Закрыть].

Когда рассказчик Бабеля снова увидел Илью, тот умирал от ран.

– Четыре месяца тому назад, в пятницу вечером, старьевщик Гедали провел меня к вашему отцу, рабби Моталэ, но вы не были тогда в партии, Брацлавский.

– Я был тогда в партии, – ответил мальчик, царапая грудь и корчась в жару, – но я не мог оставить мою мать…

– А теперь, Илья?

– Мать в революции – эпизод, – прошептал он, затихая. – Пришла моя буква, буква Б, и организация услала меня на фронт…

– И вы попали в Ковель, Илья?

– Я попал в Ковель! – закричал он с отчаянием. – Кулачье открыло фронт. Я принял сводный полк, но поздно. У меня не хватило артиллерии…

Илья испустил дух. В его сундучке “было все свалено вместе – мандаты агитатора и памятки еврейского поэта. Портреты Ленина и Маймонида лежали рядом… Прядь женских волос была заложена в книжку постановлений Шестого съезда партии, и на полях коммунистических листовок теснились кривые строки древнееврейских стихов”[246]246
  Бабель, Сочинения, 2: 129.


[Закрыть].

То, что между Лениным и Маймонидом (и между Ильей Брацлавским и Ильей библейским) существовала связь, – предположение Бабеля; то, что многие сыновья раввинов служили в Красной Армии, – факт. Они воевали против древней отсталости и современного капитализма, против своей “химерической национальности” и самих “оснований” старого мира (как пелось в “Интернационале”). У них не было родины, но они обладали неисчерпаемым запасом пролетарской сознательности (социал-демократического патриотизма).

В возрасте девяти лет будущий филолог-классик М. С. (Эли-Мойше) Альтман организовал в своем хедере забастовку против самодержавия. В четвертом классе гимназии он написал победившее на конкурсе сочинение о “Медном всаднике”. Будучи 22-летним студентом-медиком в Чернигове, он стал революционером.

Я предвидел победу большевиков и еще до окончания их войны выпустил газетный листок, где это населению предвещал: “Мы пришли!” – писал я в этом листке. И вот, когда большевики одолели, они, прочтя листок, изумились и, узнав, что автором оповещения их прихода был я, назначили меня, беспартийного, редактором уже официальной газеты (“Известий черниговского губисполкома”). И жизнь моя потекла по новому руслу. Я фанатично уверовал в Ленина и “мировую революцию”, ходил по улицам с таким революционным выражением на лице, что мирные прохожие не решались ходить со мною рядом. И, вспоминаю, когда “мы” (большевики) взяли Одессу, я ходил по улице, от радости шатаясь, как пьяный[247]247
  Альтман, Автобиография, 210, 214, 219.


[Закрыть].

Эстер Улановская выросла в украинском местечке Бершадь. Девочкой она обожала Толстого, Тургенева и своего дедушку-раввина. Ее мечтой было “попасть в университет, а оттуда – прямая дорога в Сибирь или на виселицу”:

Все в местечке меня раздражало и возмущало… Я хотела бороться за революцию, за народ. Но “народ” был для меня в значительной степени понятием абстрактным. Окружающие меня евреи – это не народ. Так, просто малосимпатичные люди, хотя я и любила некоторых из них. Но также и мужики, которые приезжали в местечко в базарные дни, напивались, ругались и били своих жен – были не похожи на тот народ, о котором я читала в книгах. Правда, что евреи в местечке были добрее украинских мужиков, не били своих жен и не матюкались. Но евреи – это был мир, от которого я отталкивалась[248]248
  Надежда и Майя Улановские. История одной семьи. New York: Chalidze Publications, 1982, 30.


[Закрыть].

В тринадцать лет она переехала в Одессу и вступила в “Моревинт” (Молодой революционный интернационал), состоявший по преимуществу из еврейских подростков. Так как в Моревинте уже была одна Вера и одна Любовь, Эстер стала Надеждой. “Мое имя Эстер (по-домашнему Эстерка) и даже его русский вариант Эсфирь казались мне неблагозвучными. Еще в местечке все старались называть себя русскими именами, в Одессе же еврейское имя было признаком страшной отсталости”. Гражданская война предоставила юным бунтарям возможность преображения, самопожертвования и ритуального насилия. Вера, Надежда и Любовь были движимы желанием “отомстить за товарищей и, если надо, погибнуть самим”. Как-то они с товарищами захватили деревню (“кажется, Гниляково”), объявили в ней советскую власть и “устроили блокаду, не давая возить в город продукты”. Их было около ста человек, все хорошо вооруженные. “Не знаю, зачем нужна была эта блокада, – писала Надежда много лет спустя. – Я все принимала как должное и не замечала, что среди крестьян началось брожение”. Надежда и ее товарищи сражались за народ вообще и ни за кого в особенности. Многие из них “погибли сами”. Надежда выжила и со временем стала советской разведчицей в Китае, Европе и Америке[249]249
  Там же, 24, 41, 36.


[Закрыть].

Бабелевский рассказчик (как и сам Бабель в декабре 1917 года) поступил в тайную полицию, она же Чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Здесь, в конце “Дороги” (как называется рассказ), у него появились “товарищи, верные в дружбе и смерти, товарищи, каких нет нигде в мире, кроме как в нашей стране”. Им предстояло остаться товарищами до самой смерти Бабеля от их рук в январе 1940 года. Первым начальником группы следователей, занимавшихся “шпионской деятельностью” Бабеля, был еврейский беглец от отсталости[250]250
  Бабель, Сочинения, 2: 206. О следственном деле Бабеля см.: Виталий Шенталинский. Рабы свободы: В литературных архивах КГБ. М.: Парус, 1995, 26–81.


[Закрыть].

Во время Гражданской войны Пушкинская улица стала для многих “дорогой” к мировой революции (или к борьбе с контрреволюцией и саботажем). Дорога эта вела к освобождению всего человечества, и по ней (по словам комсомольского поэта Иосифа Уткина) “в ногу шли: / Китаец желтолицый / И бледнолицый иудей…”. Путь был нелегким, но конечная цель сомнений не вызывала, потому что бок о бок с ними шагал главный “поэт походного политотдела”. Как писал Багрицкий в 1924 году,

 
Я мстил за Пушкина под Перекопом,
Я Пушкина через Урал пронес,
Я с Пушкиным шептался по окопам,
Покрытый вшами, голоден и бос!
И сердце колотилось безотчетно,
И вольный пламень в сердце закипал,
И в свисте пуль, за песней пулеметной –
Я вдохновенно Пушкина читал!
Идут года дорогой неуклонной,
Клокочет сердце песенный порыв…
…Цветет весна – и Пушкин отомщенный
Все так же сладостно-вольнолюбив[251]251
  Иосиф Уткин. Стихи. М.: Правда, 1939, 21–22; Багрицкий, Стихотворения, 202, 250–251, 259–261, 262–263.


[Закрыть].
 

Революции 1917-го не имели прямого отношения к Пушкину и евреям. Но Гражданская война имела. Главные ее сражения происходили на территории бывшей черты оседлости, где русские составляли меньшинство, а евреи – значительную долю городского населения. Для польских и украинских националистов и различных крестьянских (“зеленых”) армий евреи олицетворяли давнего меркурианского врага, новый капиталистический город, экспансию русской культуры и, разумеется, большевизм (который олицетворял все перечисленное, ибо являлся религией современного города – социал-демократической по национальности и русскоязычной по временной необходимости). Для белых, среди которых преобладали русские националисты и державные реваншисты, евреи олицетворяли все то, что раньше именовалось “немецким” (сочетание старого меркурианства с новым урбанизмом как форма “чужеземного засилья”), и, разумеется, большевизм, который казался особо опасным сочетанием старого меркурианства с новым урбанизмом как формой “чужеземного засилья”. Для всех них евреи стали легко опознаваемым врагом. Украинские националисты стремились захватить города; в украинских городах преобладали русские, поляки и евреи. Русские и поляки имели собственные армии и не концентрировались за пределами больших городов; евреи были либо большевиками, либо беззащитными местечковыми жителями. Те, которые переставали быть беззащитными, становились большевиками.

Большевики “революционной поры” редко определяли своих врагов в этнических терминах. Зло, с которым они боролись (“буржуазия”), оставалось абстрактным понятием, которое с трудом переводилось на язык конкретных арестов и расстрелов. В современной войне на предписанное истребление это серьезная слабость: в России не существовало не только “буржуазных” знамен, армий и мундиров, но и людей, которые бы применяли к себе подобное определение. В конечном счете советскому режиму придется видоизменить свою концепцию мирового зла, но во времена Гражданской войны большевикам удавалось возмещать недостаток концептуальной ясности готовностью к безудержному кровопролитию.

Белые, зеленые и украинские националисты не ставили перед собой задачу полного истребления евреев. Их полки убивали и грабили десятки тысяч мирных евреев, но их вожди реагировали на это с двусмысленным, громогласным и иногда искренним негодованием. Еврейские погромы рассматривались как нарушения дисциплины, деморализующие войска и противоречащие истинным целям движения. Настоящими врагами были люди, которые придерживались определенных взглядов[252]252
  См. в особенности: Будницкий, В чужом пиру похмелье; Henry Abramson. A Prayer for the Government: Ukrainians and Jews in Revolutionary Times, 1917–1920. Cambridge: Ukrainian Research Institute and Center for Jewish studies, Harvard University, 1999; Peter Kenez. Pogroms and White ideology in the Russian Civil War, in Klier and Lambroza, Pogroms, 293–313; Holquist, To Count, to Extract, and to Exterminate.


[Закрыть].

Большевистская практика была гораздо более последовательной. Не все твердо знали, что такое “буржуазия”, но никто не собирался извиняться за принцип “ликвидации” отдельных буржуев согласно “объективным критериям”. Собственность, чин и образованность, не искупленная марксизмом, могли караться смертью, и десятки тысяч человек карались соответственно и без тени смущения как заложники или просто как попавшиеся под руку “чуждые элементы”. Среди “буржуев” было немало евреев, однако евреи как таковые не определялись в качестве враждебной группы. Сила большевиков коренилась не в твердой уверенности, кого следует убивать, а в гордой готовности убивать людей за их принадлежность к “классу”. Священное насилие как социологическое мероприятие было существенной частью большевистской доктрины и важным критерием партийной принадлежности.

Это означало, что евреи, которые хотели стать большевиками, должны были принять принцип физического насилия над определенными группами в качестве законного средства преодоления общественных различий. Иначе говоря, они должны были стать аполлонийцами. Как сказал бабелевский Арье-Лейб,