Текст книги "Эра Меркурия"

– Ты этого человека знаешь? Кто это? Чего-то он вдруг анекдоты рассказывает?

– Знаю! – твердо ответил Юра.

– Давно?

– С сегодняшнего утра.

– И ты ему доверяешь?

– Да ты посмотри, какой у него нос! – закончил полемику Гастев решающим аргументом[491]491
  Агурский, Пепел Клааса, 337. Доклад Семичастного см. в: История советской политической цензуры, 142–143.


[Закрыть].

Сван проделал долгий путь. В самих полуполитических анекдотах еврей “Рабинович” предстает идеальным символом забитого, но неукротимо ироничного Homo sovieticus. Вернее, традиционный местечковый юмор возродился в качестве голоса советской интеллигенции.

Начальник отдела кадров спрашивает Рабиновича:

– Кто ваш отец?

– Советский Союз.

– Хорошо. А кто ваша мать?

– Коммунистическая партия.

– Отлично. А кем вы хотите быть?

– Сиротой.

Анекдот относился, разумеется, ко всем советским людям, но Рабиновичу он подходил лучше всех, потому что в его случае первые два ответа столь же правдивы, сколь и последний. По словам Виктора Заславского и Роберта Дж. Брима, “если в 1920-е годы считалось, что евреи исключительно лояльны режиму, то в 1970-е появился другой удобный миф – о врожденной политической неблагонадежности евреев. Оба содержали в себе элементы самореализующегося пророчества”[492]492
  Zaslavsky and Brym, Soviet-Jewish Emigration, 109.


[Закрыть].

Из трех дорог, открытых в начале века русским евреям, – либерализм, сионизм и коммунизм – третья исчезла, а первые две находились под запретом. Результатом этого была “политическая неблагонадежность”, а в некоторых случаях – последовательная оппозиционность большинства московских и ленинградских евреев. Из трех главных идеологий советской интеллигенции застойного периода – либерализм (западничество), сионизм и русский национализм – первая была по преимуществу еврейской, вторая – исключительно еврейской, а третья – более или менее антисемитской (поскольку культивировала неиспорченный крестьянский аполлонизм в противовес городскому меркурианству и потому что антикрестьянская революция была в некотором смысле еврейской).

Доля и вес евреев среди диссидентов-западников были чрезвычайно существенными. Главными вехами ранней истории движения были суд над Иосифом Бродским в 1964 году; суд над Юлием Даниэлем и Андреем Синявским (который был русским, но писал – подчеркивая свою отчужденность – под псевдонимом Абрам Терц) в 1966 году; сборник о процессе Даниэля – Синявского, составленный Александром Гинзбургом; обращение “К мировой общественности”, написанное Павлом Литвиновым и Ларисой Богораз в январе 1968 года; и демонстрация на Красной площади против советского вторжения в Чехословакию, в которой участвовало семь человек, четверо из них евреи. Как сказал Лев Штернберг об их дедах-социалистах, “словно из забытых гробниц своих снова восстали тысячи израильских пророков… с их властными призывами к социальной справедливости”.

Не меньшей была доля евреев среди культовых ученых-новаторов с собственными неформальными школами учеников и последователей: Юрий Лотман в литературоведении, Арон Гуревич в истории, Лев Ландау в физике, Израиль Гельфанд и Леонид Канторович в математике. Близкие родственники западных академических икон (Эйнштейна, Оппенгеймера, Боаса, Леви-Стросса, Дерриды, Хомского и представителей франкфуртской школы среди прочих), они были “возмутителями интеллектуального спокойствия”, шагавшими “в авангарде, среди пионеров, в рядах беспокойной гильдии первопроходцев и иконоборцев в точных и гуманитарных науках и в сфере социальных перемен”. Дети Годл воссоединились наконец с остальными членами семьи[493]493
  Veblen, The Intellectual Pre-eminence, 36, 39.


[Закрыть].

Наряду с Европой и Америкой важнейшим источником примеров и вдохновения советских западников был русский авангард начала XX века. Большинство художников-авангардистов были агрессивными антилибералами (а некоторые – несгибаемыми большевиками), но их антизастойные последователи видели в их творчестве высшее проявление индивидуальной свободы (и, таким образом, естественного врага и неизбежную жертву социалистического реализма). Среди позднейших иконоборцев (“неофициальных” советских художников) евреев было даже больше, чем среди их образцов: согласно Игорю Голомштоку, “цифра 50 % была бы скорее заниженной, чем завышенной”. От поколения “декабристов” “оттепели”, возглавляемого монументальным Эрнстом Неизвестным, до летописцев советских сумерек из “лианозовской группы” Оскара Рабина и главных иконописцев позднесоветской иронии (Эрик Булатов, Илья Кабаков, Виталий Комар и Александр Меламид) большинство первопроходцев и пионеров были евреями[494]494
  Golomstock, Jews in Soviet Art, 53–63 (цитата взята со с. 63). См. также: Tumarkin Goodman, Russian Jewish Artists, в особенности 35–38 и 91–93.


[Закрыть].

Впрочем, Россия есть Россия, и самым главным пророкам полагалось быть поэтами. При том что культ Пушкина воспринимался как данность и разделялся режимом, частными святыми-покровителями оппозиционной интеллигенции стали две женщины (Анна Ахматова и Марина Цветаева) и два еврея (Борис Пастернак и Осип Мандельштам). Всем четверым поклонялись как одиноким хранителям истины и знания, замученным – из бессильной зависти – демоническим государством. Их единственным законным преемником, миропомазанным Ахматовой и канонизированным при жизни в качестве божественного гласа воскресшей интеллигенции, был Иосиф Бродский, сын советского морского офицера и внук книгоиздателя из Петербурга и торговца швейными машинками из черты оседлости.

Смерть коммунизма положила конец жизни Годл. Некоторые члены ее поколения, дотянувшие до 1960-х и 1970-х годов, жили в мире своей мечты (в “Доме старых большевиков”) или дожидались его пришествия (в стране “реального социализма”). Другие пришли к заключению, что мечта была химерой. Автором одного из самых влиятельных самиздатовских изобличений сталинизма стал Евгений Гнедин, бывший глава Отдела печати Народного комиссариата иностранных дел и сын Парвуса (Гельфанда), создавшего теорию “перманентной революции” и убедившего немецкое правительство разрешить Ленину проехать в Россию в апреле 1917 года. Автором еще более известных лагерных воспоминаний была Евгения Гинзбург, которая в середине 1930-х годов возглавляла кафедру истории ленинизма Казанского университета и отдел культуры газеты “Красная Татария”. “Инквизитором”, отправившим ее в тюрьму, был Абрам Бейлин, чьи глаза, по словам Гинзбург, “светились приглушенной радостью, которую доставляло ему издевательство над человеком”, и чья “талмудистская изощренность” помогала ему “оттачивать формулировки” фиктивных преступлений. Бейлина тоже арестовали и сослали в Казахстан, где он развозил воду на воловьей повозке. После смерти Сталина ему разрешили вернуться в Москву, где его сторонились старые друзья – революционеры и инквизиторы (прочитавшие к тому времени рукопись Гинзбург)[495]495
  Агурский, Пепел Клааса, 57, 334; Евгения Гинзбург. Крутой маршрут; Хроника времен культа личности. М.: Советский писатель, 1990, 13.


[Закрыть].

Одним из старых друзей Бейлина был Самуил Агурский, в свое время главный борец с древнееврейским языком, а на старости лет страстный любитель книг по “древней еврейской истории”. Его жена Буня перед смертью сказала сыну Михаилу: “Как еще хочется пожить… Я бы начала совсем по-другому”. На что Михаил ответил: “Я всегда тебе говорил, что надо жить по-другому”. А когда Надежда Улановская, в прошлом юная революционерка и профессиональная шпионка, в возрасте 70 лет приехала в Израиль, она познакомилась с двумя женщинами, уехавшими в Палестину примерно тогда же, когда она уехала в революционную Россию. Бывая у них в кибуце, и особенно в “нарядной и просторной кибуцной столовой”, Улановская чувствовала “сожаление о том, что жизнь прожита не так, как следовало”, и испытывала “смирение перед сверстницами, которые когда-то пошли иным, чем она, путем”. По словам ее дочери, Надежда понимала, что “и она могла прожить такую же прекрасную и плодотворную жизнь, как эти пожилые кибуцницы”[496]496
  Агурский, Пепел Клааса, 88, 407; Улановские, История одной семьи, 5.


[Закрыть].

Все дети Годл были согласны, что она прожила жизнь не так, как следовало, и что они сами выросли не на месте и не вовремя. Михаил Светлов, звонкий певец “свинца со штыком” и “кожаной тужурки”, превратился в широко почитаемого грустного клоуна 1960-х годов, остроты которого записывались в блокноты и передавались из уст в уста (“Что такое вопросительный знак? Состарившийся восклицательный”).

“Комсомолец 1920-х годов” и “безжалостный” коллективизатор Лев Копелев стал одним из самых известных диссидентов 1970-х годов. Такой же путь проделала его жена Раиса Орлова, некогда бесконечно счастливая представительница “первого поколения советских людей”. Их сверстник Михаил Гефтер, “оголтелый” комсомольский инквизитор времен Большого террора, превратился в ведущего морального философа периода перестройки и президента российского центра по изучению Холокоста. Дочь Надежды Улановской Майя провела больше пяти лет (1951–1956) в тюрьмах и лагерях за принадлежность к студенческой организации “Союз борьбы за дело революции”, большинство членов которой и все трое основателей были евреями (детьми Годл). Сын Майи и внук Надежды, родившийся в 1959 году, уговорил обеих эмигрировать в Израиль[497]497
  Улановские, История одной семьи, 301–441, esp. 304–329 and 437–441. Сведениями о студенческих днях Михаила Гефтера я обязан его соученику по историческому факультету МГУ, выдающемуся историку М. С. Альперовичу. В статье “Историк в тоталитарном обществе (профессиональные заметки)”, (Одиссей (1997): 251–274), Альперович описывает “дело” студента Шуры Беленького, который отказался отречься от арестованного отца. Будучи летом 2001 года в Москве, я спросил Альперовича об обстоятельствах дела, и он рассказал, что во главе гонителей Беленького, требовавших его исключения из комсомола (а значит, и из университета), стоял М. Гефтер, “оголтелый, ярый комсомольский активист-ортодокс, обличитель отклонявшихся от линии партии”.


[Закрыть].

Одним из лидеров движения за эмиграцию евреев из Советского Союза был сын Самуила Агурского Михаил (который сказал матери, что она прожила жизнь неправильно). Среди его друзей-активистов был Давид Азбель, чей дядя, Р. Вайнштейн, соперничал с Самуилом Агурским за право руководить Евсекцией. А среди тех, кто в конце 1950-х познакомил Михаила с современным западным искусством и московской богемой, был первый советский абстракционист Владимир Слепян. Отец Слепяна был, согласно Агурскому, выходцем из черты оседлости и начальником НКВД Смоленской области[498]498
  Агурский, Пепел Клааса, 219–220, 363–364. О Вайнштейне см.: Zvi Y. Gitelman, Jewish Nationality and Soviet Politics: The Jewish Sections of the CPSU, 1917–1930. Princeton: Princeton University Press, 1972. О Слепяне см.: “Другое искусство”: Москва 1956–1976 в хронике художественной жизни. М.: Интербук, 1991, 1: 23–24, 54–55; 2:164.


[Закрыть].

Переход от коммунизма к антикоммунизму мог привести к исповедальному покаянию (как у Копелева и Орловой), легкому сожалению и недоумению (как у Улановской) или мутному словоизвержению (как у Гефтера). Но к ощущению коллективной ответственности – с чьей бы то ни было стороны – он не приводил никогда. Самые популярные советские достижения – революция, индустриализация, победа над нацизмом, система социального обеспечения – изображались как наднационально советские по замыслу и по духу. Они осуществлялись во имя общего будущего, и в них участвовали – и им наследовали – все те, кто разделял общую мечту. Точно такая же неопределенность (щедрость) авторства и цели была характерна для тех вех советской истории – красного террора, Большого террора, рабского труда, “раскулачивания”, – которые казались дряхлеющему режиму сомнительными достижениями, а новой оппозиционной интеллигенции – чудовищными преступлениями[499]499
  Когда журналист спросил Гефтера, “верил ли он режиму”, когда был московским комсомольцем, тот дал ответ, который сделал бы честь франкфуртской школе:
  – Звучит – в случае “да!” – если не прямым осуждением, то по меньшей мере предполагает что-то несуразное. Вера – режиму? Может ли заключенный верить решетке? А если верит ей, то оттого ли, что слеп, либо противоестественным образом прикипел к ней душой и умом?
  Сегодня я бы сказал: кафкианская ситуация. Но тот “я”, что возвращается воспоминанием юности, отклоняет нынешние слова. Там, где у вас “режим”, у него жизнеустройство. Жизни устройство. Которая не может не быть лучше прежней, лучше всех прежних. Непременно будет такой, а стало быть, есть. Перевернутая страница. Двигайся сверху вниз – от искомого к “бывшему”! Кругом земные люди, нужды, утехи, а для тебя лишь пролог или даже пролог пролога.
  Самообман? Прежде чем согласиться, спрошу: разве в любой вере, в любом притязании на истину (которая всегда единственна!) не таится самообман? Изымите самообман из истории, сохранится ли самое история?
  Несовпадение в словах – зазор между эпохами, разрыв поколений. Но и связь между ними не где-то, а в осознании этого несовпадения. Именно здесь. (Михаил Гефтер. Эхо холокоста и русский Еврейский вопрос. М.: Российская библиотека Холокоста, 1995, 176.)


[Закрыть].

Акты насилия, не совершаемые одним племенем против другого, отбрасывают короткую тень. В отличие от геноцида, они не порождают законных наследников – ни у преступников, ни у жертв. “Немцев”, как биологических или метафорических детей нацистов, можно призвать к покаянию или искуплению; “евреи”, как биологические или метафорические дети Холокоста, могут требовать компенсации или извинения. Коммунисты (подобно анимистам, кальвинистам и другим неплеменным сообществам) не имеют детей – кроме тех, которые сами пожелали быть усыновленными. Единственные коллективные потомки жертв сталинского насилия – это нации; прежде всего нерусские народы советской империи (включая евреев), но также, по некоторым версиям, русские (как главная мишень большевистской войны с деревенской отсталостью и религией). Единственные коллективные потомки вершителей сталинского насилия – тоже нации: прежде всего русские, но также, по некоторым версиям, евреи (как самые горячие сторонники Советского государства). Притязания на роль этнических жертв убедительны, но – с учетом размаха и природы сталинского насилия – относительно маргинальны; национальная классификация палачей представляется сомнительной. Концепция национальной ответственности столь же неотвратима (что такое нация, если за деяния “отцов” никто не отвечает?), сколь и нравственно неопределенна (что такое покаяние и искупление, если не существует духовного или божественного авторитета, отпускающего грехи?). И тем более неопределенна – а значит, легко и оправданно отвратима – в отношении наследия коммунизма, который проповедовал космополитизм почти так же страстно, как массовое кровопролитие.

У коммунистов могут быть дети, а у коммунизма – нет. Дети коммунистов, не желавшие быть коммунистами, могли вернуться к своим племенным и культурным генеалогиям. Для детей и внуков Годл это означало превращение в евреев или русских интеллигентов (в различных сочетаниях). Как писала в своих “Воспоминаниях о непрошедшем времени” Раиса Орлова,

ничего, до ужаса ничего не знаю. Какие там корни, какая генеалогия, не знаю даже имени-отчества своей бабушки, которая долго жила с нами, умерла, когда я сама уже была замужем.

А сейчас стало необходимо узнать. Представить себе, увидеть поезд Киев – Варшава, в котором мои родители отправились в свадебное путешествие. Март 1915 года. Медовый месяц.

…Стучат колеса, движется этот вагон в поезде Киев – Варшава, и два счастливых пассажира не знают, что впереди. Я не слышала раньше стука колес того поезда. А сейчас слышу все громче[500]500
  Орлова, Воспоминания, 13, 17.


[Закрыть].

Что же она слышит? Если она хочет восстановить свои подлинные “корни” и если подлинные корни скрыты под наносным слоем коммунистического варварства, ей следует забыть о переезде родителей в центр России и мировой революции (улица Горького, дом 6, совсем рядом с Кремлем) и об их возвышении в рядах советской элиты. И тогда останется отречение родителей от иудаизма, их дореволюционное образование (Коммерческий институт отца, зубоврачебные курсы матери) и страстная, на всю жизнь, любовь матери к Пушкину (“Может быть, и в свадебном путешествии она читала папе Пушкина?”).

В 1960-е годы, когда Орлова писала свои воспоминания, интеллигентные подростки зачитывались автобиографической повестью Александры Бруштейн о школьных годах чуткой девочки из интеллигентной еврейской семьи в предреволюционной Вильне (“Дорога уходит вдаль”). В книге – прелестном собрании литературных штампов конца XIX века – есть любящая мать, справедливый отец (врач, равно преданный пациентам, Пушкину и революции), глупая немка, верная няня и обширный набор ссыльных революционеров, невежественных попов, жирных фабрикантов, начитанных пролетариев, бессердечных преподавателей и горячих отроческих привязанностей, противостоящих несправедливостям мира. Чего в книге (в Вильне!) нет, так это евреев (если не считать отдельно взятых жертв и теней забытых предков). Есть антисемитизм (наряду с другими формами несправедливости) и есть интеллигенция, преданная делу всеобщего равенства, но евреев нет, поскольку большинство евреев – русские интеллигенты, а большинство русских интеллигентов – евреи. Такова генеалогия большинства читателей Бруштейн и отправная точка поисков Орловой[501]501
  Александра Бруштейн. Дорога уходит вдаль. М.: Художественная литература, 1965.


[Закрыть].

Но были и другие возможные родословные. Нет, Тевье тут ни при чем: мало кто из позднесоветских интеллигентов еврейского происхождения увлекался иудаизмом, и совсем никто не интересовался культурой местечка и литературой на идише (советского – т. е. антисоветского – “Скрипача на крыше” невозможно себе представить). Дети и внуки Годл не сомневались в том, что мир, из которого она вышла, был ровно таким “страшным и душным”, каким она его описывала.

Но Годл была не единственной дочерью Тевье, и у ее детей и внуков были не только деды и прадеды, но и двоюродные братья и сестры. У коммунизма всегда было два очевидных конкурента, и оба могли послужить альтернативой хрупкому – и с точки зрения государства и племенных аполлонийцев незаконному – союзу советских евреев с русской интеллигенцией. Одной была Америка Бейлки: чистый либерализм, или, вернее, либерализм, разведенный “опротестантившимся” иудаизмом (который обеспечивает племенную солидарность, не требуя веры в Бога и строгого соблюдения ритуалов). Другой был Израиль Хавы: аполлонийский национализм, или, вернее, сионистское еврейство, не замутненное языком, иронией, рефлексией и религиозностью Тевье-молочника.

* * *

В то время когда молодые советские евреи восставали против левого радикализма Годл и обращались к сионизму и – в особенности – к капитализму, молодые американские евреи восставали против капитализма Бейлки и обращались к сионизму и – в особенности – к левому радикализму. Участие евреев в радикальных студенческих движениях 1960-х и начала 1970-х годов сравнимо с их участием в восточноевропейском социализме и предвоенном американском коммунизме. В первой половине 1960-х годов евреи (5 % всех американских студентов) составляли от 30 до 50 % членов и более 60 % руководителей SDS (“Студенты за демократическое общество”); шесть из одиннадцати членов организационного комитета “Движения за свободу слова” в Беркли; треть арестованных полицией “Метеорологов”; 50 % членов калифорнийской “Партии мира и свободы”; две трети белых участников “рейсов свободы”, приехавших в 1961 году на Юг для борьбы с расовой сегрегацией; от трети до половины добровольцев “миссисипского лета” 1964 года (и двое из трех убитых); 45 % тех, кто протестовал против предоставления призывным комиссиям информации о студентах Чикагского университета, и 90 % выборки радикальных активистов Мичиганского университета по результатам исследования Джо Адельсона. В 1970 году, после вторжения в Камбоджу и убийства четырех студентов в университете Кент Стейт (трое из них были евреями), 90 % еврейских студентов университетов, в которых происходили демонстрации, ответили утвердительно на вопрос, принимали ли они в них участие. В ходе общенационального опроса в 1970 году 23 % студентов-евреев определили себя как “крайне левых” (по сравнению с 4 % среди протестантов и 2 % среди католиков), а опрошенная в Калифорнийском университете небольшая группа радикальных активистов оказалась еврейской на 83 %. Крупное исследование студенческого радикализма, проведенное в конце 1960-х годов Американским советом по делам образования, пришло к заключению, что еврейское происхождение является наиболее важным признаком, позволяющим прогнозировать участие в акциях протеста[502]502
  Rothman and Lichter, Roots of Radicalism, 81–82; Percy S. Cohen. Jewish Radicals and Radical Jews. London: Academic Press, 1980, 20–21; Feuer, The Conflict of Generations, 423; Liebman, Jews and the Left, 67–69.


[Закрыть].

Когда в 1971–1973 годах Стенли Ротман и С. Роберт Лихтер провели опрос более тысячи студентов Бостонского, Гарвардского и Мичиганского университетов и Массачусетского университета в Амхерсте, выяснилось, что “53 % радикалов, 63 % тех, кто участвовал в семи и более акциях протеста, 54 % тех, кто возглавлял три и более акции протеста, и 52 % тех, кто сформировал три и более групп протеста, были еврейского происхождения”. Кроме того, выяснилось, что “различие между евреями и неевреями является наиболее экономным средством объяснения многих иных социальных и психологических сторон радикализма «новых левых»… Изучив полученные данные, мы пришли к выводу, что деление нееврейской категории на этнические и конфессиональные составляющие не имеет особого смысла, потому что эти подгруппы очень мало отличаются друг от друга с точки зрения их приверженности радикальным идеям. Евреи, с другой стороны, существенно более радикальны, чем любая нееврейская религиозная или этническая подгруппа”[503]503
  Rothman and Lichter, Roots of Radicalism, 215–216.


[Закрыть].

Среди евреев “радикализм резко возрастает обратно пропорционально степени религиозной ортодоксальности. Реформированные евреи более радикальны, чем ортодоксальные или консервативные евреи… а евреи, не указавшие принадлежности к определенному течению, еще более радикальны”. Радикальнее всех оказались дети “нерелигиозных, но этнически еврейских родителей”, особенно из семей специалистов высшего среднего класса. Бесспорными лидерами на шкале радикальности были дети университетских преподавателей еврейского происхождения. Любопытно, что нееврейские студенты, происходившие из семей специалистов, были ненамного радикальнее нееврейских студентов, происходивших из других социальных слоев. Прямая зависимость между статусом светского специалиста и политическим радикализмом прослеживалась только среди евреев[504]504
  Там же, 216–217, 219.


[Закрыть].

В Европе XIX века евреи были непропорционально представлены среди революционеров, потому что их успех в современном государстве не был защищен официальным национализмом. Многие молодые евреи приняли участие в отцеубийственной революции, потому что их отцы сочетали безграничный капитализм с “химерической национальностью”. Нагота нового времени прикрывается национализмом; евреи превратились в голых королей.

Америка середины XX века была страной всеобщей наготы, потому что ее приверженность капитализму казалась безграничной, а ее национальность – по европейским меркам – химерической. Самыми последовательными безродными космополитами Америки были евреи. Никакая другая группа не могла сравниться с евреями по уровню секуляризации, урбанизации и профессионального успеха, а те группы, которые не очень далеко от них отстали, были менее склонны к отцеубийству (потому что были более патриархальны). Из всех современных революций самой бескомпромиссной была еврейская.

Еврейские бунтари Америки 1960-х годов были единственными радикалами, происходившими из радикальных семей, – либо потому, что их родители были коммунистами, либо потому, что их родители честно служили ортодоксальному либерализму в стране субнациональных племенных и религиозных лояльностей. Еврейские родители были единственными американцами, веровавшими во всеобщую наготу и воспитывавшими своих детей без всякого прикрытия. Швед-Левов Филипа Рота женился на католической мисс Нью-Джерси, купил дом на Аркади-Хилл и воспитывал дочь Мерри в любви к Америке Дня благодарения и “совершенного самоконтроля”. Повзрослев, она стала революционеркой-террористкой, а потом – жрицей радикального непротивления. Как сказал отец Шведа, “когда-то евреи бежали от угнетения, теперь они бегут от неугнетения”. Или, как заключил сам Швед, когда-то евреи бежали от еврейства, а теперь бегут от нееврейства. “Они вырастили дочь, которая не была ни католичкой, ни еврейкой, а была вместо этого сначала заикой, потом убийцей и, наконец, джайном”. Мальчикам Бабеля и Мандельштама приходилось преодолевать еврейскую немоту в стремлении к “чистым и ясным” звукам аполлонийской речи. Мерри Левов заикалась на родном языке, потому что День благодарения – негодная замена еврейской Пасхи. Или Пушкина. Или коммунизма[505]505
  Roth, American Pastoral, 255, 386.


[Закрыть].

Мерри была неизлечима: она “родилась уродом”. Большинство еврейских радикалов 1960-х годов выздоровели в 1970-х, отыскав, наконец, платье, достойное короля, – веру, одновременно согревающую и современную, мессианскую и совместимую с Днем благодарения. Они обрели еврейское самосознание и разделили страдания и свершения своего народа. Они стали в широком смысле еврейскими националистами. Как пишет Уилл Герберг,

третье поколение [американских евреев] чувствовало себя уверенно в своем американизме и потому не видело никаких причин вставать на позицию отрицания, столь характерную для его предшественников. Члены этого поколения не стеснялись называть себя евреями и утверждать свое еврейство; напротив, такое отождествление стало практически неизбежным, поскольку только таким образом американские евреи могли найти свое место в американской нации… И по мере того как третье поколение “вспоминало” религию предков (по крайней мере, в форме еврейской самоидентификации “в религиозном смысле”), оно утрачивало интерес к идеологиям и “движениям”, столь характерным для еврейской молодежи предыдущих десятилетий. Социальный радикализм практически исчез, а страстный, воинствующий сионизм, который некоторые группы американских евреев исповедовали до 1948 года, превратился в аморфное, хотя и вполне искреннее, дружелюбие по отношению к государству Израиль[506]506
  Will Herberg. Protestant, Catholic, Jew: An Essay in American Religious Sociology. New York: Doubleday Anchor Books, 1960, 189–190. См. также: Glazer, American Judaism, 106–128; Neusner, American Judaism, passim. Цитата об “уродстве” – из: Roth, American Pastoral, 412.


[Закрыть].

После Шестидневной войны дети Годл и Хавы вновь приняли на себя священную обязанность наполнять смыслом жизнь детей Бейлки: советские братья и сестры в качестве жертв, израильские – в качестве жертв и триумфаторов. В 1970-е годы большинство американских евреев по крови стали евреями по убеждению – и, таким образом, настоящими американцами. Ностальгия по утраченному миру сменилась преданностью живым родственникам; химерическая национальность превратилась в солидную этнорелигиозную общину; у Тевье, как выяснилось, были другие возможности, помимо мученичества и Дня благодарения. У Тевье, как выяснилось, были потомки, выросшие в мире с самими собой и в ненависти к своим угнетателям. Американские евреи стали наконец обыкновенными “этническими” американцами – со своей собственной “старой родиной” в виде нового государства с флагом, флотом и баскетбольной командой. Вернее, они стали самыми лучшими из этнических американцев, поскольку их новая старая родина была самой старой, самой новой, самой победоносной и самой многострадальной. Само ее существование – а значит, и возможность существования всех евреев, советских и американских, – было (как выяснилось) реакцией на “самое уникальное” событие в истории человечества. Как писал в 1978 году в New York Times Эли Визель, “Освенцим невозможно ни объяснить, ни вообразить. Является ли Холокост кульминацией или аберрацией истории, он выходит за ее рамки… Мертвые владеют тайной, узнать которую мы, живые, либо недостойны, либо неспособны… Холокост? Уникальное событие, уникальная тайна, которая никогда не будет постигнута или описана”[507]507
  Elie Wiesel, Trivializing the Holocaust: Semi-Fact and SemiFiction // New York Times, April 16, 1978, 2: 1, 29. См. также: Novick, The Holocaust in American Life, 211; Tim Cole. Selling the Holocaust: From Auschwitz to Schindler, How History Is Bought, Packaged, and Sold. New York: Routledge, 1999, 16 and passim.


[Закрыть].

Вспыхнув в последний раз в середине еврейского века, еврейский коммунизм окончательно уступил место национализму. Относительно немногие из былых космополитов обратились в “неоконсервативных” стражей бескомпромиссного милитаризма и “моральной однозначности” в израильском стиле, но почти все присоединились к “нормальным” нациям, отыскав достойное прикрытие для своей наготы.

Тем временем положение евреев в Советском Союзе становилось все более неуютным. Большинство из тех, кто отвернулся от коммунизма, предпочитали американский либерализм (с еврейским национальным содержанием или без такового), однако были и те, кто мечтал о Палестине. На Московском международном фестивале молодежи и студентов 1957 года, с которого началась запретная страсть советской молодежи ко всему иностранному, присутствовала пользовавшаяся большой популярностью делегация Израиля; частью “идеологической борьбы” Советского государства против чуждых влияний были периодические кампании против “сионистской пропаганды”; а в число наиболее влиятельных еретических текстов, уводивших советскую интеллигенцию от партийной ортодоксии, входили подпольные переводы таких классических образцов “сионистского реализма”, как “Мои славные братья” Говарда Фаста и “Исход” Леона Уриса. (Обе книги сочетали искупительный еврейский национализм с воинствующим аполлонийским секуляризмом; Фаст, в частности, был идеальным образцом – и советским, и американским – коммунистического идеолога и лауреата Сталинской премии мира, осознавшим реальность еврейской избранности и советского антисемитизма[508]508
  В. Морозов. Еврейская эмиграция в свете новых документов. Tel Aviv: Ivrus, 1998, 7–43; Stefani Hoffman. Jewish Samizdat and the Rise of Jewish National Consciousness, in Yaacov Ro’i and Avi Beker, eds. Jewish Culture and Identity in the Soviet Union. New York: New York University, 1991, 89–94.


[Закрыть].)

Самым важным эпизодом в истории советского и американского сионизма стала Шестидневная война 1967 года. “Я сидел на даче, не отрываясь от радио, ликовал и торжествовал, – пишет Михаил Агурский. – И не я один”. Эстер Маркиш не отходила “от приемника ни днем ни ночью… Евреи открыто ликовали, говорили друг другу: «Наши там наступают!» Когда над Израилем нависла военная угроза, очень многими среди российского еврейства был сделан категорический выбор: «Израиль – это родное, Россия – это в лучшем случае двоюродное, а то и вовсе чужое»”[509]509
  Агурский, Пепел Клааса, 325–326; Маркиш, Столь долгое возвращение, 338.


[Закрыть].

Дети самых правоверных большевиков стали ядром оппозиционной интеллигенции. В 1956 году “сочувствие Израилю” не привело Михаила Агурского “к отождествлению с ним”. В те дни “для меня это было маленькое провинциальное государство. Я же был житель большого метрополиса, житель сверхдержавы, от которой зависели судьбы мира. Я вырос около Кремля, в центре мира. Я был, как и почти все жители страны, великодержавным шовинистом”[510]510
  Агурский, Пепел Клааса, 243.


[Закрыть].

В 1967 году центр мира совпал с его племенной лояльностью. “Меня Шестидневная война убедила в том, что мой платонический сионизм превращается в реальность и что скорее рано, чем поздно, мне суждено будет жить в Израиле… Израиль вместо маленькой провинциальной страны предстал как сила, с которой можно связать свою судьбу”. Полузабытые бедные родственники из Палестины превратились в героев и покровителей. Как пишет Эстер Маркиш, в прежние времена “фотографии израильских теток, дядек, троюродных братьев и сестер хранились в самых дальних ящиках, об этих родственниках предпочитали громко не говорить и в анкетах их не упоминать”. Теперь они стали “далекими остатками семей, спасшихся от гитлеровских и сталинских погромов”. Они были сильны, добродетельны и свободны. В популярном советском анекдоте 1960-х годов Рабинович предстает перед следователем:

– Почему вы написали в анкете, что у вас нет родственников за рубежом? Нам известно, что у вас есть двоюродный брат за границей.

– Нет у меня за границей двоюродного брата, – отвечает Рабинович.

– А это что? – спрашивает следователь, показывая ему письмо от двоюродного брата из Израиля.

– Вы не поняли, – говорит Рабинович, – мой брат живет дома. Это я живу за границей[511]511
  Там же, 325–326; Маркиш, Столь долгое возвращение, 339.


[Закрыть].

После вторжения в Чехословакию в 1968 году все больше советских интеллигентов чувствовали себя за границей в собственном доме и, как выразилась Елена Боннер, “одинокими вместе”. Все больше советских специалистов превращались в русских интеллигентов (“иностранцев дома”). И самыми иностранными из них были наследственные иностранцы – евреи.

Евреи были не просто непропорционально представлены на самом верху, выделены (по этой причине) для дискриминации и мечены в качестве чуждого племени – они, в отличие от большинства их коллег-специалистов, имели свой собственный Иерусалим, в который могли вернуться, и многочисленных родственников – реальных или метафорических, – которые были у себя дома за границей. Возвращаясь в свою московскую квартиру с приемов в израильском посольстве, Эстер Маркиш и ее дети чувствовали себя “подавленными: словно бы покидали родину и возвращались на чужбину”. Михаил Агурский, Майя Улановская, Цафрира Меромская и – не в последнюю очередь – Советское государство думали точно так же. Наряду с советскими немцами, армянами и греками, у которых тоже были богатые заграничные родственники, готовые платить за них выкуп, евреи были единственными советскими гражданами – и практически единственными представителями советской профессиональной элиты, – которым разрешалось эмигрировать из СССР. Официальной причиной такой привилегии было существование Израиля – еврейской “исторической родины”[512]512
  Маркиш, Столь долгое возвращение, 341.


[Закрыть].

После Шестидневной войны число желающих эмигрировать резко возросло. Государство ответило интенсификацией “антисионистской” кампании и усилением антиеврейской дискриминации в области высшего образования и трудоустройства. Евреи ответили увеличением количества заявлений, режим отплатил введением налога на высшее образование, и так продолжалось, пока Михаил Горбачев не открыл эмиграционные шлюзы (вместе со многими другими) в конце 1980-х годов. Как писал в секретном меморандуме от 30 сентября 1974 года консультант Отдела пропаганды ЦК Л. Оников, “почти все евреи, в том числе и те, у которых и в мыслях нет покинуть нашу страну, а таких подавляющее большинство, пребывает в состоянии психологического напряжения, неуверенности, нервной настороженности – «что будет с нами завтра?»”[513]513
  Морозов, Еврейская эмиграция, 199.


[Закрыть].