Текст книги "Эра Меркурия"

Сергей Гамбург не любил своих родителей… Ему противно было наблюдать, как родители, заискивая и унижаясь, лезли в аристократию… В доме был такой же абажур, как у Синеоковых. Отец для своего кабинета специально переплел книги, которых он никогда не читал, под цвет шелковых обоев. В гостиной появился рояль, хотя никто не играл. У сестры Иды абсолютно нет никаких музыкальных способностей, но к ней аккуратно ходит учитель музыки… Приобрели тигрового дога ростом с теленка. Мать и отец и все в доме боялись этой большой, с человеческими глазами собаки… Устраивали “вторники” и приглашали избранное общество. Сергей великолепно знал, что все идут к ним потому, что у них можно хорошо покушать… Мать говорила “коклетки”, Сергей морщился и, не поднимая головы, поправлял “котлеты”.

Сергей решает уйти из дома. “Спекулянты, – думал он о них с омерзением. – Взяточники. Прохвосты”. Попытки родителей удержать его приводят к взрыву:

– Вы мне противны, – со страшной злобой процедил Сергей. – Понимаете – противны. Я вас просто ненавижу! – Он оттолкнул отца и дернул дверь.

– Сережа! Сергей! Опомнись! – умоляла мать и хватала его за рукав шинели.

– Черт с ним! Черт с ним! Черт с ним! – кричал папа.

Вбежала сестра Ида в украинском костюме со множеством лент. Она жестами и мимикой, точно ей не хватало воздуха, показала в сторону своей комнаты. Это означало: “Ради бога, тише, у меня там сидят знакомые, и все слышно”.

Сергей хлопнул дверью, и зазвенели розовые чашки на буфете[324]324
  В. Киршон и А. Успенский. Кореньковщина (эпизоды из пьесы) // Молодая гвардия, № 10 (октябрь 1926): 43. Ср.: В. Киршон и А. Успенский. Константин Терехин (Ржавчина). М.: Госиздат, 1927. Сергей Малашкин. Луна с правой стороны. Рига: Литература, 1928, 71; Борис Левин. Юноша. М.: Советский писатель, 1987 [впервые опубликовано в 1933], 124–125, 131–132; Матвей Ройзман. Минус шесть. Берлин: Книга и стена, 1931 [написано в 1925–1926]. О советской демонологии 1920-х см.: Victoria Е. Bonnell. Iconography of Power: Soviet Political Posters under Lenin and Stalin. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1997, 207–211.


[Закрыть].

Еврейская революция была такой же неотъемлемой частью НЭПа и Великого перелома, как и революционного движения, большевистского переворота и Гражданской войны. Никакой царский указ не осуждал веры и занятий Тевье с такой безжалостностью, с какой это делала его любимая дочь Годл – в ее ипостаси журналиста, ученого или партработника. Пролетарские писатели Киршон, Ройзман и Левин были евреями, а книга Малашкина будто бы очень нравилась одной из самых влиятельных евреек Советского Союза, жене Молотова Полине Жемчужиной (Перл Карповской).

Когда НЭПу пришел конец и уцелевших предпринимателей – включая многочисленных еврейских “отцов” – начали травить и сажать, большинство сотрудников ОГПУ, заведовавших этой операцией, тоже были евреями (в том числе глава валютного отдела Управления экономических дел ОГПУ Марк Исаевич Гай [Штоклянд]). К 1934 году, когда ОГПУ превратилось в НКВД, евреи “по национальности” образовали самую большую национальную группу среди “руководящих работников” (37 евреев, 30 русских, 7 латышей, 5 украинцев, 4 поляка, 3 грузина, 3 белоруса, 2 немца и 5 прочих). Двенадцать ключевых отделов и управлений НКВД, отвечавших среди прочего за милицию, ГУЛАГ, контрразведку, аресты, “наружное наблюдение” и экономический саботаж, возглавлялись евреями (все они, за вычетом двух, были выходцами из черты оседлости). Народным комиссаром внутренних дел был Генрих Григорьевич (Енох Гершенович) Ягода[325]325
  Феликс Чуев. Молотов: Полудержавный властелин. М.: Олма-Пресс, 2000, 637; Г. В. Костырченко. Тайная политика Сталина: Власть и антисемитизм. М.: Международные отношения, 2001, 109–110; Михаил Шрейдер. Воспоминания чекиста-оперативника. Архив “Мемориала”, и. 2, ф. 2, оп. 100, д. 330–377. Статистические данные см. в: А. И. Кокурин и Н. В. Петров. Лубянка: В ЧК-ОГПУ-НКВД-НКГБ-МГБ-МВД-КГБ, 1917–1960, Справочник, под ред. А. И. Кокурина и Н. В. Петрова. М.: Демократия, 1997, 12, 104; Кто руководил НКВД 1934–1941: Справочник, под ред. Н. В. Петрова и К. В. Скоркина. М.: Звенья, 1999, 139–140, 459–460, 495.


[Закрыть].

Среди множества русских революций еврейская версия оказалась (к 1934 году) одной из самых радикальных и наиболее успешных. Отец Ягоды был золотых дел мастером (или, согласно другим источникам, аптекарем, гравером или часовщиком). Отца Эстер Маркиш, богатого торговца, пытал в тюрьме бывший поэт-идишист из Бердичева. Агент ЧК Хаим Полисар “не удивил и не оскорбил” никого из своих друзей-комсомольцев (по словам одного из них, Михаила Байтальского), когда реквизировал скобяную лавку собственного отца. Эдуард Багрицкий, публично отрекшийся от своих “горбатых, узловатых” родителей, стал знаменитым “комсомольским поэтом”. У Михаила (Мелиба) Агурского, Анатолия Рыбакова, Цафриры Меромской и Эстер Маркиш были родственники-“лишенцы”, но все они стали привилегированными членами советской элиты. Как писал В. Г. Тан-Богораз (бывший еврейский бунтарь и выдающийся советский этнограф),

в Рогачеве деды – талмудисты, сыновья – коммунисты, а дети у них трефные – не освященные еврейским обрезанием. И дедушка берет такую необрезанную контрабанду вместе с собой в синагогу и сажает на стол рядом с фолиантом в кожаной обложке, пахнущим мышами и тлением.

“Чем будешь, Берка?” – и Берка возражает значительно и важно: “Во-первых, я не Берка, а совсем Лентрозин [Ленин-Троцкий-Зиновьев], а буду – я буду чекистом”[326]326
  Еврейское местечко в революции, под ред. В. Г. Тан-Богораза. М. – Л.: Госиздат, 1926, 25; Е. Маркиш, Столь долгое возвращение, 76–80; Байтальский, Тетради для внуков. Архив “Мемориала”, о. 2, oп. 1, д. 8, л. 24; Рыбаков, Роман-воспоминание, 10; Агурский, Пепел Клааса, 24; Меромская-Колькова, Ностальгия, 45.


[Закрыть].

Мало что мешало маленькому Берке осуществить свою мечту (после того как он превратился из “Лентрозина” в Бориса), и совсем ничего не мешало ему перебраться из Рогачева в Москву или Ленинград. Здесь он, скорее всего, пошел бы в школу и стал отличником. Евреи оставались – без перерыва и со значительным отрывом – самой грамотной национальной группой Советского Союза (85 % в сравнении с 58 % у русских в 1926-м; и 94,3 % в сравнении с 83,4 % у русских в 1939-м). Относительно свободный доступ к образованию в сочетании с уничтожением дореволюционной российской элиты и официальной дискриминацией детей ее членов создал для еврейских иммигрантов в советские города беспрецедентные социальные и профессиональные возможности (по меркам любой страны). Из двух традиционно еврейских идеалов – богатства и образованности – первый вел в западню НЭПа. Второй (в отсутствие хорошо подготовленных конкурентов) был залогом успеха в советском обществе. Большинство еврейских мигрантов и почти вся еврейская молодежь выбрали образование[327]327
  Altshuler, Soviet Jewry on the Eve of the Holocaust, 104.


[Закрыть].

К 1939 году 26,5 % советских евреев имели среднее образование (по сравнению с 7,8 % населения Советского Союза в целом и 8,1 % русских в Российской Федерации). В Ленинграде доля выпускников средних школ составляла 28,6 % по городу в целом и 40,2 % среди евреев. Доля евреев-учеников двух старших классов средних школ в 3,5 раза превышала долю евреев в населении СССР. Образование было одним из приоритетов режима, пришедшего к власти в “отсталой” стране. Задача Советского государства (“надстройки”) состояла в том, чтобы создать свои собственные экономические предпосылки (“базис”). Единственным способом исправить ошибку истории была насильственная индустриализация; ключом к успешной индустриализации было просвещение “сознательных элементов”; евреи были наиболее образованными среди сознательных и наиболее сознательными среди образованных. В первые двадцать лет существования режима эта связь сохранялась[328]328
  Там же, 106–109; Бейзер, Евреи Ленинграда, 118.


[Закрыть].

Между 1928 и 1939 годами число студентов вузов в Советском Союзе выросло более чем в пять раз (с 167 000 до 888 000). Евреям за такими темпами было не угнаться – не только потому, что есть предел возможностей малой этнической группы (1,8 % населения), но и потому, что многие евреи не соответствовали критериям приема на “рабфаки” (важнейшие инструменты социальной мобильности в двадцатые и тридцатые годы). Кроме того, “выдвижение национальных кадров” в национальных республиках основывалось на дискриминации в пользу представителей “коренных” национальностей, в результате чего доля евреев среди студентов украинских вузов, к примеру, снизилась с 47,4 % в 1923/1924-м до 23,3 % в 1929/1930-м. Тем не менее масштабы еврейского успеха оставались непревзойденными. За десять лет, прошедших с 1929 по 1939 год, число студентов еврейской национальности увеличилось в четыре раза – с 22 518 до 98 216 (11,1 % всех студентов вузов). В 1939 году на долю евреев приходилось в Москве 17,1 % всех студентов, в Ленинграде – 19 %, в Харькове – 24,6 % и в Киеве – 35,6 %. Доля выпускников вузов среди евреев (6 %) была в десять раз выше, чем среди населения в целом (0,6 %), и в три раза выше, чем среди городского населения страны (2 %). Евреи составляли 15,5 % всех советских граждан с высшим образованием; в абсолютном исчислении они шли за русскими и впереди украинцев. Треть всех советских евреев студенческого возраста (от 19 до 24 лет) учились в вузах. Соответствующий показатель для Советского Союза в целом – от 4 до 5 %[329]329
  Altshuler, Soviet Jewry on the Eve of the Holocaust, 118–127, 308.


[Закрыть].

Наиболее очевидным результатом миграции евреев в советские города стало их превращение в государственных служащих. Уже в 1923 году к этой категории относились 44,3 % евреев Москвы и 30,5 % евреев Ленинграда. В 1926 году доля служащих среди всех трудоустроенных евреев составляла 50,1 % в Москве и 40,2 % в Ленинграде (в сравнении с 38,15 и 27,7 % среди неевреев). К 1939 году доля этой группы достигла 82,5 % в Москве и 63,2 % в Ленинграде. С первых дней советской власти уникальное сочетание высокого уровня грамотности с высокой степенью лояльности (“сознательности”) сделало евреев опорой советской бюрократии. Царских чиновников – и всех остальных небольшевиков, получивших дореволюционное образование, – партия считала неисправимо неблагонадежными. Их приходилось использовать (в качестве “буржуазных спецов”), пока они оставались незаменимыми; их следовало вычищать (как “социально чуждые элементы”) по мере подготовки “смены”. Лучшими кандидатами на замену (пока пролетарии “овладевали знаниями”) были евреи – единственные представители образованных классов, не запятнавшие себя службой царскому государству (поскольку их к этой службе не подпускали)[330]330
  Freitag, Nächstes Jahr, 131; Бейзер, Евреи Ленинграда, 88, 120.


[Закрыть]. Как сказал Ленин,

большое значение для революции имело то обстоятельство, что в русских городах было много еврейских интеллигентов. Они ликвидировали тот всеобщий саботаж, на который мы натолкнулись после Октябрьской революции… Еврейские элементы были мобилизованы… и тем спасли революцию в тяжелую минуту. Нам удалось овладеть государственным аппаратом исключительно благодаря этому запасу разумной и грамотной рабочей силы[331]331
  Цитируется в: Костырченко, Тайная политика, 58.


[Закрыть].

Советское государство нуждалось не только в чиновниках, но и в профессионалах. Евреи – особенно молодые выдвиженцы из бывшей черты оседлости – откликнулись на его зов. В Ленинграде в 1939 году евреи составляли 69,4 % всех дантистов, 58,6 % фармацевтов и провизоров, 45 % адвокатов, 38,6 % врачей, 34,7 % юрисконсультов, 31,3 % писателей, журналистов и редакторов; 24,6 % музыкантов и дирижеров, 18,5 % библиотекарей, 18,4 % научных работников и преподавателей вузов; 11,7 % художников и скульпторов и 11,6 % актеров и режиссеров. Московская статистика была примерно такой же[332]332
  Бейзер, Евреи Ленинграда, 121, 125; Freitag, Nachstes Jahr, 141.


[Закрыть].

Чем выше в советской статусной иерархии, тем выше процент евреев. В 1936/1937 году в Москве евреи составляли 4,8 % всех учащихся 1–4-х классов, 6,7 % – 5–7-х классов и 13,4 % – 8–10-х классов. Среди студентов вузов их доля равнялась (в 1939-м) 17,1 %, а среди выпускников – 23,9 %. В 1939 году евреи составляли 3 % всех медицинских сестер Советского Союза и 19,6 % всех врачей. В Ленинграде на долю евреев приходилось 14,4 % всех продавцов и 30,9 % директоров магазинов. В Советской армии в 1926 году доля евреев среди слушателей военных академий (8,8 %) почти в два раза превышала их долю среди командиров (4,6 %) и в четыре раза – среди всех военнослужащих (2,1 %). В РСФСР в 1939 году евреи составляли 1,8 % школьных учителей и 14,1 % научных работников и преподавателей вузов (в Белоруссии и на Украине соответствующие цифры были: 12,3 и 32,7 %; и 8 и 28,6 %)[333]333
  Freitag, Nächstes Jahr, 168; Altshuler, Soviet Jewry on the Eve of the Holocaust, 308, 129, 313–314; Ларин, Евреи и антисемитизм, 109.


[Закрыть].

Особенно существенным и – по определению – заметным было присутствие евреев в культурной элите Москвы и Ленинграда. Евреи выделялись среди художников-авангардистов (Натан Альтман, Марк Шагал, Наум Габо, Моисей Гинзбург, Эль Лисицкий, Антон Певзнер, Давид Штеренберг); теоретиков формализма (Осип Брик, Борис Эйхенбаум, Роман Якобсон, Борис Кушнер, Виктор Шкловский, Юрий Тынянов), “пролетарских” публицистов (Леопольд Авербах, Яков Эльсберг, Александр Исбах, Владимир Киршон, Григорий Лелевич, Юрий Либединский), кинорежиссеров-новаторов (Фридрих Эрмлер, Иосиф Хейфиц, Григорий Козинцев, Григорий Рошаль, Леонид Трауберг, Дзига Вертов, Александр Зархи) и комсомольских поэтов (Эдуард Багрицкий, Александр Безыменский, Михаил Голодный, Михаил Светлов, Иосиф Уткин).

Евреи занимали видное место среди самых непримиримых борцов против буржуазных пережитков в годы Великого перелома, самых решительных поборников социалистического реализма в годы “Великого отступления” (от революционного авангарда и пролетарского интернационализма) и самых пламенных пророков веры, надежды и борьбы в годы Великой Отечественной войны (некоторым из них довелось участвовать и в том, и в другом, и в третьем). Когда в 1929 году было основано Общество воинствующих материалистов-диалектиков, 53,8 % членов (7 человек из 13) были евреями; а когда в июне 1930-го состоялся пленум Коммунистической академии, евреями были 50 % (23) ее действительных членов и членов-корреспондентов. На Первом съезде Союза советских писателей в 1934 году евреи составляли 19,4 % всех делегатов (вслед за русскими с 34,5 % и впереди грузин с 4,8 % и украинцев с 4,3 %) и 32,6 % членов московской делегации. Между 1935 и 1940 годами евреями были 34,8 % (85 из 244) всех вновь принятых членов московского отделения Союза писателей. Большинство самых популярных советских песен были написаны выходцами из черты оседлости, а когда пришло время отождествить победившую революцию с классическим музыкальным каноном, оказалось, что подавляющее большинство исполнителей – еврейские музыканты, обученные еврейскими педагогами. СССР конкурировал с миром капитализма во всех областях жизни, но пока советские спортсмены не начали регулярно участвовать в международных соревнованиях (в 1940-е годы), существовало лишь две сферы, в которых страна социализма противостояла “буржуазному миру” открыто и в соответствии с общепринятыми правилами, – шахматы и классическая музыка. Оба занятия были еврейскими специальностями, и оба произвели на свет таких кумиров 1930-х годов, как будущий чемпион мира по шахматам Михаил Ботвинник и победители международных конкурсов Давид Ойстрах, Эмиль Гилельс, Борис Гольдштейн и Михаил Фихтенгольц[334]334
  Yehoshua Yakhot, “Jews in Soviet Philosophy”, in Miller, Jews in Soviet Culture, 216–217; Первый всесоюзный съезд советских писателей, 1934. Стенографический отчет. М.: Художественная литература, 1934, 700–702; История советской политической цензуры: Документы и комментарии. М.: Росспен, 1997, 102; Joachim Braun, Jews in Soviet Music, in Miller, Jews in Soviet Culture, 75–86; Аркадий Ваксберг. Сталин против евреев. New York: Alfred A. Knopf, 1994, 69; Вадим Теплиский. Евреи в истории шахмат. Tel Aviv: Interpresscenter, 1997, 81–85. Термин “великое отступление” введен в: Nicholas S. Timasheff. The Great Retreat: The Growth and Decline of Communism in Russia. New York: E. P. Dutton, 1946.


[Закрыть].

А потом была война. Гражданскую войну в Испании описал первый журналист страны Михаил Кольцов (Фридлянд), а руководили ею лучшие разведчики и дипломаты, большинство из них евреи. Во время Великой Отечественной войны советский режим говорил двумя голосами: ненависть и жажду возмездия выражал Илья Эренбург, а божественный баритон социалистического Левиафана принадлежал Юрию Левитану. По меньшей мере 40 % убитых на войне московских писателей были евреями. Одним из них был мой дед, Моисей Хацкелевич Гольдштейн, иммигрант из Польши и Аргентины, который в феврале 1943 года писал с фронта моей десятилетней матери: “Мое желание в день 25 годовщине славной Красной Армией, в чиих рядах я нахожусь, чтобы ты училась так, как требует великая партия Ленина – Сталина [sic]”. Месяц спустя, незадолго до гибели, он писал моей бабушке:

Трудно себе представить, как велики страдания народа, находившегося в немецком плену. О страдающей русской женщине тысячелетия будут сказки рассказывать и песни петь. Мужа убили, детей угнали, дом сожгли, а она стоит на пепелище своего дома, как монумент, как образ несгибаемой воли к жизни. Она живет и будет жить[335]335
  Строка, оборванная пулей: Московские писатели, павшие на фронтах Отечественной войны. М.: Московский рабочий, 1976, 138–146; и семейный архив Слёзкиных. См. также: Голоса из мира, которого уже нет: Выпускники исторического факультета МГУ 1941. В письмах и воспоминаниях. М.: МГУ, 1995, 7. По меньшей мере треть выпускников исторического факультета МГУ 1941 года, погибших во время войны, были евреями.


[Закрыть].

* * *

Некоторые члены советской культурной элиты еврейского происхождения были старыми бунтарями вроде Годл, Ф. А. Морейнис-Муратовой и В. Г. Тан-Богораза, которые оставили слепых отцов, чтобы свергнуть царя, и вступили в революционный век через подпольный мир террористических заговоров, самообразовательных кружков, партийных конференций и сибирской ссылки. Многие из них надолго остались активными “строителями социализма”, но все были вечно “старыми” пережитками прошлого – живыми прародителями и прилежными мемуаристами социалистической революции.

Некоторые – такие как Натан Альтман, Эль Лисицкий и Давид Штеренберг – вошли в революцию через заднюю дверь авангарда и расписывали ее фасад в раннюю пору плакатного мессианства и в решающие годы Великого перелома.

Некоторые, подобно “Надежде” Улановской, Эдуарду Багрицкому и бабелевскому Илье Брацлавскому, отреклись от родителей, чтобы стать детьми Гражданской войны. Для них революция была кавалерийскими атаками, бандитскими пулями и походным братством последнего и решительного боя. Записным летописцем этого поколения, автором двух его величайших гимнов – “Гренады” (об украинском юноше, павшем в бою за счастье крестьян далекой Испании) и “Каховки” (о “девушке нашей в шинели”) – был Михаил Светлов (Шейнкман). Когда-то его, еврейского мальчика, пугали россказни ребе:

 
Было страшно.
Было больно.
Было жутко.
Это – в прошлом. Это отошло.
А теперь я, в кожаной тужурке,
Вижу маленького ребе (сам большой).
 

Он готов, “если надобно”, сжечь старый храм и предвидит – с сознанием “верности своей дороги”, – что “старый ребе умрет под упавшей стеной синагоги”. Смерть ребе знаменует рождение нового мира.

 
Кумач над полком,
Свинец со штыком,
Грохот броневика –
Так начинался
Светлый день
Рождения большевика.
[…]
Республика встала
Во весь свой рост
Большой Кремлевской стеной,
И я перед нею –
Совсем малыш,
С наперсток величиной.
– Как видишь, я здесь.
Я пришел к тебе
Из далеких, из южных мест.
На все свои слабости, честное слово,
Я наложил арест.
 

Участники той битвы пронесут память о ней – и надежду на новые воплощения – через всю жизнь. Немногие из них проживут так долго, как Светлов (чья комсомольская юность “постарела”, но не иссякла ко дню его смерти в 1964-м), но ни один из них, чекист или поэт (сами они таких различий не делали), никогда не состарится. Александр Безыменский, сын кустаря из Житомира, автор комсомольского гимна “Молодая гвардия” и один из самых непримиримых литературных борцов со старым миром и упадническим искусством, носил комсомольский значок до своей смерти в возрасте семидесяти пяти лет. Впрочем, носить его было необязательно: “Не понять ей, старенькой маме, / Пятнышку в нашей борьбе, / Что ношу партбилет не в кармане – / В себе”. Как необязательно было и умирать:

 
Люди! Острите меч и ножи!
Люди. Хотите ли
Вечно жить?
Вот похитители ваших дней:
Смерть и сон.
Он
С ней
Вместе.
Месть им! Месть им![336]336
  Михаил Светлов. Избранное. М.: Художественная литература, 1988, 23–25, 115, 150; Александр Безыменский. Избранные произведения в двух томах, т. 1. М.: Художественная литература, 1989, 35, 53.


[Закрыть]
 

У Багрицкого и Безыменского были “младшие братья”, которых комсомол 1920-х годов воспитал для штурма крепостей первой пятилетки. Слишком юные, чтобы участвовать в Гражданской войне, и слишком “юные душой”, чтобы спокойно жить при НЭПе, они сражались с пошлостью, алчностью, старостью, посредственностью, неравенством и “мещанством”. Один из них, Лев Копелев, так описывал зло, против которого они восставали:

НЭП – это частные магазины и лавки, куда более изобильные и нарядные, чем тусклые Церабкоопы; расфранченные мужчины и женщины в ресторанах, где по вечерам наяривали оркестры, и казино, где вертелись рулетки и крупье покрикивали “игра сделана!”; ярко накрашенные девки в коротких платьях, медленно разгуливавшие по вечерним улицам, задирая одиноких мужчин, или визгливо хохотавшие в фаэтонах “ваньков”.

НЭП – это базары, кишевшие сутолокой грязно пестрых толп, – куркульские возы, запряженные раскормленными конями, горластые бабы-торговки, вкрадчивые перекупщики, оборванные, грязные до черноты беспризорники.

НЭП – это газетные сообщения о селькорах, убитых кулаками, о судах над растратчиками, взяточниками, шарлатанами, фельетоны о разложении, обрастании, о том, как некогда честные рабочие парни-коммунисты становились бюрократами, рвачами, “сползали” в мещанское болото[337]337
  Лев Копелев. И сотворил себе кумира. Ann Arbor: Ardis, 1978, 191–192.


[Закрыть].

Чтобы сохранить веру посреди разложения и сползания, партийцам и комсомольцам приходилось очищать свое сознание от нечистых помыслов, а партии и комсомолу – очищать свои ряды от нечистых членов. Комсомольская подруга Байтальского Ева (которая родила ему сына Виля, но на которой он не женился, потому что это было бы мещанством) была дочерью бедного местечкового портного.

Каждое свое действие, каждый свой шаг Ева посвящала революции. И каждый миг совершался с энтузиазмом – будь то субботник по разгрузке угля в порту или изучение русской грамматики в клубном кружке. Лишенная возможности посещать школу в детстве, она занялась грамматикой с опозданием, но занялась, глубоко убежденная, что это нужно не ей, а пролетарской революции. Вспоминая и мое, и моей подруги прошлое, я вижу: большинство поступков Евы следует назвать священнодействием[338]338
  Байтальский, Тетради для внуков, Архив “Мемориала”, ф. 2, oп. 1, д. 8, л. 49.


[Закрыть].

Надежда на всеобщее освобождение зиждилась на личной праведности и неминуемости торжества революции. Когда после убийства Кирова пришло время вычищать всех уклонистов, Ева вычистила Байтальского (принадлежавшего одно время к левой оппозиции) из своего дома и сердца. Когда в 1927 году новая война казалась неизбежной, Михаил Светлов страстно призывал к новому походу “на Запад” (“Советские пули дождутся полета… / Товарищ начальник, / Откройте ворота!”). А когда в 1929-м развернулся последний поход против крестьянства, он попросил вскрыть его старую рану, чтобы достать пулю времен Гражданской войны. “Потому что в степях поднимается дым / И свинец еще будет необходим!”[339]339
  Там же, л. 129; Светлов, Избранное, 72, 102.


[Закрыть]

Их мечтам суждено было сбыться. Ветераны Гражданской войны и “комсомольцы двадцатых годов” душили вкрадчивых перекупщиков, перековывали визгливых проституток, вычищали разложенцев и “ликвидировали кулачество как класс”. Время требовало твердости: по словам Льва Копелева, который отбирал хлеб у украинских крестьян, наблюдал последовавший за этим голод и попытался много лет спустя восстановить свои тогдашние ощущения, “нельзя поддаваться расслабляющей жалости. Мы вершим историческую необходимость. Исполняем революционный долг. Добываем хлеб для социалистического отечества. Для пятилетки”. Для Копелева и большинства еврейских и нееврейских членов новой советской интеллигенции то было время революционного энтузиазма, жертвенного труда, подлинного товарищества и мессианских ожиданий. То было жадно ожидавшееся повторение Гражданской войны, которое подарило тем, кто пропустил революцию, их собственную “мятежную молодость” – молодость, которой суждено было длиться вечно[340]340
  Копелев, И сотворил себе кумира, 257–258; Sheila Fitzpatrick, ed. Cultural Revolution in Russia, 1928–1931. Bloomington: Indiana University Press, 1978, особенно Fitzpatrick’s Cultural Pevolution as Class War.


[Закрыть].

Следующей “сменой” были представители московской и ленинградской элиты, рожденные в 1920-е годы, когда “старые большевики” стали обзаводиться семьями. Дети новой власти – дети Годл, – они были первым послереволюционным поколением, первым вполне советским поколением, первым поколением, которое не восстало против своих родителей (потому что их родители сделали это раз и навсегда). Многие из них росли в центральных районах Москвы и Ленинграда и учились в лучших советских школах (часто располагавшихся в бывших гимназиях или особняках). Доля евреев среди них была особенно высока – выше, чем среди предыдущих революционных поколений. Как писала Цафрира Меромская, прибегая к сарказму и категориям другого века,

наша школа находилась в центре города, где в основном жили привилегированные слои бесклассового общества, и дети, конечно, соответствующие. Что же касается национально-процентного соотношения, то еврейское “лобби” абсолютно превалировало. Все эти Нины Миллер, Люси Певзнер, Буси Фрумсон, Риты Пинсон, а также Бори Фукс и пр. доминировали по всем статьям над малочисленными Иванами Мухиными или Наташами Дугиными. Училась эта элита легко и славно, во всем задавала безоговорочный тон[341]341
  Меромская-Колькова, Ностальгия, 47.


[Закрыть].

Они ходили в театры, читали романы XIX века и проводили лето на дачах или на море примерно так же, как это делали герои романов XIX века. У многих были крестьянские няни. Инну Гайстер, отец которой был выходцем из черты оседлости и видным теоретиком коллективизации, воспитала Наташа Сидорина из деревни Караулово Рязанской области. Раису Орлову (жившую на улице Горького, неподалеку от Меромской и Багрицких и через реку от “Дома правительства” Гайстеров) вырастила няня, которая любила выпить стопку водки и чтила сговорчивого крестьянского Бога.

Собственно говоря, в моем детстве был не один, а два Бога. У нас жила бабушка – мамина мама – очень старая. Она спала в маленькой проходной комнате, я помню ее только лежащей… Там было душно, плохо пахло и почему-то страшно. Бабушка рассказывала мне про своего Бога, рассказывала Библию. Бабушкин Бог – в отличие от няниного – был злой, швырял камни и все время воевал. Камни надолго остались для меня единственным ощущением Библии. Может быть, дело было еще и в том, что няня с бабушкой враждовали, а я всегда была на стороне няни[342]342
  Орлова, Воспоминания, 52–53; Инна Шихеева-Гайстер. Семейная хроника времен культа личности, 1925–1953. М.: Ньюдиамед, 1998, 5–6.


[Закрыть].

Бабушка Орловой ничем не отличалась от бабушек Бабеля и Мандельштама. Мать, лежа на смертном одре, просила почитать ей Пушкина. Няню звали Ариной.

Пушкинская улица вела из темных комнат черты оседлости в центр России и Советского Союза (в конце 1930-х го– дов три четверти всех ленинградских евреев жили в семи центральных районах бывшей имперской столицы). Дети Годл выросли, говоря на языке Пушкина и языке революции (оба были для них родными, и никто не говорил на них более бегло). Первое поколение послереволюционной интеллигенции, они считали себя истинными наследниками великой русской литературы и Великой Октябрьской социалистической революции. Как пишет Байтальский, “мы… переняли нравственные идеалы всех поколений русской интеллигенции: ее антиконформизм, ее правдолюбие, ее совестливость”. И как пишет тот же Байтальский спустя несколько страниц, “мы все готовили из себя агитпропщиков”. Только тем из них, кто погиб во время Великой Отечественной войны, удалось соединить первое со вторым. Выжившим предстояло выбирать[343]343
  Бейзер, Евреи Ленинграда, 123; Байтальский, Тетради для внуков, Архив “Мемориала”, ф. 2, oп. 1, д. 8, л. 19, 50.


[Закрыть].

Но тогда, в 1930-е годы, когда они были молоды и, насколько можно судить, счастливы, их главной задачей было найти язык, достойный рая. Как сказала в своем знаменитом – и, по-видимому, глубоко искреннем и горячо принятом – выступлении на вечере выпускников средних школ в Колонном зале Дома союзов 1 июня 1935 года одноклассница Раисы Орловой Анна Млынек,

товарищи, очень трудно говорить сегодня, а так много хочется сказать, так много нужно сказать. Ищешь слова для ответа выступавшим здесь дорогим старшим товарищам, ищешь слова для выражения всех чувств, переполняющих наши сердца, – и бледными кажутся найденные слова…

Самая высшая точка на земном шаре – пик Сталина – завоевана нашей страной. Самое лучшее в мире метро – метро нашей страны. Самое высокое небо – над нашей страной: его раздвинули герои-стратосферовцы. Самое глубокое море – наше море: его углубили эпроновцы нашей страны. Быстрее, дальше и лучше всех летают, бегают, учатся, рисуют и играют в нашей стране!.. Да, такими и должны быть мы, первое поколение, рожденное революцией[344]344
  Правда, 3 июня 1935; Орлова, Воспоминания, 75.


[Закрыть].

Самым престижным советским вузом второй половины 1930-х годов был Институт истории, философии и литературы (ИФЛИ), возглавляемый сестрой Р. С. Землячки А. С. Карповой (Залкинд) и известный как “Коммунистический Лицей”. По воспоминаниям Орловой,

у нас царил культ дружбы. Был особый язык, масонские знаки, острое ощущение “свой”. Сближались мгновенно, связи тянулись долго. И сейчас, какие бы рвы, какие бы пропасти ни разделяли иных из нас, порой твержу: “Бог помочь вам, друзья мои…”[345]345
  Орлова, Воспоминания, 70. Об истории ИФЛИ см.: Ю. П. Шарапов. Лицей в Сокольниках. М.: АИРО-ХХ, 1995.


[Закрыть]

Самые популярные преподаватели ИФЛИ (Абрам Белкин, Михаил Лифшиц и Леонид Пинский) были профессорами литературы, а самые заметные студенты (тоже в основном евреи) – поэтами, критиками и журналистами. Как писал Копелев о Белкине, “Достоевского он не просто любил, он исповедовал его творчество как религиозное учение”. И как писал Давид Самойлов о Пинском, “в старину он стал бы знаменитым раввином где-нибудь на хасидской Украине, святым и предметом поклонения. Поклонялись ему, впрочем, и мы. Он был огромный авторитет. Великий толкователь текстов”. Но в основном они поклонялись своему “веку”, своей молодости и своему искусству.

Разговаривали до хрипоты, читали стихи до одурения. Засиживались далеко за полночь. Помню, как-то у меня часа в два ночи кончились папиросы. Пошли по ночному городу километров за пять, в ночной магазин на Маяковской. Вернулись. Доспоривали в клубах табачного дыма[346]346
  Давид Самойлов. Перебирая наши даты. М.: Вагриус, 2000, 120, 141. Копелев цитируется по: Шарапов, Лицей, 42.


[Закрыть].

Дети еврейских иммигрантов жили жизнью русских интеллигентов. Они и были русскими интеллигентами. Их не интересовало происхождение их родителей, потому что они считали себя наследниками священного братства, к которому их родители присоединились, которое помогли разрушить и над воссозданием которого – сами того не сознавая – так много потрудились. В ИФЛИ верховным пророком “поколения” был Павел Коган, автор одной из самых популярных и долговечных советских песен.

 
Надоело говорить, и спорить,
И любить усталые глаза…
В флибустьерском дальнем море
Бригантина поднимает паруса…
 
 
Капитан, обветренный, как скалы,
Вышел в море, не дождавшись нас.
На прощанье подымай бокалы
Золотого терпкого вина.
 
 
Пьем за яростных, за непохожих,
За презревших грошовый уют.
Вьется по ветру веселый Роджер,
Люди Флинта песенку поют.
 

Революция завершилась; капитан вышел в море; поколение поэта возмужало вместе со страной. Но нет, революция не завершилась, и поколение поэта возмужало не больше, чем страна, в которой, как писал Коган, “весна зимою даже”. Советский Союз был планетой вечной молодости (такова была реальность “социалистического реализма”), планетой “дорог сквозь вечность” и “мостков сквозь время”. А от вечно молодых война не уйдет:

 
Во имя юности нашей суровой,
Во имя планеты, которую мы
У мора отбили,
Отбили у крови,
Отбили у тупости и зимы.
Во имя войны сорок пятого года.
Во имя чекистской породы.
Во и! –
мя!
 

Эти слова написаны в 1939 году, когда Когану был двадцать один год, а до войны оставалось два года (не шесть). Поэты-ифлийцы были достойны своих предшественников-чекистов, потому что они были той же породы и били тем же клином ту же “тупость”. Самыми известными строчками Когана были: “Я с детства не любил овал, / Я с детства угол рисовал!” Его “век” был веком Багрицкого: “поджидающим на мостовой” и требующим человеческих жертв.

 
Я понимаю все. И я не спорю.
Высокий век идет железным трактом.
Я говорю: “Да здравствует история!” –
И головою падаю под трактор.
 

Одно из последних стихотворений Когана, “Письмо”, написано в декабре 1940 года.

 
Мы пройдем через это.
Мы затопчем это, как окурки,
Мы, лобастые мальчики невиданной революции.
 
 
В десять лет мечтатели,
В четырнадцать – поэты и урки.
В двадцать пять –
Внесенные в смертные реляции[347]347
  Павел Коган. Гроза. М.: Советский писатель, 1989, 98, 51, 120, 70, 74, 138.


[Закрыть].
 

Коган погиб в 1942 году в возрасте двадцати четырех лет. Его роман в стихах, задуманный как советский “Евгений Онегин”, остался незавершенным. Его лучший “памятник” – стихотворение Бориса Слуцкого (превратившего выпускников “Коммунистического Лицея” в бессмертное “военное поколение”).

 
Давайте после драки
Помашем кулаками:
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои[348]348
  Борис Слуцкий. Избранная лирика. М.: Молодая гвардия, 1965, 28.


[Закрыть].
 

Некоторым из “военного поколения” предстояло стать “поколением шестидесятых” и, наконец, старейшими “прорабами” горбачевской перестройки. Но в 1930-е годы (перед “дракой”) они оставались вечно юными мальчиками и девочками невиданной революции. Общим для всех членов довоенной советской элиты было полное отождествление с “веком”; искренняя вера в то, что они – и их страна – являются воплощением революции; неколебимая убежденность в том, что, как выразился Копелев, “Советская власть самая правильная, самая справедливая власть на земле”. Все они – от Годл до детей Годл – готовились в пророки. Многие – стали[349]349
  Копелев, И сотворил себе кумира, 81.


[Закрыть].