Текст книги "Эра Меркурия"

 
И я напоминаю им про Родину.
Молчат. Поют. И в новый бой идут[407]407
  Слуцкий, Избранная лирика, 30.


[Закрыть].
 

Друг Слуцкого Давид Самойлов был комсоргом роты. Ожидая отправки на фронт, он написал статью о “Войне и мире”.

Суть ее и идея были в том, что я (а может быть, и кто-нибудь и до меня) усматривал – глазами Толстого – схему социализма, социального равенства в структуре народной войны… Литературный юноша искал подтверждения собственному состоянию не в жизни, которой не знал, а в литературе, которая давала надежные опоры духу. Речь шла (и я глубоко это понимал) об избавлении от интеллигентской идеи исключительности, то есть о преобладании обязанностей над правами. Для меня необходимо было выздороветь от этой идеи, невольно поселенной во мне, невольно внушенной средой, воспитанием, школой, ифлийской элитарностью, надеждой на талант и особое предназначение[408]408
  Самойлов, Перебирая наши даты, 188.


[Закрыть].

Он нашел то, что искал: Великую Отечественную войну как повторение Отечественной войны 1812 года и свое собственное духовное паломничество как отражение исканий Пьера Безухова – а также Исаака Бабеля, ибо история “пробуждения” еврейского заморыша есть не что иное, как этнический вариант канонической встречи меркурианства с аполлонизмом (“интеллигенции” с “народом”). “Воспарение возникало, – писал Самойлов, – скорей в преодолении ощущения прав, и восторг был от ощущения обязанностей, разделяемых со всеми, и в той же степени от ощущения особой ценности своего лица как равного любому другому”. Вскоре он нашел собственного Платона Каратаева (и Ефима Никитича Смолича):

Единственным человеком в расчете, для которого духовные начала и звания были предметом постоянного уважения и восхищения, был Семен Андреевич Косов, алтайский пахарь. Мужик большого роста и огромной силы, он испытывал особую нежность ко всем, кто слабей его, будь то зверь или человек. Пуще других его мучил голод, и я иногда отдавал Семену обеденный суп, а он за то приберегал для меня огрызочек сахару. Но не из-за этого обмена состоялась наша дружба, а из-за взаимной тяги сильного и слабого[409]409
  Там же, 196, 202.


[Закрыть].

Самойлов соединял в себе слабость и знание, потому что был русским интеллигентом и потому что был евреем. Для него “русский народ”, который он любил и с которым хотел делить обязанности, был и чуждым племенем (русским), и чуждым классом (народом). Эта старaя романтическая формула особенно остро воспринималась первым поколением интеллигенции, только что освободившимся от “безъязычия”. По самойловской версии мандельштамовского приобщения к “корню и звуку прибедненной интеллигентским обиходом великорусской речи”, Семен олицетворял язык-жизнь и язык-истину:

Мудрость Семена была не от чтения, а от опыта, накопленного в народной речи. Мне порой казалось, что у него нет собственных мыслей, а только готовые штампы на все случаи жизни. Теперь я понимаю, что мы тоже говорим штампами, но цитируем неточно и небрежно, наши знаки, может быть, индивидуализированы, но бледны по речи. Народ купается в стихии речи, отмывая в ней мысли. Мы же речью только полощем горло[410]410
  Там же, 205.


[Закрыть].

Походная дружба с Семеном стала непорочной кульминацией первой любви Бабеля и Багрицкого. Во время войны еврейская революция против еврейства достигла полного слияния интернационализма с русскостью, знания с языком, разума с телом. Самойлов и Семен сражались плечом к плечу “от имени России”, спасительницы мира. Поэт Самойлов стал законным наследником землепашца Семена.

Семен… принадлежал к русской народной культуре, которая в наше время почти стерлась с исчезновением ее носителей – крестьян. Эта культура пережила многие века и стала органической частью национальной культуры, в ней исчезнув и растворившись – в гениях XIX века, прежде всего в Пушкине[411]411
  Там же, 204.


[Закрыть].

Инициация Самойлова была платонической, братской и в первую очередь словесной. Страсть Маргариты Алигер была прямым – и подчеркнуто женским – откликом на “Первую любовь”, “Первого гуся” и “Первый гонорар” Бабеля. Ее поэма “Твоя победа” (1945–1946) повествует о всепобеждающей любви еврейской девушки, которая родилась “на южном берегу России” и “вырвалась из плена теплых комнат и любимых книг”, и “диковатого, бесстрашного и упрямого” юноши из казацкой станицы, который “крал арбузы” и “обижал девчонок”. Оба принадлежат к поколению, рожденному революцией, выросшему под звуки “Интернационала” и закаленному первой пятилеткой, – поколению, которое “никогда состариться не может” и “ввек… не научится копить”. У них одна вера, надежда и любовь; они поженились в Туркменистане, где она была комсомольским работником, и вскоре переехали в Москву. У них разные “характеры” и разные “души”; их последний и решительный бой – за взаимное открытие и признание. Вернее, это она бьется за то, чтобы научиться “достойно, гордо жить” с человеком-стихией: “Такой огромный, страшный и хороший, / коварный, верный, путаный, любой”.

 
Какою музой будешь ты воспета,
отчаянна, страшна и хороша,
исполненная сумрака и света,
душа ребенка, странника, поэта,
таинственная русская душа?
 
 
Кто может столько на земле увидеть,
так полюбить и так возненавидеть,
так резко остывать и пламенеть?
Кто может так безжалостно обидеть
и так самозабвенно пожалеть?
[…]
 
 
Когда ты трудно открываешь в муже
все новые и новые черты,
когда ты видишь: он гораздо хуже,
гораздо лучше, чем гадала ты,
а все, о чем ты думала, гадала,
все, что мечтала ты увидеть в нем,
так небогато, так легко и мало
в сравненье с этим мраком и огнем.
 

Он вдвойне чужд, желанен и таинственен, потому что он – мужчина и русский, подобно тому как алтайский пахарь Самойлова был “человеком из народа” и русским. Героиня поэмы (наверное, тоже Маргарита) знает, что у нее нет “пути иного и судьбы иной”, но полное осознание приходит во время Великой Отечественной войны, когда он уходит на фронт, а она остается, чтобы разделить (как поэт и “агитатор”) “диковинную веру” “русских людей”.

 
Я так хотела сына, но, поверь,
на свете все по-твоему теперь.
Тебе хотелось дочку? Так и будет.
Пускай она родится и растет,
забавная, с повадками твоими.
Ты можешь хоть сегодня, наперед
придумать ей, какое хочешь, имя.
 

Но поздно: он не вернется с фронта, и детей у них не будет. Миг величайшей интимности и взаимного растворения (в сравнении с неловкими подростковыми попытками Бабеля и Багрицкого) знаменует собой начало конца русско-еврейской любви. Причиной тому – “кровь”.

Бежавшая из оккупированной Одессы, скитающаяся где-то в татарской глуши, мать Маргариты теряет свои обычные “покой и благородство” и приобретает “дикое, обугленное сходство с теми, у кого отчизны нет”. Что это? Разве Советский Союз – не отчизна?

 
Разжигая печь и руки грея,
наново устраиваясь жить,
мать моя сказала: “Мы – евреи.
Как ты смела это позабыть?”
 

Маргарита смела. Ведь у нее есть Родина, а “родины себе не выбирают”.

 
Да, я смела, понимаешь, смела!
Было так безоблачно вокруг.
Я об этом вспомнить не успела.
С детства было как-то недосуг.
 

Разве Родина – не “золотые пушкинские сказки”, “Гоголя пленительная речь”, “ленинской руки раздольный жест” и “любовь русского шального мужика”? Оказывается, не вполне.

 
Поколенье взросших на свободе,
в молодом отечестве своем,
мы забыли о своем народе,
но фашисты помнили о нем.
Грянул бой. Прямее и суровей
поглядели мы на белый свет.
Я не знаю, есть ли голос крови,
знаю только: есть у крови цвет.
Этим цветом землю обагрила
сволочь, заклейменная в веках,
и людская кровь заговорила
в смертный час на разных языках.
Вот теперь я слышу голос крови,
тяжкий стон народа моего.
Все сильней, все жестче, все грозовей
истовый подземный зов его[412]412
  Маргарита Алигер, Твоя победа // Знамя, № 9 (1945): 1–28.


[Закрыть].
 

Нацисты классифицировали людей, особенно евреев, по голосу их крови. И большинство людей, особенно евреи, услышали подземный зов. В Советском Союзе, где все граждане, в том числе евреи, классифицировались по крови, ее голос был хорошо знаком.

С первого дня своего существования Советское государство предписывало национальное строительство как средство против памяти об угнетении. В отсутствие нового угнетения национальности предстояло скончаться от переизбытка кислорода (примерно так же, как государству предстояло отмереть вследствие постоянного укрепления), но пока этого не произошло, государство разграничивало национальные территории, преподавало национальные языки, издавало национальные газеты и продвигало национальные кадры. Государство снова и снова спрашивало у граждан, кто они по национальности, а граждане снова и снова отвечали – поначалу согласно самоощущению или личному интересу, а потом под диктовку голоса крови (нравилось им это или нет).

После введения в 1932 году паспортной системы национальность стала постоянным знаком отличия и одним из основных показателей социальной и политической траектории советского гражданина. Когда 20-летний Лев Копелев получал свой первый паспорт, он, как многие дети Годл, записался евреем. Русский и украинец по культуре и убеждению, он “никогда не слышал голоса крови”, но понимал “язык памяти” и полагал, что отречься от родителей, всегда считавших себя евреями, “значило бы осквернить могилы”. Выбор облегчался тем, что у него не было последствий. Узбек в Узбекистане или белорус в Белоруссии мог извлечь некоторую выгоду из своей национальности; “еврей” и “русский” были в 1932 году практически взаимозаменяемыми (и в РСФСР, и за ее пределами)[413]413
  Копелев, И сотворил себе кумира, 130; Martin, The Affirmative Action Empire, 449–451.


[Закрыть].

В таком положении Копелев пребывал недолго. Со временем национальные единицы пустили корни (в историю, литературу, родную почву), а личная национальность стала вопросом крови. В деле истребления врагов биологическая национальность оказалась гораздо полезней, чем изменчивая политическая или классовая принадлежность. 2 апреля 1938 года – в период генеральной чистки этнических диаспор – специальная инструкция НКВД учредила новую процедуру определения национальности.

Если родители немцы, поляки и т. д., вне зависимости от их места рождения, давности проживания в СССР или перемены подданства и др., нельзя записывать регистрирующегося русским, белорусом и т. д. В случаях несоответствия указанной национальности родному языку или фамилии, как, например: фамилия регистрируемого Папандопуло, Мюллер, а называет себя русским, белорусом и т. д., и если во время записи не удастся установить действительную национальность регистрирующихся, графа о национальности не заполняется до предоставления заявителями документальных доказательств[414]414
  H. В. Петров и A. Б. Рогинский. Польская операция НКВД 1937–1938 гг. // Репрессии против поляков и польских граждан. М.: Звенья, 1997, 36.


[Закрыть].

Немцы, поляки и греки стали жертвами “массовых операций”; евреи и русские – нет, но процедура была для всех одинаковой. Когда пришли нацисты, большинству советских людей не составило труда понять язык, на котором они говорили.

* * *

Когда пришли нацисты, дети Годл знали, что они в каком-то смысле евреи. Многие никогда не были в синагоге, не видели меноры, не говорили на идише, не слышали о Касриловке и не пробовали фаршированной рыбы. Но они знали, что они евреи в советском смысле, который был также, в конечном счете, нацистским и традиционно еврейским. Они были евреями по крови.

Когда пришли нацисты, они принялись убивать евреев согласно их крови. Убили бабушку Гиту вскоре после ее возвращения домой; убили бабушку Михаила Агурского и ее сестру; убили единственного брата моей бабушки, который не уехал из черты оседлости; убили дочь Тевье Цейтл, оставшуюся в Касриловке, и большинство ее детей, внуков, друзей и соседей.

Убиты старые ремесленники, опытные мастера [писал Василий Гроссман, вновь попавший на Украину осенью 1943 года]: портные, шапочники, сапожники, медники, ювелиры, маляры, скорняки, переплетчики; убиты рабочие – носильщики, механики, электромонтеры, столяры, каменщики, слесари; убиты балаголы, трактористы, шоферы, деревообделочники; убиты водовозы, мельники, пекари, повара; убиты врачи – терапевты, зубные техники, хирурги, гинекологи; убиты ученые – бактериологи и биохимики, директора университетских клиник, учителя истории, алгебры и тригонометрии; убиты приват-доценты, ассистенты кафедр, кандидаты и доктора всевозможных наук; убиты инженеры – металлурги, мостовики, архитекторы, паровозостроители; убиты бухгалтеры, счетоводы, торговые работники, агенты снабжения, секретари, ночные сторожа; убиты учительницы, швеи; убиты бабушки, умевшие вязать чулки и печь вкусное печенье, варить бульон и делать струдель с орехами и яблоками, и убиты бабушки, которые не были мастерицами на все руки – они только умели любить своих детей и детей своих детей; убиты женщины, которые были преданы своим мужьям, и убиты легкомысленные женщины; убиты красивые девушки, ученые студентки и веселые школьницы; убиты некрасивые и глупые; убиты горбатые, убиты певицы, убиты слепые, убиты глухонемые, убиты скрипачи и пианисты, убиты двухлетние и трехлетние, убиты восьмидесятилетние старики с катарактами на мутных глазах, с холодными прозрачными пальцами и тихими голосами, словно шелестящая бумага, и убиты кричащие младенцы, жадно сосавшие материнскую грудь до последней своей минуты[415]415
  Гроссман, “Украина без евреев”, в На еврейские темы, 2: 335.


[Закрыть].

И с каждым из уцелевших родственников, со всеми евреями по крови, пролитая кровь говорила, как с Маргаритой Алигер, на языке предков. Как писал польский еврейский поэт Юлиан Тувим,

я слышу голоса: “Очень хорошо. Но если вы – поляк, почему вы пишете: «Мы – евреи»?” Я отвечаю: “Из-за моей крови”. – “Но ведь это расизм?” Ничего подобного. Совсем наоборот. Кровь бывает двух видов: та, что течет в ваших венах, и та, что из них вытекает… Кровь евреев (не “еврейская кровь”) течет глубокими, широкими потоками, темными потоками, впадающими в бурную, пенистую реку, и в этом новом Иордане я принимаю святое крещение – кровного, жгучего братства евреев[416]416
  Цитируется в: Nedava, Trotsky and the Jews, 11–12.


[Закрыть].

Силлогизм Тувима ярок, но неверен. Он не призывал всех порядочных людей назваться евреями – он призывал евреев по крови стать евреями по убеждению, потому что нацисты проливали кровь евреев (еврейскую кровь). Илья Эренбург был честнее. Через месяц после начала войны он сказал:

Я вырос в русском городе. Мой родной язык – русский. Я – русский писатель. Сейчас я, как все русские, защищаю мою родину. Но наци мне напомнили и другое: мою мать звали Ханой. Я – еврей. Я говорю это с гордостью. Нас сильней всего ненавидит Гитлер. И это нас красит[417]417
  Еврейский антифашистский комитет в СССР, 1941–1948: Документированная история. М.: Международные отношения, 1996, 46.


[Закрыть].

Еврейство, как и русскость (но в большей степени, по причине его меркурианского прошлого), сводилось к вопросу об отцах и детях. В “Жизни и судьбе” Гроссмана мать героя пишет сыну из гетто:

Я никогда не чувствовала себя еврейкой, с детских лет я росла среди русских подруг, я любила больше всех поэтов Пушкина, Некрасова, и пьеса, на которой я плакала вместе со всем зрительным залом, съездом русских земских врачей, была “Дядя Ваня” со Станиславским. А когда-то, Витенька, когда я была четырнадцатилетней девочкой, наша семья собралась эмигрировать в Южную Америку. И я сказала папе: “Не поеду никуда из России, лучше утоплюсь”. И не уехала.

А вот в эти ужасные дни мое сердце наполнилось материнской нежностью к еврейскому народу. Раньше я не знала этой любви. Она напоминает мне мою любовь к тебе, дорогой сынок[418]418
  Гроссман, Жизнь и судьба, 57.


[Закрыть].

Ее сын, Виктор Павлович (“Пинхусович”, но мать переделала его отчество) Штрум, становится евреем из любви к матери.

Никогда до войны Штрум не думал о том, что он еврей, что мать его еврейка. Никогда мать не говорила с ним об этом – ни в детстве, ни в годы студенчества. Никогда за время учения в Московском университете ни один студент, профессор, руководитель семинара не заговорил с ним об этом.

Никогда до войны в институте, в Академии наук не пришлось ему слышать разговоры об этом.

Никогда, ни разу не возникало в нем желания говорить об этом с Надей – объяснять ей, что мать у нее русская, а отец еврей[419]419
  Там же, 62. О воздействии Второй мировой войны на советскую идеологию см.: Weiner, Making Sense of War, esp. 207–208.


[Закрыть].

Последнее письмо матери заставило его услышать “голос крови”. Вид освобожденных территорий – “Украина без евреев” – придал этому голосу новую силу. А постепенный рост антисемитизма – сначала на оккупированных территориях, потом в эвакуации и, наконец, в центре страны – превратил его в “истовый зов”. Украина была центром “двух одиночеств” черты оседлости, сценой кровавых погромов времен Гражданской войны и одним из главных фронтов войны Советского государства против крестьян (которые нередко отождествляли Советское государство с евреями). После трех лет оккупации – “трех лет постоянной, повсеместной, безжалостной, кровожадной антисемитской риторики и практики” (как пишет Амир Вайнер) некоторые советские граждане – впервые за двадцать лет – вслух заговорили о том, что предпочли бы Украину “без евреев”[420]420
  Гроссман, Украина без евреев; Weiner, Making Sense of War, 273–274, 191–193; цитата на с. 270.


[Закрыть].

Но самым тревожным для Штрума и детей Годл было то, что партия хранила странное молчание: о новых антисемитских разговорах, о киевском погроме в сентябре 1945 года и о том, каким образом нацисты проливали еврейскую кровь. Опыт тотальной этнической войны сделал недавно этнизированный советский режим более чувствительным к вопросу крови и почвы – вернее, к вопросу о крови тех, кто формально прикреплен к советской почве. Евреи не были обычной советской национальностью, а это, как выяснилось, означало, что им не полагалось иметь собственных мучеников, собственных героев и, возможно, прав на национальное существование. После того, что случилось с его матерью и ее друзьями и соседями, все это могло заставить Виктора Штрума по-новому взглянуть на его советский патриотизм и еврейскую национальность[421]421
  Weiner, Making Sense of War, 209–227.


[Закрыть].

Впрочем, вопрос этот встал ближе к концу войны. В первые ее дни, когда немцы продвигались все дальше вглубь Советского Союза и все больше советских патриотов еврейской национальности прислушивались к голосу крови, не переставая быть советскими патриотами, партия не стеснялась говорить о еврейских мучениках, еврейских героях и еврейском праве на национальное существование. Через два месяца после вторжения Агитпроп организовал “Обращение к мировому еврейству”, подписанное четырьмя известными идишистами и несколькими деятелями советской культуры еврейского происхождения, в том числе дирижером Большого театра С. Самосудом, поэтом С. Маршаком и архитектором Борисом Иофаном (который продолжал работу над проектом высшего и последнего общественного здания всех времен и народов, Дворцом Советов). В день публикации обращения (24 августа 1941-го) состоялся радиомитинг “представителей еврейского народа”, который транслировался на союзные страны. И обращение, и речи адресовывались “братьям-евреям во всем мире”, подчеркивали роль евреев как главных жертв нацизма, выражали чувство гордости за сражающихся “соплеменников” и призывали тех, кто находится вдали от поля боя, поддержать сражающихся. Как говорилось в опубликованном документе,

на протяжении всей трагической истории нашего многострадального народа – от времен римского владычества и до Средневековья – не найти периода, который можно было бы сравнить с тем ужасом и бедствием, которые фашизм принес всему человечеству и – с особенным остервенением – еврейскому народу.

В час ужаса и бедствий выяснилось, что все евреи: коммунисты, сионисты и традиционалисты – одна большая семья. Как сказал директор Государственного еврейского театра Соломон Михоэлс,

наряду со всеми гражданами нашей великой страны сыновья наши дерутся, участвуя жизнью и кровью в великой отечественной и освободительной войне, которую ведет весь советский народ.

Матери наши сами посылают своих сыновей в бой за дело справедливости, за великое дело нашей свободной советской родины.

Отцы наши сражаются рядом со своими сыновьями и братьями против врага, несущего насилье и поголовное истребление народа.

И вы, братья наши, помните, что здесь у нас, на полях сражения, решается и ваша судьба, и судьба ваших стран.

Не убаюкивайте себя легкомысленно тем, что озверелый бандитизм Гитлера собирается вас пощадить.

За пределами Советского Союза и оккупированной Европы братья-евреи жили в основном в Америке. К ним обращалось большинство призывов, и от них ожидалась главная помощь. По словам Ильи Эренбурга, “нет океана, за которым можно укрыться… В ваши еще спокойные сны вмешаются голоса украинской Лии, минской Рахили, белостокской Сарры – они плачут по растерзанным детям”[422]422
  Еврейский антифашистский, 35–47.


[Закрыть].

Михоэлса и Эренбурга вдохновляли “голос крови” и нравственное чувство. Советских чиновников, организовавших митинг и редактировавших речи, интересовали финансовая помощь и открытие Второго фронта. (Впрочем, некоторые из них, в том числе заместитель начальника Совинформбюро Соломон Лозовский и послы в Великобритании и Соединенных Штатах, И. М. Майский и К. А. Уманский, тоже слышали голос крови.) В конце 1941-го – начале 1942 года Совинформбюро создало Еврейский антифашистский комитет. Его задача (аналогичная задачам других комитетов, сформированных в то же время: женского, славянского, молодежного и ученых) состояла в мобилизации определенной части зарубежной общественности для помощи Советскому Союзу в войне с Германией. Главной целью ЕАК было заручиться финансовой поддержкой в Соединенных Штатах. Руководителями комитета были Михоэлс, икона официального еврейства в СССР, и Шахно Эпштейн, журналист, ветеран Евсекции и бывший советский шпион в США[423]423
  Костырченко, Тайная политика, 230–231; Еврейский антифашистский, 30–35, 56–61, 179.


[Закрыть].

В ходе Второй мировой войны Советский Союз получил около сорока пяти миллионов долларов от различных еврейских организаций, по большей части американских. Самой крупной акцией по сбору средств было турне по США, предпринятое летом и осенью 1943 года Михоэлсом и еврейским писателем и осведомителем НКВД Ициком Фефером. Михоэлс и Фефер выступали на митингах (встреча на нью-йоркском стадионе собрала 50 000 человек), вели – с одобрения Политбюро – переговоры с руководителями Всемирного еврейского конгресса и Всемирной сионистской организации и встречались – среди прочих – с Альбертом Эйнштейном, Чарли Чаплином, Эдди Кантором, Теодором Драйзером, Томасом Манном и Иегуди Менухиным. Визит оказался чрезвычайно успешным: американская аудитория горячо откликалась на призывы советских евреев, а Михоэлс и Фефер вернулись под сильным впечатлением от богатства, силы и щедрости американских еврейских организаций. Главным организатором турне был Бен-Цион Гольдберг, журналист-идишист, друг Советского Союза, иммигрант из Российской империи и зять Шолом-Алейхема. Некоторые из оставшихся в живых детей и внуков Тевье начали, наконец, воссоединяться[424]424
  Костырченко, Тайная политика, 236–242; Еврейский антифашистский, 184–236; Redlich, War, 73–93.


[Закрыть].

В самом Советском Союзе оставшиеся в живых дети и внуки Тевье – включая тех, кто, подобно Виктору Штруму, никогда не считал себя евреем, – тоже начали воссоединяться. Как рассказал Перец Маркиш на втором пленуме ЕАК, в феврале 1943 года,

полковник из одного танкового соединения подошел ко мне некоторое время назад. “Я – еврей, – сказал он, – и хотел бы сражаться как еврей. Я бы хотел выйти к соответствующим властям с предложением сформировать отдельные еврейские соединения…” Тогда я спросил его: “Каковой вы видите эффективность подобных соединений?” И он ответил: “Величайшей. Еврейские солдаты стоят перед лицом лишь одной возможности: убить врага или погибнуть…”[425]425
  Еврейский антифашистский, 72.


[Закрыть]

Спустя год преподаватель Пензенской артиллерийской академии старший лейтенант Гиттельман написал Михоэлсу с просьбой помочь ему добиться перевода на фронт:

Я тоже еврей и имею личные счеты с гитлеровской бандой. Немецкие погромщики жестоко расправились с моими родственниками, проживавшими в г. Одессе, нарушили нашу счастливую спокойную жизнь. И я хочу за это мстить им. Мстить, мстить и мстить на каждом шагу, везде и всегда[426]426
  Там же, 102.


[Закрыть].

По мере продвижения советской армии на запад требования еврейского ответа на еврейские страдания превратились в “истовый подземный зов”. Советские евреи писали в Антифашистский комитет, прося помощи в захоронении и чествовании погибших, увековечении еврейского мученичества и героизма, возвращении в довоенные квартиры и сопротивлении нарастающему антисемитизму. Но больше всего они писали о самом подземном зове. Как выразился в письме к Михоэлсу один из участников войны, “не будем стесняться своей крови. Больше того, в нашей стране мы – евреи – не бедные родственники. В этот момент крепло убеждение: жил, живет и вечно жить будет Израиль. И на глазах появляются слезы. Это слезы не горя, а радости”[427]427
  Там же, 113. Относительно всеобщего и этнического мученичества в Советском Союзе военного времени см.: Weiner, Making Sense of War, особенно 209–216.


[Закрыть].

Гвардии лейтенант Лифиц писал всем “вождям еврейства в СССР”:

Обращается к Вам человек из молодого поколения взрослых евреев.

В Вас мы видим представителей Великого народа – гения-мученика. Через Вас мы выражаем надежду на свою государственную самобытность и национально-культурную автономию. Мы не должны допустить исчезновения прекрасного народа, давшего миру ярчайших светочей, пронесшего через века гонений, через смерть и муки знамя человеколюбия, интернационализма, беспрецедентную энергию созидания, исканий, открытий, изобретений, мечту о счастье объединенного человечества и веру в прогресс.

Вы единственный в СССР штаб прекрасного народа, и только Вы можете способствовать сохранению Великой нации пророков, творцов, мучеников[428]428
  Еврейский антифашистский, 114.


[Закрыть].

Некоторые члены Комитета опасались брать на себя функции партийных органов. (Как сказал старый большевик и опытный аппаратчик М. И. Губельман, “у нас национальный вопрос разрабатывался достаточно ясно товарищем Сталиным, и поправки в него вносить не нужно”.) Но многие другие, в особенности писатели-идишисты, исходили из того, что они действительно представляют еврейский народ и что еврейский народ, переживший национальную трагедию, заслуживает особого к себе отношения[429]429
  Там же, 93.


[Закрыть].

Главным результатом нового отношения к роли комитета стало письмо Сталину от 15 февраля 1944 года, в котором руководители ЕАК Михоэлс, Эпштейн и Фефер предложили создать в Крыму Еврейскую советскую социалистическую республику. Во-первых, писали они, еврейским беженцам из оккупированных нацистами областей некуда и не к кому возвращаться; во-вторых, рост национальных кадров среди “братских народов” сделал “интеллигенцию еврейской национальности” излишней; в-третьих, еврейские культурные учреждения слишком малочисленны и рассеяны, чтобы удовлетворить запросы еврейского населения; и в-четвертых, война привела к возрождению антисемитизма и в качестве реакции на него – еврейского национализма. Еврейская автономная область в Биробиджане слишком отдалена “от места нахождения основных еврейских трудовых масс” и потому неспособна “разрешить государственно-правовую проблему для еврейского народа… в духе ленинско-сталинской национальной политики”[430]430
  Там же, 136–139; Костырченко, Тайная политика, 428–441.


[Закрыть].

Члены политбюро Каганович, Молотов и Ворошилов (первый – еврей, второй и третий – женатые на еврейках) отреагировали со сдержанной благосклонностью, но Сталину идея не понравилась, и проект умер медленной бюрократической смертью (несмотря на вспышку энтузиазма, вызванную выселением крымских татар). Альтернативный план расселения евреев в бывшей Республике немцев Поволжья был отвергнут Молотовым как очередная безнадежная попытка посадить “евреев – народ городской… за трактор”. “Проблема для еврейского народа” либо не существовала, либо не поддавалась решению “в духе ленинско-сталинской национальной политики”[431]431
  Костырченко, Тайная политика, 429–430; Маркиш, Столь долгое, 172; Неправедный суд. Последний сталинский расстрел (стенограмма судебного процесса над членами Еврейского антифашистского комитета). М.: Наука, 1994, 28.


[Закрыть].

Первые поражения происходили в недрах аппаратной политики и касались беженцев из бывшей черты оседлости, а не их столичных соплеменников (детей Цейтл, а не детей Годл). После создания государства Израиль все изменилось. В попытке оказать давление на Великобританию и обзавестись союзником на Ближнем Востоке Советский Союз поддержал идею еврейского национального государства, помог Израилю оружием (через Чехословакию) и поспешил признать его независимость. Политика эта себя не оправдала, но самым ярким и, с точки зрения советских чиновников, неутешительным результатом краткосрочного союза с сионизмом был горячий интерес к нему в самом Советском Союзе. Полагая, что они находятся в пределах официальной политики, или не беспокоясь более о ее пределах, тысячи евреев “по крови” выразили охватившие их чувства гордости и солидарности. Как писал в ЕАК один московский студент,

прошу вас помочь мне вступить добровольцем в ряды Армии Израиля. В то время, когда еврейский народ истекает кровью в неравной борьбе, отстаивая свою свободу и независимость, мой долг, долг еврея и комсомольца, быть в рядах его бойцов.

Мне 22 года, я физически вполне здоров и имею достаточную военную подготовку. Помогите мне выполнить мой долг[432]432
  Еврейский антифашистский, 284–285.


[Закрыть].

Перед войной быть комсомольцем еврейского происхождения означало быть интернационалистом и – для Годл и ее детей – патриотом русской высокой культуры. После войны – и по-прежнему в духе ленинско-сталинской национальной политики – это означало еще и гордиться принадлежностью к еврейскому народу. Как писал другой москвич, “не приходится сомневаться в том, что правительство СССР не будет препятствовать этим мероприятиям [по отправке оружия и добровольцев в Палестину], так же как оно не препятствовало помощи республиканской Испании”. Еврейское национальное возрождение равно антифашизму, а значит, советскому патриотизму. “В настоящий момент в нашей жизни произошло невиданное изменение: наше имя – еврей – поднялось на такую ступень, что мы стали равноправным народом. В настоящий момент маленькая горсточка евреев государства Израиль ведет напряженную борьбу против арабского нападения. Это также борьба против английской империи. Это борьба не только за независимое государство Израиль, но также за наше будущее, за демократию и справедливость”[433]433
  Там же, 283–287.


[Закрыть].

Товарищ Сталин и Советское правительство, согласно еще одному письму в ЕАК, “всегда помогают борцам за независимость” (в то время как “английские и американские сволочи потакают и будут всегда потакать арабам”). Но в конечном счете борьба евреев в Палестине – дело еврейского народа, потому что все евреи – братья по крови. “Сейчас, когда борьба идет не на жизнь, а на смерть, когда война становится все более ожесточенной, когда льется кровь наших братьев и сестер, когда арабские фашистские банды при поддержке англо-американского империализма хотят задушить, потопить в крови героический еврейский народ, мы, советские евреи, не можем молчать и сидеть в ожидании. Мы должны активно помочь беззаветным героям добиться победы, а активно участвовать – это бороться, сражаться плечом к плечу с нашими братьями”[434]434
  Костырченко, Тайная политика, 405.


[Закрыть].

Как говорил о майских днях 1948 года Ицик Фефер, “нас просто атаковали. Ежедневно приходили десятки людей”. И как сообщал в ЦК партии Г. М. Хейфец (заместитель Фефера по ЕАК, главный в нем секретный осведомитель и бывший глава советской шпионской сети на западном побережье Соединенных Штатов), большинство заявителей просили “об отправке в Палестину в качестве добровольцев”:

Заявители в большинстве выступают не только от своего имени, но и от имени своих товарищей по работе или учебе. Большинство заявлений получено от студентов московских высших учебных заведений: Юридического института, Химического института, Техникума иностранных языков, Института химического машиностроения и других.

Имеются заявления от советских служащих – инженеров “Стальпроекта” и Министерства вооружения – и от офицеров Советской Армии. Заявители мотивируют свои просьбы желанием помочь еврейскому народу в борьбе с английским агрессором в создании еврейского государства[435]435
  Еврейский антифашистский, 273, 294.


[Закрыть].

Некоторые позволяли себе “неслыханные, возмутительные” (как сказал один из членов президиума ЕАК) заявления в том смысле, что Палестина – их настоящая родина. Но самым неслыханным и возмутительным было то, что подобные заявления делались открыто и коллективно. 3 сентября 1948 года в Москву прибыл первый посол Израиля в СССР Голда Мейерсон (впоследствии Меир), которая родилась в Российской империи. В первую же субботу она посетила московскую синагогу и, поздоровавшись с раввином, расплакалась. Но главная цель ее приезда – и цель нового государства, которое она представляла, – состояла в том, чтобы напомнить евреям всех стран, что их нынешняя родина – не родина. В течение следующего месяца каждое ее появление на публике сопровождалось демонстрациями солидарности советских евреев. 4 октября 1948 года, в Рош га-Шана, тысячи людей пришли взглянуть на нее у московской синагоги. Большинство из них никогда не были в синагоге. Кто-то кричал “шалом!”. 13 октября, в Йом-киппур, большая толпа, сопровождавшая израильских дипломатов от синагоги до гостиницы “Метрополь”, скандировала: “На следующий год – в Иерусалиме”[436]436
  Там же, 302; Костырченко, Тайная политика, 406–407, 413–414; Советско-израильские отношения: Сборник документов. М.: Международные отношения, 2000, т. 1, ч. 1, с. 400.


[Закрыть].