Текст книги "Эра Меркурия"

Но поскольку большинство американских еврейских родителей 1920-х и 1930-х годов не были бунтарями, большинство американских еврейских бунтарей отвернулись от своих родителей заодно с холодным миром, в который они их ввергли. Как и в “старом свете”, еврейские родители и капитализм по очереди представляли друг друга (“общественная эмансипация еврея есть эмансипация общества от еврейства”). Значительная часть ранней еврейской литературы в Америке посвящена еврейским юношам, сомневающимся в своей законнорожденности, и еврейским предпринимателям, продающим душу дьяволу. Молодой человек “из подполья” в “Дороге из дома” (Passage from Ноте) Исаака Розенфельда ненавидит отца и предпочел бы иметь другого; “подвальный” юноша в “Назови это сном” (Call It Sleep) Генри Рота ненавидим отцом, который предпочел бы иметь другого сына (своего собственного). И Давид Левинский Абрахама Кахана, и Сэмми Глик Бадда Шульберга теряют отцов, oтрекаются от самих себя и не производят на свет детей, карабкаясь наверх в поисках статуса и богатства.

Американская дочь Тевье (Бейлка), советская дочь (Годл) и их дети одинаково судили о трех дорогах, по которым шли члены их семьи. Для Дэвида и его матери в “Назови это сном” Нью-Йорк был “пустыней”. Для Бориса Эрлиха из “Еврейки” Бабеля Советский Союз был и родным домом, и любимым творением:

Борис показывал ей Россию с такой гордостью и уверенностью, точно эта страна создана была им, Борисом Эрлихом, и ему принадлежала… Впрочем, до некоторой степени так это и было – во всем, и в международных вагонах, и в отстроенных сахарных заводах, и в восстановленных железнодорожных станциях, была капля его меду, меду или крови комиссара корпуса (червонного казачества)[390]390
  Исаак Бабель. Петербург, 1918, под ред. Э. Зихера. Ann Arbor: Ardis, 1989, 209; Henry Roth. Call it Sleep. New York: Farrar, Straus and Giroux, 1991, 145.


[Закрыть].

Для Бейлки и ее детей язык и “безъязычие” были источниками муки и изумления; для Годл и ее детей “чистые и ясные русские звуки” стали родными. Дети Бейлки презирали своего отца Педоцура, напористого коммерсанта и выскочку; дети Годл обожали своего отца Перчика, революционера-подвижника и трудолюбивого совслужащего. Дети Бейлки были сомнительными евреями и неполными американцами; дети Годл – природными русскими и образцово советскими.

А что же дети Хавы в Палестине? Их московские двоюродные братья и сестры находились слишком близко к центру мира и концу света, чтобы уделять им много внимания, а нью-йоркские были слишком увлечены Москвой (или бизнесом). Не исключено, что одна из дочерей Бейлки предпочитала Эрец Исраэль Советскому Союзу, но ее голосок тонул в хоре мировой революции.

Тем временем дети Хавы жили в гуще своей собственной революции – строили, последовательно и не ища оправданий, социализм в одной, отдельно взятой стране. Подобно своим советским братьям и сестрам, они были “первым поколением”; “первым”, потому что были сабрами (перворожденными в Йишуве); “поколением”, потому что знали, что все они – члены братства вечной молодости и исполненного пророчества. По словам Бенджамина Харшава, “ячейкой общества была не семья, а возрастная группа, имевшая общую идеологию и читавшая новую ивритскую журналистику. Они ощущали себя свидетелями конца всей предшествующей истории: конца двух тысячелетий изгнания и многих тысячелетий классовой борьбы – во имя новой жизни для человека и еврея”. Им, как и их советским кузенам, Тевье был ни к чему. Дети Годл вспоминали о нем с жалостью: они знали о значении Шолом-Алейхема, даже если никогда не читали “Тевье-молочника”, и слышали о еврейском театре Михоэлса, даже если никогда в нем не бывали. В Земле Израиля отречение от Тевье было краеугольным камнем нового общества, истинным началом новой жизни для человека и еврея. Как пишет Харшав, “то было общество без родителей, а для подрастающих детей – без дедушек и бабушек; прежнее преклонение перед дедами как источниками мудрости оказалось поставленным с ног на голову, вся жизнь была нацелена на утопическое будущее, которое предстояло создать грядущему поколению”[391]391
  Harshav, Language in Time of Revolution, 137, 144–145.


[Закрыть].

Американские юноши и девушки сомневались в своих отцах – и иногда отрекались от них. Их советские и палестинские братья и сестры объединялись с отцами и матерями в отречении от дедушек и бабушек. Задача “грядущего поколения” состояла в том, чтобы стать достойными родителей, завершив начатую ими отцеубийственную революцию. Как четырнадцатилетний мальчик писал в 1938 году из кибуца Ягур родителям, “я счастлив, что на меня возложили бремя всеобщего блага, точнее говоря, что я сам возложил его на свои плечи и несу… Я хочу, как говорится, служить моему народу, земле, миру, рабочим и всему остальному – хочу все в мире исправить и обновить”[392]392
  Цитируется в: Almog, The Sabra, 64–65.


[Закрыть].

Подобно первому поколению советских людей и истинно верующим из числа их американских кузенов, первое поколение сабр жило в мире, где политика была “метафорой всего сущего”. Кибуц, мошав, школа, молодежное движение и вооруженные силы были взаимосвязаны, взаимозависимы и в конечном счете подчинены политическому руководству и делу сионистского искупления. Сабры любили своих учителей, которые были пророками, и преклонялись перед своими командирами, которые были учителями. “Уголки Еврейского национального фонда” в детских садах были похожи на советские “красные уголки”, а политические офицеры “Палмаха” (элитного подразделения еврейской военной организации “Хагана”) были похожи на советских комиссаров. Оба поколения жили в обстановке полного и в основном самопроизвольного политического единомыслия, оба выросли среди прижизненно канонизированных святых и свежих могил павших героев, оба осушали болота и заставляли пустыни цвести, и оба боролись за слияние личного и общественного в одной героической эпопее. Как провозгласил в 1919 году Давид Бен-Гурион, “в жизни трудящихся Земли Израиля нет почвы для различий между интересами личности и интересами нации”. И, как в 1941 году писал в своем дневнике один молодой сабра, “память о событиях личного свойства” начала затмевать в хронике его жизни “национальный исторический фон”:

Теперь я попробую восстановить равновесие и начну писать о добровольной службе в армии и о тех, кто от нее уклоняется, о смерти Усышкина и смерти Брандайса, о войне в России… Почему бы мне и не писать обо всем этом в моем дневнике? Из этих фактов складывается история, их будут помнить всегда, между тем как личные мелочи выветрятся и будут преданы забвению. Утратятся и исчезнут[393]393
  Там же, 56, и там и здесь. Бен-Гурион цитируется по: Sternhell, The Founding Myths of Israel, 93. См. также: Uri Ben-Eliezer. The Making of Israeli Militarism. Bloomington: Indiana University Press, 1998. О Советском Союзе см.: Véronique Garros, Natalia Korenevskaya, and Thomas Lahusen, eds. Intimacy and Terror: Soviet Diaries of the 1930s. New York: New Press, 1995; Jochen Hellbeck, ed. Tagebuch aus Moskau, 1931–1939. Munich: Deutscher Taschenbuch Verlag, 1996; Jochen Hellbeck. Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Ivan Podlubnyi (1931–1939) // Jahrbllcher fur Geschichte Osteuropas, № 3 (1996): 344–373; Writing the Self in the Times of Terror: The 1937 Diary of Aleksandr Afinogenov, in Laura Engelstein and Stephanie Sandler, eds. Self and Story in Russian History. Ithaca: Cornell University Press, 2000; Igal Halfin. From Darkness to Light: Class, Consciousness, and Salvation in Revolutionary Russia. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2000.


[Закрыть].

Йишув не был Советским Союзом. Он был маленьким, племенным и беззастенчиво провинциальным. Его единство было добровольным (дезертиров презирали, но не удерживали), а его воинственность направлялась вовне, на легко определяемых неевреев. Он был мессианским, но и одним из многих, уникальным, но и “нормальным” (то есть соответствующим националистическому стандарту, который и сам был в значительной степени библейским). Как писал в 1937 году один из учеников Герцлийской гимназии, “наш народ породил великих, жаждавших свободы героев; из этих героев вышли пророки, предрекшие мир всеобщей честности и справедливости, потому что наш народ – героический и благородный народ; суровая и полная страданий жизнь в Изгнании унизила его, но ему еще предстоит нести свет другим народам”[394]394
  Цитируется в: Almog, The Sabra, 75.


[Закрыть].

И сионизм, и советский коммунизм представляли собой апокалиптические восстания против капитализма, “мещанства” и “химерической национальности”. Но сионизм принадлежал к интегрально-националистическому крылу революции против современности и имел с ним много общего в сфере риторики и эстетики. В 1930-е годы дети Хавы чаще, чем их советские братья и сестры, ходили в походы, занимались физкультурой и пели вокруг костра, больше говорили о здоровом (мужском) теле, более страстно соединялись с природой (в круглогодичной дачной пасторали) и еще более серьезно готовились к труду и обороне. Большевики старались создать идеальное сочетание меркурианства с аполлонизмом; сионисты старались превратить меркурианцев в аполлонийцев. Большевики стирали различия между городом и деревней, строя города; сионисты преодолевали урбанизм диаспоры, строя деревни. Дети Годл хотели стать поэтами, учеными и инженерами; дети Хавы хотели стать вооруженными фермерами и “еврейскими военачальниками”. Дети Бейлки хотели стать детьми кого-нибудь другого – предпочтительно Годл.

* * *

Если бы Перчик, муж Годл, и в самом деле стал народным комиссаром, директором издательства, сотрудником НКВД или видным старым большевиком, процветание его семьи и счастливое детство его детей, скорее всего, закончилось бы во время Большого террора 1937–1938 годов. Социализм стремился к полной прозрачности личности – окончательному совпадению жизни каждого человека с историей мировой революции (и в конечном счете с историей жизни товарища Сталина, представленной в “Кратком курсе истории ВКП(б)”). Победив врагов революции и политических противников, уничтожив “эксплуататорские классы”, заменив (или “перековав”) “буржуазных спецов”, подавив внутренних оппозиционеров, национализировав земледельцев и скотоводов и построив к 1934 году “основы социализма”, советская власть осталась без распознаваемых невооруженным глазом классовых врагов. Но долгожданной чистоты все не было – и режим, провозгласив победу над прошлым, обратил оружие против себя самого. Изнывающие под недреманным оком Сталина, преданные безграничному насилию и терзаемые демонами предательства и взаимной подозрительности, верховные жрецы революции принесли себя в жертву социализму и его земному пророку. Как Бухарин писал Сталину из тюрьмы,

есть какая-то большая и смелая политическая идея генеральной чистки… Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других – по-другому, третьих – по-третьему. Страховочным моментом является и то, что люди неизбежно говорят друг о друге и навсегда поселяют друг к другу недоверие…

Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если б ты видел, как я внутренне к тебе привязан… Теперь нет ангела, который отвел бы меч Аврамов, и роковые судьбы осуществятся!..

Я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению ко всем вам, и к партии, и ко всему делу – ничего, кроме великой, безграничной любви…

Прошу у тебя последнего прощения (душевного, а не другого)[395]395
  Источник, № 0 (1993): 23–25.


[Закрыть].

И как Ежов, руководивший казнью Бухарина, заявил накануне своей собственной:

Я в течение 25 лет своей партийной жизни честно боролся с врагами и уничтожал врагов… Я почистил 14 000 чекистов. Но огромная моя вина заключается в том, что я мало их почистил… Кругом меня были враги народа, мои враги… Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах[396]396
  Московские новости, 5, 30 января – 6 февраля 1994.


[Закрыть].

Революция добралась, наконец, до своих детей – или, вернее, родителей, поскольку Годл и в особенности Перчик имели гораздо больше шансов быть арестованными, чем юные представители “первого советского поколения”. Революция оказалась такой же отцеубийственной, как ее родители, и никого это не озадачило больше, чем самих революционеров. Надежда Улановская, вернувшаяся из Соединенных Штатов незадолго до Большого террора, вспоминала:

Когда при очередном аресте я недоумевала: “Что же делается? Почему? За что?” – отец [т. е. ее муж, агент ГРУ] спокойно ответил: “Что ты так волнуешься? Когда я рассказывал, как расстреливали белых офицеров в Крыму, – не волновалась? Когда буржуазию, кулаков уничтожали – ты оправдывала? А как дошло дело до нас: как, почему? А это с самого начала так было”. Я ему резонно: “Я понимаю, что, когда людей убивают – это ужасно, но раньше мы знали, что это нужно для революции. Но тут же не дается никаких объяснений!” И мы стали искать в прошлом – когда же началось?[397]397
  Улановские, История, 128–129.


[Закрыть]

Улановские искали в прошлом, сидя у себя дома; большинство их друзей и сослуживцев занималось этим в кабинетах следователей. Каждое признание было (сочиненной в соавторстве) попыткой найти истоки предательства, каждое публичное выступление – комментарием о происхождении совершенства. Как сказал Бабель на Первом съезде советских писателей в 1934 году,

пошлость в наши дни – это уже не дурное свойство характера, а это преступление. Больше того: пошлость – это контрреволюция… Мы, литераторы, обязаны содействовать победе нового, большевистского вкуса в стране. Это будет немалая политическая победа, потому что, по счастью нашему, у нас неполитических побед нет… Стиль большевистской эпохи – в мужестве, в сдержанности, он полон огня, страсти, силы, веселья. На чем можно учиться?.. Посмотрите, как Сталин кует свою речь, как кованы его немногочисленные слова, как полны мускулатуры[398]398
  Бабель, Сочинения, 2: 380–381.


[Закрыть].

Бабеля казнили за дурной вкус – за неумение овладеть стилем эпохи, за недостаток мужества и сдержанности, за неспособность выковать из себя Сталина. Потому что, на его несчастье, в сталинском Советском Союзе не было ничего неполитического и не полного мускулатуры. Казнили Бабеля его собственные герои и его единственная истинная любовь: те, кто мог перетасовать “лицо своему отцу, как новую колоду”; те, чье “бешенство… содержало в себе все, что нужно для того, чтобы властвовать”; те, кто овладел “простейшим из умений – уменьем убить человека”. Первого следователя Бабеля звали Лев Шварцман.

Михаила Байтальского арестовали и отправили в лагерь. Пинкуса, брата моей бабушки, приехавшего по делам из Польши, арестовали и отправили в лагерь. Моего деда, Михаила Хацкелевича Гольдштейна, арестовали, пытали и полтора года спустя, после снятия Ежова, освободили. Детство Цафриры Меромской закончилось, когда арестовали ее родителей. Точно так же закончилось детство Инны Гайстер. Из детей и свойственников бабушки Гиты, сидевших за праздничным столом в день ее приезда, арестовали по меньшей мере десятерых:

После ареста мамы и Липы бабушка Гита жила у Адассы. Когда забрали Адассу, ее забрал к себе сын Вениамин. Где-то в начале декабря Елочка, дочь Липы, возвращаясь домой из школы, застала перед дверью квартиры сидящую на ступеньках лестницы бабу Гиту. Вениамин, не предупредив Нюму (мужа Липы) и Леву, привез ее к ним и оставил на лестнице перед закрытой дверью. Бабушка стала жить у них. Я бывала в эти дни у Нюмы и видела ее. Это была уже не та радостная и гордая бабушка, которую я видела по приезде ее из Польши. Запомнился ее рыжий парик со сбившимся на висок пучком связанных волос, которому место было на затылке. Она никак не могла понять, за что посадили ее детей. Она ходила по комнатам и причитала: “Во всем виновата я. Я привезла своим детям беду. Я должна немедленно вернуться домой. Как только я уеду, все станет лучше”. Причитала она на еврейском языке. Мы с Елочкой, конечно, ни слова по-еврейски не понимали, смысл ее причитаний переводил нам Лева[399]399
  Шихеева-Гайстер, Семейная хроника, 41–42.


[Закрыть].

Члены политической элиты были непропорционально представлены среди жертв Большого террора (их доля среди пострадавших была значительно выше, чем их доля в населении страны). А поскольку евреи были непропорционально представлены в политической элите, они бросались в глаза в роли пострадавших. Среди спутниц Евгении Гинзбург по вагону для скота номер 7 было много евреек-коммунисток. Среди сокамерниц матери Феликса Розинера по Бутырской тюрьме в Москве были очень разные женщины, “но коммунистки-интеллигентки, и среди них моя мать, держались своим кружком. Практически все они были еврейками, все безоговорочно верили в чистоту партии, и каждая считала, что посажена ошибочно”. Мать Розинера Юдит закончила хедер, два года проучилась в еврейской гимназии в Бобруйске, а в 1920 году переехала в Москву, где поступила в лучшую школу города (Московскую образцово-показательную школу-коммуну имени П. Н. Лепешинского). Пробыв недолгое время в Палестине, где она вступила в Коммунистическую партию, Юдит вернулась в Советский Союз[400]400
  Розинер, Серебряная цепочка, 194.


[Закрыть].

Члены политической элиты были непропорционально представлены среди жертв Большого террора, но они не составляли большинства среди пострадавших. Евреи, не очень многочисленные среди неэлитных жертв, пострадали в пропорциональном отношении меньше многих других этнических групп. В 1937–1938 годах около 1 % советских евреев было арестовано по политическим обвинениям – против 16 % поляков и 30 % латышей. В начале 1939 года доля евреев в ГУЛАГе была на 15,7 % ниже их доли в советском населении. Причиной этого было то обстоятельство, что евреи не подвергались преследованию как этническая группа. Никто из арестованных в период Большого террора 1937–1938 годов – включая родителей Меромской, родственников Гайстер и моего деда – не был арестован как еврей. НКВД провел несколько специфически еврейских операций, но по принципу отбора жертв они были политическими, а не этническими. Юдит Розинер-Рабинович арестовали в ходе кампании против “палестинцев”, но ее следователя (тоже еврея) интересовали сионистские организации, а не еврейская национальность как таковая. Борца с сионизмом Самуила Агурского, его политического конкурента Мойшу Литвакова и “пролетарского” поэта Изи Харика (автора стихотворения об исходе в Москву) арестовали по делу бывших членов Бунда. Аналогичные кампании проводились против бывших членов всех небольшевистских партий, включая меньшевиков, эсеров, украинских боротьбистов, азербайджанских мусаватистов и армянских дашнаков. Ликвидация еврейских национальных районов и школ происходила на фоне ликвидации всех остальных национальных районов и школ (“национальной” называлась этническая единица, входившая в состав другой этнической единицы, как, например, еврейские и польские районы и школы на Украине)[401]401
  Altshuler, Soviet Jewry on the Eve of the Holocaust, 26–27; Костырченко, Тайная политика Сталина, 132; Martin, The Affirmative Action Empire, 424–427, 432–461; Розинер, Серебряная цепочка, 191–193; Weiner, Making Sense of War, 138–149.


[Закрыть].

Евреи были единственной крупной советской национальностью без исторической территории в пределах СССР, которая не подверглась этнической чистке в ходе Большого террора. С первых дней революции режим поощрял этнический партикуляризм и национальные диаспоры (национальности, имевшие этническую “родину” за границей). По специальному распоряжению Политбюро, принятому в 1925 году, национальные меньшинства приграничных областей получили особенно щедрую долю национальных школ, национальных территорий, изданий на родном языке и этнических квот. Смысл “пьемонтского принципа” (как называет его Терри Мартин) сводился к тому, чтобы вдохновить народы соседних стран и предложить им альтернативную родину. Однако по мере того как страх перед идеологическими инфекциями рос, а источники этих инфекций становилось все трудней определить, блюстители политического единства обнаружили, что оборотной стороной вдохновляющего примера является вражеское проникновение (и что альтернативная родина может быть у людей, живущих по эту сторону границы). Между 1935 и 1938 годами иранцы, китайцы, корейцы, курды, латыши, немцы, поляки и эстонцы были депортированы из приграничных районов на том основании, что этнические связи с заграничными соседями делают советских людей восприимчивыми к враждебному влиянию. А в 1937–1938 годах все этнические диаспоры стали объектами специальных “массовых операций” по уничтожению потенциальных агентов иностранных разведок. 21 % всех арестованных по политическим обвинениям и 36,3 % всех расстрелянных были жертвами “национальных операций”. 81 % всех арестованных по “греческому” делу были расстреляны. В ходе финской и польской “операций” было расстреляно 80 и 79,4 % всех арестованных соответственно[402]402
  Martin, The Affirmative Action Empire, 311–325, 337–339; Костырченко, Тайная политика, 132.


[Закрыть].

У евреев не было альтернативной родины. В отличие от афганцев, болгар, греков, иранцев, китайцев, корейцев, македонцев, немцев, поляков, румын и эстонцев, они, с точки зрения НКВД, не были врожденно неустойчивыми гражданами и легкой находкой для иностранного шпиона. В 1939 году советские издательства выпустили четырнадцать различных произведений Шолом-Алейхема в честь его восьмидесятилетия, Государственный этнографический музей в Ленинграде организовал выставку “Евреи в царской России и СССР”, а руководитель Государственного еврейского театра Соломон Михоэлс получил орден Ленина, звание народного артиста СССР и место в Моссовете. Большинство советских евреев не пострадали во время Большого террора, а большинство из тех, кто пострадал, пострадали как представители политической элиты. Поскольку на вакантные должности “выдвигались” бывшие рабочие и крестьяне, доля евреев в партии и государственном аппарате после 1938 года резко сократилась. А поскольку культурная и профессиональная элита не пострадала в той же степени и не испытала аналогичной кадровой революции, еврейское представительство в ней осталось прежним[403]403
  H. И. Рутберг и П. Н. Пидевич, Евреи и еврейский вопрос в литературе советского периода. М.: Грант, 2000; John Bowlt. From the Pale of Settlement to the Reconstruction of the World, in Ruth Apter-Gabriel, ed. Tradition and Revolution: The Jewish Renaissance in the Russian Avant-Garde Art 1912–1928. Jerusalem: Israel Museum, 1988, 43; Костырченко, Тайная политика, 137.


[Закрыть].

* * *

А потом произошли сразу две подспудные революции. Вслед за построением экономического фундамента социализма и особенно во время Великой Отечественной войны Советское государство, управляемое выдвиженцами из числа рабочих и крестьян, начало ощущать себя законным наследником Российской империи и русской культурной традиции. И вслед за приходом к власти нацистов и особенно во время Великой Отечественной войны некоторые представители советской интеллигенции, недавно клейменные биологической национальностью, начали ощущать себя евреями.

Советский Союз не был ни национальным государством, ни колониальной империей, ни Соединенными Штатами взаимозаменяемых граждан. Он был частью земного шара, состоящей из множества территориально закрепленных национальностей, наделенных автономными институтами и объединенных в одно государственное целое интернационалистской идеологией мировой революции и космополитической бюрократией партийных и полицейских чиновников. В теории он оставался таковым до самого конца, но и идеология, и бюрократия начали меняться в результате “сталинской революции”. Вновь созданная командная экономика и вновь сплоченное соцреалистическое общество требовали большей централизации и существенно выиграли от введения единого государственного языка и унифицированной системы коммуникаций. К концу 1930-х годов большинство “национальных” советов, сел, районов и школ было принесено в жертву симметричной федерации относительно однородных протонациональных государств и ограниченного количества успешно укоренившихся этнических автономий.

Современные государства нуждаются в нациях в той же мере, в какой современные нации нуждаются в государствах. Политические образования, объединенные общей территорией, экономикой и концептуальной валютой, они имеют тенденцию к “этнизации” в смысле обретения общего языка, будущего и прошлого. Даже такое олицетворение неэтнической либеральной государственности, как Соединенные Штаты Америки, создало нацию, связанную общим языком и общей культурой (в дополнение к официальному культу политических институтов). Советским аналогом “американской нации” был “советский народ”, но СССР представлял собой этнотерриториальную федерацию, каждая составная часть которой обладала атрибутами национального государства (за исключением Российской Федерации, которая все еще платила по старым имперским долгам и одновременно служила моделью общества, свободного от национальных различий). В течение первых пятнадцати лет советская власть равнялась сумме всех без исключения национальных языков с пролетарским интернационализмом в середине. После сталинского “великого перелома” язык пролетарского интернационализма превратился в “лингва франка” всего советского общества. Языком этим был русский (а не эсперанто, как предлагали некоторые), а русский язык был – нравилось это истинным марксистам или нет – не только языком пролетарского интернационализма, но и собственностью очень большой группы людей и объектом развитого романтического культа. Кроме того, он был обиходным языком партийной верхушки, большинство членов которой (включая еврейский контингент) были не только революционерами “социал-демократической национальности”, но и представителями русской интеллигенции. Одинаково преданные Пушкину и мировой революции, они не видели между ними никакого противоречия. В соответствии со стандартным парадоксом национализма, научно-технический прогресс обернулся “великим отступлением” (the Great Retreat) к романтической “народности”. Результатом скачка в социализм стала русификация.

СССР не превратился в русское национальное государство, но русская сердцевина союза приобрела некоторое национальное содержание, а в концепцию советской идентичности вошли отдельные элементы русского национализма. “Русский” и “советский” всегда были связаны: поначалу как единственные неэтнические народы СССР, а со временем как частично этнизированные отражения друг друга: русскость РСФСР оставалась относительно недоразвитой, потому что советскость Советского государства была преимущественно русской.

Когда во время Гражданской войны Ленин призвал рабочих и крестьян к защите “социалистического отечества”, русское слово “отечество” не могло не сохранить части своего дореволюционного значения. Когда в середине 1920-х годов Сталин призвал партию к строительству “социализма в одной, отдельно взятой стране”, некоторым членам партии могло показаться, что речь идет о стране, в которой они родились. А когда в 1931 году Сталин призвал советских людей провести индустриализацию или погибнуть, его доводы имели больше общего с национальной гордостью великороссов (как он ее понимал), чем с марксистским детерминизмом:

Задержать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют. Но мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим! История старой России состояла, между прочим, в том, что ее непрерывно били за отсталость. Били монгольские ханы. Били турецкие беки. Били шведские феодалы. Били польско-литовские паны. Били англо-французские капиталисты. Били японские бароны. Били все – за отсталость. За отсталость военную, за отсталость культурную, за отсталость государственную, за отсталость промышленную, за отсталость сельскохозяйственную. Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно… В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь, когда мы свергли капитализм, а власть у нас, у народа, – у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость[404]404
  B. Сталин. Сочинения. М.: Госполитиздат, 1952, 13: 38–39.


[Закрыть].

“Зрелое” сталинское государство обеспечивало дружбу народов СССР, поощряя национализм нерусских республик (в том числе официальные культы национальных бардов и этнических корней). Дружба скреплялась при помощи русского народа, языка, истории и литературы (как общего советского достояния, а не исключительной собственности РСФСР, которая вела призрачное существование до самого распада Союза). В 1930 году Сталин велел пролетарскому поэту Демьяну Бедному прекратить болтовню о пресловутой русской лени. “Руководители революционных рабочих всех стран с жадностью изучают поучительнейшую историю рабочего класса России, его прошлое, прошлое России… все это вселяет (не может не вселять!) в сердца русских рабочих чувство революционной национальной гордости, способное двигать горами, способное творить чудеса”. Бедный был слишком пролетарским поэтом, чтобы понять, куда дует ветер. 14 ноября 1936 года Политбюро специальным постановлением запретило его оперу “Богатыри” за то, что она “огульно чернит богатырей русского былинного эпоса, в то время как главнейшие из богатырей являются в народном представлении носителями героических черт русского народа”. Чуть раньше Бухарин подвергся публичному разносу за то, что назвал русских “нацией обломовых”, а за несколько дней до того (1 февраля 1936-го) передовая статья “Правды” официально объявила русский народ “первым среди равных” в семье советских национальностей. К концу 1930-х годов патриотизм победил мировую революцию, “изменники родины” сменили “классовых врагов”, недавно латинизированные языки были переведены на кириллицу, а нерусские школы в русских регионах РСФСР были закрыты. Изучение эсперанто стало незаконным, а изучение русского – обязательным. В мае 1938 года Борис Волин (чиновник Министерства образования и бывший верховный цензор) подытожил новую ортодоксию в статье, озаглавленной “Великий русский народ”:

Русский народ вправе гордиться своими писателями и поэтами. Он дал миру Пушкина, создателя русского литературного языка, родоначальника новой русской литературы, обогатившего человечество бессмертными произведениями художественного слова… Русский народ вправе гордиться и своими деятелями науки, свидетельствующими о неиссякаемом творческом гении русского народа… Богато и разнообразно музыкальное дарование русского народа… Русский народный гений с такой же силой сказался и в области живописи и архитектуры… Русский народ создал театр, какого, без преувеличения можно сказать, нет нигде в мире…

Иуда-Бухарин в своей ненависти к социализму клеветнически писал о русском народе как о “нации обломовых”. Гончаровское понятие “обломовщины” этот гнусный фашистский выродок пытался использовать в своих контрреволюционных целях. Это была подлая клевета на русскую нацию, на мужественный, свободолюбивый русский народ, который в неустанных боях, в напряженнейшем труде выковал свое счастливое настоящее и создает еще более счастливое и прекрасное будущее… Великий русский народ возглавляет борьбу всех народов советской земли за счастье человечества, за коммунизм[405]405
  Артизов и Наумов, Власть и художественная интеллигенция, 132–137, 333; Martin, The Affirmative Action Empire, 451–461; Костырченко, Тайная политика, 149–177; “Правда”, 1 февраля, 1936; “Правда”, 10 февраля, 1936; Б. Волин. Великий русский народ // “Большевик”, № 9 (1938): 32–38. См. также: И. Трайнин. Братство народов в социалистическом государстве”, “Большевик”, № 8 (1938): 32–46; В. Кирпотин. Русская культура // “Большевик”, № 12 (1938): 47–63. Общий обзор см. в: David Brandenberger. National Bolshevism: Stalinist Mass Culture and the Formation of Modern Russian National Identity, 1931–1956. Cambridge: Harvard University Press, 2002.


[Закрыть].

Поначалу не было оснований полагать, что новая роль “великого русского народа” может быть несовместима с открытостью советской культурной элиты для еврейских иммигрантов из черты оседлости. Некоторые ведущие идеологи русского патриотизма (в том числе Борис Волин, юрист И. Трайнин, критик В. Кирпотин и историк Е. Тарле) сами были евреями. Юный Лев Копелев был не единственным, кого воодушевила речь Сталина о том, что “у нас есть отечество”:

Именно в ту пору я, полагавший себя образцовым интернационалистом, советским патриотом, представителем новоявленного и разноплеменного советского народа, начал все острее ощущать обиду, а временами даже боль за Россию, за русскую историю и русское слово.

Этому повороту и в пропаганде, и в исторических исследованиях, решительному отказу от антинационального нигилизма я сперва только обрадовался. Партия подтверждала и утверждала то, что я чувствовал с детства и начал сознавать в юности.

Восстанавливались понятия “родина”, “патриотизм”, “народ”, “народный”. Именно восстанавливались: раньше они были опрокинуты, низвергнуты…

С удовольствием смотрел я фильмы о Петре Великом, Александре Невском, Суворове, мне нравились патриотические стихи Симонова, книги Е. Тарле и “советского графа” Игнатьева; я смирился с возрождением офицерских званий и погон.

По-взрослому оживала детская привязанность к былям отечественной истории. И с новой силой звучали никогда не умолкавшие в памяти голоса “Полтавы” и “Бородина”[406]406
  Копелев, И сотворил себе кумира, 141, 143, 149.


[Закрыть].

Никто не знал “Полтаву” так хорошо, как еврейские мальчики – и их советские дети. Когда началась война, эти дети (“поколение” Павла Когана) обнаружили, что смогут сами – “в прахе боевом” – пережить и Полтаву, и революцию. Юный политрук Борис Слуцкий говорил с солдатами “от имени России”: