Текст книги "Эра Меркурия"

Ларин пошел намного дальше. Он тоже утверждал, что “от преобладания, переполнения, засилья” евреев среди советских руководителей “довольно далеко” – что даже странно, если учесть, что “в борьбе за свободу, за освобождение нашей страны от власти помещиков и капиталистов, от царизма еврейские трудящиеся отдали больше своей крови” (чем “трудящиеся других народов”). Но главной его целью было объяснить неоспоримый факт, что евреи преобладают (19 % в 1929 году) “в аппарате общественных организаций” – включая “как выборных, так и наемных лиц правлений профсоюзов, губотделов, парткомов и т. п. органов”. Причина, полагал он, состоит в том, что

еврейский рабочий, благодаря особенностям своей прошлой жизни, благодаря дополнительным преследованиям и гонениям, которым он в течение многих лет подвергался при царизме, выработал в себе большее развитие особых свойств, пригодных для активных ролей в революционной и общественной деятельности. Это особое развитие некоторых черт психологического уклада, необходимых для роли вожаков, делало еврейских рабочих-революционеров более способными к выдвижению в общественной деятельности, чем русского рядового рабочего, жившего в совершенно иных условиях.

Существовало, согласно Ларину, три основных объяснения этого явления. Во-первых, экономическая “борьба за существование” в перенаселенных местечках создавала людей необычайно активных, гибких и решительных.

Условия быта развивали в тогдашнем еврейском городском населении особенную, исключительную энергию. Когда такой человек делался фабричным рабочим, нелегальным революционером или, после революции переезжая в Москву, делался работником наших учреждений и предприятий, он, конечно, своей энергией очень живо выдвигался. Тем более что основная масса русских рабочих у нас была деревенского происхождения и потому особой способностью к систематической активности не отличалась.

Во-вторых, евреи привыкли помогать друг другу. При старом режиме еврейские рабочие подвергались дискриминации:

В силу такого особого дополнительного угнетения среди этой части еврейского народа развивалась особенно сильная солидарность, особенно усиливалась готовность к взаимной помощи и поддержке. А эта особенно сильная солидарность была необходима и в революционной борьбе, и в партийной работе, и вообще является основной классовой добродетелью пролетариата… Понятно, таким образом, что в общем потоке революционного движения еврейский рабочий должен был выдвигаться в революционный актив в гораздо большем проценте, чем какой он составлял во всем пролетариате страны в целом.

Третье преимущество евреев перед русскими заключалось, по Ларину, в их более высоком уровне культуры. Для евреев образование всегда было главным путем к освобождению.

Десятки тысяч еврейской рабочей молодежи постоянно, годами, по ночам, сидели за книжкой, порываясь таким путем выбиться из тесного круга ограничений. Обычно это не удавалось… но приобретенная таким образом повышенная культурность шла потом на пользу в революционной борьбе[372]372
  Ларин, Евреи и антисемитизм, 1 15, 31, 260, 262–265.


[Закрыть].

Ничего неправильного в еврейских достижениях не было, но существовала – согласно партийным идеологам (евреям или неевреям) – определенная опасность, что при неограниченном росте они могут вступить в противоречие с принципом равенства наций и привести к взрыву антисемитизма. Меры, предложенные Лариным, не отличались от мер, предложенных Ярославским: нормализация евреев (в особенности путем перехода к земледелию), модернизация неевреев (в особенности путем повышения уровня образования) и мощная разъяснительная кампания среди неевреев относительно превосходства евреев (в том смысле, что его не существует или что оно существует по причинам одновременно основательным и временным).

Меры эти замечательны тем, что две из них увенчались успехом. Проект нормализации евреев провалился, но публичная атака на антисемитизм и беспрецедентный рост количества рабочих мест и вузовских вакансий для тысяч аполлонийцев в период первой пятилетки привели к желаемым результатам. Возможно, конечно, что Агитпроп преувеличивал опасность: по данным В. Измозика, только 0,9 % писем, перехваченных ленинградским ОГПУ между мартом 1925-го и январем 1926 года (67 из 7335), содержали отрицательные отзывы о евреях. Вполне вероятно и то, что – особенно в бывшей черте оседлости – традиционная нелюбовь к евреям и недовольство их ролью в Советском государстве существовали подспудно, лишь время от времени прорываясь сквозь официальные плакаты и запреты. Так или иначе, почти все авторы воспоминаний о жизни интеллигенции Москвы и Ленинграда 1930-х годов утверждают, что в то время не существовало ни враждебности к евреям, ни обычая навешивать этнические ярлыки. Даже с учетом ностальгического соблазна выдавать желаемое за действительное и того очевидного обстоятельства, что большинство мемуаристов – члены элиты, пишущие об элите, можно заключить, что новоиспеченная, самоуверенная, жизнерадостная и страстно патриотичная советская интеллигенция 1930-х годов содержала чрезвычайно высокий процент евреев и чрезвычайно незначительное количество их хулителей. Философ Виталий Рубин учился в одной из лучших московских школ. Больше половины его одноклассников были евреями.

Понятно, что еврейский вопрос там не возникал. И не только в негативно антисемитском его смысле – он не возникал вообще. Все евреи знали, что они евреи, но считалось, что все относящееся к еврейству – это дело прошлого. Я вспоминаю свое отношение к рассказам отца о его детстве, о хедере и о традиционном еврейском воспитании как о чем-то канувшем в Лету. Ко мне все это отношения уже не имело. При этом, правда, не было никакого активного намерения отказываться от своего еврейства. Этот вопрос просто не стоял[373]373
  Цитируется в: Л. Дымерская-Цигельман. Об идеологической мотивации различных поколений активистов еврейского движения в СССР в 70-х годах // Вестник еврейского университета в Москве, № 1 (1994): 66. Об антисемитизме в прежней черте оседлости см.: Amir Weiner. Making Sense of War: The Second World War and the Fate of the Bolshevik Revolution. Princeton: Princeton University Press, 2001, 273–274.


[Закрыть].

Советский Союз пытался создать уникальную смесь аполлонизма с меркурианством, а быстро разраставшаяся советская интеллигенция состояла из ее благодарных потребителей. Дети евреев обретали аполлонийскую силу и воинственность; “дети рабочих” набирались меркурианской сообразительности и подвижности. И те и другие презирали своих родителей (как – по определению – полулюдей); и те и другие готовились в пророки. Василий Сталин как-то сказал своей младшей сестре Светлане: “А знаешь, наш отец раньше был грузином”. Или, как выразился мальчик Мотл из повести Шолом-Алейхема: “Мне хорошо, я сирота”[374]374
  Измозик, “Еврейский вопрос”, 166; Светлана Аллилуева. Двадцать писем к другу. М.: Захаров, 2000, 34.


[Закрыть].

* * *

В истории еврейского возвышения, отцеубийства и обращения в нееврейство нет ничего специфически советского. Специфически советским было лишь отсутствие конкуренции со стороны старой элиты, отсутствие входной платы, аналогичной крещению, и, до конца 1930-х годов, отсутствие официальной дискриминации (при условии идеологической чистоты). После победы революции и переезда в Москву муж Годл Перчик, всегда считавший себя “членом рода человеческого”, мог стать таковым по закону и, возможно, по роду деятельности. Если Перчик не погиб в Гражданскую войну и не присоединился к оппозиции, он имел все шансы возглавить издательство, народный комиссариат или “особое” учреждение, непосредственно отвечающее за идеологическую чистоту.

Советская тайная полиция – святая святых режима, известная после 1934 года как НКВД, – отличалась чрезвычайно высоким процентом представительства евреев. В январе 1937 года, в канун Большого террора, среди 111 “руководящих работников” НКВД насчитывалось 42 еврея, 35 русских, 8 латышей и 26 представителей прочих национальностей. Во главе 12 из 20 отделов и управлений НКВД (60 %, в том числе – государственной безопасности, тюрем, лагерей, милиции и депортаций) стояли люди, назвавшие себя по национальности евреями. Самое престижное и секретное из всех подразделений НКВД, Главное управление государственной безопасности, состояло из десяти отделов: главами семи из них (тюрем, охраны, контрразведки, особого, иностранного, секретно-политического и учетно-регистрационного) были выходцы из черты оседлости. Дипломатическая служба была почти исключительно еврейской специальностью (как и шпионаж в пользу Советского Союза в Западной Европе и особенно в Соединенных Штатах). Начальниками ГУЛАГа с 1930 года, когда он был сформирован, по ноябрь 1938-го, когда Большой террор в основном завершился, были евреи. Как писал об одном из своих персонажей по прозвищу Полтора Жида Бабель (сам когда-то служивший в тайной полиции, друживший с несколькими видными чекистами и в конце концов признавшийся в “терроризме” и “шпионаже”), “у Тартаковского душа убийцы, но он наш. Он вышел из нас. Он наша кровь. Он наша плоть, как будто одна мама нас родила”[375]375
  Кокурин и Петров, Лубянка, 17–18, 105–106; Петров и Скоркин, Кто руководил НКВД, passim; Система исправительно-трудовых лагерей в СССР, 1923–1960: Справочник. М.: Звенья, 1998, 105; Павел Судоплатов. Разведка и Кремль: Записки нежелательного свидетеля. М.: Гея, 1997; Бабель, Сочинения, 1: 128.


[Закрыть].

Особых еврейских целей у этих людей, разумеется, не было – как не было особых немецких целей у немецких чиновников и технократов царской России. Напротив, государство могло использовать их в качестве нелицеприятных полицейских и полномочных представителей именно потому, что они обладали меркурианскими навыками и отличались меркурианской чуждостью. Возникновение национальных государств сделало внутреннюю чуждость невозможной (черты, которые раньше гарантировали лояльность, теперь свидетельствовали об измене), но Советский Союз не был ни аполлонийской империей, ни национальным государством, а советские евреи не были обычными меркурианцами. До середины 1930-х годов СССР был бескомпромиссно универсалистским государством-кентавром, стремившимся создать идеальное сочетание меркурианства и аполлонизма (с временным упором на первое по причине российской склонности к последнему). Евреи играли в этом эксперименте ключевую роль и потому, что были традиционными меркурианцами, и потому, что искренне стремились превратиться в аполлонийцев. Родители наделили их навыками, необходимыми для успеха в советском обществе, а восстание против родителей сделало их образцом советского интернационализма. Евреи были относительно многочисленны в коридорах власти вследствие их традиционной энергии и образованности, а также вследствие их чрезвычайной преданности социализму (еврейскому нееврейству). Аполлонизированные меркурианцы приносили больше пользы, чем меркуризированные аполлонийцы.

Так или иначе, в начале 1937 года Годл боялась переписываться с сестрами, но имела неплохие шансы жить в элитном доме в центре Москвы (по соседству с Меромской, Гайстер, Орловой, Маркиш и многими другими); ездить отдыхать на Черноморское побережье и Северный Кавказ и иметь дачу, допуск в спецмагазины и няню или домработницу из деревни (у Маркишей были обе).

Если бы в 1930-е годы Годл написала мемуары, речь в них шла бы о ее революционной молодости. В воспоминаниях Годл не было ни детства (если не считать краткой вступительной части о бедности семьи), ни Касриловки, ни Тевье. Не было зрелости и старости. Революция превратила прежних революционеров в “старых большевиков”, а работой старых большевиков было вспоминать (или предвкушать) революционную молодость. Советское настоящее 1930-х годов принадлежало счастливому детству дочерей Годл.

В воспоминаниях дочерей Годл обязательно есть детство – счастливое детство и счастливое отрочество 1930-х годов. Они обожали своих нянюшек и родителей (но не всегда любили дедушек и бабушек – если предположить, что Тевье тихо доживал свой век в новой квартире дочери). Они любили своих друзей и учителей. Они брали уроки фортепиано, боготворили знаменитых теноров и знали всех до одного актеров Малого театра. Они зачитывались романами XIX века и жили жизнью их героев. Их воспоминания о празднованиях Нового года восходят к рождественской ностальгии дворянских мемуаров, а их описания летней жизни на даче воспроизводят набоковские картины утраченного помещичьего рая. Даже в книге Меромской, озаглавленной “Ностальгия? Нет!”, постсоветский сарказм уступает обаянию советской версии усадебной Аркадии:

Ох уж эти подмосковные дали, подмосковные вечера!!.. Дачные поселки в перелесках, деревянные дома с открытыми верандами, садики, окруженные деревянным штакетником. Или дикие участки, в виде огороженного куска леса с грибами и ягодами. Культурные участки представляли собой цветники с сиренью, жасмином, черемухой и клумбами, благоухающими резедой, нарядные от анютиных глазок и всякой другой цветочной братии. А под окнами и вокруг террасы романтические дачники сажали душистый табак, днем невзрачный, но вечером и ночью терпко-душистый. Более рациональные хозяева высаживали под окнами прекрасные георгины – и красиво, и не украдут. За калиткой вдоль заборов бежала узкая утрамбованная земляная дорожка. И обязательно поблизости речка или озеро, и, конечно, лес – по южным дорогам – смешанный, по северной и казанской – хвойный, сосновый, сухой и теплый. Стволы стройные, высокие, пахнет смолой, а на земле вокруг, среди желтой хвои, упавшие черные шишки.

Вечером, после “трудового дня”, мытье из ковша теплой, нагретой солнцем водой, сандалии после дневной бесшабашной босоногости, неторопливое вечернее чаепитие со старшими, но чаще всего длинные, до ночи, разговоры с дачными подружками, и мальчиками тоже.

А патефонный гомон с каждой террасы – знойные танго, полузапрещенный Лещенко, Утесов, Шульженко, иногда эллингтоновский “Караван”, но все больше “У самовара я и моя Маша”.

Постепенно все эти обязательные музыкально-дачные экзерсисы стихали, дачники укладывались спать, наступала тишина, прерываемая дальними паровозными гудками. Но долго еще то тут, то там слышались призывы мам и бабушек. Молчанье было им ответом. Из-за деревьев выплывала то полная, то щербатая луна, в воздухе тянуло дымком[376]376
  Меромская-Колькова, Ностальгия, 43–44.


[Закрыть].

Большинство дачников – как и большинство членов советского “нового класса” – не были евреями. Но мало у кого из советских людей были такие же шансы оказаться среди дачников Меромской, как у выходцев из бывшей черты оседлости. Детям Годл досталось больше всех сталинского счастливого детства.

В 1937 году бабушка Инны Гайстер Гита приехала из Польши в Москву, чтобы повидаться с детьми. У нее было семеро сыновей и дочерей. Самая младшая жила с ней в Польше, все остальные перебрались в Москву. Рахиль (мать Инны), член партии с 1918 года, работала экономистом в Народном комиссариате тяжелой промышленности; ее муж, Арон Гайстер, был заместителем наркома сельского хозяйства; их младшая дочь, Валерия, была названа в честь Валериана Куйбышева. Хаим, ветеран Гражданской войны, женатый на русской, стал помощником начальника московской Военно-химической академии. Вениамин, доктор исторических наук, был научным сотрудником Института мирового хозяйства и мировой политики. Липа работала инженером на фабрике; ее первый муж был советским разведчиком в Венгрии, второй – инженером Московского автозавода. Пиня был морским летчиком, слушателем Военно-воздушной академии. Как и Хаим, он был женат на русской. Сына они назвали Валерием – в честь Чкалова. Адасса нелегально иммигрировала в Советский Союз в 1923 году; закончила институт и работала инженером-химиком. И наконец, Лева приехал в Москву в 1932 году, работал на Московском автозаводе и заочно учился в Бауманском училище.

Бабушка Гита не знала русского языка. Встречать ее на пограничную станцию Негорелое поехала Адасса. С Белорусского вокзала бабушку Гиту на папиной машине отвезли к Липе. Вечером все семеро детей с женами и мужьями пришли к ней. Много лет прошло с тех пор, как они молодые один за другим покинули родной дом. Можно только догадываться, о чем она думала. Интересно, какую судьбу она молила у бога для своих еврейских детей без всякого образования из захудалого местечка? А теперь перед ней были взрослые преуспевающие люди. Все они с высшим образованием. Инженеры, полковники, доктора наук. А моя мама, по ее понятиям, была “госпожа министерша”! Все довольны работой, полно внуков. А она всю жизнь была привязана к этому проклятому огороду и корове… Мой прапрадедушка – дедушка бабушки Гиты – был раввином, написавшим какие-то известные комментарии к Талмуду под названием “Взгляд Ильи”, а вся ее грамотность сводилась к умению читать молитвы на древнееврейском языке и с трудом сочинять письма к детям на местечковом жаргоне.

Я была на этой встрече. Бабушка по еврейскому обычаю была в парике. Меня также удивило, что ела она только из посуды, которую специально привезла с собой из Польши. Запомнилась ее темная юбка колоколом до самого пола. В тот день она, наверное, впервые в жизни была по-настоящему счастлива[377]377
  Шихеева-Гайстер, Семейная хроника, 28–29.


[Закрыть].

Мы не знаем, была ли бабушка Гита (не имевшая общего языка с внуками) по-настоящему счастлива и была ли она счастлива раньше, но можем с уверенностью сказать, что ее дети и внуки, сидевшие за тем праздничным столом, искренне гордились своими достижениями и были совершенно уверены, что бабушка Гита была по-настоящему счастлива впервые в жизни. Они знали также – без тени сомнения и опасения, – что их судьбы принадлежат Истории и потому несоизмеримы с судьбами их родственников, прозябавших в Америке и Палестине. Тевье любил всех своих дочерей; Годл (которой было примерно столько же лет, сколько Рахили Каплан, старшей дочери Гиты и матери Инны) тревожилась за своих сестер Бейлку и Хаву; дети Годл не испытывали к своим заморским кузенам (в тех редких случаях, когда о них вспоминали) ничего, кроме жалости.

Когда Надежде Улановской и ее мужу сказали в 1931 году, что их следующим назначением в качестве разведчиков-нелегалов будет не Румыния, как они надеялись, а Соединенные Штаты, Надежда “ужасно огорчилась”:

Первая пятилетка, народ строит социализм, приносит жертвы. В Румынию ехать – во всяком случае, не на легкую жизнь. Пусть мы будем вдоволь есть, зато в любой момент рискуем попасть в сигуранцу. А в Америке, как известно, советским шпионажем не очень интересуются. Америку я знала по Эптону Синклеру и Драйзеру, и одна мысль о ней была противна[378]378
  Улановские, История, 93.


[Закрыть].

Америка действительно оказалась довольно неприятным местом – хоть и не таким неприятным, как полагала Надежда. “Я знала, что Америка – классическая страна капитализма, самое отвратительное, что может быть на свете, и стремилась поскорее увидеть все язвы капитализма”. Она без труда увидела “безработных в очереди за супом, который раздавала Армия спасения”, “громады камня” (“как в колодце”) и “настоящее отчаяние” потерявших работу людей, но ей понравились американская неформальность и отдельно взятые американцы (особенно Уиттекер Чамберс, которого они с мужем звали Бобом). Кроме того, она нашла любимых тетю и дядю, которые давно уехали из Бершади из-за семейных неурядиц и помнили ее как “Эстерку”. У дяди было собственное дело – мойка окон, – но из-за депрессии ему пришлось расстаться с помощником. “Квартира у него из пяти комнат, ванну принимают каждый день, по утрам пьют апельсиновый сок. В общем, стали настоящими американцами”. Однако ни на Надежду, ни на самого дядю это особого впечатления не произвело:

Дядя был недоволен капитализмом, интересовался, как живут в Советском Союзе. Он слышал, что у того – сын врач, а у другого – дочь инженер, и очень убивался, что его дети не получили образования. Он хотел, чтобы младший, Сруликл, которого теперь звали Исидор, стал зубным врачом, но тот увлекся коммунизмом, бросил учение, работал в коммунистической газете в Балтиморе. Старший, Дэвид, был рабочим, членом левого профсоюза. Тетка жаловалась, что дети ее упрекают: зачем она увезла их из Советского Союза? Дядя спросил: “Как ты думаешь, мне там было бы лучше?” Я хотела быть честной: “Если бы мне предложили все богатства Моргана, я бы не уехала из Советского Союза. Но скажу тебе правду, дядя, – хотя ты мойщик окон, но живешь лучше наших инженеров. У нас не пьют по утрам апельсиновый сок и не едят курицу. Таких квартир нет ни у кого. Мы, например, живем в одной комнате”.

…Приехали братья. Слушали они меня с жадностью… Я говорила: “Понимаете, у нас трудящиеся чувствуют себя хозяевами страны. Мы в крови, в поту строим прекрасное здание. Мы его достроим, и тогда у нас будет все”. Как они меня слушали! Они меня любили. Верили мне. Мы вместе выросли[379]379
  Там же, 96, 111–112.


[Закрыть].

Она тоже верила. Верила в каждое сказанное ею слово. Верила, зная о разнице в материальных условиях, порожденной большим богатством Америки и экономическими успехами американских евреев. Евреи действительно преуспели в Америке – намного больше, чем любая другая группа иммигрантов, и больше с точки зрения социальной мобильности, чем большинство американцев. Российские евреи были самой недавней, самой крупной и наиболее специализированной группой меркурианских иммигрантов в США. Они приезжали семьями (около 40 % еврейских иммигрантов составляли женщины и около 25 % – дети), намеревались остаться (процент возвращавшихся из Соединенных Штатов на родину был 7 % для евреев и 42 % для всех прочих), жили почти исключительно в городах, не конкурировали за рабочие места на рынке неквалифицированного труда; отличались чрезвычайно высокой долей предпринимателей (треть всех иммигрантов-мужчин в Нью-Йорке в 1914 году) и вели дела старым меркурианским способом – опираясь на дешевый семейный труд, длинный рабочий день, малый размер прибыли, этническую солидарность, вертикальную интеграцию и крайне высокие показатели стандартизации, специализации и дифференциации продукции. В Нью-Йорке евреи-иммигранты из России использовали свои профессиональные навыки и многолетний опыт, чтобы монополизировать и революционизировать швейную промышленность (в 1905-м – крупнейшую в городе, с капиталом в 306 миллионов долларов и четвертой частью всех промышленных рабочих). К 1925 году 50 % всех глав семейств еврейских выходцев из России были “белыми воротничками”, причем почти все вышли из предпринимателей. Как пишет Эндрю Годли, “за пятьдесят лет большинство еврейских иммигрантов… поднялось из крайней бедности до положения экономической защищенности и социальной респектабельности, в то время как большинству окружавших их американцев сделать этого не удалось”[380]380
  Godley, Jewish Immigrant Entrepreneurship, 22–23, 51–53, 56–59; Thomas Kessner. The Selective Filter of Ethnicity: A Half Century of Immigrant Mobility, in David Berger, ed. The Legacy of Jewish Migration: 1881 and Its Impact. New York: Brooklin College Press, distributed by Columbia University Press, 1983, 169–185.


[Закрыть].

История была не нова: за успехом в бизнесе следовали успехи в образовании и профессиональной деятельности. В конце Первой мировой войны евреи составляли 20 % студентов Гарварда и около 40 % студентов Колумбийского университета. В 1920 году евреями были от 80 до 90 % студентов Городского колледжа (Сити-колледж) и колледжа Хантера в Нью-Йорке. В 1925 году более 50 % детей еврейских иммигрантов-предпринимателей занимали должности, требовавшие систематического образования. Согласно докладу Промышленной комиссии, “в начальных школах еврейские дети радуют учителей своей сообразительностью, послушанием и хорошим поведением”. По воспоминаниям выпускника одной из элитных школ Бостона, “евреи занимались до глубокой ночи, заданное знали к утру назубок, явно гордились своими успехами в учебе и много о них говорили. В конце года во всех классах присуждались награды лучшим ученикам – и евреи открыто за ними охотились. Традиционной… солидарности учеников, противостоящих учителю, у них не было и в помине. Если кто-то, отвечая урок, делал ошибку, а учитель ее не замечал, двадцать рук взвивались в воздух, привлекая к себе его внимание”[381]381
  Stephen Steinberg. The Academic Melting Pot: Catholics and Jews in American Higher Education. New York: McGraw Hill, 1974, 9, 13, 15.


[Закрыть].

В Советском Союзе и в Соединенных Штатах дети еврейских иммигрантов пошли в школы примерно в одно и то же время – и с примерно одинаковым результатом. В обеих странах многократное расширение системы образования совпало с притоком евреев и помогло им адаптироваться и преуспеть. И в обеих странах возник – в той или иной форме – “еврейский вопрос” чрезмерного успеха. В Советском Союзе государство отреагировало увеличением набора в учебные заведения и “выдвижением” детей рабочих и крестьян и “коренных национальностей”. Как сказал, оправдываясь, Ларин, “мы не можем, как царское правительство, издать закон, чтобы из еврейского населения, скажем из рабочего населения, брать на рабфаки меньший процент, чем из русского рабочего населения, как это полагается по количеству рабочих. Или чтоб из еврейских интеллигентов и ремесленников брать меньший процент в вузы по отношению их численности, чем русских”. В Соединенных Штатах университеты тоже не могли вести себя как царское правительство, но многие использовали косвенные методы борьбы с “еврейским нашествием”, от региональных квот до культивирования традиционно аполлонийских “моральных качеств”[382]382
  Ларин, Евреи и антисемитизм, 113; Steinberg, The Academic Melting Pot, 16–31; Jerome Karabel, Status-Group Struggle, Organizational Interests, and the Limits of Institutional Autonomy: The Transformation of Harvard, Yale, and Princeton, 1918–1940 // Theory and Society 13, № 1 (1984): 1–40.


[Закрыть].

Главная особенность довоенной истории еврейских студентов в Советском Союзе и Соединенных Штатах заключалась в том, что, в то время как советские вузы воспитывали коммунистов, американские тоже воспитывали коммунистов. Как пишет Томас Кесснер,

поколение иммигрантов старалось дать своим детям уверенность в будущем, а для этого, по его понятиям, требовалось американское образование. При этом иммигранты отторгали своих детей от своей собственной культуры, создавая огромную пропасть между поколениями, что приводило к ожесточенным конфликтам, часто не оставлявшим никаких надежд на примирение. В то время как прочие группы населения прививали своим детям традиционные ценности, выходцы из Восточной Европы не передавали детям нравственных норм своего прошлого. Вместо этого они передавали детей Америке[383]383
  Kessner, “The Selective Filter of Ethnicity”, 177.


[Закрыть].

Америка воспроизводила знакомую европейскую схему. За выходом из гетто и достижением экономического успеха следовал бунт против еврейства как “химерической национальности” капитализма. Евреи были большими марксистами, чем мировой пролетариат, потому что они были больше похожи на Маркса. К Америке это относится вдвойне, потому что Америка была землей обетованной для homines rationalistici artificielles, страной химерической национальности без мессианской интеллигенции. Одна из стратегий состояла в том, чтобы сохранить еврейство, восстановить его, если оно было утрачено, или реформировать его при помощи процедуры, которую Бромберг назвал “протестантизацией иудаизма”. Другая – в том, чтобы присоединиться к собственной мессианской интеллигенции, “Движению”. Большинство “нью-йоркских интеллектуалов” 1930-х годов были детьми еврейских иммигрантов из России. Они были не современными интеллектуалами, занятыми в “производстве культуры”, а заокеанским филиалом русской интеллигенции – истинно верующими в храме вечной юности, жрецами пролетарской политики, обитателями “островков свободы” в империи, которая, по словам одного выпускника Городского колледжа, “оказалась так же глуха к марксистскому анализу, как другие земли, в другие времена, были глухи к громоподобным проповедям Исайи”[384]384
  Meyer Liben. CCNY – A Memoir // Commentary 40, № 3, (September 1965): 65.


[Закрыть].

Американские островки свободы – как и русские – не были необитаемыми. По словам Дэвида А. Холлингера, новая космополитическая интеллигенция “сформировалась посредством слияния двух восстаний против провинциальности – одного в среде коренных «белых протестантов англосаксонского происхождения», не желавших мириться с ограничениями «пуританства», другого в среде сыновей иммигрантов, не желавших мириться с ограничениями еврейской замкнутости, особенно восточноевропейского образца”. По словам Джозефа Фримана, бежавшего из черты оседлости в коммунистическое движение с пересадкой в Колумбийском университете (где он прочитал Мэтью Арнольда), обе группы одновременно двигались “от Моисея и Иисуса к Венере и Аполлону, от общего «иудеохристианского аскетизма» к эллинистическому «прибежищу душ, восставших против пуританского рабства»”. Подобно кружку Абрахама Кахана в Вильне (“Никакого различия между евреем и христианином! Дух истинного равенства и братства!”), прибежище Фримана было новой семьей без отцов, “идеальным обществом, к которому мы все стремились, – обществом, в котором не существовало никаких расовых барьеров”[385]385
  David A. Hollinger. Science, Jews, and Secular Culture: Studies in Mid-Twentieth-Century American Intellectual History. Princeton: Princeton University Press, 1996, 50; Joseph Freeman. An American Testament: A Narrative of Rebels and Romantics. New York: Farrar & Rinehart, 1936, 61, 246. О более широком американском контексте и месте Фримана в нем см.: David A. Hollinger. Ethnie Diversity, Cosmopolitanism, and the Emergence of American Liberal Intelligentsia, in In the American Province: Studies in the History and Historiography of Ideas. Baltimore; Johns Hopkins University Press, 1985, 56–73, esp. 62–64.


[Закрыть]. Бывшие евреи унаследовали всю полноту истории человечества, с тем чтобы преступить ее пределы.

Ко времени окончания университета мы уже не были в культурном отношении евреями. Мы были людьми Запада, введенными, как составная ее часть, в культуру, сплавившую ценности Иерусалима, Египта, Греции и Древнего Рима с католической культурой Средних веков, гуманистической культурой Возрождения, идеалами равенства Французской революции и научными концепциями девятнадцатого века. К этому сплаву мы добавили социализм, представлявшийся нам вершиной всего великого, что есть в западной культуре[386]386
  Joseph Freeman, An American Testament, 160–161.


[Закрыть].

Они были, подобно виленским друзьям матери Мандельштама, единым “поколением”, шедшим за “светлыми личностями” к “самосожженью” (не своему собственному, если не считать тайных агентов, завербованных Надеждой Улановской). По воспоминаниям Исаака Розенфельда о жизни в Чикагском университете в 1930-е годы:

Политические интересы окрашивали все аспекты студенческой жизни. Главный фронт пролегал между сталинистами (преобладавшими в Союзе американских студентов) и троцкистами (действовавшими через местное отделение Молодежной социалистической лиги). Две эти марксистские группы вместе с их сочувствующими и единомышленниками говорили друг о друге с ожесточением, но никогда друг с другом не разговаривали, избегая любых контактов, если не считать враждебных выкриков – а иногда и толчков – на чужих митингах. Политика была повсюду: мы ее, так сказать, ели и пили… Любовные связи, браки, разводы, не говоря уже о дружбе, иногда только на политике и основывались… Политика была формой и содержанием… метафорой всего сущего[387]387
  Isaac Rosenfeld. An Age of Enormity: Life and Writing in the Forties and Fifties, ed. By Theodore Solotaroff. New York: World Publishing Company, 1962, 332–333; см. также: Alexander Bloom. Prodigal Sons: The New York Intellectuals and Their World. New York: Oxford University Press, 1986, 41.


[Закрыть].

Метафорой всего сущего была не всякая политика. Метафорой всего сущего была советская политика, или социалистическая антисоветская политика, или, точнее, профетическая политика в тени Советского Союза. Дети Бейлки сходились с детьми Годл в том, что История (как будущее, не как прошлое) вершится в Москве. СССР шел прямым путем к совершенству или сполз в болото; так или иначе, СССР был страной ответов на проклятые вопросы и последних и решительных боев. Большинство тайных агентов, завербованных Улановскими в Америке, были русскими евреями или их детьми, и нет сомнения, что одной из причин культа Троцкого в Америке было то, что он был одновременно евреем и русским: совершенным меркурианским аполлонийцем, грозным воином с очками на носу и, в этом смысле, Израилем 1930-х годов (вернее, Израилю предстояло стать Троцким следующего поколения). По словам Ирвинга Хау, ни одна крупная фигура XX столетия “не соединила в себе так полно и с такой силой, как Троцкий, роли исторического деятеля и историка, политического вождя и теоретика, харизматического оратора и кабинетного критика. Троцкий творил историю и одновременно постигал ее законы. Он был героем-воином, посвятившим всю свою жизнь действию, и интеллигентом-подвижником, верившим в силу и чистоту слова”[388]388
  Irving Howe. Steady Work: Essays in the Politics of Democratic Radicalism, 1953–1966. New York: Harcourt, Brace & World, 1966, 118; о еврейских связях Улановских см.: Улановские, История, 108.


[Закрыть].

Некоторые из американских еврейских бунтарей 1930-х годов были детьми русских еврейских бунтарей – тех самых, которые часами сидели в нью-йоркской публичной библиотеке, перелистывая “канонические и апокрифические писания пророков старого революционного подполья”. Их социализм начинался дома – как бесконечно долгий пятничный вечер, “когда мы все, сидя за самоваром перед хрустальной вазой, нагруженной орехами и фруктами, хором поем: Tsuzamen, tsuzamen, ale tsuzamen!!”, или как жаркие споры теток и матерей о диктатуре пролетариата и предательстве ревизионистов. Когда Дэниел Белл перешел из иудаизма в Молодежную социалистическую лигу, его семью больше всего беспокоило, к правильной ли секте он присоединился[389]389
  Bloom, Prodigal Sons, 48–49.


[Закрыть].