Текст книги "Эра Меркурия"

* * *

Большинство членов новой советской элиты не были евреями, и большинство евреев не были членами новой советской элиты, но нет сомнения, что среди евреев процент членов элиты был гораздо выше, чем в любой другой этнической группе. По абсолютным показателям они следовали за русскими, но если разбить элиту на группы людей, объединенных общим географическим, социальным и культурным происхождением и узнававших друг в друге общее прошлое и похожих родителей, то у евреев не было конкурентов. Особенно заметными они были среди поэтов, пророков и пропагандистов. По словам Давида Самойлова, который родился в Москве в семье еврейского врача из Белоруссии и стал одним из лучших летописцев истории когановского поколения, евреи заполнили “вакуум, созданный террористической властью” и превратились из “социальной прослойки” в “часть народа”. Русские евреи, по мнению Самойлова, представляют определенный “тип психологии, ветвь русской интеллигенции в одном из наиболее бескорыстных ее вариантов”[350]350
  Самойлов, Перебирая наши даты, 57–58.


[Закрыть].

Роль евреев в довоенном Советском Союзе аналогична роли немцев в царской России. Меркурианские народы в космополитических империях, они олицетворяли современность и интернационализм среди аполлонийцев, обреченных на болезненную меркурианизацию. Тесно связанные с модернизирующими режимами с момента их возникновения, они использовались этими режимами в качестве образцов, суррогатов, миссионеров и неподкупных служащих. И царские немцы, и советские евреи отождествляли себя со своим государством, потому что разделяли его цели, трудились на его благо и получали от него признание и достойное вознаграждение (пока режимы оставались космополитичными). И те и другие служили государству как чиновники, члены элитных профессий и администраторы самых меркурианских из государственных функций: дипломатии и тайной полиции. Русские немцы были традиционными меркурианцами, поддерживавшими внешнюю чуждость и внутреннюю сплоченность в рамках выполнения своей посреднической функции. Советские евреи отказались от традиционного меркурианства ради создания нового общества – и оказались в традиционных меркурианских сферах, недавно освобожденных их немецкими предшественниками (и аналогичных тем, которые их собственные деды занимали в немецких и польских землях).

Существенным отличием был более высокий процент советских евреев (в сравнении с русскими немцами) в среде русской интеллигенции. В царской России было принято отделять выразителей чаяний аполлонийского “народа” от меркурианских профессионалов, многие из которых были государственными служащими и немцами (действительными или метафорическими). В Советском Союзе 1930-х годов большинство новых интеллигентов были и выразителями чаяний аполлонийского “народа”, и меркурианскими профессионалами, и государственными служащими. Многие из них были евреями. Давид Самойлов попытался провести грань между первыми и вторыми – вернее, довести до предвоенных лет черту, которая казалась столь очевидной в 1970-е и 1980-е годы. Среди еврейских иммигрантов в советские города, писал он, “были и еврейские интеллигенты, или тот материал, из которого вырабатывались интеллигенты, и многотысячные отряды красных комиссаров, партийных функционеров, ожесточенных, поднятых волной, одуренных властью”. Цафрира Меромская, родившаяся двумя годами позже (в 1922-м), считала себя частью интеллигенции по причине своего еврейского происхождения в сочетании с привилегированным воспитанием и социальной мобильностью. Описывая коммунальную квартиру, в которой ее семья, только что перебравшаяся в Москву, жила в 1920-е годы до переезда в элитный дом на улице Горького, она упоминает бывшего владельца квартиры, жившего “со своей великовозрастной дочерью, обладательницей прямых жирных волос цвета гнилой соломы и глубоко посаженными глазами под бесцветными ресницами, устремленными в никуда”. Другими жильцами были: “новый гегемон в лице пролетария Гурова, выгодно обменявшего трудовой молот на роль бдительного ока советских карающих органов”; “преуспевающий главбух, товарищ Рубинчик с гладкой нерожалой женой”; “полуответственный партийный работник с женой и абсолютно безответственной тещей”; “инженер Фридман с женой Леночкой Иванниковой и двумя малолетними детьми”; и, наконец, “представители советской интеллигенции”: семья самой Меромской. Дедушки и бабушки Меромской были правоверными евреями из черты оседлости; отец и мать закончили дореволюционную гимназию и юридический факультет Киевского университета. При советской власти ее отец (урожденный Абрам Меклер) стал журналистом в “Крестьянской газете” и “Известиях”. Тетя стала кинорежиссером, мать никогда нигде не работала[351]351
  Там же, 55; Меромская-Колькова, Ностальгия, 32–33. О немцах и евреях как о “мобилизованных диаспорах” России и СССР, см.: Armstrong, Mobilized and Proletarian Diasporas, 403–405; новаторская работа о еврейско-советской элите: Victor Zaslavsky and Robert J. Brym. Soviet Jewish Emigration and Soviet Nationality Policy. London: Macmillan, 1983, 82–85.


[Закрыть].

Быть советским интеллигентом тридцатых годов значило быть безусловно советским (преданным делу строительства социализма) и истинным интеллигентом (преданным делу сохранения культурного канона). Меромская переехала в элитный дом на улице Горького, потому что она жила с Пушкиным.

Это верно. Он всегда был со мной, всегда с ним сверяла свои ощущения, мнения, вкусы, т. е. спрашивала себя: а как бы он в данном случае решил, сказал, подумал, оценил, возразил и пр.

Помню, лет пять мне было, спросила папу:

– А мороженое при Пушкине было?

Мне важно было знать, имел ли он возможность, кушая его, получать такое же удовольствие, как я. Позже читала о нем все, что было написано и опубликовано. Знала в Москве все дома, где он жил, где останавливался, где жили его друзья, и, конечно, знаменитую церковь, где венчался.

Будучи в Ленинграде, ни разу не упускала случая побывать на его последней квартире на Мойке, в районе Черной речки, где стрелялся, в церкви, где отпевали. Воспринимала город его глазами. Ездила в Царское Село, где он учился в лицее. Думала о его “Цыганах”, разъезжая по Бессарабии. А Михайловское с Тригорским! Уж там я отводила душу, бродя по парку. И в Крыму смотрела на море его глазами[352]352
  Меромская-Колькова, Ностальгия, 50.


[Закрыть].

Много позже она совершила паломничество на могилу Толстого в Ясной Поляне – чтобы “слушать тишину” и испытать “чувство приобщения к чему-то очень важному, сильному и чистому”. Раиса Орлова там уже побывала: она и ее первый муж, ифлийский поэт Леонид Шершер, провели здесь свою “медовую неделю”[353]353
  Меромская-Колькова, Ностальгия, 205; Орлова, Воспоминания, 40.


[Закрыть].

В 1930-е годы все советские интеллигенты – особенно дети Годл – жили с Пушкиным, Герценом, Толстым и западным литературным каноном в не меньшей мере, чем они жили с индустриализацией, коллективизацией и культурной революцией. Самуил Агурский, один из руководителей “евсекции” и главный борец с ивритом и сионизмом, воспитал своего сына Мелиба (который не говорил на идише) на “Гейне, Дидро, Шекспире, Шиллере, Плавте, Гете, Сервантесе, Теккерее, Свифте, Беранже, Мольере и многом, многом другом. Отец скупил много дореволюционной литературы, в особенности приложения к «Ниве», среди которых были Гоголь, Андреев, Гамсун, Ибсен и Гончаров. Были у нас Вальтер Скотт, Байрон, Рабле, Мопассан, Гюго, Пушкин, Горький, Толстой, Тургенев, Лермонтов, Чехов, Белинский, Державин, Вересаев и Надсон. Советской же литературы – что любопытно – было мало, за исключением Маяковского, Шолохова и Фурманова”[354]354
  Агурский, Пепел Клааса, 28–29.


[Закрыть].

Сочетание “великих произведений литературы и искусства” с верностью генеральной линии партии было известно как “социалистический реализм”. Когда Евгения Гинзбург, ответственный работник идеологического фронта и жена высокопоставленного партийного чиновника, оказалась в вагоне для скота по пути на Колыму, она “успокаивала” своих спутниц, читая по памяти “Горе от ума” и “Русских женщин”. Когда конвоир по кличке Соловей обвинил ее в том, что она незаконно пронесла в вагон книгу, Гинзбург доказала свою невиновность – и его невинность, – прочитав наизусть всего “Евгения Онегина”. “На лице Соловья – сначала угроза: сейчас сорвется, вот тут-то я с тобой разделаюсь. Потом растущее удивление. Затем почти добродушное любопытство. И наконец возглас плохо скрываемого восторга”. Он просит читать дальше. “…Читаю дальше. Поезд уже тронулся, и колеса четко отстукивают онегинскую строфу”[355]355
  Евгения Гинзбург. Крутой маршрут, т. 1. New York: Possev-USA, 1985, 300.


[Закрыть].

“Жизнь и судьба” Василия Гроссмана должна была стать для Великой Отечественной войны тем же, чем “Война и мир” была для Отечественной войны 1812 года. Герой романа – еврей, который “никогда до войны не думал о том, что он еврей, что мать его еврейка”. Мать его, врач, когда-то думала, что она еврейка, но это было очень давно, до того, как Пушкин и Советское государство заставили ее забыть об этом. А потом пришли немцы и отправили ее в гетто.

Взяла я с собой подушку, немного белья, чашечку, которую ты мне когда-то подарил, ложку, нож, две тарелки. Много ли человеку нужно? Взяла несколько инструментов медицинских. Взяла твои письма, фотографии покойной мамы и дяди Давида и ту, где ты с папой снят, томик Пушкина, “Lettres de mon moulin”, томик Мопассана, где “Une Vie”, словарик, взяла Чехова, где “Скучная история” и “Архиерей”, – вот и, оказалось, заполнила всю свою корзинку[356]356
  Василий Гроссман. Жизнь и судьба. М.: Вагриус-Аграф, 1998, 53–55, 62.


[Закрыть].

Евгений Гнедин, о рождении которого в 1898 году его отец Парвус объявил как о появлении на свет не имеющего родины врага государства, со временем стал главой Отдела печати Народного комиссариата иностранных дел. Все его поколение, пишет он в своих воспоминаниях, “сформировали два сильных течения идейной жизни – революционная социалистическая идеология и гуманная русская литература”. Во время коллективизации он работал “агитатором”, а когда его, голого, заперли в холодном карцере за преступление, которого он не совершал, он декламировал Пушкина, Блока, Гумилева, Вячеслава Иванова и собственные стихи[357]357
  Гнедин, Выход из лабиринта, 84, 26.


[Закрыть].

Лев Копелев тоже был коллективизатором, поэтом и зэком. Кроме того, он был ифлийцем, эсперантистом и гражданином мира (Satano на эсперанто). Только евреем он, по собственному убеждению, не был. Писал “еврей” в анкетах и в паспорте, но лишь потому, что не хотел считаться “трусливым отступником”, и – после Второй мировой войны – потому, что не хотел отрекаться от тех, кого убили только за то, что они евреи. “Я никогда не слышал голоса крови, – писал он. – Но мне внятен голос памяти… Поэтому во всех анкетах, всем казенным вопрошателям и просто любопытствующим я отвечал, отвечаю и буду отвечать: «еврей». Но себе самому, близким друзьям, я говорю по-другому”.

С собой самим и с близкими друзьями Копелев говорил на языке международного коммунизма, советского патриотизма и мировой культуры. Для него самого, для его близких друзей и для всех евреев, иммигрировавших в советские столицы, этим языком был русский. Как писал Маяковский, а Копелев повторял, “как свое убеждение”,

 
Да будь я и негром преклонных годов,
И то без унынья и лени
Я русский бы
выучил только за то,
Что им разговаривал
Ленин.
 

А поскольку русский был для Копелева, как и для Ленина, родным языком, ему ничего не оставалось, как сотворить весь остальной мир по его образу и подобию. “Все мои чувства, мое восприятие мира воспитывали, развивали прежде всего русское слово, русские наставники и русские переводы Шекспира, Гюго, Диккенса, Твена, Лондона”. Для Годл и ее детей Пушкинская улица и путь к социализму были одной и той же дорогой. “Быть по-настоящему русским, – писал Копелев, цитируя «Пушкинскую речь» Достоевского, – это значит быть всечеловеком”[358]358
  Копелев, И сотворил себе кумира, 129–130, 133, 150.


[Закрыть].

* * *

Массовая миграция евреев в большие города, их особые отношения с большевизмом и их превращение в ядро новой советской интеллигенции не нравились тем, кто был против массовой иммиграции, не одобрял большевизма и не мог по тем или иным причинам присоединиться к новой советской интеллигенции. “Если бы ты видел сейчас население города, – писал в 1925 году один ленинградец знакомому в Соединенных Штатах, – какие попадаются жидовские физиономии, типичные, с пейсами, с каркающим, икающим жидовским жаргоном”. Три месяца спустя другой ленинградец писал в Югославию: “На панели публика в кожаных тужурках и серых шинелях, плюющая тебе в лицо семечками, и масса жидов, словно ты в Гомеле, Двинске или Бердичеве, с длинными пейсами и чувствующих себя совершенно дома”. Те же чувства испытывал москвич, писавший в апреле 1925-го в Ленинград: “В публичные места не хожу, также избегаю бродить по улицам из-за неприятности видеть жидовские хари и читать жидовские вывески. Скоро в Москве, или, вернее сказать, в Новом Бердичеве, русская вывеска будет редкостью. Эта госнация все заполнила, газет умышленно не читаю, литературы хамской тоже”[359]359
  В. Измозик. “Еврейский вопрос” в частной переписке советских граждан середины 1920-х гг. // Вестник еврейского университета в Москве, № 3 (7), 1994, 172, 177, 180.


[Закрыть].

Связь евреев с Советским государством была главной темой антиеврейских писем, перехваченных ленинградским ОГПУ в середине 1920-х годов. “Еврейское засилье абсолютное” (октябрь 1924-го); “вся пресса в руках евреев” (июнь 1925-го); “евреи большей частью живут великолепно, в их руках в данное время все, что торговля, что служба” (сентябрь 1925-го); “каждый ребенок знает, что Советское правительство является еврейским правительством” (сентябрь 1925-го). Некоторых представителей дореволюционной элиты, в частности, возмущало введение “антибуржуазных” квот в учебных заведениях и последующее возвышение еврейских иммигрантов в качестве новых культуртрегеров и “пролетарских” иконоборцев. В ноябре 1923 года искусствовед А. Анисимов писал своему пражскому коллеге: “Из ста экзаменующихся в Московском университете 78 – евреи. Итак, если русский университет теперь в Праге, то еврейский – в Москве”. Отец студента, которого должны были “вычистить” за чуждое происхождение, писал родственнику в Сербию: “Павел и его друзья ждут своей участи. Ну ясно, иерусалимские академики останутся, коммунисты, вообще партийные”. А согласно жене профессора Ленинградского университета, “во всех учреждениях принимаются рабочие или израилисты, интеллигенции живется очень тяжело”[360]360
  Там же, 167, 169, 173, 180; Анисимов цитируется в: И. Л. Кызласова. История отечественной науки об искусстве Византии и Древней Руси, 1920–1930. М.: Издательство Академии горных наук, 2000, 238.


[Закрыть].

Михаил Булгаков не любил швондеров и считал, что евреи сыграли заметную (хотя определенно не главную) роль в том, что произошло с “великим городом Москвой”. Как он писал в дневнике после чтения “Роковых яиц” 28 декабря 1924 года на одном из “Никитинских субботников”, “там сидело человек 30, и ни один из них не только не писатель, но и вообще не понимает, что такое русская литература… Эти «Никитинские субботники» – затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев”. Неделю спустя он и его друг М. (Дмитрий Стонов, писатель и еврейский иммигрант из черты оседлости) посетили редакцию журнала “Безбожник”.

Тираж, оказывается, 70 000 и весь расходится. В редакции сидит неимоверная сволочь, входит, приходит; маленькая сцена, какие-то занавесы, декорации… На столе, на сцене, лежит какая-то священная книга, возможно, Библия, над ней склонились какие-то две головы.

– Как в синагоге, – сказал М., выходя со мной…

[…]

Когда я бегло проглядел у себя дома вечером номера “Безбожника”, был потрясен. Соль не в кощунстве, хотя оно, конечно, безмерно, если говорить о внешней стороне. Соль в идее, ее можно доказать документально: Иисуса Христа изображают в виде негодяя и мошенника, именно его. Не трудно понять, чья это работа. Этому преступлению нет цены[361]361
  М. А. Булгаков. Рукописи не горят (М.: Школа-пресс, 1996), 580–581, 584–585.


[Закрыть].

Партия относилась к подобным взглядам очень серьезно. Согласно записке Агитпропа в секретариат ЦК в августе 1926 года,

представление о том, что советская власть мирволит евреям, что она “жидовская власть”, что из-за евреев безработица и жилищная нужда, нехватка мест в вузах и рост розничных цен, спекуляция, – это представление широко прививается всеми враждебными элементами трудовым массам… Не встречая никакого сопротивления, антисемитская волна грозит в самом недалеком будущем предстать перед нами в виде серьезного политического вопроса[362]362
  Цитируется в: Костырченко, Тайная политика, 106. См. также: Н. Тепцов. Монархия погибла, а антисемитизм остался (документы Информационного отдела ОГПУ 1920-х гг. // Неизвестная Россия XX век, т. III (1993): 324–358.


[Закрыть].

Партия оказала должное сопротивление, и серьезным политическим вопросом (с точки зрения партии) волна эта так и не стала. Одним из методов борьбы был тайный надзор и репрессии. Большинство писем, перехваченных полицией (а их в 1924–1925 годах только через Ленинградское отделение политконтроля ОГПУ проходило около 1500 в месяц), сопровождалось “меморандумом” с именами отправителя и адресата и выдержками, представлявшими интерес для ОГПУ. Все процитированные письма (за исключением письма Анисимова, полученного из другого источника) были переданы в Отдел по борьбе с контрреволюцией (КРО) или в Секретно-оперативную часть (СОЧ) на предмет принятия дальнейших мер. В марте 1925 года были расстреляны семеро русских националистов, выступавших (среди прочего) за ниспровержение коммунистически-еврейской власти и “переселение евреев на свою родину в Палестину”[363]363
  Измозик, Еврейский вопрос, 165–167; Костырченко, Тайная политика, 107–108.


[Закрыть].

Другая – непоследовательная, нескоординированная и более или менее индивидуальная – стратегия заключалась в том, что видные руководители еврейского происхождения старались быть менее видными или скрывали свое еврейское происхождение. Троцкий утверждает, что отказался занять пост комиссара внутренних дел из боязни дать врагам советской власти дополнительное антисемитское оружие, а Молотов вспоминает, как после смерти Ленина новым главой Советского правительства (Совнаркома) был назначен Рыков, а не более компетентный Каменев, потому что “в то время евреи занимали многие руководящие посты, хотя составляли невысокий процент населения страны”. Ни Троцкий, ни Каменев не считали себя евреями ни в каком смысле, кроме узкогенеалогического (“этнического”), но именно этот принцип был основным (а после введения в 1933-м паспортной системы – более или менее обязательным) в советской “национальной политике”. Когда в 1931 году Молотов запросил справку о национальном составе Центрального исполнительного комитета третьего созыва, Троцкий и Каменев попали в список тех, кто не заполнил соответствующую анкету, но чья национальность и так “общеизвестна”. Национальность Емельяна Ярославского (Губельмана) и Юрия Ларина (Лурье) не была общеизвестна; оба были официальными советскими борцами с антисемитизмом, и оба говорили о евреях в третьем лице[364]364
  Троцкий, Моя жизнь, 2: 61–63; Чуев, Молотов, 257; Запрос Молотова см.: ГАРФ, ф. 5446, оп. 82, д. 53, л. 1–13.


[Закрыть].

Но, разумеется, самой деликатной “национальностью” была национальность Ленина. В 1924 году сестра Ленина Анна Ильинична узнала, что их дед с материнской стороны, Александр Дмитриевич Бланк, получил при рождении (в местечке Староконстантинов на Волыни) имя Сруль (Израиль) и что отца его звали Мошко Ицкович Бланк. Когда Каменев услышал об этом, он сказал: “Я всегда так думал”, – на что Бухарин будто бы ответил: “Что вы думаете, неважно. А вот что будем делать?” А сделали они – то есть партия в лице Института Ленина – вот что: признали открытие Ульяновых “неудобным для разглашения” и постановили “держать этот факт в секрете”. В 1932 и в 1934 году Анна Ильинична просила Сталина пересмотреть это решение на том основании, что ее находка является важным научным подтверждением “данных об исключительных способностях семитического племени” и о “чрезвычайно благотворном влиянии” еврейской крови “при смешанных браках на потомство”, а также мощным оружием в борьбе с антисемитизмом “вследствие того авторитета и той любви, которой Ильич пользуется в массах”. Еврейство Ленина, писала она, является наилучшим доказательством справедливости его мнения о том, что еврейской нации присущи особая “«цепкость» в борьбе” и высоко революционный дух. “Вообще же, – писала она в заключение, – я не знаю, какие могут быть у нас, коммунистов, мотивы для замолчания этого факта. Логически это из признания полного равноправия национальностей не вытекает”. В ответ Сталин распорядился “молчать… абсолютно”. Анна Ильинична подчинилась. Враги советской власти не получили дополнительного антисемитского оружия[365]365
  Кириллова и Шепелева, “Вы”, 76–83; Абрамова и др., Между, 7, 51–67.


[Закрыть].

Другой способ решения проблемы непропорционального представительства евреев в высших эшелонах советского общества заключался в том, чтобы переместить некоторых из них в нижние эшелоны – или, вернее, превратить евреев в “нормальную” национальность, приделав меркурианскую голову к аполлонийскому телу. В 1920-х и начале 1930-х годов советская национальная политика активно поощряла этническое многообразие, этническую автономию и этнотерриториальную консолидацию. Согласно партийной ортодоксии (сформулированной Лениным и Сталиным еще до революции), тяжелое наследие “тюрьмы народов” можно преодолеть с помощью чуткости, такта и “коренизации”. Угнетавшиеся прежде народы так трепетно относятся к своим национальным особенностям, потому что их прежде угнетали. Конец угнетения и поощрение национальных особенностей приведут к исчезновению недоверия и – как следствие этого – к исчезновению трепетного отношения к национальным особенностям. Как писал Сталин в 1913 году, “меньшинство недовольно… отсутствием права родного языка. Дайте ему пользоваться родным языком – и недовольство пройдет само собой”. Восстановление доверия приведет к демистификации национальности и окончательному слиянию всех этнических групп при коммунизме. Национальность, как известно любому марксисту, – это фасад, за которым скрывается реальность классовой борьбы. Поощрение этнического многообразия – форма вежливости: ничто (как полагали большевики) не ценится так дорого и не стоит так дешево. Поощряя “национальные формы”, партия усиливала “социалистическое содержание”. Многообразие, утверждала она, кратчайший путь к единству. Лучшим памятником этой диалектики стала первая в истории этнотерриториальная федерация: Союз Советских Социалистических Республик[366]366
  И. В. Сталин. Марксизм и национальный вопрос. М.: Политиздат, 1950, 163. О советской национальной политике см.: Yuri Slezkine. The USSR as a Communal Apartment, or How a Socialist State Promoted Ethnic Particularism // Slavic Review 53, № 2 (Summer 1994): 414–452. Русский перевод см. в: Американская русистика: Вехи историографии последних лет. Советский период. Самара: Издательство “Самарский университет”, 2001, 329–374. См. также: Terry Martin. The Affirmative Action Empire: Nations and Nationalism in the Soviet Union, 1923–1939. Ithaca: Cornell University Press, 2002.


[Закрыть].

Поскольку евреи считались угнетенной национальностью, политика по отношению к ним была такой же, как по отношению ко всем прочим угнетенным национальностям (т. е. ко всем национальностям, кроме русской). С религиозным дурманом и использованием культовых языков для светских целей необходимо было бороться (мусульманам, к примеру, пришлось отказаться от арабской письменности), но современная национальная культура заслуживала всяческой поддержки. Применительно к евреям это означало создание ряда этнотерриториальных единиц на Украине и в РСФСР и широкое распространение основанной на идише еврейской культуры (театра, прессы, школы и литературы во главе с Шолом-Алейхемом в роли еврейского Пушкина). Энтузиазм партийных идишистов был велик, но результаты их деятельности, достигнутые к 1934 году, когда Советское государство решило сделать передышку, оказались довольно скудными. Проблема заключалась не в сионизме, гебраизме и традиционном иудаизме, которые были ничтожными раздражителями по сравнению с трудностями, с которыми советское культурное строительство столкнулось, например, в Средней Азии. Проблема заключалась в том, что, по официальным марксистским меркам, евреи шли далеко впереди советского культурного строительства. Множество народов СССР не имели компактного района проживания на территории страны, еще больше народов СССР не умели, по мнению партии, отделить религию от этничности, но ни один народ СССР не содержал такого количества руководителей (напоминая, подобно иконописному Троцкому, треугольник вершиной вниз), не отличался столь мощным представительством в советской элите и не проявлял столь мало интереса как к нападкам государства на его религию, так и к поддержке государством его “национальной культуры”. Никакой другой народ не был таким советским, и никакой другой народ не проявлял такой готовности к отказу от своего языка, обрядов и традиционных мест проживания. Никакой другой народ, иначе говоря, не был столь меркурианским (сплошь голова и никакого тела) или столь революционным (сплошь молодость и никакой традиции)[367]367
  О смешанных браках и утрате идиша см.: Altshuler, Soviet Jewry on the Eve of the Holocaust, 74–76; 91–92, 96, 268–270; Бейзер, Евреи Ленинграда, 84, 86, 128; Freitag, Nachstes Jahr, 117–118, 155–156, 281–283.


[Закрыть].

“Mодернизация” евреев радикально отличалась от модернизации всех прочих советских национальностей. Цель создания этнических кадров, культур, территорий и учреждений состояла в том, чтобы устранить националистические препятствия на пути к социалистическому образованию, урбанизму и интернационализму. Однако евреи были так хорошо образованны и урбанизованы и так склонны к интернационализму (посредством секуляризации, смешанных браков и смены языка), что советское национальное строительство казалось (с точки зрения и партии, и самих евреев) либо вредным, либо бессмысленным. Образцовая советскость евреев была похвальной и в то же время опасной. Тем временем евреи, которые оставались в местечках в качестве традиционных торговцев и кустарей, не встраивались ни в новую советскую экономику, ни в марксистский сценарий преобразования крестьянина в рабочего, а рабочего – в нового человека. И потому, во имя равенства, а также ради борьбы с угрозой антисемитизма и капитализма, партия поддержала идею Юрия Ларина превратить около 400 000 городских евреев в земледельцев – идею, которая, согласно противнику Ларина Кагановичу, содержала в себе “элементы сионизма” и была, как ни крути, прямой противоположностью и марксистской теории, и советской практики[368]368
  Ларин, Евреи и антисемитизм, 169; Каганович цитируется по: Костырченко, Тайная политика, 113.


[Закрыть].

Ларин и большинство его сторонников (включая тех, кто жил в США и обеспечивал большую часть финансирования) хотели разместить “национальную еврейскую республику” в Северном Крыму и смежных с ним областях Кубани и Южной Украины. Эти планы и ранние этапы их реализации в 1926–1927 годах наткнулись на сопротивление со стороны местных властей, в первую очередь главы Крымской автономной республики Вели Ибраимова (который добивался возвращения в Крым сотен тысяч татарских беженцев, проживавших в Турции). В октябре 1926 года Ларин написал в ЦК партии письмо, в котором обвинил Ибраимова в погромной агитации, “охране кулацких интересов” и службе “националистически-шовинистическим чаяниям ориентирующейся на Турцию части татарской буржуазии”. В 1928 году Ибраимов был расстрелян по обвинению в шпионаже в пользу Турции, но крымскому проекту это не помогло. 28 марта 1928 года Советское правительство утвердило проект создания еврейской сельскохозяйственной колонии в отдаленной части Дальнего Востока, не закрепленной ни за какой другой этнической группой (местные охотники и собиратели не имели ни сильной руки в столице, ни видимого желания заниматься земледелием). В 1930 году Биробиджан был объявлен Еврейским национальным районом; в 1931 году туда приехали – из Буэнос-Айреса через Гамбург и Ленинград – мои дедушка с бабушкой; в 1932-м там насмерть замерзла их первая дочь, и спустя несколько месяцев они перебрались в Москву (оставив в Биробиджане сестру бабушки с семьей). Идея жизни на земле, да еще на такой негостеприимной земле, представлялась малоосмысленной большинству советских евреев, еще менее осмысленной – последовательным советским марксистам и совсем бессмысленной – во время самой интенсивной в мировой истории промышленной революции и самой решительной в мировой истории атаки городской цивилизации на аполлонийскую деревню[369]369
  Костырченко, Тайная политика, 90–99, 111–122.


[Закрыть].

Основное бремя борьбы с антисемитизмом легло на плечи партийных идеологов. В августе 1926 года Агитпроп ЦК провел по этому поводу специальное совещание, а в декабре 1927-го Сталин положил начало централизованной кампании по борьбе с антисемитизмом, заявив делегатам XV съезда партии: “С этим злом надо бороться, товарищи, со всей беспощадностью”. В течение последующих четырех лет партия вдохновила великое множество речей, призывов, митингов, статей, разоблачений и показательных процессов, имевших целью искоренение этого зла. В 1927–1932 годах советские издательства выпустили 56 книг, направленных против антисемитизма, а в 1928-м – начале 1930 года, когда кампания достигла высшей точки, статьи на эту тему появлялись в газетах Москвы и Ленинграда почти ежедневно. К 1932 году кампания выдохлась, но даже в 1935 году только что уволенному коменданту Московского Кремля Р. А. Петерсону пришлось извиняться перед Комиссией партийного контроля за слова, что одним из видов борьбы с антисемитизмом является отказ принимать евреев на работу. 22 мая 1935 года секретарь Союза писателей А. С. Щербаков рекомендовал секретарям ЦК Сталину, Андрееву и Ежову наказать учинившего антисемитский скандал поэта Павла Васильева. 24 мая “Правда” обвинила Васильева в антисемитском “хулиганстве”, а через несколько дней его арестовали и приговорили к полутора годам тюрьмы. А 17–23 мая 1936 года прокурору СССР А. Я. Вышинскому было поручено ведение первого в его карьере дела об убийстве (в качестве генеральной репетиции перед Первым московским процессом, которому предстояло начаться через несколько месяцев). Константин Семенчук, начальник полярной станции на острове Врангеля, и Степан Старцев, его каюр, обвинялись в убийстве врача экспедиции Николая Львовича Вульфсона и в покушении на убийство его жены Гиты Борисовны Фельдман. Одним из мотивов преступления, как утверждалось, был антисемитизм; другим – беззаветная защита Вульфсоном и Фельдман государственной собственности и советской национальной политики. Никаких доказательств представлено не было, ни в каких доказательствах не было нужды (согласно Вышинскому, который провозгласил своим главным правовым принципом cui prodest, “кому выгодно”), и никаких доказательств, судя по всему, не существовало (согласно Аркадию Ваксбергу, видевшему, по его словам, следственное дело). Обоих обвиняемых расстреляли[370]370
  Бейзер, Евреи Ленинграда, 102–111; Костырченко, Тайная политика, 100–111; Власть и художественная интеллигенция: Документы ЦК РКП(б) – ВКП(б), ВЧК-ОГПУ-НКВД о культурной политике, 1917–1953. М.: Демократия, 1999, 255–256; Правда, 24 мая 1935; Ваксберг, Сталин против евреев, 73–77; А. Я. Вышинский. Судебные речи. М.: Юридическое издательство, 1948, 232–233, 246–247, 253, 261, 277–281, 288–289.


[Закрыть].

Кампания по борьбе с антисемитизмом была частью политики “коренизации” и “интернационализма”. В годы первой пятилетки партия требовала широкого использования “национальных языков”, энергичного выдвижения “национальных кадров” и неустанного культивирования национальных прав, различий и особенностей. И снова евреи оказались в особом положении, поскольку – с точки зрения антисемитов, филосемитов и некоторых евреев – их главной особенностью было нежелание иметь какие бы то ни было особенности, а их самым фундаментальным правом – право считаться образцово советскими и тем самым исключительными. До середины 1930-х годов “русский” и “советский” были единственными национальностями, которые считались неэтническими, то есть не имеющими политически значимой национальной формы. Обе исключались из сферы национальной политики, потому что определялись в классовых терминах. То же самое относилось к большинству московских и ленинградских евреев, которые подлежали защите со стороны национальной политики, хотя в таковой не нуждались, и определялись в классовых терминах, хотя по определению классом не были. Они были национальностью без формы – кастой образцовых советских людей.

Что все это значило и почему так получилось? Советская кампания против антисемитизма состояла из двух элементов: попытки преодолеть зависть и враждебность в отношении евреев и попытки объяснить, почему евреи занимают особое место в советском обществе. Два основных подхода заключались в том, что: а) евреи не занимают в советском обществе особого места и б) евреи занимают в советском обществе особое место по причинам совершенно понятным и безобидным. Подход А подразумевал, что антисемитизм есть форма ложного сознания, унаследованная от старого режима. Подход Б исходил из того, что антисемитизм есть форма зависти, которую можно преодолеть, сочетая еврейскую нормализацию с аполлонийской модернизацией. Большинство советских авторов использовало оба подхода. Согласно Емельяну Ярославскому, пропагандистские домыслы о сверхпредставленности евреев в советском руководстве распространяются врагами революции. “Что им до того, что в Коммунистической партии, в которой один миллион триста тысяч членов и кандидатов, больше одного миллиона русских, украинцев, белорусов и других народностей неевреев!” Что же касается будущих руководителей, то “даже царское правительство допускало 10 % евреев в высшую школу, а при Советском правительстве эта цифра едва достигла 13 % в среднем по всем вузам”. С другой стороны, согласно тому же Ярославскому, антисемитизм нельзя будет победить до тех пор, пока процент еврейских рабочих (который “все еще совершенно недостаточен”) и еврейских крестьян (которые составляют “центр тяжести борьбы с антисемитизмом”) не возрастет существенным образом[371]371
  Неодоленный враг: Сборник художественной литературы против антисемитизма, под ред. В. Вешнева. М.: Федерация, 1930, 14–15, 17–18.


[Закрыть].