Текст книги "Эра Меркурия"

Американские евреи открыли свое еврейство в то же время и в основном по тем же причинам, что и их советские братья и сестры. Геноцид евреев во время войны (еще не превратившийся в Холокост), государственный антисемитизм в Советском Союзе и образование государства Израиль были важными вехами нового исхода, но его главным контекстом и стимулом был социальный успех евреев в Советском Союзе и Соединенных Штатах. В обеих странах евреи завоевали важные позиции в обществе: в Советском Союзе еврейское происхождение членов элиты стало восприниматься обрусевшим государством как угроза и парадокс; в Соединенных Штатах оно стало признаком полной реализации возможностей – как самого либерального государства, так и новых представителей его элиты.

Тем временем Хава и ее израильские дети не проявляли никакого интереса к Тевье, потому что они всегда были евреями и потому что их еврейство было нового типа. Израиль был единственным послевоенным европейским государством (“европейским” и по составу, и по вдохновению), в котором сохранился дух великих националистических и социалистических революций межвоенного периода. Германия Гитлера и Италия Муссолини были побеждены и осуждены; Испания Франко и Португалия Салазара умерили свой и без того скромный полуфашистский пыл; Турция Ататюрка рутинизировала свое торжество над космополитизмом и народной религией; Национальная партия Южной Африки пошла по пути административной – не народной – революции, а сталинский Советский Союз начал изображать себя пожилым, зрелым, немного усталым и готовым к домашнему уюту и семейному счастью. Только Израиль продолжал жить в Европе 1930-х годов: только Израиль по-прежнему принадлежал вечно молодым, культивировал атлетизм и немногословие, преклонялся перед огнем сражений и тайной полицией, воспевал дальние походы и юных пионеров, презирал сомнения и самокопание, воплощал нерушимое единство избранных и отвергал большинство черт, традиционно ассоциирующихся с еврейством. Масштаб и характер нацистского геноцида в сочетании с сионистской комсомольской традицией породили воинскую культуру необычайной силы и интенсивности. В еще большей мере, чем националистические и коммунистические движения межвоенной Европы, Израиль был пропитан пафосом возрождения из пепла: “это не должно повториться” и “нам нечего страшиться, кроме самого страха”. Ничто не выражает дух победившего сионизма лучше, чем сталинская речь 1931 года: “Мы не хотим оказаться битыми. Нет, не хотим!.. [Нас] били все… Били потому, что это было доходно и сходило безнаказанно… В прошлом у нас не было и не могло быть отечества. Но теперь… у нас есть отечество, и мы будем отстаивать его независимость”.

Израиль 1950-х и 1960-х годов был не просто аполлонийским и антимеркурианским – он был аполлонийским и антимеркурианским в то время, когда западный мир, частью которого он являлся, двигался в противоположном направлении. В то время как в послевоенной Европе и Северной Америке воинственное мессианство, юношеский идеализм, большевистская твердость и культ военной формы приходили в упадок, реакция на нацистский геноцид в сочетании с чувством неловкости по поводу западного бездействия привели к тому, что Израиль оказался в особом положении, на которое общие правила не распространялись. Попытка создать “нормальное” еврейское государство привела к созданию анахронического исключения (почитаемого и отвергаемого как таковое). Прожив две тысячи лет меркурианцами среди аполлонийцев, евреи превратились в аполлонийцев в мире универсального меркурианства (вернее, в цивилизованных аполлонийцев в мире меркурианцев и варваров). Они по-прежнему были чужаками, но на этот раз далекими и потому любимыми (Западом) чужаками. В течение четверти века, последовавшей за Второй мировой войной, Израиль олицетворял всеобщую мечту о юношеской силе, радостном труде, библейской подлинности и справедливом возмездии. Израиль был единственной страной, в которой европейская цивилизация казалась уверенной в своих силах и своей правоте, единственной страной, в которой насилие выглядело добродетельным. Южноафриканский апартеид, также видевший в себе защитника маленького, цивилизованного, этнически чистого племени, направляемого провидением, управляемого демократическими учреждениями, преданного идее превращения пустыни в сад, и окруженного буйными и плодовитыми варварами, все чаще воспринимался как самозванец и позорное пятно. Израиль, предоставивший кров выжившим жертвам Холокоста и возродивший нацию, принявшую муку в Европе от рук европейцев, служил справедливым укором “цивилизованному миру” и, быть может, гарантией будущего искупления.

Самым важным институтом в Израиле была армия, самыми почитаемыми героями – генералы, самой уважаемой профессией – воздушные десантники (а самым уважаемым воздушным десантником 1950-х годов – Ариэль Шарон). Одной из самых популярных книг был роман Александра Бека “Волоколамское шоссе” (1943–1944), который повествует о том, как неторопливо проницательный русский генерал, соединяющий в себе народную простоту с врожденным знанием “тайны войны” (в традиции Кутузова из “Войны и мира”), и молодой лейтенант-казах с “худощавым лицом индейца”, вырезанным из бронзы “каким-то очень острым инструментом”, превращают пестрое сборище патриотов в сплоченную, непобедимую силу. Их главное оружие – “психология”. В одном из ключевых эпизодов романа лейтенант разговаривает с новобранцем, еще не овладевшим искусством боя и подлинным пониманием патриотизма:

– Хочешь вернуться домой, обнять жену, обнять детей?

– Сейчас не до дому… надо воевать.

– Ну а после войны. Хочешь?

– Кто не захочет…

– Нет, ты не хочешь!

– Как не хочу?

– От тебя зависит – вернуться или не вернуться. Это в твоих руках. Хочешь остаться в живых? Значит, ты должен убить того, кто стремится убить тебя[479]479
  Александр Бек. Волоколамское шоссе. М.: Воениздат, 1962, 8, 31, 94–105. О популярности романа (под названием “Панфиловцы”) см.: Almog, The Sabra, 67, 128–130.


[Закрыть].

* * *

После смерти Сталина антиеврейская кампания выдохлась и евреи вернулись в высшие эшелоны советской профессиональной иерархии. Скорость их продвижения была ниже довоенной и менее стремительной, чем у других этнических групп, но они оставались самой успешной и самой современной – по роду занятий и по демографическим показателям – из всех советских национальностей. В 1959 году 95 % евреев жило в городах (в сравнении с 58 % у русских), доля специалистов с высшим образованием, занятых в народном хозяйстве, составляла у них 11,4 % (в сравнении с 1,8 % у русских), а число научных сотрудников на 10 000 человек – 135 (в сравнении с 10 у русских). Тридцать лет спустя в городах жило 99 % российских евреев (в сравнении с 85 % у русских), доля специалистов с высшим образованием, занятых в народном хозяйстве, составляла 64 % (в сравнении с 15 % у русских), а число научных сотрудников на 10 000 человек – 530 (в сравнении с 50 у русских)[480]480
  Национальный состав населения СССР (по итогам переписи 1959 г.). М., 1961, 14, 23; Высшее образование в СССР: Статистический сборник. М.: Госстатиздат, 1961, 70; Mordechai Altshuler. Soviet Jewry since the Second World War: Population and Social Structure. New York: Greenwood Press, 1987, 176; Michael Paul Sacks. Privilege and Prejudice: The Occupations of Jews in Russia in 1989 // Slavic Review, 57, № 2 (Summer 1998): 247–266.


[Закрыть].

Все советские национальности своеобразны, но некоторые из них своеобразны в особенности. Согласно “показателю профессионального несходства” (обозначающему процент представителей одной группы, которым необходимо было бы сменить род занятий, чтобы их группа стала профессионально тождественной другой группе), евреи были самой “несхожей” из всех крупных российских национальностей накануне распада СССР. Различие между русскими и евреями, например, было более значительным, чем различие между русскими и любой другой национальностью Российской Федерации (включая чеченцев – самую неурбанизированную группу из включенных в анализ переписи). У русских пятью главными профессиями были: машиностроение и металлообработка (7,2 % всех занятых), водители автомобилей (6,7 %), инженеры (5,1 %), трактористы и комбайнеры (2,4 %) и “служащие, не включенные в другие группы” (2,4 %). У евреев – инженеры (16,3 %), медицинские работники (6,3 %), научные работники (5,3 %), преподаватели начальных и средних учебных заведений (5,2 %) и начальники производственно-технических управлений (3,3 %). Структура занятости евреев отличалась гораздо меньшим разнообразием, меньшей асимметрией по половому признаку и более высокой концентрацией на высших ступенях иерархии социального статуса. Наиболее эксклюзивными (т. е. в наименьшей степени представленными среди русских) из главных еврейских профессий были врачи, ученые, старшие управленческие кадры, артисты, режиссеры, литераторы и журналисты[481]481
  Sacks, Privilege and Prejudice, 253–264.


[Закрыть].

Евреи оставались важной частью советской профессиональной элиты вплоть до развала СССР, но особые отношения между евреями и Советским государством распались окончательно. Уникальный симбиоз в борьбе за мировую революцию уступил место конкуренции двух враждующих и несоразмерных национализмов. Русская и еврейская революции умерли так же, как родились, – вместе. Послевоенное Советское государство начало применять политику выдвижения представителей “коренных” национальностей к русским гражданам Российской республики (главным образом в форме завуалированной дискриминации евреев). В то же время – и отчасти по этой причине – еврейские члены советской элиты начали исходить из того, что “еврейское происхождение” подразумевает общность судьбы, а не далекого прошлого. Все слушали “голос крови” – и слышали разные языки.

Такое развитие событий совпало с углублением раскола между партией и созданной ею профессиональной элитой. Со времен революции “выдвижение” через систему образования было одним из наиболее последовательных и успешных направлений советской государственной политики. Для партии, представлявшей сознательность в океане стихийности и городскую современность в океане сельской отсталости, “просвещение масс” в сочетании с форсированной модернизацией было единственным способом исправить ошибку истории (учинившей социалистическую революцию в докапиталистической стране) и построить общество полного равенства и всеобщего изобилия. Между 1928 и 1960 годами число студентов советских вузов выросло на 1257 % (с 176 600 до 2 396 100); число специалистов с высшим образованием – на 1422 % (с 233 000 до 3 545 200), а число научных работников – на 1065 % (с 30 400 в 1930-м до 354 200). Новая советская интеллигенция в основном состояла из выдвиженцев, отобранных по классовому и – за пределами русских областей – этническому признаку. Их здоровые корни должны были обеспечить единство научного знания и партийной истины – и какое-то время так и было[482]482
  С. В. Волков. Интеллектуальный слой в советском обществе. М.: Фонд “Развитие”, 1999, 30–31, 126–127. См. в особенности: Sheila Fitzpatrick. Education and Social Mobility in the Soviet Union, 1921–1934. Cambridge: Cambridge University Press, 1974; Sheila Fitzpatrick. The Cultural Front: Power and Culture in Revolutionary Russia. Ithaca: Cornell University Press, 1992.


[Закрыть].

После смерти Сталина система начала рушиться. Кончина и посмертное проклятие единственного непогрешимого символа Истины и Знания наводила на мысль о возможности их раздельного существования, холодная война на Земле и в космосе все дальше уводила науку от партийности, а постепенное превращение социализма в “реальное” государство всеобщего благосостояния и общество потребления порождало нежелательные сравнения с переоснащенным постиндустриальным капитализмом (который выглядел лучше по обоим показателям). Жизнеспособность советского эксперимента зависела от успехов советских специалистов; успехи советских специалистов рождались в “борьбе мнений” (как выразился Сталин); борьба мнений уводила советских специалистов все дальше от советского эксперимента. В отличие от Марксовых капиталистов, но вполне в стиле Российской империи, Коммунистическая партия породила своего могильщика – интеллигенцию.

Подобно новой элите Петра Первого, “советская интеллигенция” создавалась для того, чтобы служить государству, а кончила тем, что посвятила себя служению “совести” (разделенной в разных пропорциях между “прогрессом” и “народом”). Чем дольше государство цеплялось за свою основополагающую истину и чем больше настаивало на инструментальном подходе к профессиональной элите, тем стремительней росла преданность элиты народу и (“подлинному”) прогрессу. Для Андрея Сахарова, отца советской водородной бомбы, борца за подлинный (т. е. негосударственный) прогресс и голоса совести прозападной части советской интеллигенции, момент истины наступил в 1955 году, в день первого успешного испытания его “изделия”. Как вспоминает Сахаров, все главные участники эксперимента были приглашены на банкет в резиденции командующего ракетными войсками стратегического назначения СССР маршала Неделина.

Наконец, все уселись. Коньяк разлит по бокалам. “Секретари” Курчатова, Харитона и мои стояли вдоль одной из стен. Неделин кивнул в мою сторону, приглашая произнести первый тост. Я взял бокал, встал и сказал примерно следующее:

– Я предлагаю выпить за то, чтобы наши изделия взрывались так же успешно, как сегодня, над полигонами и никогда – над городами.

За столом наступило молчание, как будто я произнес нечто неприличное. Все замерли. Неделин усмехнулся и, тоже поднявшись с бокалом в руке, сказал:

– Разрешите рассказать одну притчу. Старик перед иконой с лампадкой, в одной рубахе, молится: “Направь и укрепи, направь и укрепи”. А старуха лежит на печке и подает оттуда голос: “Ты, старый, молись только об укреплении, направить я и сама сумею!” Давайте выпьем за укрепление.

Я весь сжался, как мне кажется – побледнел (обычно я краснею)… Смысл его рассказика (полунеприличного, полубогохульного, что тоже было неприятно) был ясен мне, ясен и всем присутствующим. Мы – изобретатели, ученые, инженеры, рабочие – сделали страшное оружие, самое страшное в истории человечества. Но использование его целиком будет вне нашего контроля. Решать (“направлять”, словами притчи) будут они – те, кто на вершине власти, партийной и военной иерархии. Конечно, понимать я понимал это и раньше. Не настолько я был наивен. Но одно дело – понимать, и другое – ощущать всем своим существом как реальность жизни и смерти. Мысли и ощущения, которые формировались тогда и не ослабевают с тех пор, вместе со многими другими, что принесла жизнь, в последующие годы привели к изменению всей моей позиции[483]483
  Андрей Сахаров. Воспоминания. М.: Права человека, 1996, 1: 270–271.


[Закрыть].

Позиция Сахарова разделялась многими его заокеанскими коллегами, но Советский Союз был замечателен тем, что позицию Сахарова разделяли – всем своим существом – все больше и больше изобретателей, ученых, инженеров и рабочих, трудившихся над изделиями куда менее апокалиптическими. Теоретически – и достаточно часто на практике, чтобы вызвать во многих изобретателях, ученых, инженерах и рабочих чувство несправедливости и унижения, – партия имела право принимать решения по всем без исключения вопросам: от Бомбы до того, достоин ли человек поездки в Болгарию (как вспомнит Жириновский в 1996 году). Проблема усугублялась тем, что советская экономика “эпохи застоя” (подобно экономике царской России и европейских колониальных империй) не успевала расширяться достаточно быстро для того, чтобы обеспечить “достойной” работой всех производимых ею специалистов. А между тем советская интеллектуальная элита превратилась в привилегированную касту, причем пропорция наследственных интеллектуалов росла по мере продвижения вверх по лестнице профессиональной иерархии. В 1970-е годы 81,2 % “молодых специалистов”, работавших в научно-исследовательских институтах Академии наук, были детьми специалистов и служащих. Многие из них считали себя членами сплоченной социальной группы со священной миссией и неопределенным будущим. И многие из них разделяли позицию Сахарова[484]484
  Волков, Интеллектуальный слой, 50, 77–78, 104, 198; Zaslavsky and Brym, Soviet Jewish Emigration, 107.


[Закрыть].

Реакцией партии на проблему перерождения советской интеллигенции было возвращение к политике массового выдвижения рабочих. Но поскольку эта политика не сопровождалась массовым истреблением служащих, она лишь усугубила недовольство укоренившейся интеллектуальной элиты, ничем не поколебав ее положение (хорошо защищенное образованием и круговой порукой). Результатом была растущая социальная пропасть между партийными идеологами, которых продолжали вербовать из числа провинциальных выдвиженцев рабоче-крестьянского происхождения, и наследственными изобретателями, учеными и инженерами, считавшими себя хранителями профессиональной компетенции и подлинной культуры. Партия настаивала на сохранении официальной риторики и политической монополии, но партийные аппаратчики безмолвно признавали превосходство специалистов – в той мере, в какой растили своих собственных детей специалистами, а не аппаратчиками. Советская власть кончилась так же, как началась: “двоевластием”. В 1917 году противостояние между Временным правительством, у которого была формальная власть, но не было силы, и Петроградским советом, у которого была сила, но не было формальной власти, завершилось победой большевиков, которые владели знанием и истиной. В 1980-е годы противостояние между партийным аппаратом, у которого были сила и формальная власть, и интеллигенцией, владевшей знанием и истиной, завершилось окончательным поражением большевиков, разоблаченных как служители лжи. Партия, в отличие от интеллигенции, оказалась неспособной к самовоспроизводству. Советский Союз оказался режимом одного поколения – или, благодаря Сталину, полутора поколений. Революционеры погибли в расцвете лет; их наследники выдвинулись после Большого террора, достигли зрелости во время войны, пережили кризис среднего возраста при Хрущеве, одряхлели вместе с Брежневым и испустили дух одновременно с К. У. Черненко, скончавшимся в 1985 году от эмфиземы легких.

Маршал Неделин не дожил до унижений дряхлости: он погиб в 1960 году, в возрасте 58 лет, во время очередных ракетных испытаний. Академик Сахаров, который был почти на двадцать лет моложе, стал святым покровителем интеллигентов-западников и депутатом последнего советского парламента. Он умер в 1989 году, не закончив проекта новой советской Конституции и меньше чем за два года до развала Советского Союза. В 1963 году дочь Сталина Светлана Аллилуева писала о поколении Сахарова (людях, родившихся в начале 1920-х годов): “Это и есть самый цвет современности. Это наши будущие декабристы, – они еще научат нас всех, как надо жить. Они еще скажут свое слово, – я уверена в этом”[485]485
  Аллилуева, Двадцать писем, 10.


[Закрыть].

Она была права: наследники сталинского “счастливого детства”, ветераны Великой Отечественной войны, барды хрущевской “оттепели” и старшие экономисты горбачевской перестройки, они превратили новых советских “специалистов” (профессионалов пролетарского происхождения) в старую русскую интеллигенцию (жертвенных жрецов истины и знания). Они стали декабристами советского периода и сказали свое слово, “разбудив” большевиков и меньшевиков пришедшей им на смену “новой России”. И очень многие из них были евреями.

Евреи были чрезвычайно многочисленны среди советских изобретателей, ученых и инженеров – особенно наверху, среди наследственных членов культурной элиты, которых особенно раздражали политическая монополия партии и культурная провинциальность партийных чиновников. Но были у них и другие, особые причины для раздражения. Интеллигенты (“иностранцы дома”) – чужаки по определению. Интеллигенты-евреи позднего СССР были чужаками вдвойне, потому что государство относилось к ним с подозрением из-за их “крови”, а они с подозрением относились к государству по той же самой причине.

Недоверие было взаимным, но отношения не были симметричными. В попытке добиться пропорционального представительства национальностей вообще и оттеснения евреев в частности послесталинское государство продолжало, в умеренной форме, политику ограничения доступа евреев в элитные учебные заведения и к престижным профессиям. Как писал в 1970 году советский социолог В. И. Мишин, “если ряд народов в развитии высшего образования и в подготовке научных кадров еще значительно отстает от среднего общесоюзного уровня (украинцы, белорусы, молдаване, татары, узбеки, азербайджанцы и др.), то некоторые народы (армяне, грузины, евреи) ушли далеко вперед от этого среднего по стране уровня… Поэтому задача сознательного управления развитием национальных отношений заключается не только в выравнивании, но и в поддержании равного уровня развития между народами СССР”[486]486
  В. И. Мишин. Общественный прогресс. Горький: Волговятское книжное издательство, 1970, 282–283; см. также: Altshuler, Soviet Jewry since the Second World War, 117; Zaslavsky and Brym, Soviet-Jewish Emigration, 108.


[Закрыть].

Советское государство много сделало для достижения этой цели. Между 1960 и 1970 годами число специалистов с высшим образованием, занятых в народном хозяйстве, выросло среди украинцев, белорусов, молдаван, татар, узбеков и азербайджанцев больше чем на 100 %, а среди евреев – на 23 %. Евреи оставались далеко впереди (166 специалистов на 1000 человек при 25 у украинцев, 15 у узбеков и 35 у занимавших второе место армян), однако тенденция была ясной и устойчивой. В 1950-х и 1960-х годах доля научных работников возросла у узбеков на 1300 %, а у евреев – на 155 %[487]487
  Домальский, Русские евреи, 88, 105; Высшее образование в СССР. М.: Госстатиздат, 1961, 70; Народное образование, наука и культура в СССР. М.: Статистика, 1971, 240; Народное хозяйство СССР в 1970 г. М.: Статистика, 1971, 658.


[Закрыть].

Рекомендации Мишина и политика советского правительства напоминают американское “предпочтительное выдвижение” (affirmative action) того же периода, но административные контексты мало похожи друг на друга. Главное структурное различие между Соединенными Штатами и Советским Союзом состояло в том, что Советский Союз представлял собой федерацию этнотерриториальных единиц; главное различие между евреями и всеми остальными национальностями из списка Мишина состояло в том, что у евреев не было своей собственной единицы. (Биробиджан никто всерьез не принимал, и нет оснований полагать, что какая-либо другая область на территории СССР могла бы стать еврейским национальным домом по образцу Украины и Узбекистана.) Грузины и армяне были, подобно евреям, непропорционально представлены среди специалистов с высшим образованием и в целом проигрывали от политики пропорционального представительства по национальному признаку. Но у них, в отличие от евреев, были “свои” республики, на территории которых их доминирование считалось законным и естественным. Евреи не были главными жертвами советской национальной политики (некоторые “пьемонтские” национальности, такие как финны и поляки, иногда не включались в официальную статистику, а некоторые депортированные народы, такие как поволжские немцы и крымские татары, жили в изгнании до самой смерти режима), но они были уникальны особым сочетанием культурной значимости и административной призрачности. Евреи занимали первое место по всем основным показателям советского прогресса, кроме самого утешительного: наличия протонационального государства с собственными культурными учреждениями.

Однако между американским и советским вариантами борьбы с этническим неравенством было и другое, еще более важное, различие. Любые меры предпочтительного выдвижения подразумевают дискриминационные (с точки зрения строгой меритократии) меры против тех, кто выдвижению не подлежит. В Советском Союзе, в отличие от Соединенных Штатов, дискриминационные меры были умышленными и конкретными, хотя и не признаваемыми публично. Некоторые престижные учреждения были закрыты для евреев, другие использовали numerus clausus, третьи ограничивали профессиональное продвижение, возможности публикаций и доступ к привилегиям. Где бы на советской территории или в советской статусной иерархии человек ни находился, еврейская национальность была (не всегда надежным) индикатором элитной принадлежности, политической неблагонадежности и племенной чуждости. “Еврей по паспорту” был универсальной мишенью официальной дискриминации, потому что у него не было советского дома, в который он мог бы вернуться, языковой культуры, за которой он мог бы укрыться, и формального приговора, который он мог бы обжаловать.

Четких дискриминационных процедур не существовало – имелись лишь временные меры, сформулированные втайне и применяемые избирательно и неравномерно в различных отраслях экономики, научных дисциплинах и административных учреждениях. Некоторые второразрядные институты, открытые для евреев, стали перворазрядными ровно по этой причине; некоторые проекты были достаточно важны, чтобы настаивать на меритократии; некоторые руководители искусно защищали своих сотрудников, а некоторые евреи меняли имена или редактировали свои биографии. Антиеврейская дискриминация была относительно умеренной (сводясь к выбору между хорошим и лучшим) и не очень успешной (разрыв между евреями и другими национальностями сокращался крайне медленно), но ее секретность, непоследовательность и нацеленность на элиту делали ее серьезным раздражителем. Она бросалась в глаза и при этом прямо противоречила общественной риторике и сопровождалась оглушительным молчанием в отношении всего еврейского. В историях литовских и белорусских городов ничего не говорилось о большинстве их обитателей; в музеях Великой Отечественной войны ни словом не упоминался геноцид советских евреев, а когда Корней Чуковский задумал издать Библию для детей, ему разрешили, “но при условии, что в книге не будут упоминаться евреи”. Чемпион мира по шахматам Тигран Петросян был армянином; чемпион мира по шахматам Михаил Таль был “рижанин”. В 1965 году последовал приказ изъять “без оставления копий” все архивные документы, касающиеся еврейского дедушки Ленина. Причиной было не опасение дать врагам лишний повод для контрреволюционного отождествления большевизма с еврейством (как это было в 1920-е и 1930-е годы), а страх святотатства. Евреи были чужими; советские герои-евреи были либо ненастоящими героями (в списках героев войны евреи не фигурировали как евреи), либо ненастоящими евреями (Свердлов, к примеру, был в первую очередь площадью в Москве и городом на Урале)[488]488
  Бейзер, Евреи Ленинграда (предисловие Наталии Юхневой), 7; В. Каверин. Эпилог. М.: Аграф, 1997, 46; Т. И. Бондарева и Ю. Б. Живцов. Изъятие… произвести без оставления копий // Отечественные архивы, № 3 (1992): 67; Weiner, Making Sense of War, 216–223.


[Закрыть].

Подобно “эмансипированным” европейским евреям начала XX века, советские евреи “застойного времени” сочетали беспрецедентные социальные достижения с морально несостоятельной неправоспособностью и “химерической” национальностью, не защищенной государственным национализмом. Их реакцией – как обычно – был принципиальный либерализм (представленный Соединенными Штатами) и еврейский национализм (воплощенный Израилем). Третьего – советского – выбора более не существовало. Как писал о 1960-х годах Михаил (ранее Маркс-Энгельс-Либкнехт) Агурский,

евреи были обращены в сословие рабов. Можно ли было ожидать, что народ, давший уже при советской власти и политических лидеров, и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики, согласится на состояние сословия, высшей мечтой которого было получить должность заведующего лабораторией в ЭНИМСе или старшего научного сотрудника в ИАТе. Евреи были задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем все остальное население[489]489
  Агурский, Пепел Клааса, 331.


[Закрыть].

Это утверждение, очевидно, неверно и в некотором смысле безнравственно. Некоторые депортированные народы по-прежнему жили в ссылке, некоторые христианские конфессии были официально запрещены, у представителей многих кочевых сообществ насильно отбирали детей, большинству советских граждан не разрешалось жить в больших городах (не то что работать в элитных научно-исследовательских институтах), а большинство сельских жителей, независимо от их национальности, не имели паспортов и являлись государственными крепостными. Но верно и то, что Агурский писал (в данном случае) не исторический труд, а воспоминания о рождении бунтаря; бунтарей же рождает в первую очередь ощущение безысходной униженности. На закате царской России евреи жили – по целому ряду экономических и культурных показателей – лучше, чем многие другие группы населения, но они были радикальнее всех остальных, поскольку судили о своем положении с точки зрения строжайшей меритократии (а не в сравнении с ламаистами или крестьянами), считали себя способными подняться на самый верх (и имели для этого очень хорошие основания) и исходили из того, что официальная политика по отношению к ним этически несостоятельна (так как она была основана на старом конфессионально-сословном, а не на новом либерально-гражданском принципе государственности). На закате Советской империи “еврейский вопрос” стоял не менее остро: дискриминация была не такой жесткой, но официальную политику было еще труднее оправдать (с точки зрения официальной идеологии), а масштаб еврейского успеха и, следовательно, опасность потери статуса были несравненно большими. Евреи не были “задавлены и унижены в гораздо большей мере, чем все остальное население”, но они действительно дали советской власти “и политических лидеров, и дипломатов, и военачальников, и хозяев экономики” и могли бы дать еще больше, если бы официально провозглашенные принципы должным образом соблюдались. Иными словами, евреи не были задавлены в большей мере, чем остальное население, но они ощущали себя более униженными по причине их более высокого и более уязвимого положения. Кроме того, завуалированная государственная дискриминация поощряла открытый массовый антисемитизм, который питался как традиционной аполлонийской враждебностью к “головам без тела”, так и желанием части новоиспеченных технократов из числа коренного населения избавиться от своих более успешных конкурентов. Нос Свана был опасным атрибутом: открытое заявление “я – еврей” воспринималось либо как признание вины, либо как жест демонстративного неповиновения[490]490
  Об антисемитизме советского среднего класса см. в: Zaslavsky and Brym, Soviet-Jewish Emigration, 106–107.


[Закрыть].

Еврейский вопрос был средоточием проблемы интеллигенции. Отец русского социализма Александр Герцен восстал против царя не потому, что он был “задавлен” так же, как его крепостные, а потому, что он считал себя равным царю, а с ним обращались как с крепостным. То же справедливо в отношении Андрея Сахарова, который считал себя выше Неделина (не говоря о Брежневе и Горбачеве), а с ним все равно обращались как с крепостным. То же самое, mutatis mutandis, справедливо и в отношении евреев – с той разницей, что в послевоенном Советском Союзе они были не просто аналогом оппозиционной интеллигенции – они были в известном смысле ядром оппозиционной интеллигенции. Евреи были непропорционально многочисленны среди тех, кто укреплял Советский Союз, и непропорционально малочисленны среди тех, кто его направлял (и чувствовали себя тем более малочисленными среди вторых, что были столь многочисленны среди первых). В 1970-е и 1980-е годы дряхлеющему Советскому государству делалось все труднее отличать евреев и интеллигентов друг от друга; многие представители советской интеллигенции (особенно московской и ленинградской культурной элиты) считали себя евреями; большинство московских и ленинградских евреев считали себя интеллигентами, и когда кого-то били в темном переулке за очки на носу и гладкую речь, слова “еврей” и “интеллигент” употреблялись как синонимы. В мае 1964 года глава КГБ В. Семичастный докладывал в Центральный комитет партии, что суд над поэтом Иосифом Бродским “вызвал различные кривотолки в среде творческой интеллигенции” и что “наиболее активно массируются [sic] слухи вокруг дела Бродского в кругах творческих интеллигентов еврейской национальности” (при том что ни суд, ни протесты, ни поэзия Бродского никакого отношения к “еврейскому вопросу” не имели). В 1969 году на научном семинаре по математической логике Михаил Агурский рассказал двум молодым коллегам, Юрию Гуревичу и Юрию Гастеву, “полуполитический анекдот”. Когда Агурский ушел, “бдительный Гуревич” спросил у Гастева: