Текст книги "Эра Меркурия"

Председательствующий: Правду надо везде говорить, а скрывать ее нужно от врагов.

Ватенберг: Абстрактной правды нет, правда является классовой, а раз правда классовая, тогда думаешь: может быть, действительно он прав?

Председательствующий: А если он действительно прав, зачем же вам на суде отказываться?

Ватенберг: Может быть, действительно он прав. Надо пересмотреть свою жизнь…[457]457
  Там же, 361; Костырченко, Тайная политика, 452; Неправедный суд, 267, 271–272.


[Закрыть]

Существовало и другое решение – немыслимое для “ответственного работника” эпохи Большого террора, но ставшее возможным теперь, когда партийные идеологи перешли на нацистское определение чуждости (лишив Ватенберга надежды снова стать союзником следователя, как бы он ни пересматривал свою жизнь). Решение это заключалось в том, чтобы допустить возможность раздельного существования партии и Истины и исходить из того, что если партия не сходится с Истиной, то тем хуже для партии. Этот подход избрал самый высокопоставленный из обвиняемых по делу Еврейского антифашистского комитета, Соломон Лозовский. Единственный член ЕАК, попавший на эту должность исключительно по партийной линии, а не потому, что его когда-либо интересовала еврейская культура, Лозовский был старым большевиком, бывшим членом ЦК партии и Президиума Коминтерна, главой Профинтерна, заместителем министра иностранных дел и, в качестве начальника Совинформбюро, руководителем аппарата внешней пропаганды. Он всю жизнь верно служил партии и принял уничтожение большинства своих товарищей как часть грамматики революции, но когда его отдали под суд за то, что его мать звали Ханной, он, по-видимому, заключил, что дальнейшее использование языка партии в качестве средства общения – даже в стиле исповедального самоуничижения Бухарина – Ватенберга – не представляется возможным. Он пересмотрел свою жизнь и нашел ее неудовлетворительной – вернее, по-прежнему гордился своим служением правому делу, но утверждал, что предъявленное ему обвинение “находится в противоречии с правдой, логикой и смыслом”. Он “уже 60 лет” не читал ни слова на идише, но он не считал, что идиш как таковой является орудием национализма; не понимал, почему он должен стыдиться своих родителей; не признавал, что “три советских гражданина” не могут “написать в свое правительство”, и настаивал на том, что не как “член ЦК, а просто рядовой советский человек” имеет “право знать, за что [его] должны казнить”. С красноречием, впустую потраченным на судей, но не оставившим равнодушными других обвиняемых (которые осторожно последовали его примеру), он назвал обвинение результатом “если не политического вдохновения, то, во всяком случае, поэтической клеветы” и в заключение сказал:

Я сказал все и не прошу никаких скидок. Мне нужна полная реабилитация или смерть. Я отдал всю свою жизнь на дело партии и не хочу быть паразитом.

Если суд признает меня в чем-либо виновным, то прошу войти с ходатайством в Правительство о замене мне наказания расстрелом. Но если когда-либо выяснится, что я был невиновен, то прошу посмертно восстановить меня в рядах партии и опубликовать в газетах сообщение о моей реабилитации[458]458
  Неправедный суд, 341, 142, 146–147, 150–151, 172, 176, 196, 368.


[Закрыть].

Никаких скидок он не получил. Его расстреляли вместе с другими. Три года спустя его реабилитировали и посмертно восстановили в партии. Но то была другая партия – не та, в которую он вступал.

Союз между еврейской революцией и коммунизмом пошатнулся в результате нового крестового похода против еврейских коммунистов. То, чего не сделал Гитлер, сделал Сталин, а то, что делал Сталин, делали его представители в странах-сателлитах. Осенью 1952 года большой показательный процесс прошел в Чехословакии. Одиннадцать обвиняемых, в том числе генеральный секретарь Коммунистической партии Чехословакии Рудольф Сланский, были разоблачены как евреи и осуждены как агенты международного сионизма и американского империализма. В Венгрии, Румынии и Польше значительное число ответственных постов в партийном аппарате, государственной администрации и особенно в Министерстве иностранных дел, агитпропе и тайной полиции занимали евреи, которые поднялись благодаря своей лояльности, а теперь изгонялись по причине своей национальности. Все три режима напоминали Советский Союз 1920-х годов тем, что сочетали правящее ядро старых коммунистов-подпольщиков, многие из которых были евреями, с социально мобильными еврейскими профессионалами, которые считались самыми надежными среди образованных и самыми образованными среди надежных. Проблема заключалась в том, что создание новых сталинистских режимов совпало со сталинским открытием еврейской неблагонадежности. Состоявших в основном из евреев “московских венгров”, “московских румын” и “московских поляков” сначала поставили у власти, потом обязали выдвинуть себе на смену национальные кадры и, наконец, разогнали как сионистов, сталинистов или и тех и других одновременно. Первого советского ставленника в Румынии Анну Паукер отстранили в 1952 году; Матиаша Ракоши в Венгрии и Якуба Бермана и Хилария Минца (среди прочих) в Польше сняли после доклада Хрущева на XX съезде. В вопросах “всемирно-исторического значения” советским сателлитам не дозволялось отставать на целое поколение (они были младшими братьями, а не детьми). Еврейских коммунистов заменили на этнически чистых коммунистов. В конечном счете – на беду мировой революции – этнически чистый коммунист оказался парадоксом[459]459
  George Schöpflin. Jewish Assimilation in Hungary: A Moot Point, in Bela Vago, ed. Jewish Assimilation in Modern Times. Boulder, Colo: Westview Press, 1981, 80–81; Stephen Fischer-Galati. The Radical Left and Assimilation: The Case of Romania, in Vago, Jewish Assimilation, 98–99; Schatz, The Generation, 181–185, 206–229; András Kovacs. The Jewish Question in Contemporary Hungary. in Randolph L. Braham and Bela Vago, eds. The Hungarian Holocaust: 40 Years After. New York: Columbia University Press, 1985, 210–217. См. также: Jeffrey Herf. East German Communists and the Jewish Question: The Case of Paul Merker. Washington, D. C.: German Historical Institute, 1994.


[Закрыть].

Тем временем Конгресс Соединенных Штатов проводил собственную чистку. Ее размах и жестокость несравнимы с советскими образцами, но ее жертвы имели схожее происхождение и обладали схожими убеждениями – с той важной разницей, что в Советском Союзе их преследовали как евреев, а в Соединенных Штатах – как коммунистов. Оба правительства видели связь, и оба отмахивались от нее как от опасной или неуместной. Советские чиновники понимали, что атака на еврейский “космополитизм” – это в некотором смысле атака на пролетарский интернационализм, но вынуждены были табуировать эту тему, поскольку Советское государство по-прежнему выводило свою легитимность из Октябрьской революции. Со своей стороны, сенатор Джозеф Маккарти и члены Комитета по антиамериканской деятельности палаты представителей отлично знали, что многие члены компартии, свидетели защиты и советские шпионы – евреи, но предпочитали не замечать этого, потому что считали и Америку, и Советский Союз чисто идеологическими образованиями[460]460
  Seymour Martin Lipset and Earl Raab. Jews and the New American Scene. Cambridge: Harvard University Press, 1995, 96; Hollinger, Science, Jews, and Secular Culture, 10.


[Закрыть].

Были и другие причины, по которым отождествление коммунизма с еврейством представлялось неправомерным. Во-первых, не подлежало сомнению, что еврейская революция выдохлась. Среди коммунистов и советских агентов в Соединенных Штатах по-прежнему преобладали евреи, но абсолютное число еврейских коммунистов все время сокращалось, а их роль в еврейской жизни становилась все менее заметной. На процессе Розенбергов и судья, и государственный обвинитель были евреями. Это было не только результатом сознательной попытки создать зримый противовес обвиняемым (использовавшим свое еврейство для защиты), но и верным отражением новой послевоенной реальности. Дети Бейлки повернулись от коммунизма к еврейскому национализму в то же время и по тем же причинам, что их советские братья и сестры: пакт между Сталиным и Гитлером, уничтожение европейского еврейства, создание государства Израиль и советский государственный антисемитизм. Но в первую очередь они отвернулись от коммунизма потому, что им было хорошо в Америке. Два послевоенных десятилетия стали свидетелями превращения евреев в самую богатую, образованную, политически влиятельную и профессионально квалифицированную этнорелигиозную группу в Соединенных Штатах. Как в Вене и Будапеште времен fin de siècle или в Москве и Ленинграде 1920-х и начала 1930-х годов, дети меркурианских иммигрантов преуспели в профессиях, которые определяют и скрепляют современное государство: юриспруденции, медицине, журналистике, индустрии развлечений и высшем образовании. В отличие от своих венских и будапештских предшественников, они почти не сталкивались с политическим антисемитизмом; в отличие от своих кузенов в Советском Союзе, они могли посвятить себя обеим традиционным еврейским специальностям: учености и предпринимательству[461]461
  Rubinstein, The Left, the Right, and the Jews, 57–58, 73; Peter Novick. The Holocaust in American Life. New York: HoughtonMifflin, 1999, 94.


[Закрыть].

Они переезжали из Бруклина на Манхэттен, из Нижнего Ист-Сайда в Верхний, из городов в пригороды, из средней школы Уикуахик в Ньюарке на улицу Аркади Хилл в Старом Римроке. В “Американской пасторали” Филипа Рота еврейский делец, “поднявшийся из трущоб” с грубой напористостью шолом-алейхемовского Педоцура, производит на свет “домашнего Аполлона” по прозвищу Швед. Отец – из “ограниченных людей с безграничной энергией; людей, скорых на дружбу и охочих до вражды”. Сын мягок, ровен и внимателен к окружающим. В отце росту “не больше пяти футов семи-восьми дюймов”; сын “чертовски красив – большой, сочный и румяный, как Джонни – Яблочное Семечко”. Отец карабкается все выше и выше; сын женится на мисс Нью-Джерси (христианке), селится в доме своей мечты и празднует американский успех в “отделенном от религии” пространстве “американской пасторали par excellence”: Дня благодарения[462]462
  Philip Roth. American Pastoral. New York: Vintage Books, 1997, 4, 11, 318, 402.


[Закрыть].

Праздничные обеды в доме Шведа в Старом Римроке – двойники праздничных обедов в квартире Гайстеров в московском доме правительства. Более или менее выдуманный Швед (Сеймур Ирвинг Левов) родился в 1927 году; вполне реальная Инна Ароновна Гайстер старше его на два года. Обоих произвели на свет преуспевающие отцы (бизнесмен Педоцур и революционер Перчик) и любящие матери (смиренная Бейлка и энергичная Годл). У обоих было счастливое детство, у обоих появились нееврейские родственники, и оба обожали свои страны, делавшие сказку былью. Успешные американские евреи 1940-х и 1950-х годов любили Америку так же страстно, как в 1920-е и 1930-е годы их успешные советские родственники любили Советский Союз. Швед был американцем в той же мере, в какой Инна Гайстер была советским человеком. “Он жил в Америке так, словно та была его кожей. Все радости его юности были американскими радостями, все его успехи и все его счастье были американскими”. И для обоих Обретенный Рай обернулся сельской идиллией вновь найденной Аполлонии: дачной пасторалью Инны Гайстер и пригородной пасторалью Шведа-Левова. Как вспоминает Инна Гайстер,

с 35-го года мы стали жить на даче на Николиной горе… Поселок… расположился в прекрасном сосновом лесу на высокой горе в излучине Москва-реки. Место изумительное по красоте, одно из лучших в Подмосковье… Участок был прямо над рекой на высоком берегу. Дача была большая, двухэтажная, шесть комнат. Брат мамы Вениамин не без тайной зависти называл ее виллой… Около некоторых дач на реке были сделаны деревянные мостки для купания… Мы, девчонки, любили собираться у мостков под дачей Керженцева. Там было мелко и удобно купаться… Жизнь на даче была прекрасной[463]463
  Там же, 213; Шихеева-Гайстер, Семейная хроника, 15–17.


[Закрыть].

Мечта бабелевских мальчиков осуществилась: они не только лучше всех учились, но и умели плавать – дети Годл, дети Хавы и вот теперь дети Бейлки. “Швед блистал как крайний в футболе, центровой в баскетболе и первый бейсмен в бейсболе”. В начале 1950-х он, уже будучи преуспевающим бизнесменом, любил возвращаться домой пешком – по елисейским полям “Штата-сада”:

Мимо белых оград выпасов, которые он так любил, мимо холмистых покосов, которые он так любил, мимо полей кукурузы, полей репы, амбаров, коров, лошадей, запруд, ручьев, родников, водопадиков, водяного кресса, хвощей, лугов, акров и акров леса, который он любил той щенячьей любовью, какой любит природу недавний сельский житель, пока не достигал столетних кленов, которые он так любил, и солидного старого каменного дома, который он тоже любил, – и на всем своем пути он воображал, что разбрасывает вокруг себя яблочные семена[464]464
  Roth, American Pastoral, 3, 318.


[Закрыть].

То было чудесное превращение советского и сионистского образца – с обретением аполлонийского языка, аполлонийского тела и, быть может, аполлонийской лучшей половины (так было у Шведа-Левова, но не у обитателей Палестины, где всем евреям суждено было стать просвещенными аполлонийцами, а всем нееврейским аполлонийцам суждено было остаться непросвещенными). Меркурианская голова была прочно приделана к атлетическому туловищу, пригородному ландшафту и главным социальным и политическим институтам страны. Комикс о Супермене был создан в 1934 году в Кливленде двумя еврейскими школьниками[465]465
  См. в особенности: Nathan Glazer. American Judaism. Chicago; The University of Chicago Press, 1989. О создании Супермена см.: Stephen J. Whitfield. Declarations of Independence: American Jewish Culture in the Twentieth Century, in Biale, Cultures of the Jews, 1109–1110.


[Закрыть].

Американские еврейские интеллектуалы перестали быть бунтарями-изгнанниками и переквалифицировались в профессоров на твердом окладе. Подвижническая интеллигенция в русском стиле превратилась в когорту формально обученных интеллектуалов (“буржуазных специалистов”), организованных в профессиональные корпорации. К 1969 году на долю евреев (менее 3 % населения) приходилось 27 % преподавателей юридических факультетов, 23 % – медицинских и 22 % профессоров биохимии. В семнадцати наиболее престижных американских университетах евреи составляли 36 % профессоров права, 34 % социологов, 28 % экономистов, 26 % физиков, 24 % политологов, 22 % историков, 20 % философов и 20 % математиков. В 1949 году в Йельском колледже был один профессор-еврей; в 1970-м евреями были 18 % профессоров колледжа. Соединенные Штаты начали догонять Советский Союз по части еврейских достижений в то же самое время, когда Кремль решил положить конец еврейским достижениям в Советском Союзе. За два десятилетия обе страны добились серьезных успехов[466]466
  Steinberg, The Academic Melting Pot, 120–123; Hollinger, Science, Jews, and Secular Culture, 8–9.


[Закрыть].

Переместившись в высшие слои американского общества, евреи приняли американскую официальную веру. В 1940-х и 1950-х годах либерализм сменил марксизм в качестве ортодоксии еврейских интеллектуалов (с “Либеральным воображением” Лайонела Триллинга в роли раннего манифеста). Подобно своим собратьям в Палестине и предвоенном СССР, американские евреи 1940-х и 1950-х годов с готовностью восприняли основополагающие принципы своей новой родины (все чаще называемые “иудеохристианскими”). Но в чем состояли эти принципы? Государственный либерализм, отделенный от христианства и племенного национализма, был полуверой: набором правовых норм, метафизических аксиом и отцов-основателей, наделенных трансцендентным смыслом, но слабо связанных с требованиями кровного родства и личного бессмертия. В той (довольно ограниченной) мере, в какой послевоенное американское государство было действительно отделено от христианства и племенного национализма, оно разработало новую концепцию своего предназначения и всеобщего благополучия. Оно стало терапевтическим и в значительной степени (подсознательно) фрейдистским[467]467
  О еврейском вкладе в американский либерализм см.: Hollinger, In the American Province, 66–70; цитата из: Freeman, An American Testament, 246. См. также: Cassedy, To the Other Shore, 152–155; and Jacob Neusner. American Judaism: Adventure in Modernity. Englewood Cliffs, N. J.: Prentice-Hall, 1972, 65–68.


[Закрыть].

Все современные государства развили в себе способность “попечения”, которая раньше ассоциировалась с семьей, церковью и врачом. В Соединенных Штатах организационные и интеллектуальные основы нового режима были заложены туземными реформаторами-“прогрессистами” (включая пропагандистов “профессионального консультирования” и “умственной гигиены”), но большинством базовых терминов и понятий новая идеология обязана фрейдизму. Доставив фрейдизм в Америку и усвоив его – на краткое время – как религию спасения, дети Тевье сделались американцами, сделав Америку более терапевтической. Как пишет Эндрю Р. Хайнце, “с помощью языка современной психологии евреи выписали американскому среднему классу моральный рецепт, который должен был породить общественный порядок, одновременно «хороший для евреев» и потенциально полезный для всех чужаков, желавших интегрироваться в американское общество”. Перефразируя Марка Шехнера, можно сказать, что превращение евреев в американцев требовало превращения революционеров в пациентов[468]468
  Andrew R. Heinze. Jews and American Popular Psychology: Reconsidering the Protestant Paradigm of Popular Thought // Journal of American History, 88, № 3 (October 2001): 952; Mark Shechner. After the Revolution: Studies in the Contemporary Jewish American Imagination. Bloomington: Indiana University Press, 1987, 241. Cm. также: Nathan G. Hale, Jr. The Rise and Crisis of Psychoanalysis in the United States: Freud and the Americans, 1917–1985. New York: Oxford University Press, 1995; Ellen Herman. The Romance of American Psychology: Political Culture in the Age of Experts. Berkeley and Los Angeles: University of California Press, 1995, esp. 1–16; 238–275, 304–315; Fuller Torrey. Freudian Fraud: The Malignant Effect of Freud’s Theory on American Thought and Culture. New York: Harper Collins, 1992; John С. Burnham. The Influence of Psychoanalysis upon American Culture, in Jacques M. Quen and Eric T. Carlson, eds. American Psychoanalysis: Origins and Development. New York: Brunner / Mazel, 1978: 52–72; Donald H. Blocher. The Evolution of Counseling Psychology. New York: Springer, 2000.


[Закрыть].

Фрейдизм был доктриной, рожденной еврейской революцией XIX столетия. Он имел те же семейные корни, что и марксизм, разделял его одержимость отцеубийством и воспроизвел (в миниатюрном масштабе) его организационную структуру. При этом спасение, обещанное фрейдизмом, было индивидуальным, временным и зависящим от приобретенной на рынке профессиональной компетенции. Фрейдизм стремился стать религией капитализма в той же мере, в какой марксизм стремился стать религией социализма: он предложил научное обоснование либеральной концепции одинокого и неисправимого человека, применил принципы политического либерализма к тайнам человеческой души и приспособил американскую Декларацию независимости к поиску личного искупления. Достижение индивидуального счастья – как и функционирование либерального государства – полагалось на управляемое несовершенство: наложения хрупких сдержек и противовесов на неискоренимые внутренние противоречия.

Но самым большим вкладом фрейдизма в американскую жизнь была общая психологическая ориентация и набор влиятельных формул. Точно так же как марксизм, провозглашенный множеством государств и движений, представляет собой мозаику истолкований, приписываемых местным пророкам-ревизионистам (Ленину, Мао, Ким Ир Сену, Грамши), фрейдизм был дальним отзвуком голоса его основоположника, часто более ясным и последовательным, чем оригинал. (Одно из существенных различий состоит в том, что марксисты имеют обыкновение настаивать на своем родстве с Марксом, даже если связь сомнительна, а фрейдисты часто отрицают или игнорируют свое происхождение – главным образом потому, что делят его с окружающим обществом.)

В Соединенных Штатах психотерапия стала оптимистической: лечение обещало исцеление, инстинкты поддавались организации, агрессивность и стремление к смерти преодолевались с помощью самосозерцания или использовались в интересах лечения. После Второй мировой войны и особенно с начала 1960-х годов большинство школ психотерапии переключилось с исцеления больных на утешение несчастных и (говоря словами Николаса Роуза) “оказание их «я» квалифицированной помощи в деле достижения счастья и самореализации посредством специальных методов самоизучения… и нового словаря чувств”. Зло стало симптомом излечимого заболевания, а большинство больных – жертвами собственной психики, детства, родителей, нянек и соседей (а не “социального строя”). Все люди были нормальными, а всякий нормальный человек – “неприспособленным”. Все счастливые семьи оказались неблагополучными (и тем похожими друг на друга), все дети – травмированными, а все взрослые – хроническими жертвами равнодушия и домогательств. Священники стали психотерапевтами, психотерапевты – священниками, а государство, по-прежнему отделенное от традиционных церквей, все больше заботилось о том, чтобы исповеди граждан были услышаны социальными работниками, тюремными поручителями, семейными консультантами, школьными психологами и специалистами по преодолению личного горя. Менеджеры повышали производительность труда не путем подавления иррационального начала, а путем его творческого и научного использования (с помощью соответствующих консультантов). Семья стала школой психологически приспособленных личностей (т. е. будущих взрослых, не травмированных в детстве)[469]469
  Nikolas Rose. Governing the Soul: The Shaping of the Private Self. London: Free Association Books, 1999, 117 and passim, esp. 104–117, 159–160, 202, 228, 245–257; также: Burnham, The Influence, 65; Hale, The Rise and Crisis, 276–299.


[Закрыть].

Эти явления так же далеки от фрейдистского психоанализа, как Куба Фиделя Кастро от “Манифеста Коммунистической партии”, но все они – следствия психологической революции, самым влиятельным пророком которой был Фрейд. Достоевский открыл человека из подполья, но диагноз Достоевскому, а также Кафке, Прусту, Джойсу и каждому из их прототипов и творений поставил Фрейд. Фрейд свел воедино то, что набоковский Пнин назвал “коммунистическим микрокосмом”: он произвел на свет язык, теодицею и медицинский диагноз нового мира. Как пишет Филип Рифф в “Триумфе терапии”, “не будь Фрейда, откуда бы мы знали, как жить без цели более высокой, чем устойчивое чувство собственного благополучия? Фрейд систематизировал наше неверие, он создал самую вдохновенную из всех антивер, предложенных нашей пострелигиозной культуре”[470]470
  Vladimir Nabokov. Pnin. New York: Doubleday, 1957, 52; Jeffrey Berman. The Talking Cure: Literary Representations of Psychoanalysis. New York: New York University Press, 1985, 217; Torrey, Freudian Fraud, 201; Philip Rieff. The Triumph of the Therapeutic: Uses of Faith after Freud. New York: Harper and Row, 1966, 40.


[Закрыть].

Культ Фрейда и его терапевтические методы прожили недолго, но дело его живет и побеждает. Подобно марксизму, фрейдизм преуспел в качестве интеллектуальной программы; подобно марксизму, он никогда не был наукой и не оправдал себя как религия. Он не оправдал себя как религия, потому что, подобно марксизму, не понял природы бессмертия и не смог пережить первого поколения верующих.

Люди живут племенами. Все традиционные религии, включая иудаизм, – религии племенные. Величайшие революции против племенной избранности, христианство и ислам, выжили потому, что признали кровнородственные привязанности, освятили брак, канонизировали половые и диетические ограничения и превратились в подобие наций (тело церкви, Умма). Результатом упадка христианства стал подъем национализма: права человека с трудом выходили за рамки прав гражданина; гражданство при ближайшем рассмотрении оказалось более или менее этническим.

И марксизм, и фрейдизм бились над загадкой капитализма и либерализма, отказываясь признать реальность и силу национализма. Указанные ими пути к спасению (коллективный и индивидуальный) не были укоренены в домашних культах, брачной политике и диетических табу. Ни марксизм, ни фрейдизм не могли наследоваться или осмысленно передаваться из поколения в поколение посредством череды семейных ритуалов. Оба проиграли национализму, так и не поняв, что с ними происходит. В Советском Союзе марксизм как революционная вера не пережил революционеров: переродившись в задрапированный национализм, он испустил дух вместе с последним верховным наследником Большого террора. В Соединенных Штатах фрейдизм как религия спасения разделил судьбу военного поколения и превратился в доктрину племенного (равно как и личного) счастья и жертвенности.

Марксизм и фрейдизм были порождены и с энтузиазмом восприняты эмансипированными евреями, которые добились выдающихся успехов при капитализме, не прибегая к спасительному прикрытию национализма. В Советском Союзе евреи пострадали от растущего русского национализма. В Соединенных Штатах евреи выиграли от роста этнической политики.

Фрейдизм завоевал Соединенныe Штаты потому, что Соединенные Штаты, подобно европейским евреям, добились выдающихся успехов при капитализме, не прибегая к спасительному прикрытию национализма. Политический (а не племенной) национализм Соединенных Штатов требует постоянных внутривенных вливаний. Одним из таких вливаний стал фрейдизм; другим является племенная раздробленность, часто в форме религии. В Мекке безродного космополитизма этнорелигиозные лояльности – необходимая часть социального договора. Именно поэтому Америка – самое религиозное из всех современных обществ, и именно поэтому американские евреи, исчерпав скромные ресурсы марксизма и фрейдизма, стали американцами, превратившись в (еврейских) националистов.

Вступив в общественные институты Америки, еврейские интеллектуалы ощутили потребность обратиться в евреев, а еврейские традиционалисты ощутили свою правоту в деле сохранения традиции. В течение двух послевоенных десятилетий эту традицию чаще всего представляла память о местечке – местечке, избавленном от его экономической функции и гойского окружения (не считая погромов); местечке, сравнимом с сельским отечеством всех прочих иммигрантов, местечке, воплощавшем благочестие и духовное единение родового гнезда; местечке тем более лучезарном, что его больше не было.

Поход за утраченным прошлым и осмысленным настоящим начался в 1943 году с книги Мориса Самуэла “Мир Шолом-Алейхема” – “своего рода паломничества в жизнь обитателей мира, который еще вчера – по меркам истории – населяли дедушки и бабушки нескольких миллионов американских граждан”. Тевье и его жена Голда были подлинными Авраамом и Саррой американских евреев – точно так же, как творчество Шолом-Алейхема (“простой народ, воплощенный в слове… коллективный голос еврейского самовыражения”) было их новым Пятикнижием. Чтобы стать достойными американцами, евреи должны были снова стать Избранным Народом. “Изучение истории никогда не устареет, а знакомство с жизнью своих дедов и бабок есть прекрасное введение в историю. Особенно этих дедов и бабок – они были людьми замечательными”[471]471
  Samuel, The World of Sholom Aleichem, 3, 6, 7.


[Закрыть].

Следующей вехой паломничества стала “Жизнь с народом”, популярный этнографический “портрет местечка”, опубликованный в 1952 году при содействии возглавляемого Руфью Бенедикт проекта “Исследования современных культур” при Колумбийском университете. Как писала в предисловии к книге Маргарет Мид, “эта книга представляет собой этнографическое исследование культуры, которой больше нет и которая продолжает жить только в воспоминаниях и – частично и видоизмененно – в поведении ее представителей, ныне рассеянных по всему свету и воспитывающих своих детей совсем иначе: как американцев, как израильтян или как колхозников преобразившихся стран Восточной Европы”[472]472
  Zborowski and Herzog, Life Is with People, 12.


[Закрыть].

То была книга о Тевье, написанная для детей Бейлки.

Эта книга – попытка воспользоваться средствами нашей этнографической науки для дела сохранения хотя бы части формы и содержания, богатства и красоты жизни восточноевропейских местечек, какой она была до Первой мировой войны, а кое-где – и до Второй мировой войны, – жизни, сохранившейся в памяти тех, кто вырос в местечках, и в памяти евреев других стран, еще не забывших рассказов своих бабушек и дедушек о радостной суматохе, которой сопровождалась подготовка к праздникам, или о страстном ожидании, с которым дед выискивал во внуке признаки интеллектуальной одаренности. Сохраняется она и в памяти тех, кто [подобно самой Маргарет Мид], не будучи евреями по рождению, смог когда-либо согреть руки у местечкового огня или заострить свой ум на многогранном оселке талмудических рассуждений[473]473
  Там же, 13.


[Закрыть].

“Жизнь с народом” начинается с описания кануна субботы и до конца сохраняет теплое мерцание праздничных свечей. Темнеющие комнаты Бабеля с “желтыми глазами бабушки” и “душные” комнаты дедушки и бабушки Мандельштама с их “черно-желтыми шелковыми платками” превращаются в рембрандтовские золотистые интерьеры, одновременно далекие и интимные, или в мерцающие отражения Дня благодарения, “американской пасторали par excellence”. Тем более уместно, что одним из двух редакторов книги и, согласно Маргарет Мид, “душой нашего семинара” стал Марк Зборовский, “который сочетал в себе опыт жизни в местечках Украины и Польши с квалификацией историка и этнографа, позволявшей ему интерпретировать то, что он помнил, что прочитал и что почерпнул из новых материалов, составленных участниками проекта на базе устных опросов и письменных источников. Для него эта книга стала исполнением плана, который он вынашивал долгие годы”[474]474
  Там же, 17.


[Закрыть].

Как сама книга и большинство ее читателей, Марк Зборовский олицетворял преемственность между местечковой субботой и американским Днем благодарения, домом в Касрилевке и ученой ностальгией, еврейским самосознанием и новым еврейским самосознанием. Впрочем, это не все, что он олицетворял. В 1930-е годы Зборовский (он же агент советской разведки Etienne) проник в троцкистскую организацию во Франции, стал ближайшим соратником сына Троцкого Льва Седова, помогал издавать “Бюллетень оппозиции”, получил неограниченный доступ к европейскому архиву Троцкого (часть которого вскоре после этого исчезла), поддерживал связи с уцелевшими советскими троцкистами, а в 1938 году устроил Седова в маленькую частную клинику, где тот умер при загадочных обстоятельствах после операции аппендицита. После смерти Седова Зборовский возглавил Русскую секцию Четвертого Интернационала. В 1941 году он иммигрировал в Соединенные Штаты, где сделал научную карьеру, не оставляя работы провокатора (которая состояла в том, чтобы завязывать дружбу с беглецами из Советского Союза, а потом предавать их советским агентам)[475]475
  Isaac Deutscher. The Prophet Outcast; Trotsky 1929–1940. London: Oxford University Press, 1977, 346–349, 366, 389–397, 405–410, 422; Andrew and Gordievsky, KGB, 157, 161, 165–166; Senate Subcommittee to Investigate the Administration of the Internal Security Laws of the Committee of the Judiciary, Hearing on Scope of Soviet Activity in the United States, 84th Congress, 2nd sess., February 29, 1956, pt. 4, p. 77–101, and February 8, 1956, pt. 1, p. 103–136. См. также: Там же, 85th Cong., 1st sess., February 14 and 15, 1957, 3421–3429; Haynes and Klehr, Venona, 252–258; Weinstein and Vassiliev, The Haunted Wood, 272–274.


[Закрыть].

Но главным событием в истории идишистской ностальгии стала постановка бродвейского мюзикла “Скрипач на крыше” в 1964 году и его экранизация в 1971-м. Тевье, как обнаружилось, был не только олицетворением традиционного еврейства, но и пророком американизма. Исчезли его безудержные монологи, стилистические эксцентричности и донкихотские затеи, исчезли одиночество, бездомность и хвастовство. Бродвейский и голливудский Тевье превратился в аполлонийского патриарха: “чертовски красивого – большого, сочного и румяного, как Джонни – Яблочное Семечко”. Идишизация пригородных американцев требовала американизации всеобщего еврейского дедушки. Тевье не просто воплощал традицию – он лучше других понимал ценность прогресса, свободы выбора, прав личности и малой семьи. Дом, в который он переехал бы, “если б был богатым”, похож на дом Шведа-Левова в Нью-Джерси (множество комнат, лестницы, ведущие вверх, лестницы, ведущие вниз), а любовь, которую он проповедует старой Голде, есть романтическая любовь, которой он научился у своих мятежных дочерей и американских внуков. Единственный свободный выбор, который внушает ему некоторые сомнения, это выбор супруга вне своего народа – потому что если все будут поступать, как Хава, то Тевье останется без еврейских внуков, для которых он мог бы стать хорошим еврейским дедушкой (“гоем всякий может быть, а евреем родиться надо”). Но и здесь ему удается найти разумный компромисс: он благословляет “смешанную” пару, не обращаясь к ней напрямую. Хава и ее гойский сожитель наказаны, но не отвергнуты[476]476
  Seth L. Wolitz. The Americanization of Tevye or Boarding the Jewish “Mayflower” // American Quarterly, 40, № 4 (December 1988): 514–536.


[Закрыть].

Из всех замечательных поступков бродвейского и голливудского Тевье самый замечательный и самый естественный – это его решение эмигрировать в Америку: ту самую Америку, которую так презирает первоначальный Тевье, ту самую, которая в книге Шолом-Алейхема служит достойным прибежищем жулика Педоцура и его многострадальной Бейлки. Книга завершается смертью Голды и “переездом” Тевье:

Чего уж там вокруг да около ходить – мы, евреи, самый лучший, самый умный народ. “Mi ke’amkho yisro’eyl goy ekhod”, как сказал пророк, – разве можно сравнить гоя с евреем? Гоем всякий может быть, а евреем родиться надо. “Ashrekho yisro’el” – выходит, счастье мне привалило, потому как иначе разве узнал бы я, что это такое – быть бездомным и скитаться по свету, не зная, где можно голову приклонить две ночи кряду?[477]477
  Sholem-Aleichem. Tevye the Dairyman and the Railroad Stories, trans. Hillel Halkin. New York: Schocken Books, 1987, 130.


[Закрыть]

В конце “Скрипача на крыше” Тевье, Голда и две их дочери собираются уезжать в Америку. Одна из дочерей – маленькая Бейлка; Педоцур отсутствует вовсе; причина отъезда – антисемитские преследования. Это чрезвычайно важная часть генеалогии американских евреев. У Шолом-Алейхема Тевье изгоняют из дома в результате правительственного указа, запрещающего евреям жить в сельской местности, но настоящая причина трагедии, как понимает ее сам Тевье, это загадочные пути Господни (“Он – отец милосердый… счеты со мной сводит”) и, разумеется, “нынешние дети”, которые “чересчур умны” и слишком готовы увлекаться – “с головой и сердцем, с душой и телом!”. Что до местных “амалекитян”, то до битья окон дело так и не дошло. “Выноси самовар, – сказали они, – чайку попьем. А коли поставишь всей деревне от доброты своей полбутылки водки, так мы и за здоровье твое выпьем, потому как ты еврей умный и Божий человек, вот ты кто…” В Соединенных Штатах 1960-х годов (и в Советском Союзе 1950-х) такое окончание книги не казалось правдоподобным. Первое действие мюзикла заканчивается погромом (о котором в книге нет ни слова), второе – мрачным шествием еврейских семей, уносящих свой скудный скарб в изгнание. С точки зрения американских внуков Тевье, локомотивом еврейской истории было антиеврейское насилие. Согласно мюзиклу, никакой еврейской революции – и никакой русской революции, если не считать погромов, – в жизни восточноевропейских евреев не было. Евреи были уникальны в Российской империи, но не были – пока – уникальны в Соединенных Штатах. Как пишет Сет Волиц, “в мюзикле Тевье превращается в еврейского пилигрима, жертву религиозных преследований, беженца из нетерпимой Европы в Америку, страну исполнения желаний”[478]478
  Шолом-Алейхем, Собр. соч., 1: 518, 528, 540; SholemAleichem, Tevye the Dairyman, 130; Wolitz, The Americanization, 516 and passim, в особенности 526–527.


[Закрыть].