Текст книги "Человек, ставший Богом. Воскресение"

– У нас есть закон, и в соответствии с этим законом, который Цезарь обещал уважать, этот человек должен быть приговорен к смертной казни, поскольку он богохульствовал, утверждая, будто он Сын Бога! – прокричал Годолия.

– Уведите обвиняемого, – приказал Пилат стражникам.

Недолго думая, прокуратор пошел вслед за ними.

– Послушай, еще есть время все изменить. Кто ты? – обратился Пилат к Иисусу.

– Если я скажу, что я сын Иосифа и Марии, это ничего не даст. Я нашел своего Отца, но они не знают Его. Я воплощаю собой Отца, которого они подвергают бичеванию. Ты и Ирод, вы хотите впутать меня в их интриги, однако ваши планы обречены на поражение. Вы не сможете меня спасти. Жребий брошен. Все это должно закончиться. Единственный способ истребить зло – это принести меня в жертву.

– Тебе наверняка известно, что я наделен властью либо освободить тебя, либо распять, – сказал Пилат. – Я предпринял попытку тебя спасти, но сейчас ты должен мне помочь.

– Ты не имел бы надо Мною никакой власти, если бы не было дано тебе свыше; посему более греха на том, кто предал Меня тебе.

Из глубины помещения вышла Прокула и срывающимся голосом спросила:

– Разве мы не можем порвать невидимые нити, связывающие тебя с твоими палачами?

Иисус повернулся к ней. Возвышенное создание, которое в отчаянии заламывало руки.

– Это было написано с самого начала, – ответил Иисус.

– Но так ли это? – возразила она.

– «Он истязаем был, но страдал добровольно и не открывал уст Своих, – читал Иисус на древнееврейском языке, – как овца, веден был Он на заклание, и как агнец пред стригущим его безгласен, так Он не отверзал уст Своих. От уз и суда Он был взят…» Понимаешь ли ты древнееврейский язык, женщина?

Прокула отрицательно покачала головой.

– Когда станешь понимать этот язык, почитай Книгу пророка Исайи.

Прокула застонала.

– Я ненавижу иудеев! О, как я ненавижу эту покорность судьбе!

И Прокула стремительно вышла.

– Член Синедриона по имени Годолия просит разрешения побеседовать с вашим превосходительством, но на улице, – доложил секретарь Пилата.

Пилат вышел и спустился на лифостротон. Годолия подошел к нему.

– Это длится уже достаточно долго, ваше превосходительство, – сказал Годолия. – Ты должен понимать, что мы не изменим своего мнения. Кроме того, осужденный должен быть распят до захода солнца.

– Ты приказываешь мне? – возмутился Пилат, неистово двигая челюстями.

– Мы просто сообщаем тебе, что, если преступник не будет распят в установленные сроки, мы отправим посольство в Рим с жалобой, что ты попираешь наши законы, защищая самозванца, который требует отдать ему императорскую провинцию. Тебе все ясно?

Пилат повернулся спиной к Годолии и отправился во дворец, где приказал секретарю вынести на террасу лохань с водой и кусок ткани. Вновь появившись перед раввинами, прокуратор прокричал.

– Невиновен я в крови Праведника Сего; смотрите вы.

Кровь Его на нас и на детях наших! – закричали в толпе.

Пилат опять вернулся во дворец и приказал выдать Иисуса раввинам.

Глава XXV
От полудня до полуночи

Черный полдень. Свинцовые тучи удивительно быстро закрывали небо над Иудеей.

Римские солдаты вывели Иисуса наружу, на верхнюю из ступеней, отделявших лифостротон от террасы. Иисус покачнулся, когда посмотрел на охранников Храма, ожидавших его внизу.

– Спускайте его, – сказал командир-иудей римскому командиру. – Мы не можем подниматься. Не будем же мы из-за этого совершать обряд очищения каждый час!

Римлянин держал в руках платье Иисуса. Платье без единого шва. Где его мать? Сообщили ли ей? Где остальные?

Римляне бросали ироничные взгляды на охранников-иудеев. Обряд очищения! Надо же! Они застыли в ожидании, словно говоря: «Поднимайтесь, если вы так сильно хотите заполучить его!»

Иисус спустился по ступеням. Едва он покинул языческое здание, как охранники-иудеи буквально набросились на него. Сверху римлянин бросил Иисусу платье, и он поспешно надел его, поскольку дрожал от холода.

Приближался ли сейчас мир к своему концу? Или это произойдет чуть позже? Иисус разглядывал толпу, где среди прочих находились Анна, Каиафа, Годолия и другие члены Синедриона, пристально следившие за ним. Почему они не кричали от радости? Неужели он действительно внушал им страх? Один из охранников Храма отделился от толпы и протянул Иисусу перекладину. Да, руки креста.

– Пошли, – сказал охранник.

Иисус попытался подтянуть к себе перекладину, но это оказалось выше его сил. Он хотел взвалить ее на плечи, но лишь разбередил раны и едва сдержал крик, настолько резкой была боль. Командир и сопровождавшие его шестеро солдат остановились.

– Так мы никогда не доберемся до места, – сказал командир.

Он явно был в затруднении.

В толпе появились новые люди, но они тоже молчали. Неужели они были настолько взволнованы? Почему почернело небо? Из толпы вышел какой-то человек и сказал командиру, что готов нести перекладину. Командир спросил, как его зовут. Симон Киринеянин. Командир сразу же согласился. Симон Киринеянин возглавлял процессию, затем шел Иисус, а охранники замыкали ее.

– Что это? – спросил, обернувшись, один из охранников.

За ними следовал римский отряд численностью в десять человек. Охранники Храма почувствовали себя неуютно.

Толстощекий молодой человек показывал пальцем на Иисуса.

– Ты хотел разрушить Храм за три дня! Вот теперь выкручивайся! Старая женщина плюнула молодому человеку в лицо. У Ефраимовых ворот толпа рассеялась. Они не покинут пределов Большого Иерусалима накануне Пасхи, иначе им вновь придется совершать обряд очищения. И только Симона Киринеянина это, казалось, нисколько не заботило.

Неужели конец света отсрочен? Совершенно очевидно, что он наступит, достаточно было взглянуть на цвет неба. Еще немного, и пойдет каменный дождь.

На Голгофе уже суетились люди. Еще два преступника были приговорены к распятию на кресте. Помощники палача уже подняли на крест одного и собирались поднимать другого. Они просовывали ему под руки веревки со скользящими узлами. Палач вбил первый гвоздь в запястье первого преступника. Тот описался. Охранники расхохотались. Вновь раздались жуткие стоны.

Симон положил перекладину на землю, перевел дыхание, взглянул на Иисуса и пошел в сторону Иерусалима.

– Пей, – сказал Иисусу охранник-иудей, протягивая ему сосуд с напитком темного цвета.

Иисус опустил в напиток кончик языка. Вино. Горькое. С наркотиком. Чтобы он скорее потерял сознание. Взгляд Иисуса упал на одного из римских солдат, которые наблюдали за ним. Римлянин покачал головой. Означало ли это: «Не выпил?» Но он действительно не станет пить.

– Ты уверен, что не хочешь выпить? – спросил охранник-иудей.

Иисус махнул рукой. Вдруг его охватила дрожь. Собрать все силы, собрать все силы! Их осталось так мало! Они схватили его и раздели. Теперь он был полностью обнажен. У него зуб на зуб не попадал. Спиной к твердому дереву, веревки под мышки. Его подняли. Раны на спине горели огнем. И это зловонное дыхание палача! Резкая боль в запястье. Это дышало тело. Собрать все силы? Снова резкая боль. Он, как и все его тело, превратился в сплошную боль. А как болели ноги! Иисус задыхался. Его тело опиралось на три болевые точки. Мышцы были до того напряжены, что он не мог дышать. Отец! Иисус глотнул столько воздуха, сколько хватило сил. Во рту пересохло.

– Единым телом… – говорил далекий голос.

– Но это не мое тело! – возразил внутренний голос.

Отец! Трудно дышать. Он услышал, как сказал, что хочет пить. Губка, смоченная в уксусе, разведенном водой, коснулась его губ. Он жадно припал к ней.

– Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?

– Ты не должен был давать ему пить.

– Теперь командую я. Приказ Пилата.

– Для трех крестов?

– Для трех. Ты можешь возвращаться, чтобы совершить обряд очищения. Ты не увидишь закат солнца, не так ли?

– Илию зовет он. Посмотрим, придет ли Илия спасти его!

Снова боль. И снова боль. Боль во всей груди. Странно, но внезапно наступило облегчение.

Значит, Отца не было. Ничто никогда не происходит так, как предполагаешь. Душа, отделяющаяся от тела, чувство полета, но куда? Отец, Тебя там не было, Тебя там нет, Тебя там больше нет…

– Но ведь я же тебе сказал, что теперь командую я. Ты не имел права пронзать ему грудь копьем. Убирайся!

– Ха, уж не думаешь ли ты, что это твой царь?

– Ему проткнули не сердце, из раны вытекло много воды…

– А теперь я приказываю всем охранникам Храма покинуть Голгофу. Таков приказ прокуратора!

– Где этот приказ?

– Вот.

– Хм! Что за надпись прибивают вверху? «Иисус Назорей, царь иудейский». Да на трех языках! Скажи на милость! Это не пройдет! Этот человек – не наш царь!

– Говорю вам, убирайтесь! Стража, арестуйте всех охранников Храма на Голгофе!

– Ты будешь держать ответ перед Пилатом за эту надпись!

– Я уже держал ответ. Твой первосвященник хотел было воспротивиться. Но не забывай, иудей, что мы правим Палестиной. Стража, немедленно арестуйте этого человека!

– Хорошо, хорошо, мы уходим. Пошли, они явно ищут повода для драки.

– Не забудь захватить палача и его помощников.

– Что? Но…

– Я имею право подвергнуть бичеванию любого, кто не подчинится приказам прокуратора Иудеи, завтра утром, в субботу, и в день Пасхи. Палачи должны уйти с тобой.

Голос Иоканаана заполнил пространство, отразившись от каменного неба. Он произносил и распевал непонятные слова.

– Только через плоть!

Иоканаан, но плоть есть ничто… Тело, мое тело исчезает, оно всего лишь листочек, оторвавшийся от дерева. Мои ноги горят, моя грудь превратилась в жаровню. Мои руки подобны пламени, а спина – горящая головешка! Моя свеча угасает. Спускается мглистая ночь. Красная ночь! Огненная ночь! Сердце, оно бьется так медленно. Какая разница между медлительностью и остановкой? Воск расплывается. Пламя трепещет, агонизирует. Ледяной холод. Над Голгофой свирепствует буря. Море страдающих душ затопляет страну. Его волны доходят до стен Иерусалима и поднимаются к верхушке креста. Отец, Отец… Птица, застигнутая бурей в полете, неистово машет крыльями.

– Палач, я приказал тебе и твоим помощникам уйти вместе с охранниками. Так почему ты еще здесь?

– Послушай, римлянин, тела надо снять до заката солнца. Кто будет их снимать? Ты и твои люди?

– Мы снимем их. Оставь лестницу. И клещи тоже.

– С каких это пор римляне…

– Ты хочешь, чтобы завтра я отхлестал тебя кнутом?

– Отхлестать кнутом палача? Ты одурманен наркотиками! А кто будет хоронить?

– Ты.

– Я? Я буду проклят, если приду сюда после захода солнца.

– Ну что ж, мы оставим их лежать на земле.

– Оставить тела без погребения накануне Пасхи?

– Значит, ты похоронишь их завтра. Не злоупотребляй моим терпением.

В ответ раздались проклятия.

Непрестанно выл ветер. Небо опустилось почти до самой земли. Это плохо, когда небо так близко. Небо должно быть высоко. Всегда.

– Гай, возьми дубину палача и перебей берцовые кости разбойникам, тем, что слева и справа.

Ввысь взлетели вопли мучений и отчаяния. Резкий удар. Хруст. Еще один удар. Снова хруст. И наконец последний удар.

Молния обнажила гнилостную природу вещества, которое образовывало небо. Потом разразилось то, что, за неимением других слов, можно было назвать грозой. Лавина разлагающихся душ обрушилась на землю. То были мертвые демоны и развращенные ангелы. Дождь. Нет, не дождь, а их слизкие флюиды, пронзавшие наэлектризованный воздух.

Римляне выругались. Проклятый Восток!

Пилат изнемогал на своем ложе. Гроза усилила ревматические боли. И кожный зуд. Он почесал спину. Раздался стук в дверь. Это был секретарь.

– К вашему превосходительству два человека из Синедриона.

Прокула была хорошо осведомлена. Она уже говорила мужу, что к нему должны явиться два члена Синедриона, которые попросят выдать им тело Иисуса, поскольку, пояснила она, у Иисуса, если, конечно, палачи не перебили несчастному берцовые кости, есть шанс, правда ничтожный, остаться в живых. Однако большинство сведений Прокула получала от чернокожей женщины, жуткой сплетницы, и Пилат не придал никакого значения словам супруги. К тому же ему казалось, что из-за казни Иисуса у Прокулы помутился рассудок. Неужели она влюбилась в него? Только один человек имел власть приказать не дробить Иисусу берцовые кости, и этим человеком был он, Понтий Пилат, прокуратор Иудеи. Разве кто-либо, особенно члены Синедриона, могли рассчитывать, что палачи не станут способствовать смерти? Пилат прекрасно знал, что Синедрион хотел, чтобы все трое распятых умерли до захода солнца, поскольку религия иудеев запрещала накануне Пасхи оставлять на крестах умирающих И он, Пилат, только он один мог заставить иудеев – и охранников Храма, и палачей – покинуть Голгофу. Сразу после захода солнца он намеревался приказать тайно снять Иисуса с креста. Если, конечно, этот человек будет жив. Зачем? Чтобы позлить Синедрион. Конечно, в Риме все эти тайные махинации, основанные на расчетах, достойных как паука, так и ядовитой змеи, покажутся просто смешными. Однако он, Понтий Пилат, не желал оставлять последнее слово за фалангой этих мелочных и желчных бородачей. Как он поступит с Иисусом? Он покажет его им в Цезарее или в Иерихоне…

– Да. Пусть войдут.

Двое мужчин, уставшие, задыхающиеся, закутанные, вернее, упрятанные в складки мокрых грязных накидок. Казалось, кисточки накидок собрали всю грязь с дороги. Как ни странно, этих двоих вовсе не заботило, что они переступают порог языческого дома. Заинтригованный, внезапно почувствовавший себя нехорошо Пилат встал. К горлу подступила тошнота, нестерпимо зудела кожа, а голова вдруг закружилась. Они немного откинули капюшоны, и Пилат узнал их. Это были Иосиф Аримафейский и Никодим.

– Ваше превосходительство, мы пришли узнать, можем ли мы забрать тело распятого Иисуса.

– Тело? Уже? – удивился Пилат.

– Мы были на Голгофе. Этот человек умер. Охранник Храма пронзил ему сердце.

Пилат побагровел от злости. Его приказ не был исполнен! Охранники Храма остались на Голгофе. И они убили этого человека на кресте!

– Как? – спросил прокуратор.

– Lancea.

Тонкий плоский клинок, не больше дюйма в самом широком месте. Пилат распахнул дверь и прорычал:

– Гай!

Старое, морщинистое, доброе лицо. К счастью, у Пилата еще оставались такие солдаты.

– Гай, распятый Иисус умер?

– Я сейчас пошлю туда человека, ваше превосходительство.

– Бегом!

Пилат искоса взглянул на посетителей. Неужели они издевались над ним, утверждая, что Иисус умер, хотя на самом деле мог еще быть живым? И от чьего имени пришли просить выдать им тело эти два члена того самого суда, который приговорил Иисуса к смерти? Прокула, обладавшая, в определенной мере, здравым умом, говорила, будто они надеялись, что Иисус выжил. Но тогда почему они пришли с просьбой отдать им труп? Как все это странно!

– Что вы собираетесь делать с трупом? – спросил Пилат.

– Я хочу похоронить его в принадлежащей мне гробнице. Это совсем новая гробница, – ответил Иосиф Аримафейский.

Пилат налил себе медовухи.

– Но разве вы не порочите себя этим в глазах ваших собратьев по Синедриону?

– Всем известно, что мы выступали в защиту Иисуса, – ответил Никодим, оскорбленный тем, что Пилат подозревает его в двойной игре. – Мы действовали и продолжаем действовать открыто.

– И больше никто, кроме вас, не защищал Иисуса?

– Несколько членов Синедриона считали Иисуса невиновным, но мы оказались в меньшинстве, – ответил Никодим.

Пилат зашагал по комнате, пытаясь, чтобы шаг соответствовал ширине плит.

– Как могло случиться, что он умер? – наконец спросил прокуратор. – Ведь я же приказал не перебивать ему берцовые кости!

– Мы знаем, – откинулся Иосиф Арифамейский. – Но ему пронзили копьем грудь.

Центурион, позволивший охранникам Храма сделать это, ответит головой за свою оплошность! Пилат крепко сжал зубы.

– Удар lancea не всегда приводит к смерти, – заметил прокуратор. – Многие солдаты оставались в живых после получения гораздо более серьезных ран, нанесенных не lancea, a hasta или pilum [6]6
  Наконечник lancea был абсолютно плоским, шириной около трех сантиметров. Hasta обладала более мощным наконечником с выемками по обе стороны острия, a pilum, самое тяжелое из трех копий, имело толстое и широкое древко.


[Закрыть].

Пилат остановился и резко повернулся.

– Как вы думаете? Этот человек действительно мертв?

Никодим от удивления вытаращил глаза.

– Этого человека распяли сразу после полудня, – заговорил Пилат, глядя на клепсидру. – А сейчас пять часов. Было бы удивительно, если бы он умер, провисев на кресте всего пять часов! Вам, как и мне, хорошо известно, что были случаи, когда распятые оставались живыми на кресте в течение целой недели, а самый короткий срок, по истечении которого человек задыхается на кресте, не может быть меньше двенадцати часов! И даже тогда, чтобы ускорить смерть, надо перебить берцовые кости. А у Иисуса кости целы! Ведь ему не перебили кости, не правда ли?

– Да, не перебили, – подтвердил Иосиф Аримафейский.

Пилат вновь принялся шагать по комнате, залитой зловещим светом светильников, зажженных еще в полдень.

– Вы сказали, что знаете о моем приказе не перебивать Иисусу берцовые кости. Но как вам об этом стало известно?

Иосиф Аримафейский пристально разглядывал рытвины и шишки на лице Пилата, его голову, почти полностью облысевшую, если не считать редких прядей, поседевших из-за жизненных невзгод и ответственности. Да и Пилат с не меньшим вниманием смотрел на нечто, напоминавшее морщинистую ткань, на месте лица иудейского торговца, и на высохшее яблоко, в которое превратилось лицо Никодима. Внезапно прокуратора пронзила мысль: его добрая воля ни к чему не привела, Синедрион оказался в выигрыше, Иисус умер, а они, все трое, были всего лишь людьми, обманутыми ядовитым полднем, иссушенным жаркими лучами солнца, и он, прокуратор Иудеи, несмотря на огромную власть, данную ему Римом, не сумел спасти жизнь одного, лишь одного человека!

– Мы обращались к твоим людям с просьбой не перебивать Иисусу берцовые кости, и они сказали, что ты уже отдал такой приказ, – ответил Иосиф Аримафейский. – Что касается раны, она действительно не смертельная, но нам показалось, что этот человек умер, поскольку голова Мессии Иисуса опустилась на грудь.

«Мессия Иисус! В какую же безумную авантюру меня вовлекли! – подумал Пилат. – Надо же, Мессия! Меня, прокуратора Иудеи!»

– Кто еще кроме вас был там?

– Мы были одни.

– Мне говорили, что у него были преданные ученики.

Оба иудея пожали плечами.

– Этим утром старший из них, некий Симон-Петр, грелся около дверей Синедриона. Но когда его спросили, кто он такой, он сделал вид, будто не знаком с осужденным. Другой ученик, тоже находившийся в Иерусалиме, Иоанн, о котором говорят, что он приходится родственником Анне, исчез после полудня.

Пилат аккуратно поставил мысок сандалии на полоску цемента, разделявшую две мраморные плиты.

– С такими сторонниками… – начал прокуратор.

Не закончив фразы, Пилат повернулся к окну, одну из створок которого захлопнул ветер. Набухшие облака, казалось, готовы были рухнуть на землю, словно мертвые левиафаны. Раздался стук в дверь. Вошел секретарь, а за ним запыхавшийся солдат, с которого градом катился пот.

– Ваше превосходительство, этот человек, похоже, действительно умер.

– Он потерял много крови?

– Не очень, ваше превосходительство. Если не считать ран на руках и ногах. И небольшой узкой раны на боку. Но дождь мог смыть кровь.

– Кто находится на горе?

– Отряд, посланный вашим превосходительством. Однако там есть и другие люди, которые чего-то ожидают.

Пилат кивнул. Секретарь удалился и закрыл за собой дверь.

– Если он потерял немного крови, – задумчиво произнес Пилат, глядя на Иосифа Аримафейского и Никодима, – значит, я это знаю по собственному опыту, он оставался в живых после того, как его ранили. Иначе либо у него вообще не было бы кровотечения, либо из него, как из некоторых трупов, потекла бы черная вода. Хорошо, он ваш. Но держите меня в курсе событий!

Мнимая ночь уступила место настоящей. Ветер гнал тучи на запад.

– Я хочу немедленно пойти туда! – сказала Саломия своей бабке.

– Женщинам негоже ходить на Голгофу, – заявила Мария Клеопа, имея в виду совершенно голых мужчин на крестах. – Более того, о нем есть кому позаботиться. Если он жив, мы встретимся с ним позже.

Мария Лазаря молчала: она тоже искала предлог, чтобы отправиться на Голгофу. Но накануне Пасхи стражники непременно обратят внимание на женщин, проходящих черев Ефраимовы ворота.

– Я пойду одна, – сказала Саломия.

Она закуталась в накидку, поглубже надвинула капюшон и направилась к двери.

– Я пойду с тобой, – обронила, вставая, Мария Лазаря.

– Подождите! – воскликнула Мария Клеопа. – Хорошо, я тоже пойду с вами.

Она хлопнула в ладоши, и в комнату вошла рабыня.

– Принеси мне черную накидку, девушка, и скажи Хусейну, что он будет сопровождать нас, – мы идем за городские ворота.

Вскоре три женщины под охраной вооруженного нубийца направились к Ефраимовым воротам. Три тени, неслышно прокравшись вдоль ярко освещенного дворца Асмонеев, вышли за первые стены укрепления. Стражники, забившиеся в караульную из-за сильного холода, не заметили их. На Голгофе женщины замедлили шаг: в свете факелов они увидели три креста, тела мужчин, а также ястребов и стервятников, круживших в небе. Они остановились на некотором расстоянии, внимательно глядя на происходящее. На горе было около двух десятков мужчин, половину из которых составляли римские солдаты. Солдаты не теряли времени даром. Один из римлян под пристальными взглядами двух мужчин в накидках схватил клещи, вытащил гвоздь, пронзавший ноги Иисуса, и бросил его на землю. Затем он при помощи еще троих солдат приставил лестницу с левой стороны креста, взобрался на нее и выдернул гвоздь из правой руки Иисуса. Тело распятого упало на римлянина, поскольку удерживалось на кресте только гвоздем, пробившим левую руку. Трое помощников поспешили поддержать тело, ухватившись за ноги, которые висели всего в трех локтях от земли, поскольку крест был не очень высоким. Римлянин спустился и переставил лестницу. Затем он выдернул последний гвоздь и, стараясь сохранять равновесие и одновременно поддерживая руку Иисуса, осторожно спустился. Четыре человека опустили тело на землю. Один из двух зрителей в накидках нагнулся и припал ухом к груди распятого. Ветер унес слова, с которыми он обратился к солдатам. Но капюшон упал, и Мария Клеопа узнала мужчину: это был Иосиф Аримафейский. Другим человеком в накидке был Никодим Он развернул саван. Взяв Иисуса за ноги и под мышки, Иосиф Аримафейский и Никодим положили его на длинную полосу ткани, присыпали тело содержимым двух мешочков, которое издали походило на песок, а затем завернули его в саван. «Мирра и алоэ, – подумала Мария Клеопа, – чтобы не допустить гниения. Как будто это возможно! Хоть двадцать фунтов мирры и алоэ!» Однако они не подвязали ему подбородок и не закрыли лицо сударием! Мария Клеопа пребывала в растерянности. Умер ли Иисус на самом деле? Уж больно странно вели себя эти добровольные могильщики! Вне всякого сомнения, члены Синедриона знали, что перед тем, как положить тело на саван, его следует обмыть. И что надо подвязать подбородок! И что надо закрыть лицо сударием прежде, чем наглухо обмотать тело саваном! Да, они положили на глаза по серебряной монете, но… Мария Клеопа сощурилась, чтобы лучше видеть. Да, Никодим держал в руке сударий! Она толкнула локтем Марию Лазаря.

– Сударий… – выдохнула Мария Клеопа.

Мария Лазаря кивнула. Она тоже обратила внимание на столь странный ритуал. Римляне спускали с крестов других распятых. Иосиф Аримафейский, Никодим и командир римских солдат о чем-то посовещались. Двое солдат подняли тело, завернутое в саван, который, впрочем, не был зашит, вопреки обычаю, и направились к ближайшему кладбищу. Мария Клеопа продолжала что-то едва слышно бормотать. Почему они не закрыли лицо Иисуса сударием?

– А почему один из мужчин, которые заворачивали Иисуса в саван, дергал его за руку? – спросила Саломия, когда небольшая процессия прошла через Ефраимовы ворота в обратном направлении.

Мария Клеопа так и застыла на месте. Свет факелов выхватил ее огромные, густо обведенные сурьмой глаза, которые, казалось, о чем-то хотели сказать. Но уста так и не разомкнулись. Мария Клеопа была всего лишь старой царицей, утратившей последнюю возможность восполнить лишения своей длинной жизни – оплакать умершего Мессию – или радоваться, поскольку оставалась надежда, надежда надеяться.

На кладбище двое слуг ждали Иосифа Аримафейского и еще двое – Никодима. Они повели солдат, которые несли тело Иисуса, к гробнице, выбитой в скале, совершенно новой гробнице, расположенной в четверти часа пути от Голгофы. Эта гробница имела форму куба. В нее вел низкий сводчатый проем. Слуги подхватили тело Иисуса. Иосиф Аримафейский отдал солдатам туго набитый кошелек, взял один из факелов, которые до сих пор держали слуги, а потом взял еще один и протянул его Никодиму. Слуги вошли в гробницу и положили тело на одно из четырех каменных лож, выдолбленных в стенах. Никодим, по-прежнему державший в руках сударий, положил его около головы Иисуса. Они не стали читать молитву. Шестеро мужчин вышли наружу. Раздался скрежет. Это слуги подкатили большой круглый камень, голел, и закрыли им вход. Затем они приставили к нему плоский камень меньших размеров, дофек. Через два дня после Пасхи Каиафа придет сюда, чтобы запечатать гробницу. Едва слуги закончили, как вдруг неизвестно откуда появились охранники Храма.

– Приказ первосвященника, – сказал один из них. – Мы будем охранять гробницу.

Старая ласка хотела убедиться, что никто не похитит труп его врага. Иосиф Аримафейский пожал плечами. Бедный, бедный Каиафа! Шестеро мужчин двинулись в обратном направлении, освещая себе дорогу факелами. За ними следовали римляне. Они направлялись в трактир – осушить по кубку вина. Иосиф Аримафейский обернулся в последний раз. На Голгофе остался только один крест. Снимая двух преступников, солдаты просто перерезали веревки, связывавшие поперечный брус со столбом, И преступники упали на землю, оставаясь наполовину распятыми.

Вернувшись в Иерусалим, Иосиф Аримафейский и Никодим отпустили своих слуг, щедро вознаградив их. Но они не разошлись по домам, а продолжали стоять в тени дома Иосифа. Внимательно оглядевшись и убедившись, что на улице никого нет, Никодим прошептал:

– Его члены были гибкими.

– Я заметил, – откликнулся Иосиф Аримафейский. – И ты не закрыл ему лицо сударием.

– Но ведь и ты не зашил саван, – еле слышно сказал Никодим. – Его шея была теплой! И это при таком холоде!

– Как бы то ни было, мы были обязаны похоронить его. Ведь не могли же мы просто унести тело. Даже Пилат не простил бы нам этого!

Немного помолчав, Иосиф Аримафейский добавил:

– Что делать? Ведь мы не уверены, что он жив!

– И тем более мы не можем уйти и спокойно лечь спать! Нужно понаблюдать за ним! А если он очнется в гробнице? – сказал Никодим.

Они еще немного постояли.

– Нужно возвращаться, – решил Иосиф Аримафейский.

– Но стражники?…

– Стражники! – пренебрежительно произнес Иосиф Аримафейский. – Они получили свое! Не поможешь ли ты мне отодвинуть камень? Я предпочел бы, чтобы мои слуги ничего об этом не знали.

– Конечно, я помогу сдвинуть камень. Он же круглый. Но если ты думаешь, что наши слуги ни о чем не догадываются…

– И все же лучше обойтись без них, – сказал Иосиф.

– А если он жив, что мы будем делать?

– Мы не сможем уйти с ним достаточно далеко. У меня есть дом около Еммауса. Это будет первым этапом. Потом… Господь поможет ему скрыться!

– А если он мертв? – спросил Никодим.

– Тогда мы, разумеется, оставим его там.

– Но как мы попадем в Еммаус? Нам потребуется мул или лошадь. Может, мне сходить за лошадью?

– Нет, не надо. Лошадь привлечет слишком много внимания. Лучше мул. Я буду ждать тебя здесь. Принеси две палки и кинжал.

– Мы ничего не ели, – сказал Никодим, – Если нам придется этой ночью идти в Еммаус…

Они пошли в трактир и, чтобы избежать ненужного интереса, вели разговор на греческом языке. Но ели они мало. В десять часов вечера двое мужчин и мул прошли через Ефраимовы ворота.

…Мир был наполнен криками и ревом. Мир – это ревущее море и ничего больше. Господь может править миром только тогда, когда крики и рев прекратятся, но они не прекратятся немедленно. Почему нет ни криков, ни рева там, где колышутся верхушки деревьев и ползают черви?… Но именно из этих криков и рева и сделаны птицы, цветы… Лилия и ласточки кричат, кричит солнце и даже луна, эта могила окружена криком и ревом. Нить… Очень тонкая нить, тоньше, чем паутина… Вернись, боль! Ты есть жизнь! Жажда. Жажда! Пламя и жажда! Неужели глаза наполовину умерли, раз здесь так темно? Бой барабанов. Жажда. Бой барабанов. Кто бьет в барабан? Воздуха! Жажда. Воздуха! Воды! А этот запах… Неужели земля пахнет миррой? Черное море. Жажда. Бой барабанов.

Ночь расползлась на клочки, и сверху, в такт барабанам, полились потоки крови. Волна захлестнула стену, более высокую, чем тысячи гор. Белый огонь опустошил холмы Израиля, а люди упрямо продолжали что-то бормотать. Красная звезда плясала на конце посоха под грозный рокот сотрясавшейся земли. На стене гробницы появилась человеческая тень. Иосиф Аримафейский нетерпеливо склонился над саваном и медленно снял его. И тут же из его груди вырвался крик. Прибежали стражники. Иисус смотрел на них красными глазами. Серебряные монеты, которые Иосиф положил ему на веки, упали и теперь лежали около ушей.

Никодим тоже закричал.

Закричали и стражники, дрожавшие от ужаса.

Люди не могли крепко держать факелы, и их пламя неистово колыхалось.

Иисус попытался вытянуть руку.

Затем он попросил воды.

Растерянный Никодим пошел к охранникам, чтобы взять у них бурдюк. Охранники пали на землю ниц и молили о пощаде.

Мул бил копытом. Звезды потрескивали, словно яйца на сковороде.